Глава 19 Безумное море

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 19

Безумное море

Молодой король, пославший Васко да Гаму подлатать свою империю в Индии, вскоре пал жертвой наследственной мании величия. Подобно отцу, он начал фантазировать о том, как каплю за каплей выжмет Индийский океан, пока тот не очистится, превратившись в христианское озеро. Все более жестокие кампании велись против мусульман, строились все новые крепости, и старания да Гамы управлять громоздкой империей как единым целым были вскоре забыты. По мере того как форпосты разносило все дальше по карте, а стоимости годовых поставок пряностей в Лиссабон уже не хватало на содержание гарнизонов, Португалия все больше превращалась в узкоземледельческую державу, доход которой зависел от налогов на крестьян.

Поскольку торговля пряностями оставалась монополией короля, португальские корабли, субсидируемые европейскими купцами, стали бороздить Индийский океан, перевозя персидских лошадей в Индию, индийские ткани – в Индонезию и Восточную Африку, а китайские шелка и фарфор – в Японию. Так называемая заморская торговля обернулась гораздо прибыльнее долгого маршрута вокруг мыса Доброй Надежды, и португальцы вскоре затмили мусульманских купцов в Азии: к середине XVI века пиджин-португальский сменил арабский в качестве языка международной торговли в портах всего Востока. Но по мере того как связи с Португалией становились все более эфемерными, значительные области империи оказалось практически невозможно контролировать.

Только самые безрассудные и отчаявшиеся люди готовы были служить в отдаленных уголках земли, и подобно своим предкам-крестоносцам, многие отправляющиеся на Восток имели весьма мало шансов дома. Они желали жить как гранды и не проявляли особой щепетильности в способах, какими сколачивали себе состояния. Когда недоучки, закоренелые преступники, банды уголовников и младшие сыновья без гроша за душой хлынули из Португалии, назад в Европу стали просачиваться шокирующие рассказы об их пороках.

Самое поразительное из многих разоблачений принадлежит перу французского путешественника Жана Моке [566]. Исполняя должность аптекаря при французском короле, Моке отвечал за составление королевских снадобий из обширного арсенала смол, минералов и ароматических веществ. Возможно, оттого, что он каждый день сталкивался с экзотикой Востока, у него развилась жгучая тяга к путешествиям. Король позволил ему странствовать по земному шару при условии, что он привезет домой странные и чудесные сувениры для королевского кабинета диковин, и Моке отправился в десятилетнюю одиссею. После Африки, Южной Америки и Марокко четвертое плавание привело его в Гоа. Как многие искатели приключений той эпохи, он вел пространные заметки о своих путешествиях и страницу за страницей посвящал едкой критике португальцев.

К середине XVI века Гоа разросся в колониальный город, достаточно величественный, чтобы заслужить прозвище «Рим Востока» [567]. Его улицы и площади украшали пятьдесят церквей и многочисленные монастыри, странноприимные дома и колледжи, в которых трудились тысячи священнослужителей. Его величавый белый кафедральный собор был центром епархии архиепископа, в чьем ведении находилась паства от мыса Доброй Надежды до Китая. Дворец губернатора, общественные здания и особняки вельмож представляли собой великолепные образчики архитектуры Ренессанса и раннего барокко, выросшие среди буйной растительности Индии; пышные процессии и живые картины расцвечивали улицы в праздники в честь дней святых или побед. Но за величественным фасадом проглядывал фронтирный городишко с кабаками, борделями и пьяными драками, где по улицам шлялись банды подвыпивших солдат, а самозваная португальская аристократия утверждала свою власть оружием.

