Легенда о кончине Александра I, или тайна сибирского старца Федора Кузьмича

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Легенда о кончине Александра I, или тайна сибирского старца Федора Кузьмича

1

Российский император Александр I умер 19 ноября 1825 года в городе Таганроге. Такова официальная дата смерти государя, которую вот уже почти 180 лет, нисколько не сомневаясь в ее истинности, приводят авторы статей, заметок и информаций во всех справочниках и энциклопедиях — отечественных и зарубежных.

Но известно, что дата эта не только неоднократно подвергалась сомнению, но и решительно отвергалась. В народе сложилась легенда, которая «продлила» жизнь императора Александра Павловича до января 1864 года и связала его имя с именем сибирского старца Федора Кузьмича. Суть этой легенды, согретой какой-то особенной теплотой, бережно передаваемой из поколения в поколение, состоит в том, что император не умер в Таганроге, похоронен был труп другого человека, а сам Александр Павлович скрылся, долго скитался по России, а потом почти тридцать лет прожил в Сибири, назвав себя Федором Кузьмичом.

На протяжении многих лет в многочисленных журнальных статьях, в брошюрах и книгах историки, подтверждая официальную дату смерти Александра I, решительно отвергали «досужие вымыслы» о тождестве императора и сибирского старца, доказывали нелепость и абсурдность ходивших по России слухов. Надо сказать, в распоряжении оппонентов народной легенды был богатейший арсенал записок, дневников, воспоминаний, писем и других документов, достоверность которых, по их мнению, не могла быть подвергнута сомнению.

И все же находились исследователи (увы, их было мало, очень мало!), которые допускали реальность событий, составляющих суть легенды. Заметим, кстати, что они использовали тот же богатейший арсенал сохранившихся документов!

Почему возникла и оказалась столь живучей народная легенда о сибирском старце? где ее истоки? что ее породило? Ну а если и в самом деле рассказ о Федоре Кузьмиче — не более чем историческая легенда, та из многих, которые превращали царевича Дмитрия в Гришку Отрепьева, Петра III — в Емельяна Пугачева, а дочь императрицы Елизаветы Петровны — в «княжну» Тараканову?

Вопросы, вопросы, вопросы… Мы постараемся дать ответы на них. Но для начала нам необходимо будет, по примеру других исследователей, совершить небольшое путешествие в прошлое и прежде всего главным образом обратить внимание на последние годы царствования Александра Павловича.

2

На Тропауском дипломатическом конгрессе, проходившем в октябре — декабре 1820 года, австрийский канцлер Меттерних, встретившись с российским императором, удивился, как тот изменился после 1813 года.

— Вы не понимаете, почему я теперь не тот, каким был прежде? — с едва заметной усмешкой ответил Александр. — Прошло семь лет. И эти семь лет кажутся мне столетием. Сейчас я ни за что не сделаю того, что совершил в восемьсот тринадцатом… — Император помолчал, голубые глаза его сверкнули холодным блеском. — Не вы, князь, изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться. Не могу сказать того же про себя.

Александр был прав. Он действительно изменился и действительно не способен был делами и поступками своими возвратиться к тем временам, когда проводил хоть и умеренные, но все же либеральные и хорошо воспринятые обществом реформы… Впрочем, и тогда, легко увлекаясь проектами государственных преобразований, он при первой же неудаче опускал руки, терял веру в начатое дело, в русский народ и испытывал состояние разочарованности и меланхолии.

Что касается раскаяния…

Первая страница александровского правления в России открылась трагическим событием 11 марта 1801 года, когда Павел I пал жертвой заговорщиков-дворян.

Александра потрясла весть о смерти отца. Как утверждают современники, он впал в истерику.

— Мне же обещали не посягать на его жизнь! — повторял он с глухими рыданиями, метался по комнате, не находя себе места.

Граф Пален, один из организаторов и участников убийства Павла, с трудом привел его в чувство. А когда Александр, называя себя отцеубийцей, отказался от престола, заговорщики пообещали показать ему рекою пролитую кровь всей царствующей семьи…

Александр сдался.

Никогда не обладавший сильной волей, он покорился судьбе, не задумываясь (или не стараясь думать) о том, какие испытания ждут его в будущем. Любимый внук Екатерины II, он меньше всего воспитывался при отцовском Гатчинском дворе с его казарменной обстановкой, — Александр вращался в Екатерининском дворце в кругу виднейших государственных мужей (не набираясь, впрочем, от них большого ума), слышал не барабанный треск на гатчинском плацу, а утонченную речь дипломатов, взирал не на марширующих солдат, а на прекрасных актеров, представлявших на подмостках очаровательные сцены из новейших французских пьес… В царской семье все — и мать, и супруга, и братья с их женами — называли Александра «нашим ангелом», доброта и доброжелательность которого к ближнему «не подлежит сомнению» (заметим в скобках: этот «ангел» выразился однажды так о военных поселениях, насаждаемых Аракчеевым: «Военные поселения будут, хотя бы для этого пришлось всю дорогу от Чудово до Петербурга устлать трупами!»).

