Сталин и мастера культуры: выстраивание по ранжиру

Сталин и мастера культуры: выстраивание по ранжиру

Параллельно с созданием новых, целиком подконтрольных партии творческих союзов развернулась борьба за максимальное упрощение формы художественных произведений, будь то литературные, театральные, кинематографические, произведения архитектуры и изобразительного искусства и пр. Жертвой этой борьбы частично стал и булгаковский «Мольер», хотя главные причины запрета пьесы были чисто политические: чиновники увидели в булгаковской пьесе опасные аллюзии на современность.

Программной в кампании борьбы против «формализма» стала редакционная статья «Правды» «Сумбур вместо музыки», опубликованная 28 января 1936 года и предварительно одобренная Политбюро. 26 января Сталин, Молотов, Жданов и Микоян пришли на оперу Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра. Опера Сталину активно не понравилась, остальные члены Политбюро не рискнули ему противоречить. Так появилась указанная статья. Об уровне, на каком громилась там опера Шостаковича, можно судить хотя бы по следующему пассажу: «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно.

Так в течение почти всей оперы. На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию.

Выразительность, которой требует слушатель, заменена бешеным ритмом. Музыкальный шум должен выразить страсть… Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы». В таком же грубо-натуралистическом стиле показана смерть от отравления.

Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ищет в музыке советская аудитория (вернее – один человек, и ты его знаешь! – Б. С.). Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта. Это воспевание купеческой похотливости некоторые критики назвали сатирой. Ни о какой сатире здесь и речи не может быть. Всеми средствами и музыкальной и драматической выразительности автор пытается привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стремлениям и поступкам купчихи Екатерины Измайловой».

Если не знать, о каком именно спектакле идет речь, можно подумать, что статья в «Правде» описывает постановку какого-то порнотеатра, в которой присутствуют элементы садомазохизма. Не исключено, что статья, писавшаяся если не самим Сталиным, то явно под его диктовку, отразила какой-то комплекс сексуальной ущербности вождя. Известно, что его тогдашняя любовница, Валентина Истомина, была дородной, пышнотелой, какой традиционно, в кустодиевском духе, представляли русских купчих. Очевидно, именно таким представлялся Сталину идеал женщины. Страстная Катерина Измайлова в опере Шостаковича слишком далеко отстояла от этого идеала тихой, домашней женщины. Возможно, какие-то мотивы оперы ассоциировались у Иосифа Виссарионовича с какими-то его собственными сексуальными проблемами, и это вызвало монарший гнев.

Известно, что музыка – гораздо более абстрактный вид искусства, чем, например, литература. И требует от слушателей для адекватного восприятия существенно более высокого культурного уровня, чем, например, та же литература или кино. Кроме того, восприятие музыки в идеале требует наличия музыкального слуха, а также особого настроения души. И оттенков и вариантов восприятия у каждого музыкального образа значительно больше, чем, скажем, у литературного или кинематографического образа или у картин и скульптур великих художников. Поэтому термины «понятный» и «понятный» в искусстве вообще, и в музыке в особенности, могут применяться лишь сугубо условно, и каждый критик и слушатель будет вкладывать в них свой смысл. В данном случае образцом «новой советской оперы», противостоящим творению Шостаковича, Сталин назвал оперу И.И. Дзержинского «Тихий Дон». Как композитор, Дзержинский супротив Шостаковича – это даже не то же самое, что плотник супротив столяра. Но Сталина и Молотова, которые 17 января 1936 года посмотрели «Тихий Дон» в Большом театре в постановке Ленинградского академического малого театра, именно примитивность музыки Дзержинского и привлекла. Музыкальные вкусы членов Политбюро не поднимались выше вкусов среднесоветского обывателя, предпочитающего настолько простую музыку, чтобы ее мелодию он бы мог легко напеть, даже не имея никакой специальной подготовки. Сталин хотел, чтобы песни и арии шли в народ, как, например, пошли в народ песни его любимых комедий «Веселые ребята» и «Волга-Волга». Арии из опер Шостаковича, разумеется, не имели шансов распространиться в массах. И, конечно, музыка, по мнению вождя, должна была прежде всего писаться на актуальные темы. «Тихий Дон» был в этом смысле идеален, ибо отражал революционную тему, а «Леди Макбет Мценского уезда» не могла рассматриваться всерьез даже как обличение проклятого царского режима. Все это и предопределило снятие оперы Шостаковича с репертуара.

Очень трудно отгадать, почему именно опера Шостаковича была избрана для публичной порки за проявление «формализма» в музыке. Скорее всего, дело было не в том, что было плохого и «идеологически невыдержанного» в «Леди Макбет Мценского уезда», а в том, чего в опере не было. Вот «Тихий Дон» Дзержинского – дело другое. Опера – на актуальную тему гражданской войны, в ней особо выделен мотив победы красных над белыми, от шолоховского оригинала ее создатели в этом смысле отошли достаточно далеко. За нее не жалко орденов и званий. А опера Шостаковича – по теме совсем не актуальная. К тому же – инсценировка Лескова, с точки зрения Советской власти имевшего репутацию сомнительного русского классика (антинигилистические романы ему не простили). Возможно, кампания против оперы Шостаковича призвана была заставить композитора писать более актуальные, гражданственные вещи. Хотя за год до появления «Сумбура вместо музыки» композитор успел написать музыку ко вполне революционной и культовой кинокартине «Юность Максима».

