Стабилизация Гулага
Стабилизация Гулага
Несмотря на то что приоритетной задачей операций 1937–1938 гг. было физическое уничтожение «антисоветских» и «контрреволюционных» элементов, потенциальных «вредителей» и «шпионов», значительная часть арестованных попадала в лагеря, колонии и тюрьмы. Огромные потоки жертв «большого террора» значительно увеличили численность заключенных. Одновременно этот период был отмечен резким ухудшением и без того ужасных условий содержания заключенных, ростом произвола и репрессий в Гулаге.
Заключенные лагерей и тюрем были таким же объектом репрессий и чисток, как и население страны в целом. Согласно приказу № 00447, в лагерях подлежали расстрелу 10 тыс. человек. Затем эти лимиты, как это происходило с цифрами по регионам, увеличивались. Например, как уже говорилось, в начале 1938 г. было принято решение о расстреле 12 тыс. заключенных в дальневосточных лагерях. В рамках той же операции против «антисоветских элементов» Ежов разослал указание провести в течение двух месяцев (начиная с 25 августа) «операцию по репрессированию наиболее активных контрреволюционных элементов из числа содержащихся в тюрьмах ГУГБ». Все они также подлежали расстрелу. Для Соловецкой тюрьмы, например, был утвержден лимит 1200 человек[943]. Всего в октябре 1937 — феврале 1938 г. были расстреляны более 1,8 тыс. узников Соловков[944]
В воспоминаниях многих бывших заключенных сохранились многочисленные рассказы о расстрелах в лагерях и гнетущей атмосфере страха, связанной с этими расстрелами. Особенно много страшных воспоминаний было связано с массовыми расстрелами в Северо-Восточном лагере на Колыме в 1937–1938 гг., когда начальником лагеря был полковник С. Н. Гаранин (гаранинские расстрелы). Гаранин «брал с собой несколько стрелков-охранников с Магадана и выезжал на прииски и там у начальника лагеря узнавал лучших рабочих, выполняющих план, — вспоминал, например, А. Г. Гросман. — Конечно, среди лучших всегда были политические заключенные. После чего велел начальнику лагеря этих заключенных вывести за вахту лагеря и там они были уведены в сторону от лагеря и расстреляны. Все это делалось в ночное время, когда все заключенные спали. Эта весть сразу распространилась на многие лагеря, что вызвало большую панику у заключенных, которые буквально прятались под нары, боясь за свою судьбу»[945]. Такие свидетельства имели под собой реальную основу. Только в 1938 г. тройка, действовавшая в Дальстрое, осудила 12 566 человек, из них 5866 — к расстрелу[946].
Одновременно с расстрелами целенаправленно ужесточался лагерный и тюремный режим, что означало лишение заключенных даже тех немногих послаблений, которые сохранялись в предшествующие годы. Уже в мае 1937 г. руководство НКВД издало два циркуляра: «О мероприятиях по укреплению режима в тюрьмах и колониях» и «Об изоляции и укреплении режима в лагерях для особо опасных заключенных»[947]. Циркуляры предусматривали создание во всех тюрьмах и колониях карцеров, проведение регулярных обысков заключенных, жестокие наказания за малейшее нарушение установленных правил. Были даны категорические указания о немедленном снятии с административно-хозяйственных должностей всех осужденных по политическим статьям. Исключения делались лишь для технических руководителей (прорабов, десятников, техноруков и т. д.), но при условии их постоянного нахождения под конвоем, как при направлении на работу, так и на месте работы. Законвоированию подлежали все политические заключенные, часть из которых (в том числе в силу экономической целесообразности) ранее пользовалась некоторыми льготами и правом относительно свободного передвижения в границах района заключения. Безконвойные передвижения в городах были вообще запрещены всем заключенным, независимо от статьи. Заключенных, переданных другим хозяйственным организациям и не содержащихся с соблюдением этих правил, руководство НКВД требовало «немедленно изъять и перевести в лагеря» и т. д.
