Череда позорищ, признанных заслугой

Череда позорищ, признанных заслугой

Однако же лавры основателя державы российской достались исключительно тому, кто не только палец о палец в работе по ее созиданию не ударил, но и сделал все посильное, от него зависящее, чтобы ему доставшуюся великую страну ослабить насколько это возможно, если не развалить окончательно. На счет якобы им созданной современной технически перевооруженной армии очень точно свидетельствует публицист «Нового времени» М. О. Меньшиков:

«Ни в какой области техники Россия, как оказывается, не догнала Запад, а наоборот — даже в области военной обороны немцы довели нас до крайне опасной отсталости. Артиллерия, например, появилась в России за триста лет до Петра: при Иване Грозном, она отличалась обилием, удивлявшим иностранцев. Уже за целое столетие до Петра у нас имелся собственный Крупп — литейный мастер Андрей Чохов, который способен был отливать такие титанические орудия, как знаменитая Царь-пушка. Стоящая доныне… в Кремле московском, она служит немым свидетелем богатырских возможностей нашей старины, задушенных немецким вторжением. Любопытно, что еще за целое столетие до этой Царь-пушки, в 1488 году, была в Москве же отлита тоже Царь-пушка, до нас не дошедшая. Если с этими фактами сопоставить то обстоятельство, что в 1915 году, при всем героизме армии, мы были вынуждены отступить перед 42-сантиметровыми орудиями Круппа, то вы убедитесь, что в области наиважнейшей в культуре, там, где решается жизнь и смерть народа, немецкое владычество не утвердило могущества нашего племени, а, напротив, в опасной степени расшатало его. В течение последнего столетия немецкое внутреннее засилье делает самые глубокие и тяжкие захваты, и как естественное следствие их, начинается целый ряд безславных войн, из которых каждая не доведена до победоносного конца по отсталости вооружения и военной организации армии» [69, с. 526–527].

А ведь при Иване Грозном наш «огненный наряд» признан превосходящим все иные.

Но и много позже Петра, когда лишь на малое время появилась возможность воспользоваться умом и смекалкой русских умельцев, наше оружие наголову превзошло все иностранные образцы боевой техники. Во времена походов Суворова наша:

«…артиллерия считалась лучшей в Европе. Полевая пушка — гаубица, сконструированная офицерами М. В. Даниловым и С. А. Мартыновым и известная под именем единорога, была для своего времени самым совершенным артиллерийским орудием[32]. Единороги при меньшем весе, легком и устойчивом лафете имели большую дальность огня, меткость и убойную силу, чем такого же калибра орудия западноевропейских армий. Из единорогов можно было стрелять различными снарядами, что не обезпечивали другие орудия такого же калибра» [15, с. 140].

Но и сами истоки происхождения огнестрельного оружия уходят опять к нам же:

«Огневая стрельба. — Хотя, по свидетельству летописей, арматы и стрельба огненная были введены в России еще в XIV столетии, и хотя, по тем же источникам, в 1382 году при нашествии Тохтамыша на Россию Москва защищалась тюфяками и пушками, но первое употребление артиллерии при обороне крепостей относят к XV ст. и именно к 1408 г., когда татарский полководец Едигей, явясь под Москвою, не смел подступить к ее стенам, боясь наших огнестрельных орудий» [36, с. 1066].

То есть наша русская военная наука еще во дни поля Куликова не просто подготовила огнестрельное оружие, но уже им, как теперь «вдруг» оказывается, обезпечила победу русского оружия, всегда самого лучшего в мире.

Мало того, еще сотню лет спустя, со своими в недавнем прошлом завоевателями, татарами, мы оказались на совершенно разных уровнях развития:

«6 октября русские и ордынские войска сошлись, и разделяла их лишь гладь реки Угры. На левом берегу выстроились русские лучники, были расставлены пищали и тюфяки (длинноствольные и короткоствольные артиллерийские орудия), отряды стрельцов с дробницами (ручное огнестрельное оружие)» [149, с. 26].