И, может быть, еще важнее было – продемонстрировать культурной общественности, что неприкасаемых в стране нет. Но, между тем, статья «Сумбур вместо музыки» и дружба с расстрелянным Тухачевским не лишила Шостаковича расположения Сталина. Тем более, что Дмитрий Дмитриевич исправился и написал ораторию «Песнь о лесах», прославлявшую великого вождя и учителя. И без возражений подписывал коллективные письма с требованиями смертного приговора «врагам народа». Не говоря уже о том, что Дмитрий Дмитриевич сочинил музыку к фильму «Падение Берлина», где культ Сталина достиг апогея.

После разгромной статьи в «Правде» об опере «Леди Макбет Мценского уезда» обвиненный в страшном грехе формализма Дмитрий Шостакович попытался достучаться до вождей. 7 февраля 1936 года председатель Комитета по делам искусств П.М. Керженцев писал Сталину и Молотов: «Сегодня у меня был (по его собственной инициативе) композитор Шостакович. На мой вопрос, какие выводы он сделал для себя из статей в «Правде», он ответил, что он хочет показать своей творческой работой, что он указания «Правды» для себя принял.

На мой вопрос, признает ли он полностью критику его творчества, он сказал, что большую часть он признает, но всего еще не осознал. Он спросил, считаю ли я нужным, чтобы он написал какое-либо письмо. Я сказал, что для нас самое важное, чтобы он перестроился, отказался от формалистских ошибок и в своем творчестве добился того, чтобы оно могло быть понято широкими массами, что письмо его с пересмотром своего творческого прошлого и с какими-то новыми обязательствами имело бы политическое значение, но только если оно будет не формальной отпиской, а будет продиктовано действительным сознанием того, что он должен идти по другому пути.

Я указал ему, что он должен освободиться от влияния некоторых услужливых критиков, вроде Соллертинского, которые поощряют худшие стороны в его творчестве, создавшиеся под влиянием западных экспрессионистов. Я ему посоветовал по примеру Римского-Корсакова поездить по деревням Советского Союза и записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и Грузии (особенно Грузии – чтобы Кобе было приятно! – Б. С.) и выбрать из них и гармонизировать сто лучших песен. Это предложение его заинтересовало, и он сказал, что за это возьмется.

Я предложил ему перед тем, как он будет писать какую-либо оперу или балет, прислать нам либретто, а в процессе работы проверять отдельные написанные части перед рабочей и крестьянской аудиториями.

Он просил меня передать, что советские композиторы очень хотели бы встретиться с т. Сталиным для беседы». Ну, конечно же, Иосиф Виссарионович – лучший друг советских композиторов, равно как и писателей, архитекторов, актеров, и прочая, и прочая, и прочая.

И ведь весь этот бред говорился на полном серьезе, и специалист по истории Франции Платон Михайлович Керженцев без тени сомнения инструктировал гениального композитора, как и какую ему писать музыку. И Шостакович послушно внимал откровениям номенклатурщика!

Секретно-политический отдел НКВД сделал обзор откликов творческой интеллигенции на статью «Сумбур вместо музыки». И писатели и композиторы статьей были изрядно напуганы. Боялись, что после Шостаковича возьмутся за них:

«Олеша Ю. (прозаик): «В связи со статьей в «Правде» против Шостаковича я очень озабочен судьбой моей картины, которая должна со дня на день поступить на экран. Моя картина во много раз левей Шостаковича. Как бы меня не грохнули из всех орудий. Мне непонятны два разноречивых акта: восхваление Маяковского и унижение Шостаковича. Шостакович – это Маяковский в музыке, это полпред советской музыки за границей, это гениальный человек, и бедствием для искусства является удар по Шостаковичу. Если это новый курс, то он ни к чему не приведет, кроме того, что авторы этой статьи дискредитируют себя. Большое искусство будет жить вопреки всему».

И. Бабель: «Не нужно делать много шуму из-за пустяков. Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется. Буденный меня еще хуже ругал, и обошлось. Я уверен, что с Шостаковичем будет то же самое».

Л. Славин (прозаик и драматург): «Я не люблю Шостаковича и ничего не понимаю в музыке, но боюсь, что удар по Шостаковичу есть удар по всем тем, кто пытается работать не по трафарету. Если даже «Правда» не думала о таком ударе, то все равно литературные чиновники, которые «рады стараться», немедленно сделают соответствующие оргвыводы в литературе.

Мы накануне торжества панферовщины. Работать становится все трудней».

