3. Внутреннее и внешнее положение Руси в IX – X вв.

3. Внутреннее и внешнее положение Руси в IX – X вв.

Образование Древнерусского государства являет собой пример сложения новой цивилизации в результате взаимодействия различных этнических групп. В этом процессе участвуют остатки доскифского и ираноязычного населения, разные группы славян, иллиро-венедское и кельтическое население также нескольких потоков. Территория, на которой развертывался этот процесс, простиралась от Балтийского до Азовского и Черного морей. По всему великому пути «Из варяг в греки» происходит смешение исконно славянского и «русского» в разных его вариантах. Это фиксируется самим фактом путаницы в источниках: то славяне и русь разделяются, то русь рассматривается как часть славян. Ибн-Хордадбех в IX в. считал русских купцов «видом славян». Одна и та же река называлась то «русской», то «славянской»[1153].

Сам этноним «русь», как отмечалось, не всегда означал одно и то же. И реально в сложении древнерусской народности участвовали, по крайней мере, четыре ее вида. Это «русь» собственно поднепровская, входившая в состав еще Черняховской культуры, затем вместе с гуннами ушедшая на Дунай и вернувшаяся после развала державы Аттилы к Днепру и Крымскому побережью. Это «русь» из Норика-Ругиланда, откуда киевский летописец выводил и славян и русов, особо подчеркивая их славяноязычие. «Русь» Подунавья в легендах, записываемых с XIII в., окажется тесно связанной с проблемой происхождения славян (легенды о Чехе, Лехе и Русе, как бы об основателях трех крупнейших славянских государств). Стойкость этой легенды подчеркивается и тем, что на торговом пути от Днепра до верховьев Дуная будет в качестве основной денежной единицы держаться серебряная гривна весом в 168 – 170 г, ориентированная на денежную систему римского времени. В то же время на Волго-Балтийском пути, активную роль на котором играли славяне и русы-руги, на протяжении столетий будет удерживаться новгородская гривна, ориентированная на фунт Карла Великого (409 г), составляя ровно половину этого фунта. (На этот фунт ориентировалась и денежная система Волжской Болгарии – конечный пункт этого торгового пути, где встречались купцы запада и востока.)

Дунайско-иллирийские русы были ветвью русов-ругов балтийских, обосновавшихся здесь еще в IV в. и позднее смешавшиеся со славянами. На Балтике руги-русы также переходят на славянскую речь, поглощая и остатки дославянских племен «виндальской» группы, в числе которых были и варины-варанги-вэринги-варяги, просто поморяне. Вокруг них копья ломаются уже несколько столетий. Яркий кельтический след на этой территории явно связан с переселением сюда из Галлии после завоевания ее римлянами венетов и рутенов, которые и дали разные варианты названий племени, разбросанного от Балтики до Меотиды. Но на Балтике была и иная по истокам «русь», именно Русь аланская. Основной территорией ее была салтовская культура верховьев Дона, откуда также был выход на Волго-Балтийский путь, который еще и в XII в. представлялся Гельмольду главным, соединяющим Балтийское и Черное моря.

Темой будущих докторских диссертаций явится история контактов и противоборства двух этнически разных «Русий» – «Чермной» и «Белой», колонии которых перемешивались в районе Немана и Западной Двины. К сожалению, восточное побережье Балтики слабо исследовано в археологическом отношении еще и в то время, когда этот берег входил в состав одного государства. Теперь перспективы таких исследований стали еще более проблематичными. А собственно исторические данные указывают на то, что Рюрик с братьями действительно переселялись на восток по Балто-Волжскому пути (именно в Ладогу) после гибели их отца Готлейба в 808 г. Вполне вероятно, что именно с ним связано основание Новгорода в середине IX в. (Керамика южнобалтийского типа это удостоверяет.) Но Олег и Игорь явились явно из другой Руси и по крайней мере через поколение после братьев, вынужденных переселенцев с южного берега Балтики. Сами имена Олега и Игоря указывают именно на «Русию-тюрк», также подвергавшуюся интенсивной славянизации. Именно отсюда иранские и чудские-эстонские имена попадают в договоры Руси с греками, а славянские божества в пантеоне богов Владимира пополняются иранскими. И показательно, что «Олегов» и «Игорей» нет в западной части балтийского побережья. А традиционно Новгород будет тесно связан с южным берегом Балтики, Псков же – больше с Роталией, тесные связи с которой будут продолжаться вплоть до окончательного ее падения в ходе войны 1343 – 45 гг. против Ливонского ордена.

Смешение двух разных по происхождению русов наблюдалось на протяжении почти тысячелетия и в Причерноморье. При этом как на Балтике, так и в Причерноморье русы часто ассимилировались без участия самих славян. Этим обстоятельством только и может быть объяснено существование славяно-русского Тмутараканского княжества в такое время, когда не приходится говорить о сколько-нибудь значительной славянской колонизационной волне в этом направлении.

На протяжении IX – X столетий границы нового этнополитического объединения неоднократно менялись и менялся характер отношений между разными районами, на территории которых происходили сходные, по существу, процессы. Летописи фиксируют разные границы Руси, чаще всего не давая точных хронологических определений: к какому времени относится та или иная политическая ситуация? Взимание дани Русью с прибрежных балтийских народов, по всей вероятности, не относится к Киеву и предполагает русов южно– и восточнобалтийских (т. е. в истоках разноэтничных). Но в представлении летописцев эти «Русии» уже сливались в Приднепровье, что в значительной степени, по крайней мере в генеалогиях киевских князей, соответствовало действительности. В VIII – IX вв. устойчивые политические связи между Приднепровьем и Причерноморьем также едва ли существовали. Но в представлении греческих авторов и тут, и там жил один и тот же народ.