Итак, Александр взошел на престол. Его первое появление в Зимнем дворце как нового императора, если верить современникам, являло собой достаточно жалкую картину. «Он шел медленно, колени его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы. Он смотрел прямо перед собой, изредка наклонял голову, словно кланяясь. Поступь и осанка его изображали человека, удрученного неожиданным ударом рока. Казалось, лицо его выражало одну тяжелую мысль: «Они все воспользовались моей молодостью, неопытностью, я был обманут, не знал, что, исторгая скипетр из рук самодержца, неминуемо подвергал его жизнь опасности». Сознание своей вины, бесконечные упреки самому себе в том, что он не сумел предвидеть трагический исход, — все это оглушило сознание Александра. «Целыми часами, — вспоминал Адам Чарторыйский, один из советников императора, — оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство, и в таком состоянии находился в течение многих дней, не допуская к себе почти никого». Упадок духа дошел до такого состояния, что на все утешения советника он отвечал с грустью:

— Нет, все, что вы говорите, для меня невозможно… Я должен страдать, ничто не в силах уврачевать мои душевные муки!

В то время ему было двадцать три года.

Отечественная война, закончившаяся полным разгромом и изгнанием из России наполеоновской армии, придала царствованию Александра черты некоторого величия. Но — продолжалось это недолго. Прошло время энтузиазма и надежд. Наступили годы глухой реакции. Фактическим правителем обширной Российской империи стал всесильный временщик Аракчеев, выразитель и проповедник жестокого политического деспотизма. Он то и дело преподносил императору не только бутафорские картины благополучия военных поселений, но и факты, которые навевали ужас. Чего стоило одно лишь усыпанное подробностями донесение о жестоком подавлении восстания крестьян в Чугуевском районе на Харьковщине в июне — августе 1819 года!

Поддавшись общему увлечению мистицизмом, охватившему тогда всю Западную Европу, Александр искал утешение в религии. Он ревниво исполнял все церковные обряды, молитва вроде бы вносила успокоение в его душу. Он говорил графине Соллогуб:

— Возносясь духом к Богу, я отрешаюсь от всех земных наслаждений. Призывая на помощь Бога, я приобретаю то спокойствие, тот душевный мир, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира.

К этому времени относится его знакомство с архимандритом Фотием.

Это был законченный, жестокий изувер, неутомимый борец против всякой свободной мысли — предшественник известного Иллиодора, такого же мракобеса начала XX столетия. Получив небольшое образование, Фотий в 25 лет стал иеромонахом (монахом-священником). Его сумбурные, малопонятные, но не лишенные страсти проповеди привлекали многих поклонников, среди которых оказалась богатая, к тому же имевшая обширные связи графиня Орлова-Чесменская. Преклоняясь перед «святостью» иеромонаха, эта «дщерь-девица», как называл ее Фотий, предоставила в его распоряжение свои немалые средства и обеспечила ему связи в высших кругах. Перед проходимцем открылась широкая дорога…

Слава его дошла до Александра. Пребывая в стадии мистических исканий, император заинтересовался Фотием, пригласил его к себе, имел с ним беседу. Если доверять запискам Фотия (он оставил «для потомства» свою автобиографию), слова его произвели на Александра сильное впечатление. Борец за «святую правду» говорил о падении нравов, о тайных обществах и масонах, с которыми надо вести беспощадную войну, как с величайшим злом, о заговорах и ужасах грядущей революции. Император якобы сказал:

— Господь, сколь Ты милосерд ко мне! Ты мне, как с небес, послал ангела своего святого возвестить важную правду и истину! Буди милостив ко мне, я же готов исправить все дела и Твою святую волю творить!

Беседа не прошла бесследно. Вскоре мракобес стал архимандритом — настоятелем новгородского Юрьева монастыря, а государь издал рескрипт, запрещавший все тайные общества и масонские ложи. Все члены тайных обществ и масонских лож должны были принести клятву прекратить крамольную деятельность.

3

…Шел 1825 год.

Император Александр I любил путешествовать. В нем прочно обосновалась какая-то потребность к поездкам, тяга к перемене мест, — быть может, смена обстановки, новые впечатления вносили хоть какое-то успокоение в его смятенную душу и могли хоть на время развеять мрачные думы. Он исколесил всю Россию, бывал в соседних странах, и вот пришло время последнего путешествия императора.

1 сентября 1825 года он выехал из Петербурга — в Таганрог. Об отъезде царя из столицы, о пребывании его в Таганроге мы расскажем подробнее ниже, а пока лишь конспективно изложим то, что случилось за время от 1 сентября до 19 ноября 1825 года — дня таганрогской драмы.

В Таганрог император приехал 13 сентября. Вскоре туда же приехала императрица Елизавета Алексеевна. В городе на берегу Азовского моря Александр пробыл без малого месяц — и его позвала дорога! Он отправился в поездку — сначала на нижний Дон, а затем в Крым. Там, в Крыму, он заболел (по одним сведениям — малярией, по другим — брюшным тифом) и 5 ноября возвратился в Таганрог. Болезнь продолжалась две недели, и 19 ноября 1825 года фельдъегери понесли в Петербург печальную весть о безвременной кончине императора Александра I… Весть эта дошла до столицы через восемь дней.

