Провал политики скачка

Провал политики скачка

Первый этап сталинской революции, завершение которого условно можно датировать концом 1930 г., вполне выявил ее разрушительный характер. Существовало много причин для того, чтобы задуматься о насущной необходимости корректировки курса и отказа от сверхрадикальных методов «модернизации». Явный провал первого этапа насильственной коллективизации уже заставил сталинское руководство предпринять относительное отступление. После массового выхода крестьян из колхозов весной 1930 г. коллективизация проводилась относительно осторожно. Достигнув в период штурма на 1 марта 1930 г. 57 %, уровень коллективизации в последующие месяцы снижался. На 1 сентября 1930 г. он достиг низшей точки в 21,5 %.

Осенью под давлением сверху начался рост, однако относительно небольшой. К концу 1930 г. в колхозах числилось 25,9 % крестьянских хозяйств[169]. Хотя хлебозаготовительная кампания 1930 г. вновь была чрезвычайно жестокой, из деревни, несмотря на хороший урожай, изъяли меньше зерна, чем в последующем неурожайном 1931 г.[170]

Куда менее осторожно сталинское руководство вело себя в индустриальной сфере. Капитальные вложения в новое строительство совершенно бездумно и без всяких расчетов нарастали на протяжении всего 1930 г. Результаты не заставили себя ждать. В декабре 1930 г. председатель ВСНХ Г. К. Орджоникидзе представил в Политбюро крайне тревожные материалы об итогах промышленного развития[171]. Главной проблемой, ставившей под сомнение всю политику индустриального скачка был невероятно большой рост средств, «увязших в незаконченном строительстве». По весьма приблизительным данным, охватывающим 70–80 % промышленности, в 1928/29 хозяйственном году[172] при капитальных вложениях 1,89 млрд руб. в эксплуатацию были введены объекты стоимостью 1,5 млрд, в 1929/30 г. соответствующие показатели составляли уже 2,99 и 1,6 млрд руб. В результате на 1 октября 1930 г. в промышленном строительстве увязло около 3 млрд руб, а вместе с оборотными средствами 4 млрд. Причем Орджоникидзе признавался, что эти данные ориентировочные, а на самом деле реальная ситуация в индустрии в силу принятого метода форсированной индустриализации не поддавалась учету. Целый ряд ключевых объектов, таких как Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, Нижегородский автозавод, Бобриковский химкомбинат строились без готовых проектов. Во многих случаях, говорилось в записке, «деньги расходуются без всяких смет», что вело к преувеличению затрат. «Отчетность чрезвычайно слаба и запутана. До сих пор никто не может сказать, сколько стоила постройка Сталинградского тракторного завода».

Растущие планы не были обеспечены ресурсами. Например, в планы на 1931 г. были включены фонды чугуна, который предстояло выплавить на Магнитке. По расчетам, печи должны были войти в строй 1 октября 1931 г, однако еще в декабре 1930 г., как признавался Орджоникидзе, не был готов ни проект Магнитки в целом, ни чертежи доменных печей. Расточительная индустриализация была возможна благодаря закупкам огромного количества оборудования и материалов за границей. О рациональности этих закупок и их реальном использовании никто не думал.

