«На ролях английской шпионки»
«На ролях английской шпионки»
Несмотря на неудачу в России, Уильямс был, без сомнения, очень проницательным человеком, если сразу после приезда выделил Екатерину как будущую правительницу. Его промах состоял в том, что он неверно рассчитал время. Поторопился. Однако почти все свидетельствовало о скорой кончине дочери Петра. «Если раньше у нее не проходило и дня без прогулки верхом или в карете, то за всю последнюю зиму она выезжала всего один раз, — писал посол 22 октября 1755 г. — …Она кашляет кровью и задыхается; ноги ее распухли, и ее мучает грудная водянка. Тем не менее, она протанцевала со мною менуэт»[542]. Думаем, последний подвиг был предпринят Елизаветой специально, чтобы показать дипломату: она не так плоха, как судачат.
Каковы были намерения великой княгини в этих обстоятельствах? Затевала ли она переворот в полном смысле слова? Екатерина не осмеливалась посягать на власть Елизаветы. Все действия приурочивались к кончине августейшей тетки — к многотрудному, как показали примеры предшествующих царствований, моменту передачи короны. Последняя могла уйти из дырявых рук Петра Федоровича. Царевна намеревалась защитить его право на престол, если надо, то и с привлечением гвардии. Она все еще действовала в интересах мужа.
Поддержка войск и вельмож дорого стоила. Средства претендентам обычно предоставлялись из-за границы в надежде на изменение внешнеполитического курса. Иностранные дворы всегда стремились покупать расположение наследников, а за одно и нужные сведения. Елизавета взошла на престол на французские деньги, руководимая Шетарди, которому обещала прекратить войну России со Швецией. Сын Екатерины Павел за долгое царствование матери сближался то с одним, то с другим двором, получая займы, и, наконец, обрел постоянных союзников в Пруссии. В этом ряду сотрудничество нашей героини с британским послом — не исключение, а правило.
Сам факт получения субсидии неудивителен в обстановке, где брали все. От горничных до государыни. «Деньги, которые причитаются сему двору, — писал сэр Чарльз 4 июля 1755 г., — попадут, несомненно, в приватную шкатулку императрицы; ныне у нее большая нужда в средствах, поелику она заканчивает строительство трех больших дворцов… Я попытаюсь при помощи тех малых средств, испрошенных мною у короля, полностью предать сей двор в руки Его Величества, и ничто здесь не будет совершаться против его желания». Как мы знаем, сэр Чарльз ошибся, но его обольщение старательно поддерживали русские вельможи.
«Великий канцлер в самых убедительных выражения заверил меня, что всякое увеличение первоначальной выплаты… желательно и породит у Ее Императорского Величества как бы чувство личной обязанности, — продолжал дипломат 11 августа. — …Сумма около пятнадцати тысяч фунтов стерлингов для личных трат императрицы произведет самое благоприятное воздействие… Ежели до сих пор покупалось русское войско, то указанная выше сумма должна купить саму императрицу»[543].
Оскорбительные слова, они заставляют задуматься о месте России в тогдашнем концерте европейских держав. Когда Елизавета Петровна разорвала субсидную конвенцию с Англией, она немедленно затребовала финансовую компенсацию с нового союзника — Франции[544].
Рассказ о продажности русского кабинета — общее место дипломатических донесений из Петербурга середины XVIII в. Тайны мужей за сходную цену уступали жены, чаще всего с согласия благоверных. Так, супруга канцлера статс-дама Анна Ивановна Бестужева, урожденная Беттигер, со второй половины 1740-х гг. находилась на содержании британского правительства. Единовременные презенты французского кабинета ее сопернице княгине Анне Даниловне Трубецкой, супруге генерал-прокурора Сената, в размере тысячи дукатов или пруссаков — самому Никите Юрьевичу Трубецкому в размере четырех тысяч выглядели жалко[545]. Скупость в подобных вопросах оборачивалась против посла и его державы.