Социальное давление на новоприбывших было чудовищным. Едва они, полумертвые, спотыкаясь, сходили с корабля, одетые по обычаям родной страны, как подвергались насмешкам столь ядовитым (излюбленным оскорблением было тут «вшиголовый»), что прятались по временным жилищам, под лодками или на задворках церквей, пока не придумывали, как продать свой плащ или меч и купить такую одежду, чтобы сойти за ветеранов. Уже через неделю, язвительно замечал Жан Моке, они начинали именовать себя кавалерами, «хотя сами простые крестьяне и торговые люди». Один такой кавалер по имени Фернанду, сообщал он, приглянулся богатой женщине и расхаживал по улицам, красуясь золотыми цепочками и свитой из рабов, однако его вдруг опознал сын его бывшего хозяина в Португалии. Фернанду сделал вид, будто его не знает, и спросил, кто он, «на что другой ответил: «А разве ты не тот, кто прежде пас свиней моего отца?» Услышав такое, сей кавалер, отведя его в сторону, признался, что действительно был в Португалии свинопасом, но здесь его величают «дон» и видят в нем знатного человека, и, умоляя о молчании, дал ему денег, однако это не воспрепятствовало тому, что его узнали несколько других, которые сами на сем нажились». Другим новоприбывшим посчастливилось меньше: если они осмеливались открыть рот, их избивали. Даже солдаты самого низшего ранга обзаводились мальчиком-рабом, чтобы носил за ними зонт или плащ, и принимали вид величественной серьезности, а когда ссорились (что случалось часто), то любой отказавшийся поддержать кого-то из своей клики сам становился легкой добычей.

В период своего расцвета Гоа давал приют более чем двумстам тысячам жителей, – столько же жило в Париже, и это было больше, чем в Лондоне или в самом Лиссабоне. Но всего несколько тысяч из них были португальцами, и почти все они были местикос, то есть потомками колонистов и туземных женщин. Остальные были индусами по вере, индийскими христианами и рабами, которых в большом числе держали в каждом португальском доме, в каждой семинарии, каждом женском или мужском монастыре. Дурно обращались со всеми. Индусов, которые не кланялись своим новым хозяевам или не рвали перед ними шапки, пронзали мечами, били бамбуковыми палками или длинными узкими мешками с песком. Одна клика капитанов, отправившись как-то ночью выкрасть из индуистского храма золотого идола [568], остановилась по пути, чтобы поджечь ближайшие дома – в качестве отвлекающего маневра. Внутри храма они обнаружили пятьсот храмовых женщин, танцевавших во всенощном бдении. При виде чужаков женщины взялись за руки и сплели ноги, и не успели португальцы их растащить, как пламя от зажженных ими костров начало лизать стены. Они рвали драгоценности из ушей женщин, отрубали им пальцы, чтобы заполучить кольца, и поспешили убраться восвояси без идола. По сообщениям, женщины «производили столь жалобный шум, что большая жалость была их слышать: бегущие от пожара португальцы оставили всех этих благочестивых молодых женщин гореть, и никто не мог прийти им на помощь; и с такой жестокостью португальцы обращаются со своими лучшими друзьями и союзниками».

Без сомнения, танцовщицы опасались за свою честь, поскольку женщины в португальской Индии редко бывали в безопасности. Особенно большой опасности подвергались местикос, сохранившие связи с индуистской общиной, и незамужние дочери с любым движимым имуществом. Рабов последних подкупали, чтобы добраться до девушек, после чего их похищали, а когда любовники проигрывали их драгоценности, самих девушек регулярно душили и закапывали – по меньшей мере в одном случае под половицами собственного жилища. Тем временем мужей-португальцев терзала паранойя, что их жены-местикос опаивают их, а сами резвятся с любовниками прямо перед их невидящими глазами. Они столь подозрительны, предостерегал Моке, что рискуешь жизнью, даже взглянув в лицо их женщинам, а если они увидят, что их женщины разговаривают с другим мужчиной, то женщин «вскоре душат или травят; а задушив, ищут утешения у соседей, говоря, мол, обморок унес жену, когда она сидела в кресле, и она так и не оправилась; или зовут цирюльника, чтобы пустил кровь, говоря, мол, жене дурно, а когда цирюльник уходит, распускают повязку и дают крови течь, пока несчастное создание не умрет; и опять же зовут соседей, чтобы те сами убедились, какая напасть приключилась с женой во сне».

Другие водили жен искупаться в ручье или пруду и «там держали головой в воде, а некоторое время спустя посылали рабов искать хозяйку, которую рабы находили утонувшей, а знающий о том заранее муж делал вид, что весьма поражен и убит горем». Француз добавлял, что знал кое-кого, кто так избавился от трех или четырех жен. Впрочем, по слухам, женщины тоже избавлялись от неверных мужей – обычно при помощи яда. Многие винили в этом климат: он, писал Моке, «столь жарок, что если только мужчина найдет способ заговорить с женщиной или девицей, он, конечно, уверен, что получит от них все, что пожелает».

