Глава 11 Взаимодействие механизмов защиты

Глава 11

Взаимодействие механизмов защиты

Когда Гитлер все-таки нанес удар в те страшные утренние часы 22 июня 1941 года, первой реакцией Сталина было отрицание самой возможности такого действия со стороны Гитлера. Должно быть, напал кто-то другой. Такая точка зрения становится ясной из телефонного разговора генерала И. В. Болдина с маршалом Тимошенко спустя часы после начала вторжения: «Я сообщил ему, что немецкие самолеты продолжают бомбить советские войска и гражданское население. Враг пересек границу во многих местах и продолжает двигаться вперед. Внимательно выслушав меня, маршал Тимошенко сказал: — Имейте в виду, товарищ Болдин, что никакие действия против немцев не могут быть начаты без нашего согласия.

— Что? — закричал я в телефон. — Наши войска вынуждены отступать, горят города, гибнут люди…

— Иосиф Виссарионович полагает, что, возможно, это провокации со стороны некоторых немецких генералов» (87, 229; ср.: 173, 51–52; 171, 167; 15, I. 423; 219, 183, 221; 55, 141).

По словам Ситона (251, 95), Сталин, «похоже, имел странное представление о политической силе некоторых немецких генералов в Третьем Рейхе». С тех пор как Кривицкий сообщил Сталину в 1932 году, что в немецкой армии существует оппозиция Гитлеру (178, 5), Сталин был начеку в отношении инакомыслящих в немецких вооруженных силах. Эту точку зрения не поколебало и то, как Гитлер избавился от капитана Эрнста Рема и других политических соперников во время «ночи длинных ножей» в июне 1934 года, и последующая концентрация силы в его руках (ср.: 147, 39). А в январе 1941 года работник НКВД Кобулов дал задание агенту ГПУ в Берлине выяснить, кто из военных в Германии находится в оппозиции к нацистско-советскому сотрудничеству, если таковые существуют (120, серия D, XI, 1086; ср.: 301, 528). Толстой предполагает, что Гитлер мог даже направить Сталину ложное предупреждение о заговорщицких элементах среди немецкого высшего командования (286, 227 и далее), хотя, если это правда, легковерие Сталина все равно труднообъяснимо.

В это же время Сталин очищал свои собственные вооруженные силы от офицеров, которые могли бы воспротивиться нацистско-советскому сотрудничеству. Многие ученые отмечают, что Сталин в этом плане фактически копировал действия Гитлера: «Та гитлеровская Ночь послужила Сталину моделью для резни, устроенной им после убийства Кирова» (11, 150; ср.: 250, 485; 178, 184; 79, 319; 286, 84; 53, II, 211; 265; 110, 408). Подобная имитация, конечно же, являлась неотъемлемой частью отождествления Сталина с Гитлером1. Но Сталин переусердствовал (по причинам, о которых будет сказано ниже). Его чистка была более кровавой и затянувшейся, чем у Гитлера, и все это время он продолжал верить, что у Гитлера в его армии существует значительная оппозиция. Упрямство, с каким он придерживался этой иллюзии, указывает на то, что Сталин путал ситуацию, в которой находился Гитлер, со своей ситуацией. Но причиной путаницы было не только отождествление с Гитлером («я должен поступить со своими оппонентами так же, как поступил Гитлер»). Это также было результатом его привычной проекции («у Гитлера все еще существуют противники, так же как и у [я полагаю] меня*). Можно сказать, что отождествление открыло путь проекции, так как оба эти понятия несут в себе равенство, а именно: Сталин = Гитлер.

Или, с персональной точки зрения Сталина, я = он.

При отождествлении с агрессором «направление» равенства идет слева направо, то есть

я — это он, в то время как при проекции на Гитлера «направление» было справа налево, то есть

он — это я.

Похоже, что два этих процесса — отождествление с агрессором и проекция — функционировали в мозгу Сталина одновременно, а опасность вторжения Гитлера тем временем возрастала.