Катастрофические последствия имело резкое нарастание потока в лагеря новых заключенных, причем измученных тюрьмами и пытками, тяжело больных и часто раздетых. Пик поступления заключенных, в силу того, что массовые операции начались в августе 1937 г., пришелся на зиму. Вопреки существовавшим правилам, предусматривавшим отправку в лагеря относительно здоровых и годных к физическому труду заключенных, новые контингенты состояли в значительной мере из больных и нетрудоспособных. Так, в конце 1937 г. значительные партии стариков, инвалидов, истощенных и больных были привезены в Бамлаг. Из тюрем Украины в Калужский лагерь поступило 953 заключенных среди которых при приеме этапа 6 октября 1937 г. было обнаружено 200 слабосильных, 77 инвалидов и больных. При этом заключенные прибыли полураздетыми (89 человек в одном нижнем белье) и завшивевшими. Во многих случаях областные и республиканские отделы мест заключения (которым подчинялись тюрьмы и колонии) направляли в лагеря значительно большее количество заключенных, чем предписывали наряды, выданные из Москвы[948]. Отправка в лагеря большого количества истощенных, больных и инвалидов, а также превышение нарядов были естественным следствием дезорганизации всей гулаговской системы в годы «большого террора». Переполненные тюрьмы и колонии старались избавиться от заключенных, лагеря не могли их принять.
Экстремальная ситуация сложилась, в частности, в лагерях, расположенных в Сибири и на Дальнем Востоке. Множество заключенных, направленных в последние три месяца 1937 г. в Бамлаг, совершенно неподготовленный для их приема, оказались в катастрофических условиях. Массовая смертность и начало эпидемии сыпного тифа заставили притормозить этот поток. 10 тыс. заключенных, отвергнутых Бамлагом в октябре — декабре 1937 г., были сняты по пути следования на станции Новосибирск и оставлены в Сиблаге[949]. Однако это привело к значительной перегрузке Сиблага, в результате чего там также вспыхнула эпидемия сыпного тифа[950]. Выполнение указаний руководства Гулага о переводе части заключенных Сиблага в другие лагеря пришлось приостановить, так как уже в первых отправленных эшелонах были обнаружены заболевшие сыпным тифом. Эпидемия распространялась на Дальневосточный лагерь, Ушосдорлаг, Севвостлаг.
О положении, которое сложилось в старых лагерях в связи с массовым притоком заключенных, свидетельствовали материалы нескольких проверок, проведенных в начале 1938 г. 19 февраля 1938 г. прокурор СССР А. Я. Вышинский направил Н. И. Ежову письмо о результатах проверки лагерей НКВД, в котором, в частности, говорилось: «Произведенной Прокуратурой Союза проверкой условий содержания заключенных в Байкало-Амурском, Дальневосточном, Уссурийском и Ухто-Печорском лагерях установлено, что в ряде подразделений этих лагерей условия содержания заключенных являются неудовлетворительными, а в отдельных случаях совершенно нетерпимыми […] Прокурор Бамлага письмом от 26/1-1938 г. сообщил мне следующее об условиях содержания заключенных 14 отделения этого лагеря: “В лазарете спят голые на сплошных нарах и как сельди в бочке (буквально, без преувеличения). В баню не водят неделями из-за отсутствия белья. В некоторых палатах лежат женщины (на топчанах) в одной с мужчинами палате. Больная сифилисом лежит рядом с больной туберкулезом […] Из приходящих этапов снимают мертвых замерзших (московский этап). Прибывающие не имеют на себе ни белья, ничего, кроме лохмотьев и весь ужас в том, что в Бамлаге нет в запасе ни одной пары белья, ни сапог, ни одежды. Тело у них покрыто струпьями, в баню не идут, так как им не дают белья, по их рубищам сотнями ползают вши. Мыла нет. Многим не в чем выйти в уборную. Так называемая команда выздоравливающих из себя представляет […] барак темный и в нем совершенно без нижнего белья, без бушлатов, а в рванных пиджачишках — подобие людей, вернее — дикарей, и если людей, то каменного века, а раздетые этапы все идут и идут на новую трассу разутые, раздетые, а у нас 20–50 градусов мороза. Жилья нет. Строить жилье нечем, нет инструмента, пил, топоров […] Жиров подолгу не бывает. Слабых желудочно-больных кормят из общего котла. Сахару в лазарете нет (14 отделение). Положение с питанием катастрофическое. Сейчас в глубину тайги, до распутицы, будет заброшено 60–70 тысяч заключенных, а питанием обеспечено на 1 месяц. Люди могут оказаться без питания, отрезанные от мира непроходимыми болотами до ноября месяца. Сотни телеграмм ГУЛАГу о катастрофическом состоянии лагеря остаются безответными. Люди смотрят зверями, а некоторые полупомешаны. Нет свежих овощей. Через 2–3 месяца может начаться цинга, а людей все шлют и шлют. За три с половиной месяца прибыло 75 000, на колесах — столько же”[…]» и т. д.[951]
Ситуация, в которой оказались старые лагеря, в целом была предсказуемой. Еще до начала массовых операций было очевидно, что наличные лагеря не способны вместить новые потоки заключенных. Поэтому в постановлении Политбюро от 31 июля 1937 г., которым был утвержден приказ наркома внутренних дел № 00447, предусматривалось создание дополнительной сети лагерей «в глубинных пунктах Казахстана» и в лесных массивах на Севере, Урале и в Сибири. Планы создания лагерей в Казахстане не были реализованы вообще, что свидетельствовало об отсутствии соответствующей экономической базы. Основные усилия были сосредоточены на организации сети лесных лагерей.