В самом Приднепровье ситуация была чрезвычайно сложной. Даже в X в. в числе племен, входивших (согласно «Сказанию о славянской грамоте») в состав Руси, нет смоленских кривичей. И похоже, что Гнездовский курганный могильник был оставлен несколькими поколениями воинов и купцов, не связанных непосредственно с Киевом: здесь было самостоятельное княжество. И еще в конце X в. Владимир шел на Киев через Полоцк, минуя Смоленск.

На протяжении IX – X вв. неоднократно менялся круг племен, плативших дань киевским князьям. В первой половине IX в., судя по «Сказанию о призвании варягов», племена полян, северян, вятичей были данниками хазар, тогда как древляне сохраняли полную самостоятельность. Олег прибыл, по летописи, из Новгорода, если только указание на Новгород не привнесено вместе с явно искусственным привязыванием ребенка Игоря к славимому в Новгороде (видимо его основателю) Рюрику. Но под его властью оказались среднеднепровские племена: поляне, древляне, северяне и радимичи, а главная борьба развертывалась с уличами и тиверцами, закрывавшими с юга путь «Из варяг в греки».

Насколько непрочно было в это время политическое единство, можно судить по борьбе с древлянами, особенно обострившейся при Игоре (913 – 945). Древляне, хотя и сохраняли номинальную зависимость от «русских» князей, имели и своих князей, и свое управление. Согласно летописи, древлянские послы, сватая Ольгу за своего князя Мала, заявили: «Мужа твоего убихом, бяше бо мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю»[1154]. Противоборство полян и древлян уходит в глубину веков. Однако в ней не видно каких-либо следов этнической розни, несмотря на то, что у полян к этому времени, возможно, еще и не завершился процесс полной славянизации. На первом плане совершенно отчетливо стоят чисто социальные проблемы. У полян, несомненно, классовое расслоение зашло дальше, чем у древлян. Это хорошо прослеживается и на материалах захоронений. Подчинение Киеву в данном случае означало усиление уровня эксплуатации, тем более что, как и во всех других ранних государствах, основные тяготы возлагались на покоренные племена. Но древлянская знать охотно соглашалась остаться в составе нового государства, если ей гарантировали определенные привилегии, равные с привилегиями киевской знати.

У уличей традиции племенного строя были, видимо, прочнее. После упорной борьбы против киевских дружин, не примирившись с необходимостью платить дань, уличи покинули Южное Приднепровье и передвинулись к тиверцам на Днестр. Это было последнее переселение крупного славянского племени в полном составе. Но оно свидетельствует о том, что вплоть до X в. массовые переселения племен были явлением вполне обычным, нисколько не удивлявшим современников.

В низовьях Днепра не видно достаточно выразительных следов славянской материальной культуры. Однако и после ухода уличей здесь жило славяноязычное население. Святослав, возвращаясь в 972 г. из неудачного похода в Болгарию, зимовал «в Белобережье», ниже порогов, покупая у местного населения провиант, причем из-за голода стоила «по полугривне глава коняча»[1155]. Здесь пересекается степной обычай употребления конины в пищу и славянская речь. Все это свидетельствует о том, что на юго-востоке распространение славянских языков было более широким, чем распространение славянской (традиционной) материальной культуры.

Сложные внутренние процессы происходили и на территории полян. Пожалуй, самое удивительное заключается в том, что с точки зрения соседей полян, да и их самих они мыслились как этнически однородное племя – поляне-русь. Между тем и погребальный обряд, и антропологические данные свидетельстсвуют о соединении в рамках этого племени групп, разных по происхождению. Здесь неизбежно должны были жить разные представления о происхождении, что и отразилось в этнографических и генеалогических преданиях. Но серьезной внутренней борьбы между, скажем, славянскими и неславянскими элементами не видно. Это может быть объяснено только совершенно одинаковым правовым положением тех и других, естественным процессом славянизации всего «русского» и вообще неславянского населения.

От середины X в. идут вроде бы взаимоисключающие версии. «Сказание о славянской грамоте», судя по всему уже знакомое христианской общине при Ильинской церкви, предполагало единый язык славян и руси Подунавья. Но к тому же времени относится и известный документ Константина Багрянородного, в котором Киев называется «Самбатас» и даются параллельные «русские» и славянские названия семи днепровских порогов. «Русские» названия порогов, как и имена дружинников, большинство антинорманистов «уступали» норманистам[1156]. Норманистская литература об этих названиях огромна, и для ее разбора нужна по меньшей мере монография[1157]. И тем не менее вопрос совсем не так ясен, как до недавнего времени представлялось многим специалистам.

В свое время Г. Эверс иронизировал по поводу норманистской интерпретации названий порогов, замечая, что Дурич столь же успешно, как Тунман из скандинавского, объясняет из словенского, Болтин из венгерского, и кто-то может объяснить из мексиканского[1158]. Это замечание не потеряло силы хотя бы потому, что скандинавские названия конструируются из языковых «отходов», не относящихся к основной лексике языка и довольно темных по своему происхождению. Кроме того, названиям даются длинные и нечеткие описания, расчленяя их по слогам. Для топонимов это невероятно.