И. Сельвинский (поэт): «На Западе опера Шостаковича идет с большим успехом уже 3 года. Такая грубая статья, окончательно дискредитирующая Шостаковича, на Западе будет расцениваться, как удар по советской музыке…»

Виктор Шкловский (литератор): «После того, как появилась резолюция Сталина о Маяковском, ей сразу постарались дать ограничительное толкование. Дескать к Асееву это не относится. Теперь разнесли Шостаковича и не преминули мимоходом лягнуть Мейерхольда. И что значит фраза, что «мелкобуржуазное новаторство нам» вообще не нужно. Очень легкомысленно написано…»

Яновский (украинский писатель, автор «Всадников»): «Случай с Шостаковичем – это всемерное хамство. Я убежден, что нам еще через десять лет придется краснеть перед Европой за эту историю».

А. Лежнев (прозаик): «Ужас всякой диктатуры в том и заключается, что диктатор делает так, что хочет его левая нога. Мы, как Дон-Кихоты, все время мечтаем, а действительность нас просто учит истине. Поступок с Шостаковичем я рассматриваю, как явление однородного порядка с сожжением книг в Германии. Чем это лучше? Этот факт еще раз подтвердил то, что я говорил раньше, что мы имеем много общего с немцами, хотя и стыдимся этого родства» (подобной крамолы А. Лежневу, одним из первых заговорившему о сходстве нацизма и коммунизма, что после Второй мировой войны стало краеугольным камнем теории тоталитаризма, не простили. Фамилию бедняги обвели карандашом, против его слов поставили две галочки. В 1938 году Лежнева расстреляли. – Б. С.).

С. Городецкий (поэт): «Хотя и написали, что Шостакович создал чепуху, а я всем и каждому скажу, что «Леди Макбет» – лучшее произведение советской музыки; это безобразие писать как закон то, что хочет чья-то левая нога. И потому ужасно печально, что могут так расправляться с людьми…»

Андрей Платонов (прозаик): «В области искусства у нас строится все случайно, иногда на личной почве. Пример – рецензия в «Правде» на оперу Шостаковича «Леди Макбет». Ведь пьеса идет больше года, все ее вовсю расхвалили, и вдруг такой анонимный разнос. Ясно, что кто-то из весьма сильных случайно зашел в театр, послушал, ничего в музыке не понимая, и разнес (Платонов как в воду глядел: 26 января 1936 года Сталин, Молотов, Жданов и Микоян посетили спектакль «Леди Макбет Мценского уезда» в филиале Большого театра, а уже 28 января в «Правде» появилась статья «Сумбур вместо музыки». – Б. С.). Действительно, выходит дико – Шостакович пишет давно, признанный мастер, хвалили и возносили до небес, и вдруг сейчас только спохватились. Вообще у нас с искусством упадок. И напрасно думают, что если наших литераторов переводят и читают за границей, то это любят временами почитывать экзотику. Переводят и издают индусских писателей, китайских, японских, ну и наших ради экзотики. А у нас уже торжествуют…»

И. Приблудный (поэт): «Просто опера кому-то не понравилась, и бьют человека нагло, бестактно. Как они могут пустить такой термин, как «мейерхольдовщина»!»

О. Литовский (редактор «Советского искусства»): «Здесь перегнули так, что трудно будет разогнуть. Хотя я был одним из инициаторов разгрома оперы, но тем не менее громить в таких тонах я считаю недопустимым» (можно предположить, что именно Осаф Семенович порекомендовал Сталину, Жданову и другим членам Политбюро послушать оперу Шостаковича, предварительно намекнув насчет ее «формалистических» вывертов. – Б. С.).

Вс. Мейерхольд: «Пастернак не едет на пленум ССП, несмотря на то, что его приглашали. Он очень расстроился появлением статьи о Шостаковиче, так как принял на свой счет установку о понятности. Его стихи, конечно, непонятны, и он это знает.

Шостаковича надо было ударить, чтобы он занимался делом, а не писал все, что попадется. Но его ударили слишком сильно. Он теперь не будет знать, как писать. Что бы делал Маяковский, если бы ему сказали: пиши так-то, ну, например, как Тургенев (Всеволод Эмильевич, кажется, не заметил, что говорит ерунду: с одной стороны, композитора надо было ударить, чтобы не писал, что ему вздумается, но при этом нельзя заставлять его писать музыку каким-то строго определенным образом. Мейерхольд совсем запутался в безнадежной попытке доказать властям собственную благонадежность, а коллегам – приверженность свободе творчества. Он одновременно как бы и поддерживал статью «Правды», и осуждал ее. – Б. С.).

Статья «Балетная фальшь» (появилась в «Правде» 6 февраля 1936 года. – Б. С.) неправильно названа – надо назвать ее «Балет-фальшь». Это фальшивое искусство, на сцене одинаково фальшиво выглядят и колхозники в «Светлом ручье», и моряки из «Красного мака». Надо выпускать на сцену самодельное искусство, а не показывать колхозницу в пачках и с крылышками.

Шостакович сейчас в очень тяжелом состоянии. Ему звонили из моего театра, чтобы он написал новую музыку к «Клопу», но он сказал, что ничего не может делать.

Мне тоже трудно. Я сейчас работаю над постановкой «Клопа» и несколько раз ловил себя во время работы на мысли – нет, то будет «мейерхольдовщина», надо по-другому».

Проф. Голованов (главный дирижер государственного Большого театра): «Шостакович – наиболее талантливый советский композитор, но стоит он на совершенно неправильном творческом пути.