Согласно постановлению правительства, Главное управление лагерей должно было организовать 7 лесозаготовительных лагерей с числом заключенных к 1 января 1938 г. 103 тыс. человек[952]. Скоропалительность этих решений, связанных с проведением репрессивных операций, необеспеченность соответствующими ресурсами привели к тому, что заключенные, переброшенные в новые лесные районы, оказались в тяжелейших условиях. Статистические отчеты ГУЛАГ, касающиеся новых лагерей, скупо свидетельствовали о трагедии, разыгрывавшейся в лесных районах Севера и Сибири[953]. В первые два месяца после организации лагерей (в октябре — ноябре 1937 г.) по семи новым лесным лагерям статистика фиксирует значительное количество побегов (более 700) и относительно небольшое количество умерших (532 человека)[954]. Прибывающие заключенные, оказавшись на грани выживания, как могли боролись за свою жизнь и еще имели силы бежать (чему, несомненно, способствовали и погодные условия). Декабрь демонстрирует резкое увеличение смертности в семи лагерях и сокращение численности побегов. В последующие месяцы (мы располагаем данными за январь — март 1938 г.) эта тенденция нарастала. Наступавшая зима оставляла быстро слабевшим заключенным незначительные шансы на спасение при помощи побега и на выживание в самих лагерях. На 1 января 1938 г. в семи новых лесных лагерях числилось около 91,5 тыс. заключенных. Из них в категорию годных к тяжелому физическому труду включили 41,2 тыс. человек, годных к труду средней тяжести — 20,7 тыс., а ограниченно годных к труду и нетрудоспособных — 22,7 тыс. (из них инвалидов — 4,9 тыс.). 6,9 тыс. заключенных не получили определенной категории, что дает основания подозревать в них скорее больных, чем здоровых. Невероятно высокой была смертность среди заключенных новых лагерей. В декабре 1937 г., согласно отчетным данным, она составляла 2415, в январе 1938 г. — 3343, в феврале — 3244, в марте — 3040 человек. Это составляло в среднем чуть меньше половины заключенных, числившихся умершими за этот период по всем лагерям (в декабре 1937 — марте 1938 г. около 26 тыс.[955]).
Результаты создания новых лагерей были ужасающими — за первые полгода существования более 12,5 тыс. умерших, 1272 беглеца, более 20 тыс. нетрудоспособных, в том числе около 5 тыс. инвалидов. Первоначальные планы — сосредоточить в лагерях к 1 января 1938 г. 103 тыс. рабочих-заключенных — оказались невыполнимыми. Новые лесные лагеря, организованные в 1937 г., по существу оказались временными лагерями смерти. Четыре из них были вскоре ликвидированы, один передислоцирован и лишь два сохранились более длительное время[956].