Прибывший таки в Россию французский посланник маркиз Поль Лопиталь вручил крупные суммы братьям Шуваловым. Зная утонченный вкус «молодого фаворита» Ивана Ивановича, версальский двор прислал ему в подарок коллекцию эстампов из королевской библиотеки. «Старого фаворита» Алексея Разумовского задобрили великолепной каретой и несколькими тысячами ливров[546]. Вице-канцлер Воронцов, помимо выплат, сделанных ему шевалье Дугласом и другими посредниками русско-французского сближения, получил особый презент. Екатерина желчно замечала, что Людовик XV меблировал ему дом «старой мебелью, начинавшей надоедать его фаворитке маркизе Помпадур»[547].
Самые видные члены правительства получали пенсионы сразу от нескольких держав, более того, настаивали на взятках за услуги. Показательно обращение М. И. Воронцова к сэру Уильямсу. Будучи одним из главных сторонников сближения с Францией, он не постеснялся потребовать от Англии денег, суля перемену своей позиции. «Эмиссар Воронцова сказал мне, что… я ни разу не обращался к вице-канцлеру надлежащим образом, — доносил в Лондон сэр Чарльз, — что дом, который он строит в городе, был начат на английские деньги, но уж пять или шесть лет не может быть завершен, поелику сие также должно произойти за счет английских средств… Ежели не дам денег я, дадут другие»[548].
Надо заметить, что Воронцов вовсе не собирался помогать англичанам. Он просто узнал о субсидии Бестужеву и желчно позавидовал. Следует согласиться с мнением тех ученых, которые считают, что легкость подкупа министров Елизаветы обесценивала их услуги, ибо противная держава могла сделать то же самое. Стараясь разжечь пожарче антипрусские настроения в Петербурге, которые тушил потоками фунтов стерлингов Уильямс, его австрийский коллега граф Николас Эстергази получил из Вены приказание вручить канцлеру две тысячи дукатов, а секретарю Конференции Дмитрию Васильевичу Волкову 500 дукатов[549].
Не выполнив взятых на себя обязательств, вельможи кивали на противоборствующую группировку. Вечный раскол, «сердечная ненависть» были им только на руку. Бестужев валил на Шуваловых. Те обвиняли канцлера. А сами считали барыши.
Елизавета, без сомнения, догадывалась о делишках, которые связывали ее вельмож то с одним, то с другим двором. Но было несколько причин, заставлявших ее закрывать глаза. Во-первых, всем известное миролюбие императрицы. Во-вторых, столь же известная скрытность и желание держать каждого из приближенных как бы на ниточке: пока продажный делец не вызывал гнева государыни, ему прощалось. Стоило всерьез оступиться — и горе заподозренному в измене. Так было с Лестоком. Так будет с Бестужевым.
В-третьих, к получению денег от чужого двора в тот момент вообще относились иначе{16}. Трудно было провести грань между официально одобренным подношением — знаком почтения державе — и взяткой. Уже после подписания договора с Францией, когда представитель Людовика XV шевалье Дуглас Макензи покинул Петербург, Воронцов в письме русскому послу в Париже Ф. Д. Бехтееву перечислил все пожалования Елизаветы. Дугласу были вручены бриллиантовый перстень в три тысячи рублей, еще две тысячи золотыми империалами, кроме того, тысяча червонных, а также табакерка с бриллиантами ценой 1700 рублей. «Я желаю, — писал вице-канцлер, — чтоб вы подобные же подарки от французского двора получили… о чем буду ожидать в свое время уведомления»[550]. В данном случае речь шла о соответствующих статусу страны презентах. Если бы французы дали меньше, они бы унизили Петербург.
Но грань была очень тонкой. Ведь, помимо официально заявленных даров, имелись и скрытые подношения. В таких обстоятельствах наша героиня могла приобрести политические добродетели только из прочитанных книг. Она, конечно, знала, что нехорошо брать деньги у иностранной державы, как знала, что предосудительно иметь любовников. Но эти знания никак не пересекались с реальностью.