По мере того как росли признаки враждебных намерений Гитлера, в подсознании Сталина проявлялись другие защитные процессы. Особенно заметную роль играла рационализация. Например, у Сталина существовала тенденция подозревать во враждебных намерениях в отношении Советского Союза скорее Англию, чем Германию. В этом подозрении была определенная доля истины (что часто происходит при паранойе. См.: 133, VI, 256). Уинстон Черчилль, признанный антикоммунист, руководил британской интервенцией против большевиков в 1918–1920 годах. Попустительство Невилла Чемберлена Гитлеру в 1938 году заставило Сталина почувствовать себя еще более беззащитным (особенно см.: 147, 167 и далее; 146, 100). Британия не очень-то откликнулась на попытки Сталина создать советско-британско-французский альянс в 1939 году (особенно см.: 100, I, 391. VI. 364; 146, 100; 147, 211 и далее). Существовала также возможность бомбардировки Британией нефтяных скважин в Баку (см.: 286, 160 и далее). Таким образом, в минуты сомнений Сталин мог нереалистично и с защитной целью переключить внимание с немецкой враждебности на британскую. Поэтому, получив от Черчилля надежную информацию о готовящемся нападении Германии, он предпочел интерпретировать это как хитрую попытку спровоцировать ссору между Советским Союзом и Германией. Или же, когда посланец Гитлера Рудольф Гесс вылетел неожиданно по своей инициативе в Англию в мае 1941 года, у Сталина возникли большие подозрения, что Англия снова пытается подтолкнуть Германию к нападению на Советский Союз. Вместо того чтобы обратить внимание на очевидную агрессивность Германии, Сталин (поддерживаемый такими соратниками, как Маленков и Хрущев) сконцентрировался на враждебных намерениях Великобритании.

Другой пример такой защитной рационализации касается расчета времени нападения Гитлера. Время от времени Сталин, похоже, признавался себе, что он знает о готовящемся нападении Гитлера. Дело было только в том, что нападение произойдет позже, не сейчас. Так, в ночь перед вторжением Сталин в присутствии членов Политбюро выразил мнение, что Гитлер не станет нападать «в ближайшее время» (40, 96). Из разных источников Верту было сообщено, что в своей речи 5 мая 1941 года перед выпускниками советских военных академий Сталин утверждал, что война с Германией «почти неизбежно» начнется в 1942 году (310, 123; ср.: 311, 209). Или же, хотя 6 июня 1941 года Сталин одобрил подробный план перехода советской промышленности на производство военной продукции, к осуществлению этого плана должны были приступить только в конце 1942 года (247, 69). Как сказал Сталин американскому послу Гарриману во время войны, «если бы только Гитлер дал мне еще один год» (144, 12).

Незадолго до вторжения Сталин мог прибегать к другой рационализации — что Гитлер перед нападением по меньшей мере предложит ультиматум. Например, Сталин мог предположить, что Гитлер потребует сельскохозяйственные районы Украины. По мнению Уэйли «[Сталин] совершенно очевидно ожидал последнего предупреждения со стороны Германии в форме ультиматума» (311, 199). Этому, однако, нет прямых свидетельств (в то время как существует масса свидетельств, что Сталин думал о «провокациях» и о преждевременности войны в 1941 году). Как показал Уэйли, многие исследователи допускали гипотезу ультиматума, и, возможно, к этому их побуждала кампания дезинформации, развязанная Гитлером. По, похоже, для самого Сталина идея ультиматума не играла решающей роли.

Основные психологические способы защиты, к которым прибегал Сталин накануне немецкого вторжения, можно теперь суммировать следующим образом: 1) отождествление с агрессором (Гитлером), 2) проекция своих (реальных или вымышленных) черт на этого агрессора, 3) отрицание обоснованности предупреждений и 4) различного рода рационализации. Первый из них был наиболее глубинным и эффективным средством защиты, находящимся в психологическом распоряжении Сталина. Большая часть его беспокойства по поводу Гитлера нейтрализовалась отождествлением с агрессором. К тому же остальные три способа рассеивали любые оставшиеся тревоги. Они создавали в мозгу Сталина внешне логичную, рациональную структуру. Гитлер не (отрицание) собирается нападать именно сейчас (рационализация), поскольку в его армии (Проекция) существуют инакомыслящие, а также из-за Британии (рационализация). Просто Сталин был недостаточно обеспокоен возможностью нападения со стороны Гитлера, чтобы воспринимать эту поверхностную защитную структуру более критично. А причиной такой ситуации являлось то, что его отождествление с агрессивным Гитлером уже устранило большую часть беспокойства.