Положение в старых и новых лагерях в конце 1937 г. — начале 1938 г. свидетельствовало о том, что Гулаг не был способен обеспечить проведение массовых операций карательных в соответствии с составленными планами. На 1 февраля 1938 г. в лагерях числились 1 126 500 заключенных (включая находившихся в пути) по сравнению с 786 595 заключенными на 1 июля 1937 г., до начала массовых операций. Кроме того, на 1 февраля 1938 г. 545 331 человек содержались в тюрьмах и 339 872 в колониях[957]. Значительная часть этих заключенных также предназначалась для перевода в лагеря. С учетом нараставшего потока заключенных правительство в конце декабря 1937 г. приняло решение об организации еще шести лесных лагерей, в которых предполагалось разместить около 150 тыс. человек[958]. К марту в эти лагеря было уже завезено 54 тыс. заключенных и 22 тыс. находились в пути[959]. Это, однако, также не решало проблему размещения нараставших потоков осужденных. По расчетам учетно-распределительного отдела Гулага, произведенным в феврале 1938 г., только с учетом излишков заключенных в лагерях и наличия осужденных в тюрьмах, в марте-апреле предстояло разместить 200 тыс. человек при наличии 57–60 тыс. мест[960].
Этот 140-тысячный избыток заключенных фиксировал результаты первого этапа «большого террора». Мощностей Гулага даже при том, что значительная часть осужденных была расстреляна, не хватило даже на проведение четырехмесячной операции, которая предусматривалась в середине 1937 г. Однако массовые репрессии в 1938 г., как уже говорилось, не просто продолжались, но превзошли уровень 1937 г. Несмотря на нараставшие расстрелы, которые в значительной мере были следствием перегруженности лагерей, в 1938 г. в лагеря прибыли более 800 тыс. новых заключенных, а освобождено и переведено в другие места заключения было лишь около 330 тыс. В результате, на 1 января 1939 г. в лагерях числилось 1 317 195 заключенных, в колониях 355 243 и в тюрьмах 352 508, что превышало общую численность заключенных в лагерях, колониях и тюрьмах на 1 января 1938 г. почти на 150 тыс.[961]
Эти показатели были бы еще выше, если бы не огромная смертность в лагерях, колониях и тюрьмах, значительно превзошедшая в 1938 г. показатели предшествующих периодов, за исключением голодного 1933 г. Всего, согласно отчетной документации НКВД, в 1937 г. в лагерях умерло 25 376 человек, а в тюрьмах и колониях 8123 человека. В 1938 г. эти показатели резко возросли — до 90 546 и 36 039 умерших[962]. Однако, как и в других случаях, необходимо отметить, что гулаговские отчеты о смертности, несмотря на значительность цифр, были неполными. Во-первых, в условиях быстрого увеличения количества заключенных увеличивались возможности для разного рода фальсификаций. Обращает на себя внимание, например, резкое увеличение численности заключенных, проходивших в гулаговской отчетности по графе выбывшие из лагерей по неопределенным причинам. Если в предшествующие несколько лет таких фиксировали от 1,2 до 2,7 тыс., то в 1938 г. 16,5 тыс.[963] Во-вторых, как обычно в периоды массовых репрессий и соответствующих массовых перемещений заключенных, резко увеличивалась смертность на этапах, данными о которой мы пока не располагаем. Статистика Гулага зафиксировала в этот период не только большой приток заключенных из тюрем и следственных изоляторов в лагеря, но и значительные внутрилагерные перемещения (в 1937 г. из лагерей в лагеря было передано почти 215, а в 1938 г. — более 240 тыс. человек), а также обратные перемещения из лагерей в колонии и тюрьмы (почти 44 тыс. в 1937 г. и почти 56 тыс. в 1938 г.)[964]. Для заключенных такие переброски означали настоящую трагедию. Скученность, грязь, невероятная жара летом и холод зимой, наличие больных (а во многих случаях трупов) способствовали распространению массовых заболеваний и высокой смертности. Люди умирали в поездах, на этапах от железнодорожных станций до лагерных отделений и т. д. Хотя в документах Гулага, как уже говорилось, не удается обнаружить сводных материалов о смертности на этапах, в отчетности о движении лагерного населения обращает на себя внимание разница между численностью заключенных, отправленных из лагерей в другие лагеря и прибывших из лагерей в другие лагеря. В 1938 г. она составляла 38 тыс.[965]
Высокая смертность была не единственным проявлением кризиса, в котором находилась лагерная система в результате «большого террора». Значительная часть заключенных находились на грани вымирания, попадала в разряд нетрудоспособных и полных инвалидов. Среди неработающих заключенных, зафиксированных в статистике ГУЛАГ, обращает на себя внимание также такая категория, как «отказчики», т. е. заключенные, отказавшиеся от выхода на работу. Таких в течение 1938 г. в лагерях числилось в среднем чуть больше одного процента[966]. В число «отказчиков» администрация лагерей могла включать некоторое число больных и раздетых заключенных. Однако в сочетании с распространенным бандитизмом уголовников наличие значительного количества «отказчиков» отражало состояние так называемого «режима» в лагерях. В результате массовых репрессий в лагерях усилилось влияние наиболее жестокой и воинственной части уголовников, которые терроризировали политических заключенных и нередко устанавливали в лагерях свои порядки.