Траурная процессия двинулась из Таганрога на север 29 декабря. И следом за ней, а точнее — обгоняя ее, полетели слухи. Пока только слухи, до рождения легенды было еще далеко… Никогда и никому, видимо, не удастся установить, как родились эти слухи. Но они возникли, они множились, растекались по России, достигая самых глухих селений. О чем говорили люди? Они говорили о том, что «творится обман», что государь жив, а в гробу везут другое, не государево, тело…

В архиве канцелярии военного министерства в свое время был обнаружен интересный документ — сборник различных слухов, записанных дворовым человеком Федором Федоровым. Слухов там более пятидесяти, и каждый имеет свой порядковый номер. А называется этот уникальный документ затейливо-витиевато: «Московские новости, или новые правдивые и ложные слухи, которые после виднее означатся, которые правдивые, а которые лживые, а теперь утверждать ни один не могу, но решился на досуге описывать…» Отсчет времени, как явствует из сборника, начинался с 25 декабря 1825 года. Заметим, дорогой читатель: с 25-го… А гроб повезли в Петербург 29-го… Получается, что до Москвы «правдивые и ложные слухи» донеслись раньше, чем туда прибыла траурная процессия. Как известно, гроб с телом «покойного императора» прибыл в Москву только 3 февраля!

Какие же слухи решил «на досуге описывать» дворовый человек Федор Федоров? Познакомимся с некоторыми из них.

Слух 9-й. Государь жив, его продали в иностранную неволю.

Слух 10-й. Государь жив, он уехал на легкой шлюпке в море.

Слух 11-й. Гроб государевый везут ямщики, которым дано за провоз 12 тысяч рублей, что находят весьма подозрительным. Шульгин, московский полицмейстер, да князь Голицын, московский генерал-губернатор, находятся в немалом сомнении о сем.

Слух 20-й. Князь Долгоруков Юрий Владимирович, престарелый князь, после блаженной кончины Александра I не присягнул еще ни одному из новых государей (?), а желает прежде видеть тело покойного государя своими глазами в лицо, тогда и присягнет кому должно.

Слух 24-й. Когда император поехал в Таганрог, то за ним гнались всю дорогу многие господа с тем намерением, чтобы убить его. Двое и догнали в одном местечке, но убить не осмелились.

Так народ заключает, что государь убит в Таганроге верноподданными извергами, ну т. е. господами с благородными душами, первейшими в свете подлецами.

Слух 31-й. Во время провоза через Москву государева тела был в Москве из некоторого села дьячок, смотрел и он, и при приезде его в село стали его спрашивать мужики, что видел ли он государя, а он ответил: «Никакого государя нет, это чорта везли, а не государя…»

Слух 39-й. Когда государь был в Таганроге, то приходят к той палате несколько солдат и спрашивают, что государь делает. Им отвечали, что государь пишет, то и пошли прочь; также и на другой день пришли, получили тот же ответ и опять ушли, тогда пришли на третью ночь, им ответили, что государь ходит по покоям, то один солдат взошел к государю и сказал ему: «Вас сегодня изрубят, приготовьтесь непременно», то государь сказал солдату: «Хочешь за меня быть изрубленным?», то солдат сказал: «Я не хочу ни того, ни другого», то государь сказал ему: «Ты будешь похоронен, как я, а род твой будет весьма награжден», то солдат на оное согласился. Он надел на себя царский мундир, а государя спустил в окно, а на солдата набежали изверги и всего изрубили вместо государя.

Слух 40-й (вариант 39-го). Когда Александр Павлович был в Таганроге и там строился дворец для Елизаветы Алексеевны, то государь подъехал к оному с заднего крыльца, а стоявший там часовой остановил его и сказал: «Не изволите ходить за оное крыльцо, вас там убьют из пистолета». Государь на это сказал: «Хочешь ли ты, солдат, за меня умереть, ты будешь похоронен, как мне должно, и род твой будет весь награжден», то солдат на оное согласился, а государь надел солдатский мундир и встал на часы, а солдат надел царские, государевы шинель и шляпу и пошел в отделываемый дворец, прикрыв лицо шинелью. Как взошел в первую комнату, то вдруг из пистолета по нем выстрелили, но не попали, солдат повернулся, чтобы назад идти, то другой выпалил по нему, прострелил, солдата подхватили, потащили в те палаты, где жила супруга государева, и доложили ей, что государь весьма нездоров, и потом после помер, яко государь. А настоящий государь, бросив ружье, бежал с часов, но неизвестно куда, и писал Елизавете Алексеевне письмо, чтобы оного солдата похоронили, как его.

Безусловно, слухи эти из сборника Федорова — чистейший вымысел, они вызывают лишь улыбку, но факт остается фактом: народ не верил в кончину императора — и что-то питало же это убеждение! Но об этом позже.

Постепенно рассказы о мнимой смерти Александра начали затихать, с годами тема эта вроде бы изжила себя, однако в конце шестидесятых — начале семидесятых годов появилась легенда о том, что в образе старца Федора Кузьмича, названного Великим Богословенным, умер не кто иной, как Александр I. Эта легенда заслуживает самого пристального внимания!