Так что враг был встречен во всеоружии, а потому первый его наступательный порыв был остановлен меткими выстрелами москвичей. И лишь через двое суток, собрав все свои силы воедино, враг вновь принял решение атаковать наиболее удобные места для переправы и во что бы то ни стало форсировать Угру. Но не тут-то было:

«Бои за переправы начались 8 октября и продолжались четверо суток. Ордынцам так и не удалось преодолеть реку ни на одном участке. Особую роль в этом сыграл «огненный наряд». Татары, сгрудившиеся перед бродами, в результате метких выстрелов русских пушкарей понесли значительный урон. Хорошей мишенью стали и медленно плывущие через Угру ордынцы, а сами они не могли использовать свой излюбленный прием — массированную стрельбу из луков: долетавшие на излете стрелы теряли убойную силу» [3, с. 86].

Так что это «стояние» на самом деле никаким стоянием не было, но самой настоящей битвой! Со стороны татар битвой за овладение плацдармом, а с нашей — защитой занимаемых нами выгодных рубежей.

И уже в этой войне мы своих бывших завоевателей совершенно безнаказанно расстреливали, как много позже белые люди Европы будут расстреливать беззащитных папуасов Гвинеи или индейцев Америки. Таково наше пресловутое «отставание», как раз якобы из-за этого самого татаро-монгольского порабощения!

Так что именно мы по тем временам имели армию, оснащенную самым современным оружием в мире. И это все при использовании ума и навыков наших отечественных оружейников.

«…в средние века этот самый Запад ничего из себя не представлял. Невежественный, завшивленный и нищий — вот характеристика тогдашнего западноевропейца… Нам нечего было заимствовать у европейцев в средние века, и тем более нечего было заимствовать в военной сфере. Восток являлся несравненно более богатым, культурным и сильным регионом, чем Европа» [110, с. 63].

Здесь стоит лишь обратить внимание на разнообразие имевшегося у нас в те времена оружия:

«Оружие древне-русское = 1) алебарда… 2) бердыш… 3) болт самострельный… 4) джид… 5) кинжал — закривленный, длинный, трехгранный шляк (клинок), с рукоятью, череном, набалдашником и кольцом; 6) кистень… 7) клевец… 8) кончар… 9) копье — черкасское, московское, булатное, стальное, железное, мереклянное, плоское, грановитое, 3-х или 4-х гранное, насаженное на ратовище, с железным или медным подтоком (оковом), с наводом золотым по яблоку, тулей; 10) кортик… 11) курды… 12) меч — полоса стальная, булатная, железная, с долами, широкая, гладкая, обоюдоострая, или зубчатая, с крыжем из яблока (набалдашника), черена и огнива (поперечного железа), с ножнами кожаными, сафьянными, бархатными, железными… 13) нож поясной, подсайдачный, засапожный — первые короткие с двумя лезвиями, с ножнами, вторые длинные, широкие, с одним лезвием вогнутый, третьи из кривого шляка (клинка) в ножнах; 14) палаш… 15) полосы — сабельная, мечевая, тесачная, палашная, из булата, стали, турецкие, ширинские, черкасские с долами, домасские, кизилбашские, булат красный, тевризские, на польское дело, на немецкое дело, на московский выков, булат синий на литовский выков, зубатые на обеих сторонах, с тремя долами; 16) рогатина — английская, немецкая, московская, булатная, с широким, с острым, на обе стороны плоским пером, с яблоком и тульею, насаженное на искепище (древко); 17) сабля — булатная, стальная, железная — из полосы, крыжа и ножен; у крыжа огниво, черен и наболдашник, с кистью и варворкою; полоса с елманью, голомени с долами; ножны металлические — с устьем, наконечником, мишенями, обоймищами, кольцами и наконечниками; 18) совея — кривая, полоса, с одним лезвием, в виде ножа, с рукояткою; 19) палица, ослоп… 20) стрелы — железца трехгранные, четверогранные, прорезанные с яблочками, позолоченные, стальные, дожчатые, с доликами золотыми, вороненые, кизилбашские и кумыкские с двойными копьями, деревца яблонновые, чинаровые, березовые, кипарисовые, камышевые, кедровые, ушки костяные, слоновьи, рыбий зуб, перья орлиные, павлиновые, белохвостовые; 21) сулица... 22) секира… 23) тесак... 24) топорок… 25) топор; 26) посольский или рындовый топор — московского, магилевского и польского дела, из булата, стали, с насечками золотыми и серебряными, обухи наведены золотом, с топорищем, из яблока глухого или прорезного, наконечника и обоймы; 27) тарч… 28) щиты — булатные, железные, кизилбашские, московского дела, простые, с оправами… с плащами, запонами, состояли из венца, навершья с яблоком и щита скольцами (см. подроби, в Изв. и указ, о русск. древн. IV, с. 23–24) [36, с. 1071–1072].