Наиболее вопиющим было обращение колонистов с рабами. По сотне разом рабов, захваченных по всей Азии и Африке, выставляли на аукцион в Гоа, где продавали по цене в десять раз меньше стоимости арабской лошади. Девушек, которых продавали как девственниц, осматривали, чтобы убедиться в целости плевы; одних держали потом в качестве наложниц, других поливали духами и посылали продавать себя. Какое бы применение им ни нашли, утверждал Моке, рабов, рассердивших хозяина или хозяйку, забивали почти до смерти, «ибо их держат в двойных колодках, потом бьют дубиной по пятисот ударов за раз и заставляют ложиться животом наземь, после чего приходят двое рабов, которые по очереди ударяют их как бревно». Если владельцы особенно религиозны, едко замечает Моке, то отсчитывают число ударов на четках. «И если случайно тот, кто наносит удары так, бьет, на взгляд хозяина, недостаточно сильно или склонен пощадить своего товарища, хозяин приказывает ему ложиться на место избиваемого, чтобы и его избили безо всякого милосердия».

Именно эти злоупотребления в долгом перечне обвинений Моке шокировали даже ту бурную эпоху. Нагнетая атмосферу, француз громоздит пример за примером. По ночам в его жилище, пишет он, ему мешали спать звуки ударов и «какой-нибудь слабый, задыхающийся голос, ибо им [рабам] затыкают рты тряпками, чтобы они не кричали. После избиения они приказывают резать их тела бритвами, потом натирать раны солью и уксусом из страха, чтобы они загноились». Иногда, утверждал он, хозяева приказывали рабам ложиться на живот, раскаляли докрасна совок, и с него капали растопленным жиром на обнаженную кожу. Однажды к нему домой прибежала девушка-индианка, «плача и прося помощи и моля меня получить для нее снисхождение; но я, к великой моей печали, не мог ее спасти. Ибо ее забрали, положили на землю и били палками без жалости». Одна женщина-местикос убила пять или шесть рабов и закопала их в саду; когда она наказывала последнюю свою жертву, наносящий удары раб бросил палку и сказал, что рабыня мертва. «Нет, нет, – ответила она, – она притворяется… Давай же, давай, это хитрая лиса». Одной рабыне, замешкавшейся поспешить на зов хозяйки, прибили к спине подкову, и она вскоре умерла от гангрены, другой веки пришили к бровям. Некоего раба подвесили за руки на два или три дня за то, что пролил молоко, а после «основательно побили палками».

Когда Моке услышал, что в его собственном доме бьют молодую женщину, брат хозяина объяснил, мол, это ничто в сравнении с тем, что претерпели остальные: «Еще он рассказал мне, как его брат, владелец гостиницы, купил однажды яванскую рабыню, красивую девушку, и как он, обедая с женой, сказал в шутку, что у этой рабыни исключительно белые зубы, а жена промолчала, но выжидала удобный случай, когда мужа не будет дома, а потом приказала связать бедную рабыню и вырвать ей все зубы без сострадания; а другой приказала проткнуть раскаленным железом срамные места, когда заподозрила, что муж с ней развлекается, от чего несчастное создание умерло».

«Таково, – заключает Моке, – жестокое и варварское обращение, которому португальцы подвергают своих рабов на Гоа, чье положение хуже, чем у скота». Много лет спустя он все еще содрогался от увиденного.

Справедливость была не частым явлением. Банды португальцев, надев маски, врывались в обеденное время в дома и, похватав со стола, заталкивали в мешки обеденную посуду, а после требовали выкуп за ее возвращение и еще один за то, что оставят в живых хозяина дома. На тот случай, если их схватят, они носили при себе мешочки с порохом и привязанными к ним спичками и грозили взорвать каждого, кто к ним приблизится. Убийцы имели возможность сбежать на материк и там дождаться объявления амнистии, – учитывая число дезертиров, спрос на солдат не иссякал. Тем временем один губернатор за другим набивали себе карманы и терроризировали бедных. Огромные количества пряностей, золота и слоновой кости исчезали, так и не появившись в королевских учетных книгах. Капитаны присваивали половину сумм, выдаваемых им на покупку провианта, и держали своих людей на половинном рационе, добавляя жертв голодной смерти к тем, кого унесли цинга, дизентерия и малярия. В отчаянии корона сократила королевские грузовые флоты и стала продавать патенты на капитанство крепостей сроком на три года тем, кто предлагал наибольшую цену. Это лишь подстегнуло отягощенных долгами чиновников выкачивать из системы все возможное, пока не истек их срок в должности. Некий капитан, командовавший крепостью в Софале [569], убил одного мусульманского купца, у которого был глубоко в долгу, и продолжал убивать конкурентов другого мусульманского купца, с которым был заодно, а затем попытался заколоть королевского фактора, когда тот вздумал жаловаться. Португальский Восток превращался в предтечу Дикого Запада, где солдатам платили натурой, а капитаны обстреливали корабли друг друга.