Важным показателем состояния лагерной системы, на который всегда обращали особое внимание высшие руководители страны и НКВД были побеги заключенных. Несмотря на принимаемые драконовские меры охраны и истощение значительной части заключенных, что делало их неспособными к побегам, количество побегов оставалось значительным: 58,2 тыс. в 1937 г. и 32 тыс. в 1938 г. Судя по отчетности лагерей, большая часть беглецов была задержана[967], хотя эти отчеты вряд ли в полной мере соответствовали действительности. Администрация лагерей обычно объясняла побеги ослаблением охраны в связи с массовым увеличением численности заключенных. На 1 августа 1938 г. охрана лагерей насчитывала 55 тыс. человек, причем из них 13 тыс. охранников из числа заключенных. Охрана составляла 4,5–5% по отношению к общему числу заключенных в лагерях[968].
Однако наиболее очевидным признаком «неблагополучия» в Гулаге для руководства страны было невыполнение лагерями хозяйственных заданий. Руководство НКВД, поглощенное проведением массовых репрессий, мало интересовалось хозяйственными проблемами. Предприятия, подведомственные НКВД, были дезорганизованы арестами их руководителей, массовыми расстрелами и резким ростом смертности и физического истощения заключенных в лагерях. План капитальных работ НКВД на 1936 составлял около 3,5 млрд руб., выполнение плана капитальных работ в 1938 г. — 3,1 млрд, а в 1939 г. — 3,6 млрд.[969]
Некоторые итоги развития лагерной системы при Ежове подводила справка об итогах использования заключенных в лагерях в январе 1939 г., подготовленная в аппарате ГУЛАГ. Она свидетельствовала, что из 1,1 млн заключенных, составлявших среднесписочный состав лагерей в этом месяце, работало на производстве около 790 тыс. человек (69,8 %). Еще 10,4 % (117 тыс.) составляла обслуга лагерей и примерно столько же (около 118 тыс.) — заключенные, не работавшие по причинам инвалидности, болезней или слабосильности. 9,4 % (106 тыс. человек) входили в так называемую группу «Г» — заключенные, которые, с точки зрения лагерного начальства, могли работать, но по разным причинам не работали. Среди них — «контингенты», находившиеся в пути следования в лагеря или перевозившиеся из лагеря в лагерь; так называемые «отказчики» — заключенные, отказывавшиеся работать (около 14 тыс. человек); заключенные, которые не работали по причине отсутствия у них одежды (около 17 тыс.); заключенные, не получившие наряды на работу в силу простоев на производстве (более 15 тыс.) и т. д.[970]
Такое положение с лагерной рабочей силой (а приведенные цифры приукрашали истинную картину) условиях сокращения притока новых заключенных не позволяло выполнять хозяйственные планы Гулага. Эго заставляло руководство НКВД искать способы повышения отдачи от имеющихся заключенных. 9 апреля нарком внутренних дел Л. П. Берия обратился с письмом к председателю СНК СССР В. М. Молотову, в котором поставил ряд принципиально важных для Гулага вопросов. Берия сообщал, что численность лагерной рабочей силы примерно на 20–25 % ниже потребностей и этот разрыв в дальнейшем будет только возрастать. Для повышения производительности труда заключенных Берия просил увеличить нормы их снабжения продовольствием и одеждой. «Существующая в ГУЛАГе НКВД СССР норма питания в 2000 калорий, — говорилось в письме, — рассчитана на сидящего в тюрьме и не работающего человека. Практически и эта заниженная норма снабжающими организациями отпускается только на 65–70 %. Поэтому значительный процент лагерной рабочей силы попадает в категории слабосильных и бесполезных на производстве людей. На 1 марта 1939 г. слабосильных в лагерях и колониях было 200 000 человек и поэтому в целом рабочая сила используется не выше 60–65 процентов». Берия просил правительство утвердить новые нормы снабжения продовольствием, чтобы «физические возможности лагерной рабочей силы можно было использовать максимально на любом производстве».