Ближе всех к реалистической постановке вопроса подошел все-таки в упомянутой выше статье М.Ю. Брайчевский[1159]. Особенно убедительно в его интерпретации объяснение «русского» названия порога «Эссупи», соответствующего славянскому «Не спи», из осетинского языка, где отрицание «не» передается звуком «э». Можно добавить к этому, что греческому «Варуфорос» близка иранская параллель баэруфород, означающая «горы и долы», «верх и низ», «подъем и спад». «Русскому «Леанти» может соответствовать иранское «лаэ’нати», означающее «проклятый», «проклятущий» (славянская параллель – «Веручи», что означает «кипящий»).

Близость названий порогов именно к осетинскому языку может служить аргументом в концепции Д.Т. Березовца о салтовской природе Приднепровской Руси. М.Ю. Брайчевский допускал еще сарматскую эпоху. Топонимы обычно переживают оставивших их этносов. Но в данном случае византийский император имел в виду русов, приходивших в Константинополь именно из «Внешней Руси», то есть из Прибалтики по Днепру (русы-аланы шли туда же Доном). И речь могла идти об аланской Руси на Балтике, той самой, выходцами из которой, по всей вероятности, являлись Олег и Игорь. Другое дело, что сами «русские» названия зародились, возможно, еще в черняховскую эпоху.

В X в. завершается процесс сложения нового этноса и новой социальной организации в Приднепровье. В этом процессе участвовали реликты доскифского и ираноязычного населения, разные группы славян, венедо-кельтическое население тоже нескольких потоков. Сложный и смешанный состав населения Киевщины долгое время проявляется в религиозных верованиях и погребальных обрядах. Это, в частности, можно видеть на составе пантеона древнерусских богов. Самое слово «бог» сближает русское язычество с иранским («бага») и ведет, видимо, еще к скифским и даже доскифским временам. Славянским божеством, по-видимому, является Дажьбог, потомками которого автор «Слова о полку Игореве» признавал русичей. Обычно имя осмысливается как «податель блага». Примерно так его должны были воспринимать и кельтические племена (кельтское dag – добрый, хороший). Видимо, древнеевропейским божеством является Стрибог, судя по «Слову о полку Игореве», бог ветров и пространства (индоевропейское, точнее санскритское stri – «простираться»).

Дажьбог в славянском язычестве осмысливался и как бог солнца, причем выше его ставился бог Сварог. Согласно комментарию, внесенному одним из летописцев (в составе Ипатьевской летописи), «Солнце царь сын Сварогов, еже есть Дажьбог»[1160]. В позднейших поучениях против язычества обличению подвергались те, кто «огневе молятся, зовуще его Сварожичем». Бог «Сварожич» известен также балтийским славянам[1161]. Самому же названию «Сварог» можно найти объяснение опять-таки в санскрите: одно из названий неба в нем – «сварга».

Славянское язычество, таким образом, может восходить к самым древним этапам существования индоевропейских групп. Но рядом с этим в киевском пантеоне оказываются и имена, явно чуждые славянскому миру. Так, наряду с «сыном Сварога» функции бога солнца выполняет и бог Хорс. Автор «Слова о полку Игореве», говоря о «вещих» свойствах Всеслава, отметил, что полоцкий князь «великому Хорсови путь прерыскаше» (по средневековому поверью солнечное затмение случалось из-за того, что оборотень-волк загораживал путь солнцу). Подобное божество имелось и у иранских народов[1162]. Г.Ф. Турчанинов прочел имя божества (о, хрс!) в надписи на горшочке из-под Умани, относящейся к V в. до н. э.[1163]. Если это прочтение верно, то мы получаем еще одно доказательство глубокой автохтонности пребывания здесь населения, причем написание имени отличается от предположительного скифского («хуаерс»).

Остается не вполне ясным происхождение божеств Симаргла и Мокоши, представленных в пантеоне Владимира. Ясно только, что это тоже не славянские божества. Первому из них обычно ищут аналогии в тюрко-иранской, второму – в угро-финской среде. То и другое непосредственно соединялось в Восточной Прибалтике, в Роталии. Боги пантеона Владимира как бы указывают, где молодой княжич набирал дружину и с каким «заморьем» был связан.

Главное божество варяго-русской дружины Перун совершило почти полный круг от хеттов через Прибалтику в Приднепровье. Здесь, однако, его, видимо, не успели усвоить. После принятия христианства с культом Перуна приходилось бороться на севере, в Новгородской земле. В Приднепровье же у этого божества приверженцев было меньше. Тем не менее некоторые специфические «русские» обряды должны были быть связаны с этим божеством. Так, культу Перуна обычно сопутствовал культ дуба. Согласно Гельмольду, у вагров их божество Проне как бы жило в дубовой роще, и поклонение роще означало поклонение этому божеству. В имени Проне обычно без сомнений узнают Перуна. В этой связи может представить интерес и еще одна параллель: кельтское название дуба – pren, prenn. Последнее обстоятельство тем более существенно, что кельтические черты проявляются в поклонении русов дубу на острове Хортица, описанном Константином Багрянородным. Русы, в частности, делали вокруг дуба своего рода ограждение из стрел, что было характерно для культовых мест у кельтов: дуб или просто столб обносился оградой[1164].

В связи с договорами руси с греками упоминаются лишь два бога: Перун и Велес. Перун в данном случае аккумулировал древнейшие венедские, кельтические и балтославянские традиции в их как бы военном аспекте. Второе божество присутствует как покровитель торговли, поскольку это «скотий бог». В самом термине «скот» в значении имущество, деньги («скотница» как хранилище казны упоминается летописью под 996 г.) также сказывается кельтическое влияние, поскольку в кельтских языках scot, scotti – означает именно деньги, имущество[1165].

