«Разве могу я быть спокоен?»

«Разве могу я быть спокоен?»

Справедливо замечание, что Семилетняя война стала школой для будущих прославленных русских полководцев. Многие «екатерининские орлы» начинали на полях Восточной Пруссии. Однако вряд ли, вступив в столкновение с Фридрихом II, Елизавета Петровна имела целью предоставить молодым офицерам возможность поупражняться в реальной боевой обстановке.

Современники и потомки заслуженно видели во Фридрихе II крайне неуживчивого, склонного к нападениям монарха. «Миро-ломного короля». Расширить свои владения небольшая, но поднимавшаяся как на дрожжах Пруссия могла главным образом за счет Священной Римской империи, Польши и Саксонии — союзников России. Пресловутая «система Петра Великого», которую отстаивал Бестужев, зиждилась на традиционности для Петербурга альянсов с Веной и Дрезденом. Австрия была краеугольным камнем этого блока: с Россией ее объединяли общие интересы в отношении Турции и Польши. Всякое ослабление Вены рикошетом ударило бы по Петербургу. А именно австрийскую соседку собирался терзать Фридрих II.

Трудно не согласиться с С. М. Соловьевым, считавшим, что «основания тогдашней политики» состояли в сохранении равновесия сил между главными державами-игроками[564]. Война за испанское наследство положила предел экспансии Людовика XIV, Семилетняя — Фридриха II. Точно так же, как позднее, в начале XIX в., Европа объединилась против Наполеона I^{17}. Насколько выгоднее для России оказалось бы невмешательство в общеевропейский конфликт — вопрос спорный. Есть вызовы времени, от которых нельзя уклониться. И Елизавета Петровна, и ее правнучатый племянник Александр I сделали выбор в пользу участия в большой европейской войне. Оба субъективно видели себя арбитрами Европы.

Как Фридрих II, так и Наполеон Бонапарт считали Россию решающей силой, способной сыграть роковую для них роль. В доверительной беседе с английским посланником сэром Эндрю Митчеллом прусский король обмолвился: «Дело идет о самом существовании Бранденбургского дома. Разве могу я быть спокоен? У меня на руках и так уже Франция и Австрия, а что будет, когда придется обороняться еще и от России? Если бы императрица Елизавета соизволила умереть или хотя бы сидеть тихо, мне были бы ничуть не страшны все другие мои враги»[565].

Любопытно, как слова Фридриха II совпадают с оборотами из писем Уильямса и Екатерины. Без сомнения, информация из Петербурга передавалась британской стороной союзнику настолько полно, что он даже заговорил в тон нашим корреспондентам. Но надежды на скорый уход русской императрицы со сцены не сбылись. Напротив, Елизавета начала поправляться. 22 октября 1756 г., после изрядных страданий, в ее болезни наступил перелом. Точно Бог дал дочери Петра еще несколько лет жизни, чтобы она могла победить своего врага.

Говоря о стремлении обуздать агрессора, не стоит, однако, забывать тех выгод, которые Россия желала получить после победы. В соглашении с Марией-Терезией Елизавета прямо требовала для себя Курляндию, входившую тогда в состав Польши. Взамен Варшава могла рассчитывать на Восточную Пруссию[566]. Позднее, когда Россия заняла практически всю Пруссию и овладела Берлином, аппетиты петербургского кабинета возросли. Иван Шувалов обсуждал с иностранными дипломатами возможность присоединить к империи и Восточную Пруссию[567]. Понятное дело, союзники были возмущены и отказывали России, но их мнение уже не много значило для государыни, чья армия хозяйничала на землях Бранденбургского дома.

Годами Бестужев убеждал Елизавету Петровну в том, что Пруссия — главный и едва ли не единственный враг России. «Излишне было бы толковать, — писал он еще в 1753 г., — сколь вредительно интересам ее императорского величества усиление короля прусского», который «своим соседям тягостен и опасен сделался»[568]. Даже противники канцлера — Воронцов и Шуваловы — были с этим абсолютно согласны. Еще до начала войны, 30 марта 1756 г., в постановление Конференции при высочайшем дворе, по настоянию Алексея Петровича, записали цели грядущего столкновения:

«Ослабя короля прусского, сделать его для здешней стороны нестрашным и незаботным; венский двор, усиля возвращением ему Шлезии (Силезии. — О.Е.), сделать союз против турок более важным и действительным; одолжа Польшу доставлением ей королевской Пруссии, во взаимство получить не токмо Курляндию, но и такое с польской стороны границ округление, которым бы не только нынешние непрестанные об них хлопоты и беспокойства пресеклись, но, может быть, и способ достался бы коммерцию Балтийского моря с Черным соединить и через то почти всю левантскую коммерцию в здешних руках иметь»[569].

Большинство членов Конференции не приняли слова канцлера всерьез. Слишком грандиозными казались цели. Однако именно решение этих задач станет главным во внешней политике Екатерины II. Школа Бестужева не прошла для нее даром.

На наш взгляд, исключительно важным является уточнение Е. В. Анисимова о том, что в Семилетней войне правительство Елизаветы Петровны преследовало не просто национальные, а именно имперские цели[570]. Присоединении Курляндии, или Восточной Пруссии — территорий в религиозном и национальном смысле чужих России, — никак не затрагивало жизни русского народа. Разве только налогоплательщикам приходилось раскошеливаться на очередную военную акцию, а рекрутам рисковать жизнью. Более того, усиление старого врага — Польши — за счет кусков Пруссии находилось в кричащем противоречии с выгодами России. Ради чего предлагалось ими пожертвовать? Империя нуждалась в расширении земель вокруг Балтийского моря, в продвижении в глубь Европы, в уничтожении потенциального соперника — Фридриха II. После Семилетней войны Пруссия так ослабла, что не могла уже помешать России при реализации планов в отношении Турции, Польши и Швеции.