В предшествующие годы важнейшим стимулом повышения производительности труда заключенных была практика условно-досрочного освобождения — снижения первоначально определенного срока тем осужденным (как правило, не политическим), кто добросовестно, с точки зрения начальства, трудился в лагере. Им засчитывали один рабочий день за два или даже более дней срока. В письме Молотову Берия предлагал отказаться от этой системы, т. к. она порождала «исключительно большую текучесть лагерного контингента». Основным стимулом для повышения производительности труда, считал Берия, должны быть улучшение питания и снабжения, денежное премирование и облегчение лагерного режима передовиков. Однако не слишком полагаясь на материальные стимулы, Берия предлагал ужесточить репрессивные меры: «По отношению к прогульщикам, отказчикам от работы и дезорганизаторам производства применять суровые меры принуждения — усиленный лагерный режим, карцер, худшие материально-бытовые условия и другие меры дисциплинарного воздействия. К наиболее злостным дезорганизаторам лагерной жизни и производства применять более суровые, судебные меры наказания, в отдельных случаях до высшей меры наказания включительно. Обо всех случаях применения этих мер воздействия широко оповещать лагерников»[971].
Две недели спустя, 24 апреля 1939 г., Берия отправил в правительство еще одну записку. На этот раз он утверждал, что для выполнения программы 1939 г. НКВД необходимо свыше 1550 тыс. лагерных рабочих, хотя фактически на 1 апреля в лагерях, исключая инвалидов, имелось 1264 тыс. человек, из них до 150 тыс. «слабосильных и неполноценных рабочих». Особенно острой, сообщалось в записке, ощущалась эта проблема на Дальнем Востоке, где при потребности в 680–700 тыс. заключенных фактически было 500 тыс. Чтобы снять возникшую напряженность, Берия предлагал не расширять в 1939 г. строительные работы, порученные НКВД, и прекратить выдачу нарядов на выделение рабочей силы для других ведомств, а также перебросить в мае-июле на Дальний Восток и в Дальстрой 120 тыс. заключенных, сняв для этого 60 тыс. человек с контрагентских работ, где НКВД являлся только поставщиком рабочей силы, и переведя в лагеря из колоний 70 тыс. осужденных на срок до двух лет[972].
Как и в других случаях, прежде чем принять столь кардинальные решения руководство СНК отправило записки Берии на согласование в различные ведомства. Ряд вопросов, поставленных в записках (например, об увеличении норм продовольственного снабжения заключенных и финансирования ГУЛАГ), не встретил принципиальных возражений[973]. Однако вокруг проблемы условно-досрочного освобождения и применения высшей меры наказания к заключенным разгорелись споры. Фактически против этих предложений выступили прокурор СССР Вышинский и нарком юстиции СССР Рычков. В записках, отправленных в Совнарком, они доказывали, что система условно-досрочного освобождения должна быть сохранена (хотя и «упорядочена») не только потому, что она предусмотрена законом, но и в силу ее позитивного воздействия на укрепление дисциплины и увеличение производительности труда. Что касается применения высшей меры наказания в отношении «злостных дезорганизаторов лагерной жизни и производства», то Вышинский и Рычков настаивали на соблюдении существующих законов. В предложении Берии они не без оснований усматривали попытку узаконить чрезвычайное, по усмотрению руководства НКВД, применение расстрелов. Высшая мера не может применяться, писали Вышинский и Рычков, если подсудимый не совершил преступления, за которое уголовный кодекс предусматривает расстрел[974].
Точка зрения руководителей прокуратуры и наркомата юстиции первоначально получила поддержку в правительстве. 7 июня 1939 г. совещание заместителей председателя СНК СССР под председательством Молотова (Берия также присутствовал на нем) постановило вопрос о досрочном освобождении и применении расстрелов с обсуждения снять[975].