Все время им восхищались, и отсутствие объективно правильного руководства привело к тому, что он дошел до озорства и хулиганства в музыкальном изображении.

К Шостаковичу следовало подойти несколько по-иному. Его вещи надо было показать раньше и тут же указать ему на его ошибки.

Но так огульно его крыть и считать его непригодным композитором нельзя.

Шостаковичу в данный момент нужно помочь и оказать моральную поддержку.

Я боюсь, что этим моментом может воспользоваться всякая рапмовская сволочь, в результате чего на поверхность выплывут гораздо менее одаренные композиторы, обладающие способностью легко приспосабливаться к требованиям «момента»».

Композитор Держановский: «Народ смеется навзрыд, так как оказалось, что партийцы не знают, что сказать о композиторах. Как бы мы после этого данного сверху курса не отправились совсем в глубокую провинцию, в лоно XIX века».

Композитор Шапорин: «Эта статья хуже рапмовской критики. Если во время РАПМа можно было жаловаться, например, ЦК партии, то теперь апеллировать некуда. Мнение «одного» человека – это еще не то, что может определить линию творчества. Шостаковича доведут до самоубийства; говорят, что по радио запретили исполнять Шостаковича».

Композитор Мясковский: «Я опасаюсь, что сейчас в музыке может воцариться убогость и примитивность».

Композитор Юровский: «Теперь начнется гонение на Шостаковича, я уже слышал о запрещении этой оперы».

Композитор Кочетов В.Н.: «Перегнули палку, – эта статья убивает Шостаковича. Подобная критика только на руку «правым элементам».

Композитор Синявер Л.С.: «Статья – удар дубиной по черепу Шостаковича. Опера в основном чрезвычайно талантлива».

В связи с травлей Шостаковича высказался и Горький. Свое письмо Сталину от 10 марта 1936 года он начал издалека:

«Дорогой Иосиф Виссарионович,

сообщаю вам впечатления, полученные мною от непосредственного знакомства с Мальро.

Я слышал много хвалебных и солидно обоснованных отзывов от Бабеля, которого считаю отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов. Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции. Бабель говорит, что с Мальро считаются министры и что среди современной интеллигенции романских стран этот человек – наиболее крупная, талантливая и влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора. Мнение Бабеля подтверждает и другой мой информатор Мария Будберг, которую Вы видели у меня; она вращается среди литераторов Европы давно уже и знает все отношения, все оценки. По ее мнению, Мальро – действительно человек исключительных способностей.

От непосредственного знакомства с ним у меня получилось впечатление приблизительно такое же: очень талантливый человек, глубоко понимает всемирное значение работы Союза Советов, понимает, что фашизм и национальные войны – неизбежное следствие капиталистической системы, что, организуя интеллигенцию Европы против Гитлера с его философией, против японской военщины, следует внушать ей неизбежность всемирной социальной революции. О практических решениях, принятых нами, Вас ознакомит т. Кольцов.

Недостатки Мальро я вижу в его склонности детализировать, говорить о мелочах так много, как они того не заслуживают. Более существенным недостатком является его типичное для всей интеллигенции Европы «за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста» и т. д.

Т. Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная цель этого моего письма – тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться широким объединением европейской интеллигенции, – вопросы эти должны быть поставлены и выяснены. Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали, и это приподняло, расширило симпатии к нам.

Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович – молодой, лет 25, человек бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе – не доказательна. «Сумбур», а – почему? В чем и как это выражено – «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов.

Крайне резко звучит и постановление о театре Берсенева (о ликвидации 2-го МХАТа как «посредственного театра» и передаче его здания Центральному детскому театру. – Б. С.). Берсенев, конечно, тоже ошеломлен и, разумеется, на главу его возложен венец, как на главу безвинно пострадавшего.

Театров в Москве мало, театр для детей необходим, это так, но где репертуар для такого театра? И зачем, для кого существуют театры гениального Мейерхольда и не менее гениального Таирова? Существует мнение, что один из этих театров необходим для актрисы Райх, а другой – для актрисы Коонен».

Замечу, что с обоими этими театрами Сталин в конце концов разобрался. Театр Мейерхольда закрыли в 1938 году, а таировский Камерный театр продержался до 1949 года. Любого рода реформаторство в литературе, театре и музыке и Сталину, и Горькому были одинаково чужды. Ибо искусство оба рассматривали прежде всего с точки зрения пропаганды и воспитания, а для этих целей годилась в первую очередь простая, примитивная форма.

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков), еще со времен революции 1905 года считавшийся «первым пролетарским писателем», после 1917 года, потрясенный жестокостью красного террора, разошелся на время с большевиками и предпочел уехать за границу. Троцкий тогда полупрезрительно назвал Горького «достолюбезным псаломщиком русской «культуры». Но к моменту коллективизации писатель уже примирился с Советской властью. Горький был издавна сторонником перековки крестьянства, излечения его от «мелкобуржуазных инстинктов», чтобы освободить его для светлого социалистического будущего. Коллективизация, по мысли Горького, вела русского мужика силой в социализм, прививала ему новую культуру. Уничтожались же, как считал Максимыч, только кулаки и подкулачники. И буревестник родил афоризм. 15 ноября 1930 года в «Правде» появилась его статья под кричащим заголовком: «Если враг не сдается, его уничтожают».