Усвоенная в крестовых походах вражда к людям иного вероисповедания была экспортирована на Восток. Насилие порождало насилие. Когда король Сиама захватил несколько европейцев, сообщал Моке, то не проявил особого милосердия: «Ибо одних он велел посадить голышом на медные сковороды и поджарить на медленном огне, других посадить между двух больших костров, чтобы они умерли в муках; третьих он отправил к слонам, чтобы их затоптали, и придумал еще тысячу варварских жестокостей, чтобы подвергнуть им несчастных португальцев».

Юго-Восточную Азию и до прибытия португальцев едва ли можно было назвать просвещенным регионом. Тот же самый сиамский правитель, услышав, что его командиры не явились на битву, поскольку жены не могли снести разлуки с ними, «послал за этими женщинами и, велев отрезать им срамные места и прибить их ко лбам мужей, приказал последним ходить так по городу, а после отрубил им головы». По слухам, колдуны так настроили одного короля Бирмы против собственного народа, что он решил извести всех своих подданных: на протяжении трех лет он под страхом смерти воспрещал кому-либо пахать или засеивать землю, и его страна ударилась в каннибализм. Однако для местных жителей португальцы были чужеземными дьяволами, и по мере того как росли агрессивность и высокомерие португальцев, против них начали восставать их прежние союзники. «Португальцев сильно ненавидят почти во всех частях Индии, – с немалым удовлетворением сообщал один венецианский посол в Испании, – ибо тамошние жители видели, как они понемногу строят укрепления и делаются хозяевами тамошних земель… я думаю, трудности будут возрастать с каждым днем» [570].

Среди всех этих трудностей истинная цель первых португальских экспедиций позабылась. Крестоносные короли Португалии планировали перекачать несметные богатства исламского Востока в христианскую Европу, а затем покорить и обратить в истинную веру магометан и язычников всего мира. Первая часть их плана имела некоторый успех, пусть даже значительная часть денег оседала в чужих карманах. Однако если вера и вдохновляла первый рывок на Восток, для большинства строителей империи, последовавших за первопроходцами, она оказалась на отдаленном втором месте, а на первый план выступила грызня за барыши.

Португальцы любили заявлять, что после их прибытия на Восток вся Индия перестала подчиняться исламу. Они, несомненно, мучили и притесняли мусульман Малабарского берега, которые на утрату былого могущества отвечали стремлением к мученичеству в джихаде, затянувшемся с перерывами до ХХ века [571]. Однако их политика была далека от попыток словом наставить новую паству на путь христианской веры, не говоря уже о том, чтобы приблизить эпоху вселенского христианства, о котором мечтали их короли. Со временем они вернулись к старому испытанному методу насильственного обращения, и на улицах Гоа появились мрачные фигуры инквизиторов.

В 1515 году Мануэл I подал петицию папе римскому об учреждении инквизиции в Португалии. Просьба Мануэла явилась еще одним следствием его брака с дочерью католических монархов. В начале своего правления Фердинанд и Изабелла оказали давление на Рим, заставив его узаконить возрождение религиозных трибуналов с правом пытать, судить и казнить еретиков – эта практика временно затихла в начале XIII столетия. К тому времени, когда со сходной просьбой обратился Мануэл, инквизиция нанесла Испании такой ущерб, что папство задержало ее дебют в Португалии на двадцать один год. Четыре года спустя, в 1540 году первая партия марранов была публично приговорена к первому в Португалии аутодафе, и начались сожжения.