Неразбериха и крайняя неэффективность были вполне ожидаемым результатом сталинского метода скачкообразной индустриализации. Отсутствие реальных методов контроля за деятельностью предприятий и строек вело к хаосу и пустой трате ресурсов, оплаченных лишениями большинства населения страны. Размазанные по многим объектам деньги и оборудование не давали отдачи. Огромные капитальные вложения в тяжелую промышленность, сделанные с огромным напряжением в 1929–1930 гг., в значительной мере были заморожены в незавершенных стройках. Все это ярко демонстрировало правоту «правых», призывавших к осторожности и рассчитанным темпам. Но именно по этой политической причине Сталин не желал сделать очевидный и вполне осознаваемый шаг: притормозить наращивание капитальных вложений и сосредоточиться на пусковых объектах. На такие меры сталинское руководство пошло позже, когда ресурсов для продолжения сверхфорсированной индустриализации не осталось, а провал первой пятилетки стал свершившимся фактом[173]. В конце же 1930 г., не встречая противодействия, сталинская группа приняла курс на продолжение политики скачков. Декабрьский пленум ЦК ВКП(б), снявший Рыкова с поста председателя правительства, утвердил на 1931 г. безумные показатели прироста промышленной продукции — 45 % (которые в реальности не были достигнуты и наполовину). До 50 % всех хозяйств предлагалось согнать в 1931 г. в колхозы[174]. Выступая на пленуме, первый секретарь Северного крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинов назвал план 1931 г. объектом «генерального штурма». «Мы должны взять боевым штурмом этот хозяйственный “Перекоп” любыми силами и любыми средствами», — восклицал он[175] Сталинская революция продолжалась, обрекая страну на продолжение трагедии.

Новая волна коллективизации, хотя и отличалась от событий 1930 г. (например, отказом от насаждения коммун и обобществления всего имущества крестьян), была столь же жестокой и сопровождалась еще большими массовыми арестами и депортациями. Всего в 1930–1931 гг. в специальные поселения в отдаленных районах страны было отправлено более 380 тыс. крестьянских семейств общей численностью более 1,8 млн человек[176]. 200–250 тыс. семей (т. е. около миллиона крестьян), по оценкам историков, не дожидаясь репрессий, бежали в города и на стройки. Еще примерно 400–450 тыс. семей (около 2 млн крестьян) были выселены по так называемой третьей категории (в пределах своей области) и также, потеряв имущество, в большинстве ушли в города и на стройки[177]. Деревня лишилась наиболее трудоспособных и грамотных работников, на смену которым в основной массе пришли всевозможные «активисты». В лучшем случае искренние в своих идейных устремлениях, они умели бороться, но не работать. Как обычно случалось в революционные периоды, к «должностям» энергично и жадно потянулись подонки общества. Их ненасытная и слабо контролируемая жажда власти, обогащения и насилия усугубляли и без того жестокую «генеральную линию» сталинского руководства. Принудительно коллективизированные крестьяне рассматривали колхозы как новое издание крепостного права и при каждом удобном случае пытались выйти из них. Задавленные государственными повинностями, крестьяне обнищали и с первых шагов коллективизации жили на грани голода или жестоко голодали.

Главной причиной деградации деревни была политика государства, которое, сосредоточившись на индустриальном развитии, рассматривало деревню в качестве внутренней колонии, как источник людских и материальных ресурсов для промышленности. Сталинская модель индустриализации в силу своей крайней неэффективности и высоких затрат поглощала эти ресурсы во все возрастающих масштабах. Непомерно раздутые строительные программы при слабой механизации требовали миллионы дополнительных рабочих рук, которые могла дать только деревня. По стране разъезжали многие тысячи вербовщиков, обещавшие крестьянам «золотые горы» на стройках пятилетки. Однако и без вербовщиков сотни тысяч крестьян (как всегда, наиболее предприимчивых и трудоспособных) бежали из деревни в города. На оставшихся в деревне падала непосильная задача кормить быстро растущее городское население и оплачивать массовые закупки западного оборудования и технологий. Причем эти требования государства росли небывалыми темпами. Низкая производительность труда в промышленности и на строительстве вела к набору все новых рабочих. Запущенный без должных расчетов и плохо контролируемый процесс наращивания закупок промышленного оборудования и сырья (прежде всего металла) за границей, неизбежно вел к критическому росту дефицита внешнеторгового баланса. К осени 1931 г. СССР оказался на грани банкротства по внешним платежам. Это, в свою очередь, вело к наращиванию вывоза продовольствия.