А немного раньше, 8 января 1930 года Горький писал Сталину: «Враждебных писем я, как и Вы, как все мы, «старики» – получаю много. Заскоки и наскоки авторов писем убеждают меня, что после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма – социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это – переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей – два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок – безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается.

Вполне естественно, что многие из миллионов впадают в неистовое безумие уже по-настоящему. Они даже и не понимают всей глубины происходящего переворота, но они инстинктивно, до костей чувствуют, что начинается разрушение самой глубочайшей основы их многовековой жизни. Разрушенную церковь можно построить вновь и снова посадить в нее любого бога, но когда из-под ног уходит земля, это непоправимо и навсегда. И вот люди, механически усвоившие революционную фразу, революционный лексикон, бешено ругаются, весьма часто скрывая под этой фразой мстительное чувство древнего человека, которому «приходит конец». Обратите внимание: из Сибири, с Дальнего Востока ругаются всего крепче, там и мужик крепче.

Но «брань на вороту не виснет», мне она жить не мешает, а в работе – поощряет. Человек я, как Вы знаете, беспартийный, значит: все, что по моему адресу, – партию и руководящих членов ее не задевает. Пускай ругаются».

Горький верил (или заставлял себя верить), что ломать вековой строй жизни, ломая при этом через колено миллионы крестьян, – дело благое, и потомки погибших Сталину за это спасибо скажут, когда заживут счастливой, зажиточной жизнью.

24 октября 1930 года Сталин ответил Горькому: «Приехал из отпуска недавно. Раньше, во время съезда, ввиду горячки в работе, не писал Вам. Это, конечно, не хорошо. Но Вы должны меня извинить. Теперь другое дело, – теперь могу писать. Стало быть, есть возможность загладить грех. Впрочем: «не согрешив, – не раскаешься, не раскаявшись, – не спасешься»…

Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем: конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело.

Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях. Скоро получите.

Как здоровье?

Когда думаете приехать в СССР?

Я здоров.

Крепко жму руку».

В то время Горький работал над пьесой «Сомов и другие» – о «вредительстве» в советской промышленности. Сталин послал ему материалы ОГПУ «О контрреволюционной организации в области снабжения населения продуктами питания» и документы, связанные с подготовкой процесса «Союза инженерных организаций (Промпартии)». «Буревестник революции», не шибко жаловавший «буржуазную интеллигенцию», похоже, поверил откровенной липе, состряпанной чекистами в попытке оправдать вызванные коллективизацией перебои с продовольствием и множившиеся аварии в промышленности. Последние на самом деле были связаны не с мнимым вредительством, а с форсированием темпов и массовым притоком в промышленность неквалифицированных работников.

Алексей Максимович также верил в существование широко разветвленной сети вредителей в стране. 2 ноября 1930 года Горький писал Сталину: «Был совершенно потрясен новыми, так ловко организованными актами вредительства и ролью правых тенденций в этих актах. Но вместе с этим и обрадован работой ГПУ, действительно неутомимого и зоркого стража рабочего класса и партии (Алексей Максимович имел в виду сообщение в «Известиях» от 3 сентября 1930 года об аресте членов вымышленной «Трудовой крестьянской партии» В. Громана, Н. Кондратьева, А. Чаянова, Н. Суханова и др. – Б. С.). Ну, об этих моих настроениях не буду писать, Вы поймете их без лишних слов, я знаю, что и у Вас возросла ненависть ко врагам и гордость силою товарищей…

Пьесу о «вредителе» бросил писать, не удается, мало материала. Чрезвычайно хорошо, что Вы посылаете мне «новый»! Но – еще лучше было бы, конечно, если б нового в этой области не было.

Сегодня прочитал в «Эксельциоре» статью Пуанкаре (статья бывшего президента Франции «Когти СССР» была опубликована 30 октября. – Б. С.). На мой взгляд – этой статьей он расписался в том, что ему хорошо известны были дела «промышленной» и «крестьянской» партии, что Кондратьевы и К_° – люди, не чуждые ему. Очевидно, и вопрос об интервенции двигается вперед понемногу. Однако я все еще не могу поверить в ее осуществимость, «обстановочка» для этого, как будто, неподходяща. Но Вам виднее, конечно.

Чувствую, что пришла пора везти старые косточки мои на родину. Здоровье, за лето, окрепло. Приеду к Первому мая».

В середине декабря Сталин сообщал Горькому о процессе «Промпартии»: «Процесс группы Рамзина окончился. Решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет. Мы хотели этим подчеркнуть три вещи: а) главные виновники не рамзиновцы, а их хозяева в Париже – французские интервенты с их охвостьем «Торгпромом»; б) людей раскаявшихся и разоружившихся советская власть не прочь помиловать, ибо она руководствуется не чувством мести, а интересами советского государства; в) советская власть не боится ни врагов за рубежом, ни их агентуры в СССР.

Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о «крахе» СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше «убогой» России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия».

За такую Россию Горький готов был проголосовать обеими руками.

А 10 января 1931 года Иосиф Виссарионович писал Алексею Максимовичу:

«Дорогой Алексей Максимович!

Посылаю документы о 1) группе Кондратьева и 2) о меньшевиках. Просьба – не принимать близко к сердцу содержимое этих документов и не волноваться. Герои документов не стоят того. К тому же есть на свете подлецы почище этих пакостников.

У нас дела идут хорошо. Неважно обстоит дело с транспортом (слишком большой груз навалили), но выправим в ближайшее время.

Берегите здоровье.

Привет!»

30 марта 1931 года по инициативе Сталина Политбюро приняло постановление о праздновании 40-летия литературной деятельности Горького:

«Объявить строгий выговор тт. Савельеву, Попову Н.Н. и Мехлису за то, что они поставили в неловкое положение газеты и юбиляра, не подготовив дела.

Поручить тт. Долецкому и Мехлису организовать для «Правды», «Известий» и провинциальных газет отклики на юбилей М.Горького.

Разрешить редакции «Правды» выпустить два вкладных листа, один – посвященный откликам на юбилей М. Горького, и второй – новостройкам и МТС».

Спешно организованные юбилейные чествования призваны были убедить Горького принять участие в затеянной Сталиным политической игре по объединению всех писателей страны в единую организацию под знаменем «социалистического реализма». И он в эту игру охотно включился.

В мае 1931 года Сталин разразился убийственной резолюцией в адрес повести Андрея Платонова «Впрок»: «К сведению редакции «Красная Новь».

Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.

И. Сталин.

P. S.: Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им «впрок»».

В своих пометках на полях платоновской повести Сталин наградил Платонова следующими нелестными эпитетами: «Дурак», «Пошляк», «Балаганщик», «Беззубый остряк», «Это не русский, а какой-то тарабарский язык», «Болван», «Подлец», «Да, дурак и пошляк новой жизни», «Мерзавец; таковы, значит, непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец» и т. п.

Главный герой этой «бедняцкой хроники» в эпоху коллективизации отбыл «прочь из верховного руководящего города» в глубь России. Подобные настроения – бежать, укрыться от власти где-то в глуши охватывали в 30-е годы многих писателей – Даниила Хармса, Михаила Зощенко, Осипа Мандельштама, Леонида Добычина.

В мае – начале июня 1931 года Политбюро рассматривало вопрос о наказании Платонова и провинившихся членов редколлегии «Красной Нови», но определенное решение так и не приняли. 8 июня 1931 года Платонов написал письмо Сталину, в котором извинялся за допущенные идеологические ошибки и назвал повесть «Впрок» «гнусной» и «бредовой». Сталин, похоже, покаянием удовлетворился. Репрессий против Платонова не последовало, хотя его возможности для публикаций были очень ограниченны. В том, что его совсем не перестали печатать, Платонову крепко помогло его бесспорно пролетарское происхождение. В стране было не так уж много по-настоящему талантливых литераторов с пролетарскими корнями, призванных символизировать «расцвет новой, пролетарской литературы». В данном случае писателя, возможно, спасла его относительно слабая известность, в том числе практически полное отсутствие зарубежного «паблисити», а также малопонятный, «тарабарский» язык, который, как полагал вождь, простой народ все равно не воспримет, а потому Платонова читать не будет.

Тем не менее гнев Сталина «бедняцкая хроника» вызвала нешуточный. Вот что вспоминал член редколлегии «Красной Нови» Владимир Сутырин: «Однажды вечером ко мне на квартиру приехал курьер из Кремля… и сказал, что меня внизу ждет машина, чтобы отвезти в Кремль… Меня привезли в Кремль, и я понял, что меня ведут к Сталину. В приемной у Поскребышева сидел несколько бледный Фадеев. Через некоторое время Поскребышев, очевидно, получив сигнал, встал и предложил нам войти в кабинет Сталина. В большой комнате за длинным столом сидели… члены Политбюро. Здесь Калинин, рядом Ворошилов, вот тут Молотов и все другие… Сталин ходил вдоль стола, попыхивая трубкой. В руке у него был журнал, который легко было опознать, – «Красная Новь». Мы переглянулись с Фадеевым, нам стало понятно, что речь пойдет о рассказе Андрея Платонова.

Не приглашая нас садиться, Сталин, обращаясь к Фадееву, спросил:

– Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Побледневший Фадеев сказал:

– Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором, и моя подпись стоит на журнале».

Сталин тут же выяснил фамилию злополучного редактора – И.М. Беспалов. И распорядился: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Через полчаса, по словам В. Сутырина, «открылась дверь, и, подталкиваемый Поскребышевым, в комнату вошел бывший редактор. Не вошел, вполз, он от страха на ногах не держался, с лица его лил пот. Сталин с удовольствием взглянул на него и спросил:

– Значит, это вы решили напечатать этот сволочной кулацкий рассказ?

Редактор ничего не мог ответить. Он начал не говорить, а лепетать, ничего нельзя было понять из этих беззвучных звуков.