К тому времени Жуан III стал столь же фанатичным, как и его отец, и его все более смущал нехристианский образ жизни его колонистов. Проблемой было, разумеется, не насилие, много больше тревожило то, что столь большое число поселенцев поддалось мирским удовольствиям Индии и почти превратилось в туземцев. Король обратился к недавно образованному Обществу Иисуса, основатели которого (все, кроме одного), включая самого Игнация Лойолу, были испанцами или португальцами. В 1541 году, через год после того, как Жуан III приказал разрушить на Гоа все индуистские храмы, иезуиты послали на Восток впоследствии канонизированного Франциска Ксаверия, баска из Наварры.

Старания Франциска Ксаверия повысить нравственность колонистов растворились в знойной дымке безразличия. Четыре года спустя он сдался и написал королю Жуану, советуя создать на Гоа трибунал инквизиции как единственный способ очистить колонию от скверны. Сам Франциск Ксаверий уехал в Индонезию, где его проповеди нашли гораздо более благодатную аудиторию, и умер, стараясь добраться до Китая [572], за несколько лет до того, как наконец прибыли инквизиторы.

К тому времени у Португалии было более полувека на то, чтобы силой привести Африку и Индию в лоно католической церкви. Ватикан со все большим недовольством взирал на то, что считал апатией португальцев, и напомнил королю, что наделил его властью над землями, которые он открыл, только при условии распространения католической веры. Поскольку это quid pro quo [573] было забыто, церковь пригрозила открыть Азию для всех желающих. И угроза сработала – на определенный лад. Колониальная администрация предложила рис для индусов низших каст и посты в администрации для представителей высших каст, если только они согласятся на крещение. Многих «рисовых христиан» макали в воду, после чего они забирали награду и возвращались к прежней жизни.

Теоретически под юрисдикцию инквизиции подпадали только христиане, но первым ее актом было объявить вне закона открытое отправление индуистских обрядов – под страхом смерти. Индусы, которых Васко да Гама и его современники еще совсем недавно перепутали с христианами, обнаружили, что их насильно загоняют в церкви, где им приходится выслушивать насмешки над собственной верой, и подвергают дискриминации: от мелочной, как, например, запрет передвигаться верхом или в паланкине, до разорительной. На этом краю шкалы оказались запреты христианам нанимать на работу индусов, а индусам – христиан. Все больше индусов выстраивались в очередь за крещением, но не могли отказаться от старой привычки держать в доме статуэтки исконных богов или напевать себе под нос мантры и, подобно «рисовым христианам», оказывались под лупой религиозного очищения.

Гонениям инквизиции подверглись также многие «новые христиане», бежавшие от нее из Португалии. Сотни были сожжены на кафедральной площади, тысячи искали убежища на мусульманских территориях. Наконец инквизиция обратилась против общины христиан Святого Фомы, которые так радостно предложили союз Васко да Гаме и его стране. В 1599 году на основании того, что они практикуют еретическую форму восточного православия, их массово обратили в католичество. Их книги сожгли, их древний литургический язык запретили, а их священников бросили в тюрьму или же подослали к ним наемных убийц. По мере того как заполнялись казематы и камеры пыток, инквизиторы жаловали друг другу имущество жертв и сговаривались с колониальным правительством, чтобы угрозами принудить их передать свои земли под контроль португальцев.

Инквизиция на Гоа [574] была одним из самых жестоких и чудовищных изо всех этих скандальных духовных трибуналов. А еще – поразительно безуспешным. Одержимость чистотой доктрины никак не способствовала обращению людей с радикально иными религиозными традициями. Миссионеры, пытавшиеся понять эти традиции и привить более близкую, туземную церковь, действовали эффективнее, хотя многие из них за этот самый успех сами стали жертвами инквизиции. Образованные иезуиты, в целом не страдающие манией величия инквизиторов, прибыли в Китай, выучили местный язык и волосы и бороды носили согласно местным обычаям; даже в условиях, когда публичные проповеди карались смертной казнью, они многих обратили, в том числе влиятельных мандаринов и даже губернаторов нескольких областей. Но и их миссионерской деятельности мешало отталкивающее поведение их португальских хозяев, а Жан Моке предложил типичное для него язвительное объяснение ужасающим бедам миссионеров в Японии. Японцы, сообщал он, «люди хрупкие и настороженные, видя, что португальцы замышляют, превратив их в христиан, лишить их всяческими способами земель и добра, а потому невысоко ставили их дружелюбность и еще менее желали, чтобы они правили, и это, возможно, было причиной того, что они подвергли мученической смерти столь многих иезуитов, которые во всем этом были совершенно неповинны; ибо японцы с большой ревностью относятся к своим женам, а у португальцев не было иной цели, как их заполучить, особенно женщин вельмож, чтобы после делать с ними что пожелают».

