В Ахейской Греции (С. Я. Лурье)

В Ахейской Греции

(С. Я. Лурье)

Горшечник Эвалк работал в большой общественной мастерской в одном из селений Пилосской области. Сейчас он стоял у ворот мастерской в был очень удивлен, увидев, как кузнец Никифор вышел из дома сельского старосты и, не заходя домой, злой и раздраженный, направился по дороге в Метану, где находился дворец их басилея — правителя. Эвалку также надо было идти в Метану, куда его призывали в войско, но ему не хотелось идти одному, и он искал попутчика. Поэтому он громко окликнул Никифора: «Стой, Никифор! Пойдем вместе!» «Ладно! Только поскорее», — проворчал Никифор.

Никифор шел молча, опустив глаза и свирепо ударяя посохом по земле. Он не зашел даже домой, чтобы переодеться: смуглое, мускулистое тело было прикрыто только короткой пестрой юбкой; голова была непокрыта. Никифору было уже шестьдесят лет, но он выглядел сильным и бодрым. Он так был погружен в свои думы, что не замечал крутых подъемов и спусков трудной гористой тропинки и не замедлял шага. Эвалк молча следовал за раздраженным Никифором.

Примерно через час на горном перекрестке к ним присоединилось еще двое: крестьянин Ге?ктор, арендатор «земли народа», и дифтерофор (письмоносец) Орке?й. Дифтерофор шел рядом с ослом, нагруженным дифтерами, правительственными распоряжениями. Они не были написаны на бумаге и не были вложены в конверты: их написали на продолговатых глиняных табличках, имевших форму пальмового листа. Они были аккуратно уложены в деревянный ящик. Таких табличек было много; ослу приходилось тащить большой груз, и он шагал тяжело и медленно.

— Что ты такой унылый? — спросил у Никифора дифтерофор Оркей; он хорошо знал Никифора, так как не раз приносил в его селение дифтеры.

— По небрежности богов и воронов. По старому обычаю, меня следовало бы убить, как только я дожил до шестидесяти лет, и воронам надо было уже давно расклевать мое тело. Но и боги и вороны забыли обо мне, и вот мне приходится жить, хотя куда лучше было бы умереть.

— Кому-кому, а уж не тебе бы жаловаться на жизнь, — возразил горшечник Эвалк. — Много ли найдется людей в нашем селении которые живут так счастливо, как ты? Ты имеешь собственный участок земли, да еще тебе дают в аренду недурной кусочек «земли народа» — всего ты имеешь 60 мер, а я должен быть доволен десятью мерами земли. Но я не ропщу. А как живут наши соседи! Мой сосед Энато имеет крохотный участок земли в одну меру, полученный им от народа, — на нем только немного овощей можно посадить. Да разве только в земле дело! Ты — кузнец, а это самая прибыльная профессия; вдобавок ты получаешь медь из казны, работаешь дома, сколько хочешь, — только сдаешь басилею готовые изделия. А если у тебя с басилеем хорошие отношения и ты ему подаришь что-нибудь, то он запишет, что ты сдал больше, чем в действительности. За сданные изделия ты получаешь из казны пшеницу, ячмень, фиги, масло, — и все это сверх того, что дает тебе твоя земля. У тебя остается еще достаточно времени после выполнения казенных заказов — ты работаешь для соседей, они тоже неплохо платят. Ты имеешь трех рабов; на одного из них, работающего в твоей кузнице, ты получаешь продовольствие от государства. А вот я должен с утра до вечера работать в казенной мастерской под присмотром надзирателя. Податей и налогов ты платишь меньше, чем я, потому что ты — кузнец и работаешь для войска, ты освобожден от поставок льна. От многих повинностей ты освобожден как исконный житель нашего селения — твои предки жили здесь с древнейших времен. Я же должен платить еще особые налоги, так как мои предки были переселенцами. А тут еще неурожай, и я не смог уплатить налога зерном. Пришел надсмотрщик, составил протокол и наложил запрещение на мою землю. Не тебе, а мне нужно жаловаться на жизнь.

— А как ты живешь с женой, с детьми? — спросил его Никифор.

— Слава богам, в этом-то я счастлив, — отвечал Эвалк. — И жена моя хорошая женщина, и из детей, надеюсь, выйдет толк, старшие уже работают, и работают хорошо. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

— А твою жену и детей не берут на общественные работы? Не заставляют идти в прислуги к знатным людям?

— Что ты говоришь! Мы свободные люди; кто же посмеет превратить нас в рабов?

— Вот видишь! А как бы ты себя почувствовал, если бы у тебя отобрали жену или детей?

— Я бы не перенес этого! Неужели с тобой могло случиться что-нибудь подобное?