Сталин, обращаясь к Поскребышеву… сказал с презрением:

– Уведите этого… И вот такой руководит советской литературой… – И обращаясь к нам: – Товарищ Сутырин и товарищ Фадеев! Возьмите этот журнал, на нем есть мои замечания, и завтра же напишите статью для газеты, в которой разоблачите антисоветский смысл рассказа и лицо его автора. Можете идти».

В результате появилась в «Красной Нови» покаянно-ругательная статья Александра Фадеева «Об одной кулацкой хронике». А уже 4 июня 1931 года на пленуме РАПП Платонов был объявлен «агентом буржуазии и кулачества в литературе». По поводу фадеевской статьи сохранилась запись в дневнике редактора «Нового мира» Вячеслава Полонского от 4 июля 1931 года, свидетельствующая, что высказывания Сталина о повести «Впрок» тогда же стали достоянием той части литературной общественности, что была приближена к верхам: «…Вчера статья А. Фадеева о повести Платонова «Впрок»: повесть он напечатал в «Красной Нови» – повесть оказалась контрреволюционной. Когда эта рукопись была у меня, я говорил Платонову: «Не печатайте. Эта вещь контрреволюционная. Не надо печатать». А Фадееву нужен был материал для журнала. Он хотел поднять «Красную Новь» до уровня, на котором она была «при Воронском». Ну, взял, может быть, рассчитывал на шум в печати – поднимет интерес к журналу. Но «Впрок» прочитал Сталин – и возмутился. Написал (передает Соловьев) на рукописи: «Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло «впрок»». На полях рукописи, по словам того же Соловьева, Сталин написал будто бы по адресу Платонова: «мерзавец», «негодяй», «гад» и т. п. Словом – скандал. В «Правде» была статья, буквально уничтожившая Платонова. А вчера сам Фадеев – еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев, напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: «Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку» и т. д. Кончается статья призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они «зорче смотрели за маневрами классового врага» и давали ему «своевременный и решительный большевистский отпор». Все это превосходно – но ни звука о себе, о том, что именно он-то и попался на удочку, именно он и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно – хочет нажиться на собственном позоре».

Да, тут и Александр Александрович, и Вячеслав Павлович стоят друг друга. Что ж, в номерах служить, подол задрать. Ни того, ни другого не волновала судьба писателя, подвергшегося буквально смертельной опасности. Полонский думал, как бы побольнее уесть конкурента на журнальном поле, Фадеев – о том, как бы поточнее повторить все сталинские филиппики против Платонова и тем смягчить гнев вождя, грозивший редактору «Красной Нови» потерей руководящего кресла.

Фадеев в своей статье утверждал: «Одним из кулацких агентов… является Андрей Платонов, уже несколько лет разгуливающий по страницам советских журналов в маске «душевного бедняка», простоватого, беззлобного юродивого, безобидного, «усомнившегося Макара»… Платонов постарался прикрыть классово враждебный характер своей «хроники» тем, что облек ее в стилистическую одежонку простячества и юродивости…

Платонов обнаглел настолько, что позволяет себе заниматься своими юродивыми пошлостями и тогда, когда он говорит о Ленине. Один из его героев сидит в доме заключения за самоуправство и узнает о смерти Ленина. «Упоев сказал самому себе: «Ленин умер, чего же ради такая сволочь, как я, буду жить!» – и повесился на поясном ремне, прицепив его к коечному кольцу. Но неспавший бродяга освободил его от смерти и, выслушав объяснения Упоева, веско возразил:

– Ты действительно сволочь. Ведь Ленин всю жизнь жил для нас таковых… Как же ты не постигаешь, что ведь Ленин-то умнее всех, и если он умер, то нас без призору не покинул».

Убежденный словами «босяка», Упоев стал «обсыхать лицом».

Нужно обладать неисчерпаемым запасом тупой и самодовольной пошлости для того, чтобы вкладывать эти слова о Ленине в уста бродяги, сидящего под арестом в советском доме заключения.

С этим неисчерпаемым запасом пошлости Платонов и подходит к выполнению заказа, данного ему его классом.

Основной смысл его «очерков» состоит в попытке оклеветать коммунистическое руководство колхозным движением и кадры строителей колхозов вообще. Разумеется, Платонов делает все от него зависящее для того, чтобы извратить действительную картину колхозной стройки и борьбы.

С этой целью всех строителей колхозов Платонов превращает в дураков и юродивых. Юродивые и дурачки, по указке Платонова, делают все для того, чтобы осрамиться перед крестьянством в угоду кулаку, а Платонов, тоже прикидываясь дурачком и юродивым, издевательски умиляется над их действиями. Святая, дескать, простота!»

Коллективизация в повести «Впрок» выступает как «второе издание» политики «военного коммунизма», а Ленин – как главный вдохновитель этой политики (с чем, собственно, не рискнет спорить ни один здравомыслящий человек. – Б. С.):

«– Владимир Ильич, товарищ Ленин, – обратился Упоев, стараясь быть мужественным и железным, а не оловянным. – Дозволь мне совершить коммунизм в своей местности! Ведь зажиточный гад опять хочет бушевать, а по дорогам снова объявились люди, которые не только что имущества, а и пачпорта не имеют! Дозволь мне опереться на пешеходные нищие массы!..