Отметим, что публикации о Федоре Кузьмиче прозвучали столь мощно, что обратили на себя внимание самого оберпрокурора Синода, махрового реакционера К.П. Победоносцева, который разослал грозный циркуляр, запрещающий прежде всего духовенству поддерживать «вздорные вымыслы о старце».

Между тем народная легенда, вобравшая в себя «фантастические догадки и народные предания» (по словам русского историка, автора капитального четырехтомного труда «Император Александр I» Н.К. Шильдера), стала предметом обсуждений и дискуссий. Тема увлекла историков, публицистов, даже князей, в том числе великого князя Николая Михайловича, внука Николая I. В подавляющем большинстве появившихся из-под их пера работ отвергается тождество Александра I и старца Федора Кузьмича. Это и понятно: слишком уж невероятной казалась возможность воскрешения императора.

А он и не умирал — тогда, 19 ноября 1825 года! К такой мысли пришли некоторые (немногие!) исследователи. Обратимся к наиболее доказательной работе — «Царственный мистик», написанной в Лондоне в 1907 году и изданной в России пять лет спустя, автором которой был князь В. Барятинский.

Попробуем дать ответы на три вопроса:

Имел ли император Александр I намерение оставить престол?

Если он имел такое намерение, то привел ли он его в исполнение, находясь в Таганроге, или же действительно умер там, не осуществив задуманного?

Если император не умер, а покинул Таганрог, став простым смертным, то можно ли отождествлять его с личностью сибирского старца Федора Кузьмича?

4

Осенью 1817 года Александр I совершил поездку по России. Навестил он и Киев. В день отъезда из Киева, 8 сентября, за обедом, когда разговор коснулся обязанностей людей различных сословий, «ровно и монархов», Александр Павлович неожиданно произнес твердым голосом:

— Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться.

Флигель-адъютант императора, в Отечественную войну 1812 года адъютант М.И. Кутузова, А.И. Михайловский-Данилевский вспоминал: «При этих словах на устах государя явилась улыбка выразительная».

Император продолжал:

— Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…

«Тут, — продолжал флигель-адъютант, — несколько присутствующих прервали императора, и, как нетрудно догадаться, уверяли, что и шестьдесят лет он будет здоров и свеж… Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную когда-то в исполнение Карлом Пятым? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории».

Заметим, что в то время Александру было 40 лет, он отличался превосходным здоровьем.

Месяц спустя император заехал в Москву и присутствовал на закладке памятника-ансамбля на Воробьевых горах в честь победы в Отечественной войне 1812 года. Накануне он беседовал с автором проекта академиком Александром Лаврентьевичем Витбергом и, между прочим, сказал:

— Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе.

Так оно и случилось. В царствование Николая I сооружение храма было прекращено, а самого Витберга сослали в Вятку…

Летом 1819 года в Красном Селе проходил смотр воинской части (2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии), которой командовал великий князь Николай Павлович. После смотра Александр обедал у своего брата. В записках супруги Николая Павловича, Александры Федоровны, тогда великой княгини, а затем императрицы, есть такие весьма интересные строки: «Это было в Красном Селе, летом 1819 года, когда однажды император Александр, пообедав у нас, сел между нами двумя, беседуя интимно, внезапно изменил тон, стал очень серьезным и начал приблизительно в следующих выражениях высказывать нам, что он остался очень доволен, как утром его брат справился с порученным ему командованием; что он вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на нем будет лежать когда-нибудь большая ответственность, что он видит в нем своего преемника и что это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, так как то случится еще при его жизни. Мы сидели, как два изваяния, с раскрытыми глазами и замкнутыми устами. Император продолжал: вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права своему брату Николаю и его потомству… Что касается меня, я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира. Европа более чем когда-либо нуждается в монархах молодых; я уже не тот, каким был, и считаю своим долгом удалиться вовремя… Увидев, что мы готовы разрыдаться, он старался нас утешить, ободрить, говоря, что все это случится не сейчас, что пройдут еще годы, прежде чем он приведет свой замысел в исполнение».

Об этом же знаменательном разговоре упоминает барон М.А. Корф в книге «Восшествие на престол императора Николая Павловича». Он приводит строки, заимствованные из записок самого самодержца Николая I: «Минута переворота, так вас устрашившего, сказал он (Александр I. — Авт.), еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять, а моя цель была только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».

В том же году, осенью, в бытность свою в Варшаве, Александр сказал своему брату Константину, наместнику Королевства Польского:

— Я должен сказать тебе, брат, что я хочу отречься от престола. Я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в таком случае.

Константин ответил:

— Тогда я буду просить у вас места второго камердинера вашего. Я буду служить вам и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Теперь я не могу делать этого, сие посчитали бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как к благодетелю моему.

— Когда придет время отречься от престола, — сказал Александр, — то я дам тебе знать, и ты сам мысли свои напиши матушке Марии Федоровне.

Весной 1825 года Александр вновь заговорил об отречении от престола — на сей раз с приехавшим в Петербург принцем Оранским. Как отмечает историк Н.К. Шильдер, принц ужаснулся и старался отклонить императора от подобного намерения, но тот оставался при своем мнении. Попутно историк упоминает о загадочном молчании, которое Александр хранил до конца относительного отречения от престола Константина Павловича.