«В Индиях я узнал, – разъяренно добавляет Моке, – что распутство, честолюбие, алчность и жадность португальцев были одной из главных причин, почему индусы не обратились так легко в христианство». При всей предвзятости француза миссионерам нечего было надеяться на крупный успех без действенной поддержки прочной империи, и многие встретили мученическую смерть.

Самое странное, что в то время как индусов и христиан преследовали со все возрастающим пылом, ненависть к мусульманам, погнавшая Васко да Гаму в Индии, долгое время как будто дремала.

И дело было не в недостатке угрозы с их стороны. В 1524 году узбекский полководец Бабур, происходивший по отцовской линии от ужасного Тамерлана, а по материнской – от Чингисхана, ворвался в Индию через горные перевалы Афганистана. Бабур решил вернуть наследство, принадлежавшее ему по праву, и основал империю дома Тимуридов – европейцы называли ее государством Великих Моголов. Моголы смерчем пронеслись по Северной Индии, но у них не было флота, чтобы оспаривать превосходство Португалии на море, а прагматичные португальцы отказались сражаться с ними на суше. Большую тревогу европейцам внушало то, что все более могущественная Османская империя наконец снова заинтересовалась морскими путями Востока. Мусульмане и христиане вели морские сражения от Индии до Индонезии, но туркам так и не удалось распространить свое господство дальше Красного моря. В 1538 году внушительный флот из восьмидесяти боевых кораблей отплыл из Египта вести «священную войну… [и раз и навсегда] отомстить за злодеяния португальских неверных» [575], но вторая битва при Диу закончилась решительной победой португальцев, и к 1557 году с турецкой угрозой было покончено.

Не меньшие опасения внушала и ситуация вокруг основных португальских территорий: в 1565 году некогда грозная Виджаянагарская империя попала в руки соседей – мусульманских султанов. Армии султанов дошли до побережья, чтобы изгнать португальцев, и колонисты смогли удержать сам Гоа только после жестокой десятимесячной осады. Но и задолго до этого местные хозяева неуправляемой теперь империи решили, что выгоднее вступить в союз с мусульманскими купцами, чем стараться изгнать их. То же решение, очевидно, принимало все большее число дезертиров с кораблей и людей, разыскиваемых властями, которые скитались по Азии и Африке и, взяв себе жен, включались в местные торговые сети и принимали местный образ жизни и местную веру. Многие находили свой хлеб в роли посредников между мусульманами и империей, в которой все труднее было узнать португальскую. В Восточной Африке возникла своего рода конвивенсия – содружество наемников, просуществовавшая до 1570-х годов, когда молодого португальского короля [576] охватила крестоносная лихорадка и он снова послал армии вырезать мусульман по обоим берегам Индийского океана.

По мере того как приближался к концу XVI век, крестоносные флоты практически сошли на нет. Причина была проста: не хватало португальцев, которые желали бы плыть на Восток.

Смерть всегда подстерегала первопроходцев, но в эпоху, когда жизнь была дешева, награда перевешивала риск. Люди, жившие в страхе перед адом и с надеждой на рай, стремились служить Богу как крестоносцы; рожденных в бедности голод гнал приобщиться к богатствам Востока. Однако богатства оседали в карманах элиты, а вера обернулась непрочным щитом против болезней, штормов и голода. Даже самые набожные стали спрашивать себя, действительно ли Господь избрал их для выполнения своего плана. Величайший хронист Португалии сетовал в середине XVI века: «Сдается, что за грехи наши или вследствие некоего приговора Божьего, от нас скрытого, у врат сей великой страны Эфиопии, куда плывут наши корабли, он поместил грозного ангела с огненным мечом в виде смертельных лихорадок, которые не позволяют нам проникнуть в глубь страны, чтобы найти источники, которые орошают сей рай земной и из которых бегут к морю – в столь многих областях, которые мы тут покорили, – реки золота» [577].

За три десятилетия, прошедших с первого плавания Васко да Гамы, в колонии отправилось около восьмидесяти тысяч португальских мужчин – и несколько женщин. Вернулся приблизительно каждый десятый. Для страны с населением в миллион мужчин, женщин и детей это была невосполнимая потеря. Когда чума вновь обрушилась на Португалию и унесла несметное число жизней, города и селения по всему королевству опустели и быстро пришли в упадок.