Между тем, нет и тени сомнения, что наше русское оружие всегда было самым передовым. Это теперь подтверждается повсеместно:

«Как показали остатки мастерских, все оружие делалось на месте русскими руками и притом из местных железных руд, что доказано спектроскопическим анализом изделий» [59, с. 62].

И мы всегда и во всем намного опережали хваленую теперь неизвестно за что Европу:

«Кольчуги появились на Руси… на 200 лет раньше, чем в Европе… даже слово «кольчуга», т. е. «сделанная из колец», славянское. Термин «броня» (от «боронити», т. е. защищать) также русский» [59, с. 62].

Сюда же следует прибавить и личину, впервые упомянутую в употреблении именно у нас. Так что некая такая в чем передовитость западного рыцарства — это миф. Тому в подтверждение служат и результаты раскопок археологов:

«Оружие, найденное в курганах, которое прежде считалось норманнским, оказалось явно не норманнского типа и изделия» [59, с. 62].

То есть некий приписанный скандинавам над нами патронаж — всего лишь мифология немецкой этой самой «науки» — не более того.

Но вот и еще какой вид вооружений имели наши русские арсеналы во времена европейских игрушечек в войнушку — рыцарских ристалищ:

«Русские стрелы (по-видимому бронебойные) пробивали доспехи немецких рыцарей, о чем свидетельствует битва под Вейденом в 1218 г» [88, с. 176].

Но ведь к такого рода имеющимся у нас стрелам требовался и лук, обладающий достаточной убойной силой, чтобы пробить рыцарский доспех.

Так ведь и он имелся у нас, что так же теперь обнаружено, еще задолго до описываемых событий под Венденом:

«В Новгороде в 1953 г. в слое второй половины XII в. впервые был найден большой обломок древнерусского сложного лука. Обломок представляет собой половину целого лука — его вибрирующее плечо. Лук был склеен из двух прекрасно оструганных длинных планок различных пород дерева (можжевельника и березы) и винтообразно оклеен тонкими полосками бересты для предохранения от сырости…»[33] [88, с. 176–178].

Однако же эта находка не оказалась единичной. Потому теперь установлено, что подобные луки мы изготавливали за века до победы под Венденом над рыцарским воинством Западной Европы. Так что это за лук?

«Не напоминает ли вам русский лук, тот самый, упомянутый Нефедовым, монгольский лук «саадак»?

Ну конечно — это та самая пресловутая «машина убийства»! Но изготавливалась она на Руси уже в XII веке, и даже в XI, и в IX!» [88, с. 178].

«…хуннское слово, означающее «сапоги», известное нам в китайской транскрипции, звучит «сагдак»..

…это слово имеет прямое отношение к старорусскому слову «сагайдак», т. е. калчан со стрелами и луком» [88, с. 180].

И вот по какой причине.

Воины:

«…затыкали за голенища стрелы, которые не помещались в колчане…»[34] [88, с. 180].

Так что это «оружие смерти», приписанное историками гению «монголов», на самом деле являлось оружием исконно русским. И именно оно, судя по всему, долгие века и сдерживало натиск западного европейского рыцарства в Восточную Европу.

«…на Руси с IX по XIV в. имели широкое распространение и более сложные по конструкции луки. Об этом свидетельствуют и находки комплектов костяных накладок от рукояти сложного лука конца XII в. в Новгороде, и многочисленные находки костяных накладок от рукоятей и концов луков IX–XIII вв. в Тмутаракани, Чернигове, Старой Ладоге, Старой Рязани, Вщиже, Турове, Екимауцах, Воине, Колодяжине и многих других… Судя по многочисленным находкам готовых изделий, заготовок и отходов производства костяных деталей сложных луков, налучий, колчанов и защитных приспособлений, употреблявшихся при стрельбе из лука, можно сказать, что луки делались во многих древнерусских городах. На Руси были специальные мастера лучники и тульники… Изготовление луков и стрел требовало больших знаний специфики этого оружия, свойств материалов и длительного производственного опыта»[35] [88, с. 179].