Индустриальные скачки, непомерное увеличение капитальных вложений в тяжелую промышленность, игнорирование экономических рычагов управления и массовые репрессии против специалистов, вызвавшие волну так называемого «спецеедства», падение дисциплины на производстве, привели к кризису в промышленности. Этот кризис особенно беспокоил руководство страны. Поэтому в конце 1930 — начале 1931 г. в экономической политике стали проявляться тенденции, позволяющие говорить о некоторой корректировке откровенно репрессивной политики. Этот новый курс, который Р. У. Дэвис назвал «мини-реформами»[178], складывался постепенно как цепь отдельных непоследовательных и противоречивых решений. Причем затрагивали «мини-реформы» лишь промышленность, оставляя в неприкосновенности насильственную политику, проводившуюся в деревне.

Суть «мини-реформ» составляли попытки активизировать экономические стимулы и преодолеть наиболее одиозные «военно-коммунистические» методы управления индустрией. Официально были осуждены теории скорого отмирания товарно-денежных отношений и введения прямого социалистического продуктообмена. Деньги и материальные стимулы объявлялись долгосрочной основой для создания новой экономики. Были предприняты некоторые коррективы в системе управления предприятиями с целью ограниченного расширения их самостоятельности в рамках так называемого «хозрасчета». Перестройка системы оплаты труда рабочих предполагала активизацию материальных стимулов и отказ от уравнительных форм заработной платы в пользу сдельщины и т. д. Однако наиболее явно и ощутимо новые тенденции проявились в осуждении массовых репрессий против инженерно-технических работников, в государственной поддержке авторитета хозяйственников, осуществлявшейся под лозунгом «укрепления единоначалия».

После серии частных решений, которые касались отдельных конкретных случаев ущемления прав хозяйственников, а также реабилитации некоторых ранее осужденных специалистов-«вредителей», в середине 1931 г. были приняты меры общего характера. 10 июля 1931 г. Политбюро одобрило два постановления, которые существенно меняли положение специалистов и в какой-то мере ограничивали права ОГПУ в целом. Первое под названием «Вопросы ОГПУ» предусматривало, что ОГПУ не имеет права на аресты коммунистов без ведома и согласия ЦК ВКП(б), а на аресты специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т. п.) — без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского). Причем в случае разногласий между наркомами и ОГПУ вопрос переносился на разрешение в ЦК ВКП(б). Постановление предусматривало также, что «граждан, арестованных по обвинению в политическом преступлении», ОГПУ не имеет права «держать без допроса более чем две недели и под следствием более чем три месяца, после чего дело должно быть ликвидировано либо передачей суду, либо самостоятельным решением коллегии ОГПУ». Все приговоры о расстрелах, выносимые коллегией ОГПУ, утверждались в ЦК ВКП(б)[179].

Второе постановление под названием «О работе технического персонала на предприятиях и об улучшении его материального положения» содержало развернутую программу юридической и политической реабилитации специалистов. Постановление состояло из двух частей: особо секретной, проходившей под грифом «особая папка», не предназначавшейся для широкого распространения, и секретной, которая рассылалась всем партийным, государственным и хозяйственным руководителям. В закрытой части было записано всего два пункта, имевших, однако, принципиальное значение: «Освободить арестованных специалистов в первую очередь по черной металлургии и потом по углю по списку, согласованному между Орджоникидзе и Менжинским (руководителями ВСНХ и ОГПУ — О.Х.), и направить их для работы на заводы; отменить постановление СТО об обязанности ОГПУ привлекать к ответственности специалистов за пережоги топлива»[180]. На практике это означало существенное изменение в судьбе специалистов, как арестованных, так и пока работавших на свободе. ОГПУ получило сигнал об изменении курса и необходимости притормозить свою активность в промышленности.