Полный крах предотвратило лишь то, что соблазн Востока начал тускнеть.

Плавание вокруг Африки всегда было трудным маршрутом со смертельными опасностями и множеством преград. Теперь оно стало к тому же и утомительно обыденным. Не осталось новых побережий, чтобы их исследовать, новых народов и звезд, чтобы наносить их на карты, и очень мало надежд найти в конце его сказочные богатства. Португальцы все еще цеплялись за старую систему, разделявшую матросов и солдат и отдававших их под командование людей, которые свое назначение получали не по способностям, а по праву рождения, и драки на борту стали угнетающей обыденностью жизни в море. Они возникали тем более часто, что купцы фрахтовали огромные двухсоттонные суда, построенные ради перевозки грузов, а не ради судоходных качеств или удобства людей. Конструкция этих кораблей с высокими надстройками на носу и корме и бочкообразным корпусом мало изменилась со времен Васко да Гамы, но, увеличиваясь в размерах, они становились все более неповоротливыми и легко переворачивались. В путь они отправлялись перегруженными товарами и пассажирами, а поскольку их не содержали в должном порядке и служили на них рабы и неопытные матросы, каждое четвертое терпело крушение.

Изо всех португальских судов, погибших в результате кораблекрушения, нападения пиратов или войн, судьба одного во многом сказалась на всех последующих плаваниях.

В феврале 1552 года судно «Сан-Жуан» отплыло из Кочина с одним из величайших грузов пряностей всех времен на борту [578]. Оно вышло под конец сезона и у мыса Доброй Надежды угодило прямиком в шторм. Бурей у него сорвало грот-мачту и рулевое весло, и корабль вынесло на берег Наталя. Сто двадцать уцелевших – в том числе капитан корабля, дворянин Мануэл де Соуза де Сепульведа и его жена дона Леонор с детьми – выбрались на берег со столькими ценными вещами, сколько сумели затолкать себе под одежду. У них не было припасов, вскоре их начали терзать голод и жажда, и когда они повстречали группу африканцев, то попросили отвести их к местному вождю.

Вождь послал передать, что не пустит чужаков в свое селение, но если они станут лагерем в роще деревьев, он даст им еду. Поскольку португальцы понятия не имели, где находятся, они поступили, как сказано, и, съев принесенную им пищу, решили ждать, когда мимо пройдет какой-нибудь корабль. Для защиты у них было при себе лишь пять мушкетов, которые они сумели спасти из обломков корабля.

Мануэл де Соуза послал одного из своих людей просить предоставить дом для него самого, его жены и двух маленьких сыновей. Вождь ответил, что даст ему дом, но только в том случае, если его люди разойдутся по окрестным селениям, поскольку сам он прокормить всех не сможет. Старейшины селений, добавил он, отведут чужаков в их новые дома и будут заботиться о них, но сперва они должны отдать оружие. Пропустив мимо ушей предостережение одного старейшины, который советовал европейцам держаться вместе, и протесты жены, которая была более крепкой закваски, де Соуза приказал своим людям отдать мушкеты.

«Ты сложил оружие, – печально сказала дона Леонор, – и теперь я считаю себя погибшей».

Отказавшись от малейшей попытки руководить своими людьми, капитан предложил им добираться домой как смогут. Он останется здесь и умрет со своей семьей, если так будет угодно Богу. Африканцы отвели матросов группками через буш в свои селения, где сорвали с них одежду, ограбили и избили. В селении вождя у Мануэла де Соуза, его семьи, пяти рабынь и десятка людей, кто остался с ним, отобрали деньги и драгоценности и велели идти разыскивать остальных.

Многие из разобщенных матросов сумели отыскать друг друга, и снова никто не взял на себя командование. Без оружия, одежды и денег они пошли по пересеченной местности под палящим зноем: кто-то направился к лесам, кто-то к горам. Униженный и почти бредящий капитан потащился следом с ослабевшими домочадцами, но на них почти сразу же снова напали африканцы и лишили одежды, а самого де Соузу ранили в ногу. Дона Леонор пыталась отбиваться от нападавших кулаками, но ее муж умолял ее позволить снять с себя одежду, «напоминая, что все рождаются нагими и что, поскольку на то воля Господа, она должна покориться». Под плач сыновей и их крики дать им воды дона Леонор бросилась на землю, прикрываясь волосами и царапая ногтями землю, чтобы закопать себя в нее по пояс. Она отказалась встать, даже когда ее старая кормилица дала ей порванный плащ, которым прикрывалась сама, и больше не двинулась с места.