— Разве ты не знаешь? В этом-то мое несчастье: в дни моей юности северные люди — фессалийцы — совершили на нашу страну набег. Они всегда нападают целым родом: за мужчинами следуют повозки с женщинами и детьми. На нас обрушился поток этих людей. Нам удалось победить их: мужчин мы перебили, а женщин взяли в плен и превратили в рабынь. Конечно, большая часть рабынь досталась знати; но одна пленница от горя исцарапала себе лицо, глаза у нее вспухли от слез, и она лежала в обмороке. Никто из знати не хотел взять ее, и она досталась мне. Она оказалась красивой, доброй и умной женщиной; она говорила на языке, очень похожем на наш, ахейский. Я не был еще женат; я полюбил ее и, вместо того чтобы искать себе жену в нашей деревне, я взял ее в жены. Но наши законы не признают таких браков, и у сельского старосты она числится моей рабыней. Мы прожили с женой долгую жизнь, у нас родилась единственная дочь, умная и красивая. Мы с женой живем только для нее. А ты знаешь, есть такой закон: «девушки, рожденные от брака свободного с рабыней или раба со свободной, должны стать рабынями высших сановников». И вот на днях дифтерофор приносит старосте нашего селения дифтеру от правителя. Там сказано, что от нашего села должны быть отправлены в Метапу, а оттуда в Пилос три рабыни, в том числе моя дочь. Я пошел к старосте. Он только развел руками.

— Я сочувствую твоему горю, Никифор, — сказал он, — но ничем не могу тебе помочь. Другие, у которых родились дети от рабов, не считают их своими детьми, а видят в них только рабов и с удовольствием отослали бы этих рабов в Метапу вместо тебя, если бы ты их за это вознаградил. Но сейчас в нашем селении нет больше рабов, а не выполнить приказ басилея я не могу. Это может разрешить сам басилей.

— И вот я должен спешно бежать к басилею, иначе староста прикажет схватить и увести мою дочь. Но надежды на успех у меня мало, хотя я не посмотрю ни на что и так поговорю с басилеем, что он надолго это запомнит…

— Ничего из этого не выйдет, — сказал печально крестьянин Гектор. — Эта знать нас ни во что не ставит, мы, как они говорят, «в число не идем». Народное собрание — демос — собирается редко. Считается, что демос — хозяин страны, как он решит, так и будет. Но вот соберется народ. В середине на гладко отесанных камнях рассядутся советники басилея. Они между собой уже заранее уговорились, какое решение предложить народу. Они говорят красивые речи, а затем предлагают криками выразить наше согласие… И мы кричим!

— Но вы ведь можете и не принять их предложений, — заметил дифтерофор.

— Попробуй только не согласиться и спорить с ними! Со мной несколько лет назад было вот что: меня призвали в войско. Наши корабли переплыли море и высадили войско около одного города. Однако город оказался хорошо укрепленным, взять его приступом было невозможно. Осада затянулась. Уже оставалось немного времени до осенних бурь — надо было или сейчас же плыть назад, или зимовать в лагере под стенами города. В войске началась заразная болезнь, многие умирали. Продовольствие тоже кончилось — приходилось совершать набеги на окрестные поселения. Поселения эти были бедными и малолюдными. Всю добычу забирали себе знатные воины, а рядовым воинам еле хватало на пропитание. И вот наш вождь собрал народное собрание всех воинов, чтобы решить, плыть ли немедля назад или зимовать в лагере. Знатные воины уже решили, что войско должно остаться зимовать. От народа требовалось только, чтобы он криками выразил одобрение. Я от войны ничего не получил и получить не надеялся; дома поле стояло необработанным, я боялся, что зиму не переживу, умру от болезни. И вот в отчаянии я встал, вышел вперед и сказал: «У нас поля не засеяны, мы все равно не привезем с войны никакой добычи, счастье еще, если не умрем здесь на поле боя или от болезни. Лучше поплывем сейчас домой к нашим семьям!» Все стояли молча, понурившись, а вождь бросился ко мне и принялся меня бить. Вот что бывает, когда мы выступаем против басилеев!

Дифтерофор Оркей прервал его.

— Как ты смеешь так говорить! Правильно с тобой поступил вождь. Что ты понимаешь в военных делах! Вот теперь на нашу родину наступают с севера дикие орды дорян. Может быть, ты скажешь, что и теперь надо уйти из войска к жене и детям и оставить страну беззащитной?

— Никто этого не говорит, — недовольно пробурчал Никифор. — Мы хорошо знаем, что будет, если они нас победят. Они разрушат наши города, не оставят и следа ни от дворцов, ни от хижин, поработят наших жен и детей, перебьют мужчин…

— Мало того, — сказал Оркей, — над теми из нас, которые уцелеют, будут править царьки этих чужих и враждебных нам дикарей!

— Ну, это уж ты оставь! — вмешался Никифор. — Какие это дикари? Они хоть и не ахейцы, но мало чем отличаются от нас, да и язык их похож на наш. Вот и моя жена, — разве мне трудно было понять, что она говорит, когда она попала ко мне? А она из племени фессалийцев! И какая она хорошая!