Ни одного германского или скандинавского божества в древнерусском пантеоне нет. Это в полной мере соответствует и составу имен социальной верхушки древнерусского общества. В них отражались древние местные (иранские и доиранские), кельтические и венедо-балтийские традиции, цементируемые и преобразуемые на славянской основе.

Сложная история возникновения новой этнической общности проявилась и в оформлении отдельных социальных институтов Древнерусского государства. Выше упоминалось наблюдение A.A. Шахматова: ряд терминов социального значения сближают Русь с кельтическими народами. В этом ряду выделяются, в частности, «бояре», прямая аналогия которым находится в Ирландии, а этимологически их можно связать с королевским племенем центральноевропейских бойев. С кельтским сближается и уже вполне славянизированное «владарь», «власть» и т. д. Возникновение этих институтов должно уводить в глубокую древность, к первым славянокельтским контактам, хотя еще и в X в. рядом с ними сохраняются чисто славянские «старци», равно как с кельтическим «слуги» сохраняется славянское «дружина».

Определенный вклад в социальную терминологию Руси вносили и тюрко-иранские ее предшественники и современники. Именно к современникам относился титул «каган», прилагавшийся, видимо, к правителям алано-росов на Дону и «острову русов» на Балтике. Иларион в качестве знака почета прилагал этот титул к Владимиру и Ярославу, а «Слово о полку Игореве» – к Олегу Святославичу, княжившему некоторое время в Тмутаракани. Из той же среды, видимо, происходит и термин «тиун», который весьма произвольно относят к германским. Параллель ему находится у автора X в. Моисея Калантакваци, написавшего историю Кавказской Албании. Говоря о нападении хазар на Албанию в VII в., автор упоминает в лагере нападавших «знатных мужей, называемых Тидиунами»[1166]. Название это совсем не обязательно возводить и к тюркским, тем более что в составе хазарского войска выявляется и как будто славянский элемент[1167].

Глубокая традиция стоит, по-видимому, за как будто уникальным новгородским институтом: «300 золотых поясов» в качестве главного органа республики[1168]. Кельтская Галатия в Малой Азии имела в качестве верховного органа совет из трехсот членов, собиравшихся в дубовой роще[1169]. На острове Рюген верховная власть принадлежала жрецу, в распоряжении которого было триста всадников, с помощью которых он и осуществлял фактическое управление[1170]. Во всех случаях цифра «300» появилась, по-видимому, независимо друг от друга, но в зависимости от давней традиции.

Поляно-древлянские войны первой половины X в. явились важным фактором, ускорившим процесс утверждения древнерусской государственности. Ольга после смерти Игоря принимает ряд мер с целью унификации системы управления в разных землях и упорядочения сбора дани. И хотя не все ее установления прочно вошли в жизнь, основные тенденции позднейшего развития соответствуют этим мероприятиям. Тенденции эти заключаются в стремлении к консолидации социальной верхушки разных племен на новой основе, без противопоставления по этническим и религиозным признакам. Владимир, согласно летописи, «нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне, и поча нарубати муже лучьшие от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады»[1171]. Вполне в духе этой политики и создание Владимиром пантеона языческих богов. Именно такая политика обеспечила поистине стремительную ассимиляцию балтофинских племен в Новгородской земле и в Волго-Окском междуречье.

Задаче укрепления именно государственного единства должно было служить и принятие христианства. Язычество – религия доклассового общества, и в качестве таковой оно не могло не тормозить процесса социальной дифференциации и его узаконения. Язычество в переходный период давало известное идеологическое оружие социальным низам, боровшимся против повышения норм эксплуатации. Вместе с тем язычество сохраняло и отжившие традиции родоплеменного строя. В этих условиях обращение к одной из «мировых» религий было неизбежно.

У причерноморских росов епархия константинопольского подчинения утверждается уже в 60-е г. IX в. (при патриархе Фотии, ум. 867). В конце IX в. принимают христианство русы на территории Болгарии. В Иллирии, откуда летописец выводил и славян и русов, еще в IV в. нашли убежище и пристанище Арий и его последователи, распространявшие христианство среди варваров, служивших Риму или боровшихся с ним. Арианство привлекало варваров демократической формой организации церкви: епископы избирались общинами и не принимали притязаний Рима на утверждение системы господства и подчинения. Константинополь был более терпим к последователям Ария. Константин Великий в конце жизни и сам принял христианство в арианском прочтении. Арианином был и его сын Констанций. Но собор 381 г. осудил арианство, причем осуждалась не практика выборов епископов, а редакция «Символа веры». Еще в споре с Арием Афанасий Александрийский настаивал на «единосущии» Троицы – Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой, и восприятии этого положения «мистически», не обращаясь к здравому смыслу. Ариане считали Бога Сына «подобосущим» Отцу, поскольку он признавался рожденным. Но острота спора подогревалась, конечно, не разночтением «Символа», а практикой ариан, не признававших над собой внешней церковной власти.