Большая часть постановления, подлежащая широкой рассылке, предусматривала амнистию специалистов, осужденных к принудительным работам, отменяла ограничения при назначении старых специалистов на руководящие должности на предприятиях. Дети инженерно-технических работников при поступлении в высшие учебные заведения получали равные права с детьми индустриальных рабочих (ранее они подвергались дискриминации). Один из пунктов постановления требовал не допускать вмешательства партийных организаций в оперативную деятельность администрации предприятий. Наконец, постановление от 10 июля запрещало милиции, уголовному розыску и прокуратуре вмешиваться в производственную жизнь предприятий и вести следствие по производственным делам без специального разрешения дирекции предприятий или вышестоящих органов. На промышленных предприятиях упразднялись официальные представительства ОГПУ[181]. Как сообщил в конце ноября 1931 г. Сталину заместитель председателя ОГПУ А. И. Акулов, за май-ноябрь 1931 г. были освобождены и прикреплены к определенным предприятиям по согласованию с хозяйственными органами 1280 осужденных специалистов[182]. В условиях дефицита квалифицированных кадров это была огромная цифра.

Однако эти уступки инженерно-технической интеллигенции оставались незначительным эпизодом «генеральной линии», которая в целом не претерпела изменений. Страна все глубже втягивалась в глубокий социально-экономический кризис, который особенно очевидно проявлялся в деревне. Под нажимом непосильных государственных реквизиций, спасаясь от голода, крестьяне бежали из колхозов. За первую половину 1932 г. число коллективизированных хозяйств в РСФСР сократилось на 1370,8 тыс., а на Украине — на 41,2 тыс.[183] Широкое распространение получили убой и продажа скота, сокращение посевов единоличниками. Значительными были социальные волнения в деревне, хотя они уже и не достигали уровня крестьянской войны начала 1930 г. По неполным данным ОГПУ, за октябрь 1931 — март 1932 г. в РСФСР, Украине, Белоруссии и Казахстане было зарегистрировано 616 массовых выступлений, в которых приняли участие 55,4 тыс. человек. Причем наблюдалась тенденция к нарастанию выступлений из месяца в месяц[184]. Одним из наиболее распространенных видов беспорядков было сопротивление голодных крестьян вывозу хлеба в счет заготовок и нападения на государственные склады. О таких событиях на Украине, недалеко от Полтавы, докладывал председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову один из руководителей ЦКК ВКП(б), проводивший инспекцию в этих районах. Он писал, что 3 мая 1932 г. около 300 женщин села Устиновцы захватили председателя сельсовета и, выбросив черный флаг, двинулись на железнодорожную станцию Гоголево, где начали ломать двери складов. Первоначально заведующий складами сумел отогнать толпу при помощи огнетушителя. Испугавшись, что это газы, женщины разошлись. Однако на следующий день крестьяне начали собираться снова. Для подавления волнений были вызваны вооруженная милиция и уполномоченные ГПУ Хлеб со складов в тот же день быстро вывезли.

На следующий день, 5 мая, примерно такая же толпа, состоящая из женщин деревни Часниковка, разгромила склад на станции Сенча и забрала 37 мешков пшеницы. 6 мая, вдохновленные первыми победами, крестьяне вновь пришли на станцию и забрали из вагонов 150 пудов кукурузы. Коммунистов, которые пытались остановить толпу и стреляли в воздух, разогнали. К вечеру на станцию прибыли 50 вооруженных милиционеров и коммунистов. Однако крестьян это не испугало — на станцию собрались около 400 человек, которые вновь попытались открыть вагоны. 7 мая еще большая толпа крестьян была разогнана конной милицией и вооруженными коммунистами.

На станции Сагайдак 5 мая около 800 человек оттеснили двух милиционеров и сельских активистов, охранявших хлеб, открыли склады и взяли около 500 пудов хлеба. 400 пудов отдали тут же, но 100 увезли с собой. 6 мая попытку (правда, безуспешную) забрать хлеб сделали около 400 крестьян из деревень Лиман и Федунки[185]. Подобных событий было много по всей стране[186].