С самого приезда в Россию Екатерина ни минуты не была вольна в своем выборе. Тот, кто поддерживал — прусский ли король, дядя ли из Швеции, — являлся покровителем, на которого следовало ориентироваться. Поэтому в сближении с британским послом не было ничего нравственно нового. Набирая политический вес, Екатерина поднималась из состояния пешки. Для нее важно было стать самой сильной фигурой на доске.
Зададимся вопросом насколько предоставленные великий княгиней сведения повредили России? Через нее становилось известно о состоянии здоровья Елизаветы. По тем временам это была государственная тайна, и наша героиня понимала, чем рискует, разглашая ее. Кроме того, Екатерина вместе с Бестужевым сделали все возможное, чтобы сначала отсрочить отправку Апраксина к войскам, а потом затянуть подготовку армии к походу, удержать ее на границе, отодвинуть первые боевые столкновения. Объективно это было выгодно Пруссии и крайне вредило союзникам — Австрии и Франции. Елизавета была недовольна медлительностью фельдмаршала, а солдаты ставили за него свечки. Сама Екатерина считала, что Бестужев, противодействуя Франции и пытаясь удержать союз с Англией, поступает «патриотически».
За два года царевна направила Уильямсу 70 писем. Сэр Чарльз был человеком умным, но самонадеянным. Он советовал великой княгине пойти на сближение с Шуваловыми. До отъезда в армию Апраксин все-таки успел выступить посредником между группировками. Осенью 1756 г. партии нехотя сделали шаги навстречу друг другу.
3 ноября Уильямс доносил в Лондон, что потребовал от Екатерины прямо сказать Апраксину: «До сих пор я щадила Шуваловых для вас и для канцлера; но теперь это мне наскучило, потому что не вижу никаких доказательств их благодарности; если они хотят получить что-либо от меня в будущем, то должны заслужить это, повинуясь теперь моей воле»[551]. Какой бы гордой великая княгиня ни казалась, но разговаривать в подобном тоне с сильнейшей придворной партией не имело смысла. Недаром В. Н. Бильбасов утверждал, что Уильямс «себя обманывал», когда составлял депеши в Англию.
Однако Екатерина и сама не хотела терять шанс на сближение. Она написала любезное письмо фавориту Ивану Шувалову, предлагая забыть старые разногласия. Эпистолу повез Лев Нарышкин — близкий друг всех и каждого. По возвращении он рассказывал, что Иван Иванович, прочтя послание, пришел в восторг и бросился на колени перед образом, благодаря Бога за долгожданное примирение.
9 ноября Уильямс включил в донесение на родину письмо великой княгини: «Сегодня побывал у меня посланный от Шуваловых; они недовольны тем, что великий князь и я не одобряем новый союз России и Франции, каковой именуют своей системой и почитают оный весьма благотворным. Мне была предложена всецелая их преданность и милостивое отношение императрицы… ежели им будет обещана протекция моя в будущем и принята их политическая система. На сие я ответствовала, что до тех пор, пока я прикосновенна к политике, ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом не одобрю новую их систему, поелику всегда выступала за союз с Англией и противу Франции… что великий князь никогда не согласится с этой системой и, напротив, ежели будет то в его власти, жестоко покарает тех, кто сотворил ее»[552].
Можно не сомневаться, что сэру Чарльзу переговоры были представлены в самой благоприятной для Лондона трактовке. Однако, по здравом размышлении, картина для посла вырисовывалась безрадостная: с Англии взяли деньги, не исполнили ни одного обещания, да еще и достигли видимости согласия над трупом субсидной конвенции. Русские, по обыкновению, радовались, обманув иностранца. Как предупреждала сэра Чарльза Екатерина во время их первого разговора: Россия очень трудная для работы дипломата страна.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.