Так что и по части вооружений: Древняя Русь всегда шла на несколько сотен лет впереди Западной Европы.

То есть весь этот петровский «прогресс» на поверку оказывается дутым. Факты указывают на полностью противоречащее версиям лжеисториков заключение: отданная на откуп немцам наша оружейная наука скатилась от не имевших аналогов в мире орудий Древней Руси, поражающих своей не встречаемой нигде мощью, к орудиям онемеченной России, которые стали неспособны противостоять пушкам Круппа XX столетия.

Но не только в те еще давние времена Россия имела преимущество над Западом. Нам слишком хорошо известны и результаты последней с ним войны:

«В чем вообще Европу можно считать передовой? В оружии и военной технике? Но не далее как в 1941–1945 гг. СССР вдребезги разнес эту Европу, несмотря на европейский перевес в людях и промышленном потенциале» [88, с. 64].

Приписанные же Петру победы на поверку оказались затяжным периодом безконечной череды поражений:

«Вспомним Нарву. Петр, которому было уже не семнадцать лет, и который был уже взрослым человеком — ему было 28 лет, повел свою тридцатипятитысячную армию к Нарве…

Узнав о приближении восемнадцатилетнего мальчишки Карла с восемью тысячами, Петр повторяет свой уже испытанный прием: покидает нарвскую армию, как одиннадцать лет тому назад покинул свои потешные войска, — а потешных у него по тем временам бывало до тридцати тысяч, Софья же сконцентрировала против них триста стрельцов» [126, с. 443].

Здесь Солоневич упускает из виду первый поход Петра на Азов, когда он, при пятикратном своем над турками превосходстве, никак не меньшем, чем при самой Нарве, предпринимает подобный же «воинский» прием: пускается в бега. Попытка сбежать предпринята Петром и во втором своем походе на тот же злосчастный Азов. Но тогда ему повезло: 1) выручили не имеющие к его воинству никакого отношения казаки; 2) сбежать на корабле, на котором он в тот момент находился, не легко, а сбежать с корабля еще сложнее — воды он боялся больше, чем неприятеля. То есть бегство при Нарве было уже по счету четвертым посетившим его конфузом.

И вот какими мероприятиями предусмотрительный Карл, ввиду подавляющего численного превосходства противостоящего ему петровского полицейско-мародерского воинского формирования, очень предусмотрительно не пренебрег:

«…победитель так боялся своих побежденных, что за ночь поспешил навести новый мост… чтобы помочь им поскорее убраться…» [126, с. 444].

Так какой же злодей им мост попортил, тем помешав сбежать петровским потешникам вообще без единого выстрела?

Ну уж только не шведы — от такой оравы мародеров они не знали, как отделаться по-хорошему: шведов против безчисленной армии агрессора оказалось, почти впятеро меньше! Воинство же Петра драпало с завидным упорством без оглядки назад на отпускающего его по-хорошему восвояси неприятеля. Если бы оглянулось, то сильно удивилось чрезмерной жидковатости наступающего врага…

Но куда же делся их верховный главнокомандующий? Почему не доказал той приписанной ему историками грандиознейшей великости, которую якобы стяжал своими воинскими подвигами? Издал же он указ всех трусов вешать на рее:

«ежели он (офицер — М. Б.) живот свой нерадением дела спасти хочет, то после на безчестной виселице погубит… Кто же место свое без указу оставит… или безчестный бег учинит, то оный будет лишен и чести и живота…» [16, с. 24].

То бишь смертной, стало быть, казнью. И не просто расстрелянием, что может не воспрепятствовать спасению души убиваемого, но исключительно перенятым у «доблестной» фем давно ею практикуемым методом — через повешение.

Что ж, очень «веселенький» указец! Звучит красиво, а в особливости с дополнением, где пусть и не «безчестной виселицей», но всего лишь пулей он грозится даже не останавливаться на пожертвовании самого себя:

«Я приказываю вам, — писал Петр I, — стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля…» [16, с. 24].