Хотя первыми жертвами голода в сталинском СССР всегда становились крестьяне, менее интенсивные голодовки (так называемые «продовольственные трудности») затрагивали также население городов, включая рабочих. В условиях деградации сельского хозяйства и нарастания вывоза продовольствия на экспорт государство не могло обеспечить централизованную карточную систему преимущественного снабжения промышленных центров даже по минимальным нормам. 23 марта 1932 г. Политбюро вынуждено было принять решение о существенном сокращении норм централизованного снабжения для 20 млн жителей городов из примерно 38 млн горожан получавших карточки. Достаточно быстро это вызвало увеличение смертности в городах[187]. На почве голода начались антиправительственные выступления городских жителей. 7–9 апреля, например, большие группы жителей белорусского города Борисова разгромили хлебные склады, организовали демонстрацию и шествие женщин и детей к красноармейским казармам. По официальным оценкам, скорее заниженным, в волнениях участвовало 400–500 человек. Демонстранты встретили определенное сочувствие у представителей местных властей и милиционеров. Несмотря на лояльность войск, были замечены «болезненные явления среди красноармейцев и комсостава»[188].

Куда более серьезные события произошли через несколько дней в текстильных районах Ивановской области[189]. Положение этих регионов было типичным для центров такого рода, занимавших промежуточное место между особо бедствующей деревней и скудно, но более регулярно снабжаемыми крупными городами. Задержки в выдаче продуктов по карточкам, низкие заработки из-за простоев технически отсталых и не обеспеченных сырьем фабрик — характерные черты быта текстильных поселков. В начале 1932 г. в Вичуге, например, несколько месяцев не выдавали муку; дети, и без того получавшие 100 граммов хлеба в день, были переведены на 60-граммовый паек[190]. На политические настроения текстильщиков влияла тяжелая ситуация в окружающих деревнях, где многие фабричные имели родственников. Коллективизация ввергла их в разорение. В такой взрывоопасной обстановке в начале апреля из Москвы пришло распоряжение о сокращении карточных норм.

5 апреля началась забастовка на фабрике им. Ногина в Вичуге.

9 апреля бастовали почти все фабрики города. На следующий день, 10 апреля, в 18 часов руководству ОГПУ поступило сообщение от заместителя полномочного представителя ОГПУ по Ивановской области. В нем говорилось, что положение на фабриках Вичугского района обостряется. Сообщение рисовало следующую картину беспорядков. Около трех тысяч участников забастовки ходили по ули-дам, ворвались в здание милиции, обезоружили и избили одного из милиционеров, ранили начальника милиции. Из 50 милиционеров осталось в строю 17 человек. Здание ОГПУ было окружено толпой до тысячи человек, нескольких чекистов избили или ранили камнями. Чекисты начали отстреливаться, ранив двух демонстрантов[191]. После выстрелов толпа рассеялась. В Вичугу выехал полномочный представитель ОГПУ по Ивановской области и руководители обкома партии, однако переговоры с забастовщиками не привели к результатам. Забастовка началась также на фабриках в Тейково. Требования бастующих — оставить мартовские нормы продовольственных пайков. Это сообщение с припиской заместителя председателя ОГПУ И. А. Акулова о том, что ивановским властям дано указание не применять оружие, а также мобилизовать всю агентуру, в том числе перебросить ее из Иваново для ведения «разложенческой работы среди забастовщиков», было отправлено Сталину. Сталин изрисовал угол документа карандашом (знак волнения или раздумий?) и поставил ничего не значащую резолюцию: «Почему молчит обком?»[192].

Активные выступления в Вичуге продолжались и на следующий день. Всего за 8-11 апреля (согласно официальным отчетам) 15 милиционеров получили тяжелые ранения, а 40 милиционеров и 5–7 ответственных работников — легкие. 12 апреля в Вичугу прибыл Л. М. Каганович. При помощи репрессий и обещаний забастовку на вичугских фабриках удалось прекратить. Помимо Вичуги забастовки и массовые волнения произошли в ряде других районов Ивано-во-Вознесенской области — Тейковском, Лежневском, Пучежском. Для локализации выступлений ивановские руководители приняли энергичные меры. 14 апреля было одобрено решение об «изъятии антисоветских элементов» в крупнейших городах. Для предотвращения похода рабочих Тейково в областной центр Иваново-Вознесенск, было решено не останавливать в Тейково поезда[193]. В районах волнений проводились массовые аресты руководителей забастовок. Все это позволило предупредить втягивание в забастовочное движение рабочих других центров, хотя обстановка в регионе оставалась тяжелой.