Отречение это формально состоялось 14 февраля 1822 года, когда в бытность свою в Петербурге цесаревич направил императору письмо:

«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению своему (Константин был второй сын Павла I. — Авт.) могу иметь право; осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».

Только примерно три недели спустя, 2 февраля, Александр ответил брату коротким письмом: «Любезнейший брат. С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководившим. Нам обоим остается, уважив причины вами изъявленные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений».

«На этом, — замечает Н.К. Шильдер, — пока дело остановилось. Только в 1823 году император Александр, томимый предчувствием близкой кончины, пожелал облечь силою закона семейное распоряжение, условленное им с цесаревичем».

Как же облек «силою закона» это «распоряжение» император?

А никак!

Лишь через несколько месяцев Александр, «томимый (по загадочному выражению Н. К. Шильдера) предчувствием близкой кончины», поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником, запечатал манифест в конверт, на котором собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

Филарета удивила таинственность: как согласовать восшествие на престол, которое вероятнее всего могло произойти в Петербурге, с манифестом, тайно хранящимся в Москве? По его настоятельному совету были сделаны три копии манифеста, кои направили в Петербург — в Государственный совет, Синод и Сенат.

Многие исследователи считают, что поведение Александра в этом деле было весьма загадочным. Г. Василич, автор книги «Император Александр I и старец Федор Кузьмич», весьма прозрачно намекает в связи с этим, что император находился в состоянии, близком к психическому расстройству, и приводит в подтверждение своего взгляда слова современников о том, что в то время государь пребывал «как бы в душевном затмении», которое Меттерних в своих записках назвал «утомлением жизнью».

Однако можно с уверенностью сказать, что психического расстройства (в том смысле, в каком предполагает Г. Василич) не было. Об этом свидетельствует все дальнейшее поведение императора — вплоть до таганрогской драмы. Что же касается «душевного затмения», «утомления жизнью», так же как и увлечения архимандритом Фотием, то все это вполне гармонирует с постепенно укреплявшимся в душе императора намерением удалиться от мира сего под влиянием все более охватывающего его мистицизма.

Следует отметить, что обнародование манифеста о передаче права престолонаследия Николаю Павловичу являлось само по себе весьма решительным шагом. Александр, не отличавшийся, как известно, сильной волей, заколебался. Одно дело высказывать в кругу родственников и близких друзей намерение оставить трон, а другое — опубликование манифеста, — это представлялось ему чем-то вроде пролога к своему собственному всенародному отречению.

Прежде чем закончить рассмотрение первого вопроса, обратим внимание на следующие строки из дневника императрицы Александры Федоровны, супруги Николая Павловича, написанные 15 августа 1826 года во время коронации в Москве: «Наверно при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: «Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!».

Итак, имел ли император Александр I намерение оставить трон и удалиться от мира?

На этот вопрос можно с полным основанием ответить: да, безусловно, он имел намерение отречься от престола.

5

Можно не без оснований предположить, что весной и летом 1825 года, во многих отношениях знаменательного, Александр почувствовал прилив энергии, достаточный для того, чтобы привести в исполнение свой замысел — уйти от государственных дел. И он начал действовать!

1 сентября он выехал из Петербурга в Таганрог. Отъезд был связан с болезнью супруги императора Елизаветы Алексеевны. Врачи настоятельно рекомендовали ей прожить зиму на юге. Правда, никто из врачей не советовал ей именно Таганрог, они указывали на Италию, южную Францию или, на худой конец, южную Россию (например, Крым). И уж вряд ли, говоря о юге России, кто-либо из них имел в виду побережье Азовского моря, славящегося своими ветрами, а в зимнюю пору и стужами да снежными заносами. По-видимому, Таганрог был выбран самим императором, побывавшим там еще в мае 1818 года.

Как бы то ни было, отъезд состоялся, причем, как отмечает Г. Василич, «при совершенно исключительных обстоятельствах».

В далекий путь Александр отправился один, без свиты. Он покинул свой Каменноостровский дворец. Стояла ночь. Улицы столицы были пустынны. На Троицком мосту государь приказал кучеру Илье Байкому остановиться, помолился на крепостной собор Петра и Павла, затем, любуясь видом Зимнего дворца и набережной Невы, проговорил:

— Какой прекрасный вид, какое великолепное здание!

«Заметно было, — вспоминал кучер, — что эти слова он произнес с каким-то глубоким чувством и скрытым предчувствием…»

В пятом часу коляска подъехала к Александро-Невской лавре. У входа императора встретил митрополит Серафим, архимандриты, монашеская братия. Александр в фуражке, шинели и сюртуке, без шпаги, поспешно вышел из коляски, приложился к кресту, был окроплен святой водой, принял благословение от митрополита и, приказав запереть за собой ворота, направился к собору. Монахи пели тропарь: «Спаси, Господи, люди Твоя». Войдя в собор, государь остановился перед ракою святого Александра Невского.

«Когда наступило время пения св. Евангелия, — пишет историк Н.К. Шильдер, — император, приблизившись к митрополиту, сказал: «Положите мне Евангелие на голову» и с сими словами стал на колени под Евангелие».