Христианизация Руси и специфика русского христианства, – безусловно, большая самостоятельная проблема. Свое видение проблемы автор изложил в книгах «Падение Перуна», «Крещение Руси в трудах русских и советских историков» (обе 1988 г.), в статьях и главах книг, посвященных христианизации Руси, а также в статьях и книгах по истории летописания как источника и первостепенного по значению памятника общественной мысли. Здесь необходимо остановиться на характере раннего русского христианства и его истоках. Летописная статья 944 – 945 гг., включившая текст договора Игоря с греками, содержит весьма важную информацию о раннем русском христианстве, до сих пор в должной мере не освоенную и даже освоенную в прямо противоположном летописному тексту осмыслении. В свое время Г.М. Барац, автор уникальной концепции о еврейских (или хазаро-иудейских) истоках Руси, советовал А.А. Шахматову в реконструкциях летописных текстов смелее переставлять строчки[1172]. Рекомендацией воспользовался Д.С. Лихачев, переставив в популярном издании ПВЛ 1950 г. строчки именно в указанной принципиальной статье. В оригинале речь идет о местоположении «соборной» Ильинской церкви. В летописи читается, что при заключении договора с греками «хрестеяную Русь водиша роте в церкви святаго Ильи, яже есть над Ручаем, конець Пасынче беседы и Козаре: се бо сборная церки, мнозие бо беша варязи хрестеяни». Д.С. Лихачев переставил строки. Получилось: «се бо сборная церки, мнози бо беша варязи хрестеяни и Козаре». (ПВЛ, М.-Л., 1950, ч. 1, с. 39). А в результате «хазарская версия» Крещения Руси, которую особенно энергично отстаивал В. Кожинов. Пользуясь обычно выверенными академическими изданиями летописей, я долго не понимал, где находятся истоки этих неуемных фантазий, что отразилось и в специальной статье о хазаромании[1173]. Но и указание летописи «мнози бо беша варязи хрестеяни» – комментарий позднейшего летописца, вводившего в текст договоры. (Вероятно, 20-е гг. XII в.) Христианство у варягов с южного берега Балтики распространялось уже с IX в., а в 983 г. произошло грандиозное восстание против засилья немецкого духовенства. Возможно, в Роталию тоже проникало христианство, причем с Дона: в 932 г. христианство принимает какая-то часть алан и утверждается аланская епархия. Но Ильинская церковь уже своим существованием (и даже названием) предполагала наличие христианской общины в Киеве. И в этой связи представляет огромный интерес небольшая, но чрезвычайно емкая и информативная статья С. С. Ширинского в сборнике, посвященном юбилею Б.А. Рыбакова[1174].

Статья дает факты такого значения, которые объясняют не только место христианской общины Киева в середине X в., но и многие факты, связанные с историей христианства на Руси в течение ряда веков. В свое время выдающийся знаток древнерусской письменности и отраженной в ней идеологии Н.К. Никольский (все еще не вполне изданный и далеко не в полной мере оцененный) указал на связь ранней русской письменности и христианства с Великой Моравией[1175]. Ученый подчеркивал светлый, оптимистический характер древнерусского христианства, не знавшего ни крайностей аскетизма («что ешь и пьешь – все во славу Божью», – скажет летописец со ссылкой на апостола Павла, особо чтимого в Иллирии), ни воинственного настроя по отношению к инаковерующим. Русское православие не знало военных орденов, а первые костры, которыми Рим веками разогревал всю Европу, появятся на Руси лишь в конце XV – начале XVI в., не без влияния того же Рима, как бы сопровождавшего Зою-Софью Палеолог в жены овдовевшему Ивану III.

Великая Моравия была главным хранителем Кирилло-Мефодиевской традиции, и не случайно, что именно этих братьев в 60-е г. IX в. пригласили в Моравию для того, чтобы разобраться в разгоравшихся в стране спорах разных христианских общин и разных прочтений христианства («учат ны различь»). А ясно представлены были в Моравии три варианта прочтения христианства: воинственное римско-католическое, традиционное арианское и ирландское, оставившее заметный след в христианизации Европы после бурь Великого переселения. Достаточно сказать, что все монастыри Австрии были основаны ирландскими миссионерами. (Сами австрийцы об этом не знают.)

Ирландскую церковь сближал с арианством общинный дух. Здесь общины складывались как монастыри, насчитывавшие часто по много тысяч постриженников (обязательно кратных двенадцати, по числу апостолов). В обязанности монахов непременно входило «рукоделие» и помощь окрестному крестьянскому населению. Жили в монастырях часто семьями, что более всего будет эксплуатироваться Римом, провозглашавшим обязательный целебат для всех священнослужителей (и, разумеется, смотревшим сквозь пальцы на нарушение его и в прошлом, и в настоящем, чем отличались и некоторые папы и в наше время едва ли не все католическое духовенство США, что вылилось в грандиозный скандал). В ирландской церкви общину возглавлял аббат монастыря или главного храма, а епископы исполняли хозяйственные функции.

Естественно, Рим резко осуждал по сути антиримское понимание христианства в Моравии, а обращение Святополка Моравского за «учителями» именно в Константинополь предполагало явное отвержение требований Рима, особенно агрессивно проводимого духовенством и правителями Франкской империи. Разные прочтения заповедей христианства постоянно приводили к вооруженному противостоянию, и наиболее радикальным приверженцам арианства и ирландской церкви нередко приходилось искать пристанища в отдалении от Рима и Германии. Одним из таких пристанищ станет Болгария (прежде всего область «Русии», где была самостоятельная митрополия константинопольского подчинения), другим – примыкающая к Моравии территория Польши, третьим окажется Киевская Русь. Гений Н.К. Никольского проявился более всего именно в том, что он увидел «переселенцев» из Моравии в специфическом прочтении заветов христианства при его распространении в X – XI вв. Материального подтверждения этого факта в его распоряжении не было. И мне уже приходилось называть «открытием века» упомянутую выше небольшую статью С.С. Ширинского: видимо, даже и не зная работ Н.К. Никольского (в данном случае это особенно ценно), он подвел под них как бы материальный фундамент.