Ленин поднял свое лицо на Упоева, и здесь между двумя людьми произошло собеседование, оставшееся навсегда в классовой тайне, ибо Упоев договаривал до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся (в первоначальном варианте текста, где Упоев еще именовался Крушиловым, вместо этой авторской недоговоренности была прямая речь Ленина: «Ленин поднял свое лицо на Крушилова: – Знаешь что, товарищ! У тебя ведь разума нет: буржуазия лишила тебя разума, но не успела уничтожить в тебе гигантского чувства жизни и того самого высокого ощущения будущего человечества, которое называется революцией. Ты одарен крупной стихией жизни, но ты можешь много навредить нам, если не приобретешь дисциплины и организованности». – Б. С.).

– Поезжай в деревню, – произнес Владимир Ильич на прощанье, – мы тебя снарядим – дадим одежду и пищу на дорогу, а ты объединяй бедноту и пиши мне письма: как у тебя выходит.

– Ладно, Владимир Ильич, – через неделю все бедные и средние будут чтить тебя и коммунизм!

– Живи, товарищ, – сказал Ленин еще один раз. – Будем тратить свою жизнь для счастья работающих и погибающих: ведь целые десятки и сотни миллионов людей умерли напрасно!»

Глава «района сплошной коллективизации» Упоев как раз и демонстрирует, к чему ведет попытка наложить на «крупную стихию жизни».

Вполне возможно, что Фадеев, в отличие от Полонского, не наделенный литературным вкусом и эстетическим чутьем, второпях не углядел в повести Платонова издевку над реальной практикой колхозного строительства. Не исключено, что Александр Александрович простодушно решил, что сатира, содержащаяся в повести Платонова, направлена исключительно против тех «перегибов» в колхозном строительстве, которые были осуждены в сталинской статье «Головокружение от успехов» и тем самым попали в область «разрешенной критики». Но если сколько-нибудь внимательно вчитаться в текст платоновской «бедняцкой хроники», то станет ясно, что писатель отнюдь не заблуждался насчет того, что все «перегибы», якобы допущенные местными работниками, были всего лишь точным следованием директивам из Москвы. Вот что по этому поводу писал Платонов в повести «Впрок»: «Ни один середняк в Перепальном при раскулачивании обижен не был, – наоборот, середняк Евсеев, которому поручили с точностью записать каждую мелочь в кулацких дворах, чтобы занести ее в колхозный доход, сам обидел советскую власть. А именно, когда Евсеев увидел горку каких-то бабье-дамских предметов в доме Ревушкина, то у Евсеева раздвоилось от жадной радости в глазах, и он взял себе лишнюю половину, по его мнению, лишь вторившую предметы, – таким образом, от женского инвентаря ничего не осталось, а государство было обездолено на сумму в сто или двести рублей.

Такое единичное явление в районе обозначили впоследствии разгибом, а Евсеев прославился как разгибщик – вопреки перегибщику. Здесь я пользуюсь обстоятельствами, чтобы объявить истинное положение: перегибы при коллективизации не были сплошным явлением, были места, свободные от головокружительных ошибок, и там линия партии не прерывалась и не заезжала в кривой уклон. Но, к сожалению, таких мест было не слишком много. В чем же причина такого бесперебойного проведения генеральной линии?

По-моему, в самостоятельно размышляющей голове Кондрова. Многих директив района он просто не выполнял.

– Это писал хвастун, – говорил он, читая особо напорные директивы, вроде «даешь сплошь в десятидневку» и т. п. – Он желает прославиться, как автор какой, я, мол, первый социализм бумажкой достал, сволочь такая!

Другие директивы, наоборот, Кондров исполнял со строгой тщательностью.

– А вот это мерно и революционно! – сообщал он про дельную бумагу. – Всякое слово хрустит в уме, читаешь – и как будто свежую воду пьешь: только товарищ Сталин может так сообщать! Наверно, районные черти просто себе списали директиву с центральной, а ту, которую я бросил, сами выдумали, чтобы умнее разума быть!

Действовал Кондров без всякого страха и оглядка, несмотря на постоянно грозящий ему палец из района:

– Гляди, Кондров, не задерживай рвущуюся в будущее бедноту – заводи темп на всю историческую скорость, невер несчастный!

Но Кондров знал, что темп нужно развить в бедняцком классе, а не только в своем настроении; районные же люди приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление и рванулись так далеко вперед, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом.

Все же Кондров совершил недостойный его факт: в день получения статьи Сталина о головокружении к Кондрову по текущему делу заехал предрика. Кондров сидел в тот час на срубе колодца и торжествовал от настоящей радости, не зная, что ему сделать сначала – броситься в снег или сразу приняться за строительство солнца, – но надо было обязательно и немедленно утомиться от своего сбывшегося счастья.

– Ты что гудишь? – спросил его неосведомленный предрика. – Сделай мне сводочку…

И тут Кондров обернул «Правдой» кулак и сделал им удар в ухо предрика».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.