По окончании молебна государь приложился к образу Александра Невского и раскланялся с присутствовавшими в соборе.

Митрополит представил государю схимника — «достопочтенного отца Алексея»; тот попросил императора удостоить своим посещением его скромную келью. Государь приглашение принял.

В келье глазам Александра представилась мрачная картина: пол и все стены до половины были покрыты черным сукном. С левой стороны у стены виднелось Распятие, у другой стены стояла длинная, также черная деревянная скамейка. Печальную обитель схимника тускло освещала горевшая перед иконами лампада. Монах-аскет пал пред Распятием и, обращаясь к своему высокому гостю, сказал:

— Государь, молись.

Александр положил три земных поклона, а схимник, взяв крест, осенил государя.

Император спросил вполголоса митрополита:

— Все ли здесь имущество схимника? Где он спит? Я не вижу постели.

Митрополит ответил:

— Спит он на полу, пред сим Распятием.

Схимник, слышавший эти слова, сказал:

— Нет, государь, у меня есть постель. Пойдем, я покажу.

Он повел Александра за перегородку. Там, в крохотной комнатушке, на столе стоял черный гроб, в котором лежали свечи, схима и все относящееся к погребению.

— Смотри, — молвил отец Алексей, — вот постель моя. — Помолчав, добавил: — И не только моя. Постель для всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго.

Александр вышел из кельи.

Садясь в коляску, он поднял к небу глаза, наполненные слезами, и, обратясь еще раз к митрополиту и монахам, сказал: «Помолитесь обо мне и жене моей». До самых ворот он ехал с непокрытой головой, часто оборачивался, кланялся и крестился, смотря на собор.

Перед выездом из Петербурга Александр приказал кучеру остановиться у заставы, привстал в коляске и, повернувшись назад, в задумчивости глядел на город, как бы прощаясь с ним. «Было ли то грустное предчувствие, навеянное встречей со схимником, была ли то твердая решимость не возвращаться более императором — кто может решить этот загадочный вопрос?» — пишет историк.

Здесь уместно отметить одно весьма интересное обстоятельство. Повествуя о посещении императором Лавры, иностранные историки указывают, будто Александр перед отъездом из Петербурга служил панихиду. По этому поводу историк Н.К. Шильдер пишет, что, не зная порядка и смысла нашего благослужения, они перепутали напутственный молебен с панихидой. Но нельзя не удивляться, что профессор М.И. Богданович в своей истории жизни Александра I… нашел возможным повторить подобное утверждение иностранцев!

Тут следует разобраться: кто присутствовал при таинственном богослужении в соборе глубокой ночью 1 сентября? Митрополит, архимандриты, монахи. Не было никого из свиты (она присоединилась к императору позже, уже в пути), никто из светских людей и тем более — никого из иностранцев, которые могли бы перепутать молебен с панихидой. Хотя, кстати сказать, как бы ни был невежествен иностранец в православных обрядах, вряд ли могло прийти ему в голову, что при отъезде государя в путешествие служат панихиду (messe de morts), а не молебен (Те Deum).

С чьих же слов могли иностранные историки и наш православный профессор напечатать в своих сочинениях, что служилась именно панихида, а не молебен? Только со слов присутствующих, конечно! Но ведь все они были духовные православные лица, не могли же они перепутать панихиду с молебном! А Богданов разве не исправил бы ошибки своих зарубежных коллег, если бы у него не было данных о том, что служилась именно панихида. Наконец, сам факт, что Александр, часто уезжавший из Петербурга на продолжительные сроки и по религиозности своей всегда напутствовавший свои отъезды молебнами в присутствии близких людей, — на этот раз приехал в Лавру далеко заполночь совсем один, да еще велел запереть за собой ворота, — разве этот факт не указывает на то, что в ту ночь в соборе происходило нечто необычное? Все это наводит на более чем странные размышления. Вот уж действительно прав Г. Василич: отъезд из Петербурга состоялся при «совершенно исключительных обстоятельствах».

Александр приехал в Таганрог 13 сентября. Десять дней спустя прибыла в Таганрог и Елизавета Алексеевна. С приездом императрицы в скромном таганрогском дворце началась тихая, спокойная жизнь.

Эта тихая, спокойная жизнь продолжалась, однако, не долго — чуть менее месяца. Императором снова овладела свойственная ему «охота к перемене мест». 11 октября он уехал на Землю Войска Донского, где пробыл до 15 октября, а затем отправился в Крым — по приглашению новороссийского генерал-губернатора графа М.С. Воронцова.

20 октября в сопровождении генерал-адъютанта И.И. Димича, лейб-медика Я.В. Виллие, доктора Д.К. Тарасова и вагенмейстера Соломки император выехал из Таганрога в Крым. В первые дни все шло благополучно, Александр был весел и разговорчив.

Посетили Мариуполь, Симферополь, Гурзуф, Никитский сад и Орианду.

Вот что пишет в этой связи Н.К. Шильдер: «Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал и где желал бы навсегда поселиться. Вообще, со времени переезда в Таганрог казалось, что государь снова возвратился к прежним своим мечтам и помышлял об удалении в частную жизнь. «Я скоро переселюсь в Крым, — говорил Александр, — я буду жить честным человеком. Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку…»

Побывав у Воронцова в Алупке, Александр верхом доехал до Байдар, откуда вместе с Дибичем отправился в Балаклаву — в коляске.