В спорах о начале Руси до сих пор практически не используются богемские хроники, хотя еще в конце XVIII в. Хр. Фризе в «Истории польской церкви», написанной с антикатолических позиций, воспроизвел приводимые в них факты, относящиеся как раз ко времени функционирования специфической христианской общины во второй четверти X в. в Киеве. Автор воспроизвел сказания богемских хроник о деяниях сына Олега вещего тоже Олега (или Александра в христианстве), бежавшего от двоюродного брата Игоря в Моравию, где он, благодаря успехам в борьбе против венгров, был провозглашен королем Моравии, пытался создать союз Моравии, Польши и Руси, но в конечном счете потерпел поражение и вернулся (уже после смерти Игоря) на Русь, где служил Ольге и скончался в 967 г.[1176] (Могила Олега Вещего значилась на Щековице, другая «могила Олега» упоминалась у Западных ворот Киева). В свое время С. Гедеонов в доказательство нескандинавского происхождения имени «Олег» приводил данные о наличии его в чешской средневековой традиции. Указанные им параллели косвенно подтверждают достоверность самого приводимого в богемских хрониках предания. Примечательно также следование в ряде случаев специфической хронологии, не совпадающей с хронологией «Повести временных лет», но отразившейся в ряде чешских памятников.

Еще в XIX в. погребения с трупоположениями в Киеве пытались связать с распространением христианства. Но эта идея встречала возражения со стороны большинства специалистов: слишком очевидны следы языческого ритуала. Статья С.С. Ширинского снимает и эти возражения: по крайней мере, погребения с западной ориентацией находят полную аналогию в могильниках Моравии, христианство которой католическое духовенство клеймило, в частности, и за сохранение в ритуале элементов языческой традиции. (Кстати, одна черта, указывающая на западные истоки похороненных христиан, – руки не сложены на груди, а простерты вдоль тела). Б.А. Рыбаков сослался на данные С.С. Ширинского для иллюстрации мысли о двоеверии на Руси[1177]. Наблюдение весьма важное для понимания характера русского христианства на протяжении всего тысячелетия. Не менее важно сосредоточить внимание на самом факте переселения значительного количества населения Моравии и каких-то смежных с ней областей (той же Иллирии, где борьба с притязаниями Рима была особенно острой), державшихся сходной трактовки христианского вероучения. Именно эти переселения помогают понять, откуда в дружине Игоря взялись христиане, мирно уживавшиеся с язычниками и явно не подчинявшиеся каким-либо внешним христианским центрам.

В рамках сведений Фризе и материалов Ширинского может найти подтверждение и специфическая киевская версия о том, что знаменитый былинный Илья вовсе не «Муромец», а «Муровлянин».

И тогда понятны южногерманские сказания об «Илье русском», как и отражение этих вариантов сказаний в русских былинах.

Весьма вероятно, что именно с этой второй волной миграции из Подунавья связана летописная версия о выходе славян вообще и полян-руси, в частности, из Норика-Ругиланда. Летописец конца X в. мог что-то знать и от непосредственных переселенцев, и во всяком случае еще живы были старики, помнившие об этом «исходе». И византийские источники третьей четверти X в., производящие русов «от рода франков» и называющие их «дромитами», то есть «мигрирующими», фиксируют, возможно, именно этот факт переселения. А подтверждается этим переселением и реальное родство подунайских русов с ругами-русами, вернувшимися на Днепр после распада державы Аттилы в V в.

Как было отмечено, в дружине Игоря были и христиане. Ольга, согласно «Житию» и летописному фривольному рассказу о ее крещении, приняла крещение во время поездки в Константинополь. Но в ее свите был священник, и за помощью в распространении христианства на Руси она обратилась не к Константинополю, а к Оттону I, еще к королю, а затем первому императору Священной Римской империи (962), в зависимости от которой находилась теперь и Моравия. К «королеве ругов» (так германские источники обозначали Ольгу, идентифицируя киевских князей с ругами, а не с росами) будет направлен епископ Адальберт, который позднее станет архиепископом Магдебургским (968 – 981) и поставит епископом в Прагу верного католика Войтеха, перекрестив его в собственное имя Адальбертом. Миссия Адальберта закончилась полным провалом, о чем с раздражением писали немецкие хронисты, упрекая в непоследовательности княгиню. Но вероятнее всего сказались резкие антинемецкие настроения моравских эмигрантов, не согласившихся с приездом ставленника оккупантов. Не исключено, и даже вероятно, что и Олег-Александр не устранялся от подобной реакции на прибытие ставленника Империи, с которой ему незадолго до этого приходилось вести борьбу и военную и религиозную.

В связи с характеристикой идейной направленности христианской общины Киева в середине Х в., имеет немаловажное значение указание И.И. Срезневского, что русский текст договора Игоря с греками был записан глаголицей: греческое «г» (как и в кириллице) означает цифру «3», а в глаголице – это «4» (звуки «б» и «в» в греческом языке и в кириллице сливались, а в глаголице были «разведены»), И договор, датированный в греческом противне третьим индиктом, в славянском оказался – ошибочно – в четвертом[1178].