Талантливый политик Екатерина II всегда умела совмещать имперский интерес с национальным. Под каждой ее международной акцией — будь то разделы Польши или присоединение Крыма — кроме стремления империи к «округлению границ», лежала остро ощущаемая подданными жизненная необходимость. На этом паркете Россия отдавила много ног, но могла, по крайней мере, объяснить свой медвежий танец вековой враждой, стремлением некогда разъединенных осколков единого народа вновь оказаться в одном государстве под властью православного монарха, защитой переселенцев от нападений турок и татар, желанием разорить Крымское ханство — последний осколок Золотой Орды — и т. д.

Подобных объяснений у Семилетней войны не было. В ней голый имперский интерес не подкреплялся национальным. Потому так часто и тогдашние политики, и современные исследователи хватаются за рассказы об обидах, нанесенных Елизавете Петровне вечно ерничавшим прусским королем. Еще в 1745 г. английский посланник лорд Гриндфорд передавал слова Елизаветы: «Нет сомнения в том, что король Прусский — дурной государь, без страха Божьего; он высмеивает все святое и никогда не бывает в церкви. Это какой-то прусский Надир-шах». И далее: «Сия государыня изрядно обозлена на берлинский двор, особливо после того, как некоторые гайдуки, служившие королю прусскому, сказывали после своего возвращения, что государь сей бесцеремонно и поносительно говорил об ее особе». Через десять лет Уильямс фиксировал те же настроения: «Отвращение императрицы… к Пруссии с каждым днем все увеличивается»; «Личная неприязнь императрицы к королю Прусскому почти совершенно неприкрыта и проявляется на каждом шагу: все, что неблагоприятно королю, живо выставляется на вид самой царицей и ее министрами»[571].

Фридрих поздно спохватился, и его заверения в глубоком уважении к Елизавете Петровне не могли никого обмануть. В сентябре 1754 г. он попытался довести до М. И. Воронцова для передачи императрице следующее: «Ничто так неосновательно и несправедливо, как сделанный об нем… портрет, а именно: 1-е) якобы он такой государь, который ищет только случая, как бы впасть в земли и нарушить покой своих соседей; 2-е) якобы он пренебрег почтение к Ее Императорскому величеству…»[572]. Естественно, «мироломному» монарху не поверили.

Стоит учитывать крайнюю мнительность русской императрицы. При редкой красоте Елизавета была неуверенна в себе. Отсюда придирки и ревность к молодым женщинам. Позднее ее правнук Александр I будет болезненно воспринимать малейший непорядок в одежде, подходить к зеркалам и долго осматривать себя, чтобы найти изъян и поправить. Ему станет казаться, будто над ним насмехаются за глаза. Тысячи платьев Елизаветы, которые никогда не надевались дважды, — не предмет для подтрунивания, а настораживающий симптом. Давно замечено, что в новых туалетах дама чувствует себя увереннее, они поднимают ей настроение и жизненный тонус. Дочь Петра была расточительна не только из легкомыслия, но и на нервной почве. Подозрительная и обидчивая, она не умела, как Екатерина, посмеяться над собой. Издевки Фридриха, большая часть которых нецензурны, вызвали в русской императрице жгучую ненависть.

Многие наблюдатели отмечали в Елизавете тщеславие как одну из преобладающих черт характера. Упрекая Екатерину II в развитом честолюбии, мы подчас забываем, что это качество подталкивало нашу героиню к неутомимой работе. Елизавета же любила блистать, не прикладывая усилий. Однако для нее огромное значение имели отзывы окружающих и не только о божественной красоте, но и о месте среди европейских монархов. Здесь она хотела быть не просто самой прекрасной из коронованных женщин. Ей льстила роль третейского судьи, главы сильнейшей державы, одного шевеления войск которой достаточно, чтобы восстановить мир и спокойствие в Европе.

Вчитаемся в обращения к императрице дипломатов, желавших втянуть Россию в войну с Фридрихом II. Перед отправкой в Петербург Уильямс получил инструкцию, где от него требовали: «Внушить русским, что они так и останутся державой азиатской, ежели не выйдут из своего бездействия и позволят королю Прусскому исполнить его амбициозные и опасные планы»[573]. Понятовский в приветственной речи отвел Елизавете роль единственной спасительницы Европы: «С каждой неделей, пока длятся уступки, возрастет мощь короля Пруссии… Это — гидра, а с нею следует кончить сразу же после того, как она поражена… Вам, Мадам, предстоит нанести ему решающие удары… Именно вашему императорскому величеству назначено судьбой, спасая угнетенного союзника, убедить весь мир в том, что пожелать и исполнить для вас — одно и то же и нет ничего, что было бы способно остановить русскую армию, справедливостью ведомую к славе»[574].

Роль законодательницы была любимой и для нашей героини. Но Екатерина II не раз и не два будет уклоняться от участия в европейских конфликтах, отказывать в помощи Англии против Франции, Австрии против Пруссии и наоборот, объясняя это «нежеланием продлевать пролитие крови» и своим «чистосердечным со всеми державами обхождением». А тем временем решать насущные проблемы Российской империи. Екатерине удалось добиться такого положения, при котором «без нас в Европе ни одна пушка не выстрелит».

Елизавете же пришлось вступить в общеевропейский конфликт во многом именно для того, чтобы доказать, что Россия — не есть держава азиатская. Что она — равноправный участник, более того, сильнейший из игроков. Одной из главных причин, заставлявших дочь Петра жаждать войны с Фридрихом II, было не желание приобрести Курляндию и не стремление отомстить прусскому насмешнику, а острая потребность войти, наконец, в Европу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.