Из Балаклавы император проследовал до места, откуда идет дорога в Георгиевский монастырь. Там он опять сел на лошадь, отпустил свиту в Севастополь и, взяв с собой фельдъегеря Годефроа, в мундире, без шинели, направился в монастырь. Это было 27 октября в 6 часов пополудни. День был теплый и прекрасный, но к вечеру подул ветер, сильно похолодало. Н.К. Шильдер утверждает: «Не подлежит сомнению, что император Александр простудился во время этой неосторожной и несвоевременной поездке в Георгиевский монастырь, и таким образом утомительные переезды 27 октября послужили исходной точкой поразившего его вскоре смертельного недуга».

С описания этой поездки императора в Георгиевский монастырь историк начинает, что называется, путаться. Он и сам откровенно признается: «Вообще следует заметить, что трудно согласовать между собой рассказы о последних месяцах жизни Александра: на каждом шагу встречаются противоречия, недомолвки, очевидные неточности и даже несообразности».

Обратим особое внимание на то обстоятельство, что начиная именно с этого дня, 27 октября, считающегося днем роковой для императора простуды, противоречия в воспоминаниях современников становятся исключительно резкими. Вот для примера два описания этого дня.

В «Воспоминаниях моей жизни» почетного лейб-хирурга Д.К. Тарасова читаем: «Наступила темнота, и холодный ветер усиливался, становился порывистым, а государь все не возвращался (из Георгиевского монастыря. — Авт.). Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписывать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицеймейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр направился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»

В «Последних днях жизни Александра I» — книге, изданной Заикиным в 1827 году, говорится следующее: «Вечером, в 10-м часу, при свете факелов прибыл (Александр. — Авт.) в Севастополь, посетил храм божий и, при свете факелов, делал смотр морским полкам. Потом спросил обедать, но ничего не кушал, а занялся приказаниями на следующий день».

Более разительного противоречия, чем то, которое обнаруживается в этих источниках, трудно себе представить. Между тем первый источник — воспоминания очевидца, доктора Тарасова, второй — официальный рассказ.

Что же происходило в последующие дни?

Тарасов дает подробное описание последующих дней, подчеркивая при этом, что государь «ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье», он «казался совершенно здоровым, был весьма весел» и т. д.

А «История болезни и последние дни жизни императора Александра» (перевод с французского, неизвестный автор) отмечает, что «болезнь ухудшилась в течении последующих дней». Между прочим, этот документ весьма загадочен: кто и когда его составил? Общий тон «Истории болезни» производит такое впечатление, что автор нарочито старается доказать (вопреки показаниям врачей), что государь простудился в Севастополе.

«История болезни» составлена, конечно, после 19 ноября. Можно с уверенностью сказать, что автор ее был не в свите государя, а в свите императрицы, и уж во всяком случае жил не во дворце. Очень характерна одна фраза в конце документа: «Я пишу не для общества, а для себя и своих друзей». Такое утверждение, однако, не вяжется с тем обстоятельством, что «История болезни» оказалась… в государственном архиве. Она скорее производит впечатление меморандума, составленного по особому, так сказать, заказу на основании «самых достоверных сведений», как о том упоминается в заголовке, а вовсе не представляет «записки для себя и своих друзей»…

3 ноября по пути из Крыма в Таганрог в селе Знаменском, неподалеку от Орехова, император встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга. Приняв бумаги, Александр приказал Маскову сопровождать его в Таганрог. По дороге ямщик, везший Маскова, погнал лошадей — да так, что на повороте вывалил седока из брички, причем весьма неудачно: фельдъегерь, ударившись при падении головой о землю, остался лежать без движения. Император приказал доктору Тарасову немедленно оказать пострадавшему помощь. Но помощь запоздала. Масков получил смертельный удар.

Выслушав донесение доктора о кончине фельдъегеря, император с огорчением сказал:

— Какое несчастье, очень жаль этого человека!

«При этом, — пишет Тарасов в воспоминаниях, — я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мной в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

4 ноября в 7 часов вечера император прибыл в Мариуполь. В 10-м часу он потребовал к себе лейб-медика Виллие, который нашел его «в полном развитии лихорадочного пароксизма».

Тарасов замечает: «Виллие был крайне встревожен положением государя… и наконец решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее».

Утром Виллие предложил императору остаться в Мариуполе, но тот не согласился: он спешил к императрице, ожидавшей его 5 ноября — так было назначено по намеченному ранее маршруту. Утром 5 ноября после «лихорадочного пароксизма» чувствовал утомление и слабость. Часу в десятом утра в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, он отправился из Мариуполя. В Таганрог Александр прибыл в седьмом часу вечера 5 ноября.

С этого числа начинает вести свой дневник-журнал князь П.М. Волконский.