В литературе часто за переводчиками обращаются к Болгарии, где глаголица имела хождение рядом с кириллицей и где были ученики Кирилла и Мефодия. Но такой необходимости явно не было. В Ильинской церкви, естественно, имелись богослужебные книги, которые были записаны, по всей вероятности, именно глаголицей. Рим на протяжении ряда столетий клеймил Мефодия как «еретика», приписывая ему создание или возрождение «готского письма» – тайнописи ариан и запрещая пользоваться этой письменностью в богослужении. Это письмо называется также «русским», а самого Мефодия чешская хроника Далимила начала XIV в. называла «русином», явно имея в виду то, что арианство в Подунавье удерживалось прежде всего, и традиционно, у русов-ругов. В 1248 г., после татаро-монгольского нашествия и на Центральную Европу, Рим «реабилитировал» «русское письмо», и оно приобретает второе дыхание. В XIV в. сам император Карл V увлечется глаголицей и будет поддерживать ее распространение. Но она все-таки возникала и сохранялась как тайнопись в течение веков.

Христианская община в Киеве в окружении язычества – факт сам по себе значительный: он указывает на такое язычество, которое было терпимо к другим верованиям. Именно это обстоятельство и позволило славянскому язычеству дожить до XX в. в силу их совместимости и даже определенной необходимости, поскольку славянское язычество регулировало отношения с природой, по существу не затрагивая социальные отношения, мало менявшиеся веками и тысячелетиями родового и общинного строя. Христианство же предстало как религия – именно регулятор социальных отношений. И разные течения в рамках христианства зависели в огромной степени от той социальной почвы, на которой оно распространялось.

В летописи есть упоминание о том, что Ольга уговаривала Святослава принять христианство, а он возражал, что дружина этого не поймет. И резон дружины очевиден: она кормится походами «за зипунами», сбором дани, полюдьем. По этой причине в Скандинавии христианство вообще будет распространяться лишь с конца XI в. Католичество сохранило рефлексы и инстинкты рабовладельцев, боровшихся ранее с христианами – поборниками равенства хотя бы перед Богом, организуя военизированные ордена, грабившие племена и народы во имя якобы «святой Троицы».

Старшего сына Святослава – Ярополка обычно представляют в литературе как расположенного к христианству. В Никоновской летописи под 979 г. сообщается о прибытии к нему послов от папы римского. Это было первое посольство из Рима в числе целого ряда других, и не исключено, что в летописи отразилась какая-то папская булла XV в. Но конфликты братьев не укладываются в представления о новообращенных. Второй сын Святослава, Олег, посаженный на княжение у древлян, убил сына воеводы Свенельда, заехавшего в его охотничьи угодья. Ярополк, по настоянию Свенельда, убил Олега. А в 980 г. рожденный от рабыни Малуши Владимир прибыл из Новгорода с дядей по матери Добрыней и варягами, чтобы убить Ярополка и занять его место, тем более что гордая полоцкая княжна Рогнеда отвергла сватовство посланцев от имени Владимира, не хотела «розути робичича», а желала Ярополка даже и в качестве второй жены. (От жены Ярополка, которую заберет после его убийства в гарем Владимир, родится Святополк, а Рогнеда, судя по позднейшим преданиям, внесенным в летопись во времена Мстислава Владимировича (1125 – 1132), хотя и родила четырех сыновей и несколько дочерей, всегда тяготилась своим положением одной из многих.)

Судя по отмеченному преданию, юным Владимиром руководил и направлял его именно Добрыня – брат Малуши и прообраз легендарного Добрыни. И первые годы княжения Владимира – это беспрецедентное на Руси наступление язычества против христианства. В 983 г. в жертву языческим богам были принесены христиане – отец и сын варяги, по всей вероятности, с южного берега Балтики, где в том же году было восстание язычников против насаждения христианства (хотя летописец говорит, что этот варяг пришел «из грек»). Но стремление собрать под властью Киева постоянно рассыпавшиеся земли требовало и «единой веры и единой меры». Этой задаче отвечало создание пантеона языческих богов, причем явно разных по своему происхождению. Если главный бог дружины Перун импортировался явно с южного берега Балтики, где позднее четвертый день недели будет носить название «Перундан», то боги Хорс и Симаргл ведут к иранской традиции и могли быть привнесены из Роталии. Но такое «механическое» соединение не решало проблемы (каждый поклонялся своим богам), а необходимо было учитывать и внешний аспект: три мировые религии уже почти кольцом опоясывали земли Руси.

Летописное предание представляет акт замены языческих верований монотеистической религией как результат своеобразных «испытаний», предпринятых по инициативе Владимира. В Киев прибывают миссионеры христиан, мусульман и иудеев, и затем из Киева отправляются посольства для проверки истинности заверений миссионеров. Несомненно, что в летописном рассказе много легендарного (и анекдотического), и в законченном виде он появился, видимо, в третьей четверти XI в. в редакции, оформленной при Десятинной церкви и поднимавшей этот храм в противостоянии построенному при Ярославе Мудром Софийскому собору. Но представление о размахе, с которым обсуждался этот вопрос в киевских верхах, вполне может соответствовать действительности. Не исключены и посольства в разные страны, хотя представителей всех названных верований можно было найти и в самом Киеве.