Хороша дисциплинка была у этого монарха, что после такого распоряжения его так никто и не пристрелил! Ведь таких возможностей при способах ведения им военных действий было немало. Он бегал практически отовсюду, откуда только имелась возможность бежать. Где же ее не было, приходилось отдавать все, что требовал от него неприятель. За свою собственную шкуру (шкуру зверя), которая для него была по-особому дорога, он готов был отдать все.

Написал, похвастался и писулечку свою под сукно: а то ведь и впрямь не оценят красивости жеста — пристрелят чего доброго как собаку при очередном дезертирстве. Это он как Ельцин: голову на рельсы, если цены поднимутся.

Вообще-то Петра, по части отписывания всеразличных высокопарных писулек, судя по всему, следует возвести на первое место в мире:

«Он написал 20 тысяч одних указов!» [14, с. 54].

Однако же факты, в отличие от хвастовства и болтовни, достаточно упрямая вещь. И даже Алексей Толстой, в пику дружно кем-то упорно приписываемой «преобразователю» какой-то там мифической «храбрости», не может не констатировать, что: «…главнокомандующий бежал…» [135, с. 434].

«Я приказываю вам, — писал Петр I, — стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля…» А Петр бежал: 1) из-под Азова; 2) из-под Нарвы 3) и 4) дважды из-под Гродно. Сюда следует добавить бегство юного Петра в Троицкий монастырь, но не от войск врага, а просто от страха, и капитуляцию на реке Прут перед турками. То есть, расстрелять его по его же указу можно было шесть раз.

И тот самый, который отписывал в артиклях про подобное: «…отнюдь не должен никто бегать назад, но стоять до последнего… во время бою приказано задним стрелять из пушек и из ружья по тем беглецам без всякого милосердия…» [61, с. 30].

Потому-то и бегал наш «реформатор», ну очень большой дока по части оных отписочек, еще и до самой малейшей возможности такому конфузу случиться:

«Петр I… говаривал: «Во всех действиях упреждать»» [106, с. 18].

И понятно почему: чтобы этот его очередной артикул просто никто выполнить не успел. А потому, как бы до времени, как бы невзначай, за порохом или провиантом — в обоз… А сам — быстренько так, ловкенько: на коня — и бежать, бежать, бежать…

И бежал он и на этот раз достаточно быстро. Но такое и понятно: к тому времени в данном искусстве стратегического ведения войны он уже поднаторел преизрядно:

«Весть о нарвском разгроме догнала Петра в день, когда он въехал в Новгород…» [135, с. 435].

Вот как неслабо драпанул наш прославленный в веках «великий» от противника, впятеро уступающего числом! И не догони его в Новгороде весть, что шведы отказались от преследования, он бы раньше появления Уральских гор от переусердствия в любвеобильности к собственной персоне не очухался бы!

«Узнав о поражении армии под стенами Нарвы, он переоделся крестьянином, чтобы спастись от следовавшего, как ему казалось, за ним по пятам врага. Царь плакал ручьями и впал в состояние полного безсилия… он готов был принять самые унизительные условия мира» [16, с. 112].

То есть в крестьянина-то он вырядился будучи уже в Новгороде!!! Хорошо, что еще не в Нижнем!

Но Карл не погнался за ним не потому, что как-либо сомневался в поистине выдающейся трусости своего оппонента, но вследствие опасения произойти при этом большого конфуза. А ведь не зря опасался: такой конфуз много позже все же случился с его восьмикратно превосходящим полтавский гарнизон воинством. И окажись в том районе перед ним настоящее русское войско, а не петровское опереточное — ему конец. Тогда вся эта шведская кампания должна была в этот же день победно завершиться: измотанная длительным переходом горстка отважных шведов просто не могла бы не стать легкой добычей поджидающего ее прихода огромного воинства Петра. И отважный король должен был оказаться в плену.

И если Карл со своей 30-тысячной армией в те времена являлся хозяином Европы, в ту пору вследствие успешной борьбы западноевропейцев с перенаселением своей части света, вконец обезкровленной, то кто мог противостоять полуторасоттысячной армии Петра?

Однако же неслыханная трусость правителя, предавшего на заклание неприятелю свое многократно превосходящее врага войско, не позволила тут же поставить точку над всей этой бездарно продолженной им действительно очень великой, — по времени — растянувшейся на долгие два десятилетия эпопеи с ведением неких «военных действий». А на самом деле варварских пиратских набегов на соседские владения с последующим убеганием от неприятеля, преследующего в страхе удирающее от хозяина тех земель петровское воинство.