Хотя ивановские волнения удалось сравнительно быстро подавить, эти события выявили ряд тревожных для сталинского режима симптомов. Забастовки и демонстрации произошли в одной из крупнейших промышленных областей в центре страны, неподалеку от столицы и охватили одновременно несколько районов. В любой момент к забастовщикам могли присоединиться рабочие других предприятий, где также наблюдались «тяжелые настроения». Большое влияние апрельские события оказали на крестьян Ивановской области, многие из которых поддержали рабочих-забастовщиков. По деревням прокатились так называемые «волынки» — коллективные отказы от работы в колхозах, усилился распад колхозов[194]. Активное участие в забастовках и демонстрациях принимали местные коммунисты (в ряде случаев они были их организаторами)[195] Одновременно беспомощность продемонстрировали местные руководители.

В контексте общей ситуации подобные выступления могли в определенный момент привести к непредсказуемым последствиям. И неудивительно, что волнения в Ивановской области были очень серьезно восприняты в Москве. ЦК ВКП(б) обратился к областной парторганизации со специальным письмом, в котором утверждал, что местные коммунисты проглядели, как «осколки контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, а также изгнанные из наших большевистских рядов контрреволюционные троцкисты и бывшие члены “рабочей оппозиции” пытались свить себе гнездо и организовать выступления против партии и советской власти»[196]. Сбивая напряжение в Ивановской области, Совнарком СССР оперативно принял решение о направлении туда дополнительных продовольственных фондов.

Не исключено, что ивановские события подтолкнули правительство на более решительные «либеральные» меры. В мае 1932 г. появились постановления СНК, ЦИК СССР и ЦК ВКП(б), демонстрировавшие некоторую корректировку «генеральной линии». Значительно сократив государственный план хлебо- и мясозаготовок, правительство разрешило крестьянам торговать хлебом (после завершения хлебопоставок с 15 января 1933 г.) и мясом (в случае регулярного выполнения поставок в централизованные фонды). Причем если раньше рыночная торговля ущемлялась многочисленными налогами и низкими потолками цен, то отныне единоличники и колхозники получили право торговать по ценам, складывавшимся на рынке. Цель подобных решений была ясна. Продразверстка и централизованное снабжение довели страну до голода, и сталинское руководство в преддверии кампании сбора нового урожая обратилось к личной заинтересованности крестьян.

В весенние и летние месяцы 1932 г. политика, которую иногда называют «неонэпом», казалось, набирала силу. Одно за другим следовали постановления о недопустимости ликвидации личных подсобных хозяйств колхозников, о возвращении им ранее реквизированного для общественных ферм скота, о соблюдении «социалистической законности». Реальные корректировки в конце концов затронули даже курс на форсированную индустриализацию. В августе 1932 г. впервые за несколько лет было принято решение о существенном сокращении капиталовложений, причем более всего уменьшалось финансирование тяжелой промышленности[197]. В целом, указывая правильное направление возможного выхода из кризиса, «неонэпов-ские» решения весны-лета 1932 г. были запоздавшими, непоследовательными и половинчатыми, что привело к дальнейшему нарастанию кризиса. Такое развитие событий определялось как инерцией политики «большого скачка» и созданных механизмов форсированного наращивания индустриализации, так и личной позицией Сталина. Однако прежде чем обратиться к рассмотрению этих факторов, необходимо коротко охарактеризовать состояние институтов высшей власти и общие принципы принятия решений в период кризиса.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.