Принятие Русью христианства было в целом подготовлено всем ходом предшествующего развития. И проблема скорее заключается не в том, почему было принято христианство, а в том, почему этот процесс затянулся. Естественно, что принятие христианства является одной из ведущих тем историографии, и непосредственно ему посвящены многие сотни книг и статей. А поводом для широкого разброса мнений стал сам летописный текст, также неоднократно правленный летописцами разных ориентаций. В летописи повествование о «крещении Руси» рассредоточено между 6494 – 6496 (986 – 988) г. и акт крещения князя Владимира отнесен к последнему, 988 г. Но, пересказав корсунскую версию крещения князя, летописец полемизирует с иными версиями: «Се не сведуще право, глаголють, яко крестилъся есть в Киеве, иние же реша в Василеве, друзии же инако скажють». Таким образом, летописец, приверженец корсунской версии, оспаривает версии о крещении Владимира в Киеве и в Василеве. Были ему известны и иные версии, о которых он предпочел не упоминать. Как бы забытыми, в частности, оказались христиане киевской общины при Ильинской церкви.

Такая путаница, вызванная заинтересованностью разных территориальных и идейных центров, тем более примечательна, что в рассказе о печерских подвижниках под 1074 г. в летописи упоминается монах «именем Еремия, иже помняше крещенье земли Русьския». С другой стороны, от XI в. дошел один памятник – «Память и похвала Владимиру» Иакова Мниха, в котором крещение Владимира отнесено ко времени за два года до похода на Корсунь[1179].

Соединение в летописи заведомо разных версий о «крещении Руси», вытеснение позднейшими каких-то более ранних само по себе предопределяло расхождения в мнениях специалистов о том, где и когда и от кого было принято христианство Владимиром и откуда шли проповедники на Русь. Византийская версия господствовала долгое время как аксиома, но теперь потребовались доказательства ее оправданности. Эти доказательства попытался найти В. Г. Васильевский (1838 – 1899) – замечательный византинист, многие работы которого не потеряли значения до сего времени благодаря огромной эрудиции, общей широте кругозора и чувству меры, помогавшим избегать как легковерия, так и гиперкритицизма. Основной труд ученого, посвященный «крещению Руси», был опубликован им еще в 1876 г., т. е. до юбилейной даты, обычно так или иначе влияющей на содержание публикуемого материала[1180].

Достоинством исследования Васильевского является четкая градация фактов: достоверные, вероятные, возможные. К первой категории может быть отнесен вывод о заключении в 986 – 989 гг. договора о союзе между Русью и Византией, скрепленного браком русского князя с сестрой императоров. Но автор отметил и то, что ни русские, ни византийские источники не говорят ни об этом союзе, ни о крещении Владимира именно византийскими миссионерами, хотя, скажем, Лев Диакон был современником событий, а Пселл отстоял от них совсем недалеко.

Васильевский указал и на противоречивость русских источников, он, в частности, отдавал явное предпочтение «Памяти о похвале» Иакова перед летописью, т. е. признавал, что Корсунь Владимир брал будучи уже крещеным. Но летописный рассказ воспринимался им как относительно цельное произведение летописца XII в.: сводному характеру русских летописей он должного значения не придавал, а потому поиски иных объяснений становились неизбежными.

На вероятность болгарской версии косвенно указывал A.A. Шахматов, отвергавший корсунскую легенду как тенденциозную византийскую версию и считавший летописную «Речь философа», вставленную в текст с сохранением ее специфической (антиохийской) хронологией, определявшей время до Рождения Христа в 5500 (а не в 5508, как в Византии этого времени) лет, болгарским памятником IX в.[1181] На болгарской версии особенно настаивал М. Д. Приселков[1182]. A.A. Шахматов поддержал концепцию, но осудил своего последователя за некритическое отношение к «рабочим гипотезам» – реконструкциям летописных текстов, заменивших тексты реальные[1183]. Еще более решительно поддержал основную идею А.Е. Пресняков[1184].

Западнославянскую версию отстаивал, как отмечено выше, во многих работах Н.К. Никольский. Современник и коллега Шахматова, он расходился с ним кардинально по вопросу о взаимоотношении летописных и внелетописных текстов. Шахматов считал близкие к летописям внелетописные тексты извлечениями из летописей. Никольский, напротив, считал их источниками летописных сводов. Он ближе всех своих современников подошел к пониманию механизма взаимодействия бытия и сознания, к пониманию того, что письменные памятники являются отражением определенных общественных идей, природа и происхождение которых могут быть выявлены.

У западнославянской версии относительно меньше последователей, чем у византийской и болгарской. Но она «моложе», а потому резервы ее далеко не исчерпаны. В числе последователей Н.К. Никольского можно назвать H.H. Ильина, рассматривавшего, правда, лишь частный (хотя и весьма важный) сюжет: происхождение летописной статьи 6523 (1015) г.[1185] Мысль о связи древнерусского христианства с кирилло-мефодиевской традицией развивал в ряде статей Ю.К. Бегунов[1186]. В самой «Речи философа» выявились черты не только болгарские, но и моравские[1187].

Западнославянская версия подчас и отпугивала исследователей. Моравская церковь подвергалась гонениям со стороны Рима, а утвержденный архиепископом Мефодий был даже ввергнут в темницу военизированным немецким духовенством. Мефодия, как было отмечено выше, равно как и «русское письмо», связывали с арианской ересью. А в ПВЛ сохранился именно арианский символ веры. Арианские черты явственно прослеживаются в следующих ее фразах: «Отець, Бог отець, присно сый пребываеть во отчьстве, нерожен, безначален, начало и вина всем, единем пероженьем старей сый сыну и духови…Сын подобосущен отцю, роженьем точью, разньствуя Отцу и Духу. Дух есть пресвятый, Отцю и Сыну подобносущен и присносущен»[1188].