Пока точно неизвестно, какие шаги предпринял Берия после этого. Скорее всего, он обратился лично к Сталину и заручился его поддержкой. Сделать это было тем проще, что сам Сталин еще за год до того высказывал аналогичные мысли, правда, по частному поводу. 25 августа 1938 г. на заседании Президиума Верховного Совета СССР при рассмотрении вопроса о досрочном освобождении заключенных, отличившихся на строительстве одного из объектов, Сталин заявил: «Правильно ли вы предложили представить список на освобождение зтих заключенных? Они уходят с работы. Нельзя ли придумать какую-нибудь другую форму оценки их работы — награды и т. д.? Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо […] Будут освобождаться лучшие люди, а оставаться худшие. Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе — награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться […] Давайте сегодня не утверждать этого проекта, а поручим Наркомвнуделу придумать другие средства, которые заставили бы людей остаться на месте […]»[976].
Учитывая такие настроения Сталина, не приходится удивляться, что через несколько дней после отказа Совнаркома решать вопросы, инициированные Берией, Политбюро полностью поддержало руководство НКВД. Принятое 10 июня 1939 г. постановление Политбюро «О лагерях НКВД» слово в слово повторяло предложения об отмене системы условно-досрочного освобождения и наказании «дезорганизаторов производства и лагерной жизни» (вплоть до расстрела), сформулированные в записке Берии от 9 апреля. Совнаркому было поручено также пересмотреть нормы снабжения лагерей продовольствием и одеждой[977]. 4 июля 1939 г. Экономсовет при СНК СССР утвердил новые нормы питания и вещевого довольствия для заключенных в лагерях и колониях. Эти новые нормы с незначительными изменениями также удовлетворяли требования, выдвинутые руководством НКВД[978].
Тогда же, после нескольких месяцев проволочек, были узаконены предложения Берии, изложенные в записке от 24 апреля 1939 г. 17 июня 1939 г. СНК СССР принял постановление об обеспечении рабочей силой работ, проводимых НКВД СССР в 1939 г. НКВД было разрешено прекратить выделение заключенных для других наркоматов и ведомств, а в июне — июле 1939 г. перебросить на Дальний Восток 120 тыс. заключенных. С 1 января 1940 г. НКВД должен был забрать всех заключенных, выделенных ранее другим наркоматам и ведомствам[979].
Уступки, сделанные НКВД, в значительной мере были связаны с отклонением одного из главных пунктов программы Берии — стабилизации хозяйственных планов наркомата. План капитальных работ НКВД в течение 1939 г. был увеличен более, чем на миллиард руб., т. е. на треть по сравнению с первоначально утвержденным планом на 1939 г.[980] Этот рост был следствием как расширения работ на старых объектах НКВД, так и развертывания нового строительства. Значительно были увеличены капиталовложения по Дальстрою, строительству Норильского металлургического комбината. Объем работ, выполняемых НКВД по железнодорожному строительству был столь велик, что 2 января 1940 г. Политбюро утвердило решение об организации в составе НКВД Главного управления железнодорожного строительства[981].
Наращивание капитальных работ, выполняемых НКВД при относительной стабильности «лагерных контингентов», существенно осложняло судьбу нового руководства наркомата. Тем более что выбитые с таким трудом в правительстве обещания о выделении ресурсов и снятии заключенных с объектов других ведомств выполнялись, как это обычно бывало, лишь частично. Новые нормы питания заключенных, утвержденные правительством, начали действовать с IV квартала 1939 г., но и они не обеспечивались необходимыми фондами. Общая потребность лагерей в продовольствии была значительно выше, чем выделенные ресурсы. При этом до заключенных доходила лишь часть продовольствия — многое застревало в пути, портилось, расхищалось. «Наибольший удельный вес смертности по роду заболеваний падет на болезни, связанные с количественным и качественным недостаточным питанием», — говорилось в отчете санитарного отдела ГУЛАГ за 1939 год[982]. Аналогичное положение было с вещевым снабжением. Несмотря на то что большая часть лагерей располагалась в крайне неблагоприятных климатических условиях, значительный процент заключенных не имел необходимой, прежде всего зимней одежды[983].