— Слышал я от стариков, — поддержал Никифора крестьянин Гектор, — что мы — ахейцы, ионяне и дорийцы — родные друг другу: мы происходим от двух братьев, Ахея, Иона, и их дяди Дора. Ахей и Ион пришли сюда, когда еще сыновья Дора были на севере. А здесь в то время жили только пелазги. Их еще и теперь немало среди нас — вы их хорошо знаете: и по языку и по обычаям они не похожи на нас. Пришедшие с Ионом и Ахеем простые люди сохранили свою старую веру и старые обычаи, а знатные и богатые ахейцы позавидовали пелазгам, позавидовали тому, что они имеют красивую мебель и красивые домашние вещи, что у них много серебра и золота и что они умеют хорошо рисовать и писать. И вот наша знать оставила свои старые обычаи, стала жить в каменных дворцах с колоннами, коврами, мебелью и раскрашенными стенами, научилась письму и даже стала говорить на языке пелазгов. Вы ведь знаете, как говорят пелазги: они не могут выговорить «Гектор», а говорят «Гекото», не могут сказать «Алектрувон», а говорят «Алекутулуво». Так стала говорить и наша знать. Прихожу я недавно к нашему знатному воину — колесничему. Он ко мне обращается как будто по-ахейски, а я слушаю, но ничего не понимаю. Право же, — закончил Гектор, — я не знаю, кто нам ближе: эти, как ты их называешь, дикари или наша наполовину пелазгическая знать!

— Пусть наша знать не так хороша, как вам хочется, — сказал Оркей. — Но только знатные имеют медные панцири, щиты и копья, колесницы и коней. Они в силах дать отпор врагу и спасти вашу жизнь, имущество, жен и детей.

— Да, детей! — иронически сказал Гектор. — Вот эта знать, наши защитники, отбирает у Никифора его единственную дочь, а отберут ли ее у Никифора доряне, еще неизвестно.

Разговаривая так, путники незаметно пришли в Метану. Вид города изменился до неузнаваемости: со всех сторон шли военные отряды во главе с командирами. Они располагались лагерем на улицах и площадях города. Слышалось ржание коней, запряженных в колесницы, звон медных доспехов. Население города было объято страхом: некоторые из крестьян, побывавшие на севере от города, видели уже собственными глазами передовые отряды врага. С ужасом рассказывали они, что дорийцы одеты не в медные, а в страшные железные доспехи, что они все сжигают и истребляют на своем пути. Часть граждан шла в войско, другие уходили в леса и горы Аркадии. Никифор и Эвалк разыскали своего басилея. Эвалк сразу же был зачислен в один из отрядов, а на Никифора басилей посмотрел с удивлением: «В твоем возрасте в войско не берут. Нам старики не нужны!»

Никифор разъяснил, что пришел не для того, чтобы поступать в войско, а с просьбой освободить его дочь от отправки в Пилос. Басилей сурово ответил ему, что теперь во время войны никто не станет заниматься какой-то рабыней. Никифор вышел из себя: «Лучше убейте меня, но не трогайте моей дочери», — сказал он таким голосом, что басилей побледнел и отступил на шаг. «Ну, ладно, — сказал он, — пошлем вместо твоей дочери какую-нибудь другую девушку», — и приказал своему секретарю принести таблички с перечнем посылаемых в Пилос рабынь. Но, посмотрев в табличку, басилей сурово сказал: «Ничего не могу для тебя сделать! Все прочие указаны только числом, а твоя дочь названа по имени: “Мира, отец — кузнец Никифор, мать — рабыня”. Очевидно, твоя дочь приглянулась кому-то в Пилосе, и я не стану из-за нее портить отношения со знатью. Если так уж необходимо, поговори с самим военачальником!»

Военачальник в это время находился в Метане, где собиралось войско. Но он был окружен со всех сторон стражей и придворными; даже колесничие, ожидавшие встречи с ним по делам, не могли к нему пробиться.

Когда Никифор попытался пробраться к нему, один из придворных ударил его кулаком, он упал на дорогу и долго лежал, прежде чем пришел в себя. Кто-то его поднял — это был крестьянин Гектор, с которым он вместе шел в Метану.

— Ну что? Прошла охота обращаться с просьбой к пелазгам? — спросил тот.

— Да, прошла, чтоб они погибли! А ты что, пришел поступать в войско?

— Хотел, но, знаешь ли, раздумал, — сказал Гектор.

— Что же ты думаешь делать?

— То же, что многие другие. Я здесь нашел одного знакомого человека, владельца судна в гавани. Он отправляется через два дня в заморскую Ахайю[1] и может взять меня с собой. Я однажды видел твою дочь на празднике, и она мне очень понравилась. Если ты согласишься выдать ее за меня, то корабельщик возьмет и тебя, и твою жену, и твою дочь, и кое-что из твоих вещей. Твоя дочь станет женой хотя и бедного, но честного крестьянина и не должна будет рабыней исполнять все прихоти господ.

— Нет, — решительно ответил Никифор, — здесь родились мои предки, здесь родился и прожил долгую жизнь я. Я люблю эту страну и не оставлю ее в беде. А смерти я не боюсь — все равно мне жить осталось недолго. Но тебя я понимаю и не смею осуждать. Ты мне нравишься своей прямотой — бери мою дочь в жены и увези ее отсюда…