6

Самыми важными документами, относящимися к таганрогской драме, которые могут дать основание признать факт кончины Александра в Таганроге, являются дневник-журнал П.М. Волконского, записки лейб-медика Я.В. Виллие, и также доктора Д.К. Тарасова и императрицы Елизаветы Алексеевны. На кое-какие размышления наводит «История болезни» (упомянутый выше перевод с французского). Если излагать события день за днем, основываясь на этих документах, то нельзя не заметить, что все они либо дополняют один другой, либо резко противоречат друг другу. На данное обстоятельство и стоит обратить внимание.

Относительно ночи с 5 на 6-е ноября лейб-медик Виллие пишет в своих записках: «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий».

Между тем Елизавета Алексеевна отмечает: «В пятницу утром он прислал мне сказать, что провел ночь хорошо». В таком же противоречии со словами Виллие находится и запись Волконского.

Описывая день 6 ноября, князь Волконский противоречит императрице и Виллие, которые, в свою очередь, противоречат друг другу. Волконский утверждает, что он, встав из-за стола вместе с Виллие, оставался с Виллие у государя. Императрица пишет, что Виллие был один, а потом пришла она и уговорила государя принять пилюли. Волконский же пришел значительно позже. Виллие не упоминает о присутствии ни императрицы, ни Волконского.

Лейб-медик в силу краткости своих заметок мог, конечно, не упоминать о Волконском и даже об императрице. Но чтобы Волконский в своем дневнике — официальном журнале, в котором он отмечал все свидания Александра с супругой, не упомянул бы о ней, — это странно. Так же, впрочем, как и утверждение императрицы, что она оставалась у императора вдвоем с Виллие, а Волконский пришел значительно позже.

Князь Волконский расходится с Елизаветой Алексеевной еще в одном. Он пишет, что «лекарство произвело действие и государь почувствовал облегчение, был весьма весел, доволен лекарством…

Потом изволил позвать императрицу, которая осталась одна у его величества до 4 часов вечера».

Между тем императрица утверждает: «Мы оставались одни до 7 часов вечера с 4-х часов, когда он мне сказал, чтобы я его оставила, т. к. приближается действие лекарства. Я ему сказала: «Я вас увижу?» «Да, сегодня вечером». Но так как он не присылал за мной и позже 9 часов вечера, я велела позвать Виллие, который мне сказал, что лекарство подействовало хорошо и что он после заснул и еще спит. Виллие начал весело болтать, наконец, я ему поручила сказать, если он увидит его по пробуждении, что поздно и что ложусь спать».

10 ноября Волконский сделал в своем дневнике следующую запись: «Государь проводил ночь изрядно, но к утру сделалось хуже. В 8 часов принял шесть слабительных пилюль, в 11 часов утра, вставая с постели за нуждою, получил обморок и весьма ослабел. Во весь день продолжался жар, к вечеру сделался сильный пот и забывчивость, от чего мало уже и почти совсем не говорил».

Эти строки Волконского резко расходятся со словами императрицы: она подтверждает, что императору днем было нехорошо, но к вечеру, то есть именно тогда, когда, по словам Волконского, государь впал в «забывчивость» и «почти совсем не говорил», по ее словам: «Переменив белье, он послал за мною; он лежал на диване в своем кабинете и выглядел поразительно хорошо сравнительно с тем, как он выглядел днем».

Эти слова убеждают в том, что утверждение Волконского не соответствует истине. Что касается лейб-медика, то 10 ноября он пишет следующие весьма знаменательные строки: «Начиная с 8 числа я замечаю, что что-то такое другое его занимает больше, чем его выздоровление, и беспокоит его мысли».

Между прочим, в «Истории болезни» (неизвестного автора) за то же число даются сведения, идущие вразрез со словами Волконского и императрицы, но зато в известной степени подтверждающие мнение Виллие, о том что государь был чем-то озабочен: «Ночь была нехорошая, но утром 10-го последовало улучшение. У императора в обращении к докторам вырвались такие слова: надо считаться с моими нервами, которые слишком расстроены и без того, лекарства расстроят их еще больше».

Записки императрицы за 11 ноября подтверждают улучшение здоровья государя и заканчиваются так: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».

Запомни, читатель, это число — 11 ноября. Именно на этом дне записки императрицы обрываются!

12 ноября лейб-медик пишет следующие строки, начинающиеся довольно странной фразой: «Как я припоминаю (курсив наш), сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я — несчастный».

Лирическое выражение («как я припоминаю») не совсем понятно, но — Бог с ним. Интересно сопоставить заключительные строки дневника Волконского за этот день: «К вечеру сделалось легче» со следующими строками автора «Истории болезни»: «К вечеру лихорадка настолько усилилась, что нельзя было не предвидеть опасности».

14 ноября Волконский записывает в дневнике: «По утру жар у государя был поменее, и его величество делал весь свой туалет и брился, как обыкновенно. Около обеда сделался опять сильный жар, и за ушами шея к голове заметно покраснела, почему г. Виллие и Строффреген предложили его величеству поставить за уши пиявки, но государь и слышать о сем не хотел, всячески был уговариваем и упрашиваем докторами, и императрицею, и мною, но всем отказал, отсылал даже с гневом, чтобы оставили его в покое, ибо нервы и без того расстроены, которые бы должно стараться успокаивать и не умножать раздражение их пустыми лекарствами».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.