В целом, крайне тяжелые условия содержания заключенных лишь немного улучшились по сравнению с предыдущим периодом за счет прекращения массовых расстрелов в лагерях и некоторой стабилизации численности заключенных. Однако смертность и заболевания в лагерях оставались высокими. Несмотря на истощенность заключенных, усиливалась их эксплуатация, что, в свою очередь, окончательно превращало людей в инвалидов или заканчивалось смертельным исходом. В приказании по ГУЛАГ от 16 сентября 1939 г. осуждались попытки «некоторых лагерей» «механически» решить задачу выполнения производственных заданий, «заставляя заключенных работать по 14–16 часов, до выполнения последними заданных норм выработки и кроме того, организуя работу в выходные дни». Такая практика, говорилось в приказании, «приводит к истощению лагерников, к росту заболеваемости и в конечном счете к невыполнению плановых норм»[984]. В приказании ГУЛАГ от 5 ноября 1939 г. запрещалось включать в разряд отказчиков «разутых, раздетых, слабосильных, инвалидов и больных заключенных, если они не симулянты»[985]. Однако такие призывы, как правило, лишь фиксировали факты, но не имели реальных последствий. Как докладывал 14 сентября 1939 г. в правительство заместитель наркома внутренних дел СССР Чернышев, в лагерях и колониях насчитывалось до 50 тыс. инвалидов и до 150 тыс. так называемых «ограниченно годных», т. е. заключенных, находящихся в крайней стадии истощения или серьезно больных[986].
Не оправдались надежды на увеличение численности заклю-ченных-рабочих за счет снятия их с объектов других наркоматов. Постановление СНК от 17 июня 1939 г. затрагивало интересы могущественных экономических ведомств, которые привыкли широко пользоваться заключенными в качестве рабочей силы и не могли быстро заменить их вольнонаемными рабочими. В правительство посыпались жалобы и ходатайства о сохранении заключенных на различных объектах. Во многих случаях эти просьбы находили поддержку у руководителей Совнаркома. 14 июля в письме на имя Молотова Берия утверждал, что решение СНК «о снятии лагерной рабочей силы со строек других наркоматов выполняется весьма медленно. Все наркоматы возбуждают перед СНК СССР вопрос об отмене по отношению их решения СНК СССР. Отдельными решениями Экономсовета […] снят наряд с Наркомата цветной металлургии, отсрочен наряд с лесоразработок и сплава. В результате продвижение рабочей силы на Дальний Восток проходит очень медленно»[987]. Эта тенденция, отмеченная Берией уже на начальном этапе реализации постановления от 17 июня, не изменилась и в дальнейшем. В результате предусмотренное на 1 января 1940 г. снятие всех заключенных с объектов других ведомств не было осуществлено. ГУЛАГ и в последующие годы поставлял заключенных на стройки различных наркоматов.
Для выполнения постоянно увеличивавшихся планов руководство НКВД прибегло к испытанному способу — беспощадной эксплуатации заключенных и усилению репрессий против «дезорганизаторов производства и лагерной жизни». По приказам из Москвы в лагерях активно велась борьба с «отказчиками» и «дезорганизаторами». На 20 апреля оперативно-чекистскими отделами лагерей было привлечено к ответственности и предано суду за дезорганизацию лагерной жизни и производства 4033 человека. Из них осуждено к расстрелу 201 человек и расстреляно 56 человека. 63 осужденным к высшей мере ее заменили на длительные сроки заключения, а еще 81 человек ожидали к тому моменту утверждения приговора[988]. О фактах таких репрессий, как правило, оповещались заключенные тех лагерей, где содержались расстрелянные или осужденные. Некоторые случаи расстрелов «дезорганизаторов» специальными приказами наркома внутренних дел или приказаниями по ГУЛАГ использовались как повод для кампании устрашения во всех лагерях[989].
Консолидация и стабилизация лагерной системы, проведенные Берией на основе ужесточения репрессий и ликвидации относительно «либеральных» элементов лагерной системы, существовавших в предыдущие годы (прежде всего зачетов рабочих дней и досрочного освобождения), послужили основой для скачкообразного расширения экономики принудительного труда и ее широкого использования в период предвоенной мобилизации. В 1940 г. силами НКВД выполнялось 13,5 % всех капитальных работ. Лагерная экономика занимала лидирующие или даже исключительные позиции также по выпуску многих видов промышленной продукции. Значительной была роль НКВД в производстве цветных металлов, прежде всего золота. В 1940 г. предприятия Дальстроя дали 80 тонн химически чистого золота, в 100 раз превысив уровень добычи 1933 г. Перед войной на НКВД приходилось почти 13 % всех лесозаготовок СССР[990]. Выйдя из дезорганизации, порожденной «большим террором», экономика принудительного труда окончательно превратилась в один из важных элементов сталинской диктатуры.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.