Остальные мужчины смущенно стояли поодаль. «Вы видите, в каком жалком мы состоянии и что мы не можем идти дальше, но должны погибнуть тут за наши грехи, – сказала дона Леонор одному из них, штурману корабля. – Идите своим путем, постарайтесь спастись и помолитесь за нас Господу. Если вы когда-нибудь доберетесь до Индии и Португалии, расскажите, в каком состоянии оставили Мануэла де Соуза и меня с моими детьми».

Большинство мужчин ушли в буш, а де Соуза, рана которого нагноилась, а рассудок помутился, потащился на поиски фруктов. Когда он вернулся, дона Леонор едва не теряла сознание от голода и слез, и один из его сыновей был уже мертв. Он закопал маленького мальчика в песке. На следующий день он обнаружил, что рабыни рыдают над телами его жены и второго сына. Отослав рабынь, он сидел без движения, подперев подбородок кулаком и неотрывно глядя на тело жены. Через полчаса он встал и, выкопав яму в песке, похоронил последних членов своей семьи. Закончив, он ушел в буш, и больше его никогда не видели.

Трем рабыням удалось добраться в Гоа, где они рассказали эту страшную историю. Тридцать семь лет спустя неподалеку выбросило на берег еще один португальский корабль [579], и местный вождь, пришедший посмотреть на кораблекрушение, предостерег уцелевших не отходить от берега, не то их обворуют и убьют грабители. «Он сказал, что его отец предупреждал Мануэла де Соуза де Сепульведа, когда шел этим путем, – записал хронист, – и тот погиб, не вняв его совету». Матросы перебрались вброд на островок и разбили лагерь в заброшенном португальском поселении, построенном торговцами слоновой костью. Когда между матросами и солдатами начались стычки и свары, капитан – еще один португальский дворянин – заперся в полуразрушенной хижине и стал умолять своих людей оставить его в покое, «ибо он стар и устал и, оказавшись с женой в таких бедствиях, намерен вести жизнь отшельника, проведя остаток своих дней в покаянии за грехи». Четыре года спустя группа с еще одного потерпевшего крушение корабля проявила много большую дисциплину и более трех месяцев шла по суше, чтобы нагнать корабли остального флота. По пути им встретился африканец, который поклонился и сдернул перед их вожаком шапку. «Целую руки вашей милости», – сказал он на португальский манер. Как выяснилось, его воспитали португальцы, уцелевшие после крушения «Сан-Жуана».

Для суеверных матросов жуткая история «Сан-Жуана», безумного Мануэла де Соуза и трагической доны Леонор то и дело оживала призрачным напоминанием обо всех возможных бедствиях плавания. Неповоротливые грузовые корабли исчезали в море с ужасающей регулярностью. Их капитаны, невзирая на благородное происхождение, зачастую оказывались никчемными командирами. Туземцы были в лучшем случае негостеприимны, а в худшем – одержимы ярой ненавистью к незваным гостям. Климат подрывал здоровье европейцев, а тропические болезни их приканчивали. Потери были ужасающими: только в больнице одного Гоа на протяжении XVII века умерло двадцать пять тысяч пациентов. По обоим побережьям Индийского океана кресты и надгробные камни отмечали могилы бесчисленных молодых людей, ушедших из жизни до срока. Еще большее число было похоронено в море или погибло на затонувших кораблях, и об их существовании напоминали лишь шрамы в душах родных.

Священник-иезуит, отец Антонио Гомеш подвел итог переживаниям многих несчастных. В 1640-х годах Гомеш сам потерпел крушение на побережье Суахили. Добравшись до ближайшего селения, он попросил отвести его к местному вождю. Появился старик с загрубевшей кожей и седой бородой, и Гомеш храбро предположил, что он, верно, помнит времена Васко да Гамы.

«Я начал жаловаться на море, принесшее нам столько бед, – писал священник, – а он дал мне ответ, который я счел весьма мудрым:

– Господин, если вы знали, что море бессмысленно и безумно, почему вы рискнули в него выйти?» [580]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.