Странно как-то слушать перлы о каких-то мифологических победах, которых на самом деле не только никогда не было, но и быть не могло. На самом же деле вот в какую истерику впал Петр, сбежавший из-под Нарвы в Новгород:

«Страх… побудил царя лихорадочно искать выход с помощью дипломатов, прося выступить посредниками в переговорах о мире Англию, Францию, Голландию и Австрию. Однако все предложения Петра (причем на самых заманчивых для Стокгольма условиях) шведский король отклонил» [53, с. 49].

Он, судя по всему, уже прекрасно тогда понимал, что с таким лгуном как Петр договариваться не о чем: он один раз такой договор уже нарушил, подло ударив в спину, нарушит и все договоры иные. Потому не договариваться с ним следует, но бить, что есть сил.

Так собственно, Карл в последствии и действовал: бил петровских бандитов где только мог.

И вот интересный момент: как же можно было так постараться, чтобы образину Петра, вынутую нами на свет уже предостаточно, подчистить и подгримировать так ловко и так незаметно, что облапошенные обыватели до сих пор все продолжают петь ему дифирамбы. И многие делают это искренне, ни на минуту даже не задумываясь о правдоподобности впитанных ими всеми фибрами души пропагандистских баек.

Но вот какими примерно средствами пользовались созидатели образа царя-воителя фальсификаторы. Лажечников, например, пытается нам навязать мысль о некоем ореоле геройства этого великого дезертира следующими им якобы произнесенными словами:

«— Затем и царь я, — перебил Петр, — что должен сам во всех случаях пример являть… в баталии я должен быть напереди» [56, с. 346].

Что-то не слишком заметно стремление Петра «быть напереди». Вот если только как-нибудь Новгород передовой объявить. Только в таком случае он и может быть объявлен напереди своего воинства, которое, собственно, прямиком за ним и последовало: данному эрзац-формированию — эдакому Петра творенью — тоже шкура дорога.

Но предводитель обогнал своих подопечных весьма стремительно и непреодолимо, опередив их «атаку», тем и обозначив это самое свое неоспоримое «в баталии… напереди». Чем, собственно, и «пример являть» вознамеривался.

Он только лишь немножечко перепутал направление этой самой своей «атаки» — не сориентировался, в какую сторону «напереди», а в какую назади получится. Тому причиной, думается (раструбить бы следовало Лажечниковым-Толстым), дурное в географиях обучение в этой самой дремучей и неотесанной Московии. А в особливости дьяк Зотов в том всенепременно повинен: пил-де много, в науках же случился не горазд. Вот его выученик Петр в свои двадцать восемь с географией-то и обмишурился. Оттого не в ту сторону наступать соблаговолил.

Так откуда взялось непонятное всеми, в один голос нам сообщаемое пятикратное превосходство петровских полицейских частей над шведской армией?! Ведь советская военная энциклопедия нам о Нарвском сражении вот что сообщает:

«К 19 (30) нояб. численность рус. войск составила около 35 тыс. чел… (27 тыс. пехоты, 1500 драгун, 6500 — поместной конницы) и 173 ор[удий]. … швед, армия во главе с Карлом XII (32,5 тыс. чел., 37 op[удий].) 19 (30) нояб. подошла на помощь осажденному гарнизону. Стремясь ускорить подход подкреплений и обозов с боеприпасами, Петр I уехал…» [118, т. 5, с. 495].

Но даже и по этому, насквозь лживому раскладу у Петра этих самых орудий было, как минимум, в пять раз больше, нежели у поистине безрассудно атаковавших его шведов!

Так почему же он столь трусливо и поспешно сбежал?!

А у страха глаза, как теперь выясняется, велики. Откуда ж знать этому «великому» было перед своим позорным бегством, что пушек у шведов, столь показавшихся ему грозными, было всего тридцать семь! Но такого их количества даже на один военный корабль едва ли хватит, а уж для наступающих войск это означает практически полное их отсутствие! И это против наших ста семидесяти трех орудий!

И такие данные о войсках Карла даже в столь ангажированном источнике, пытающемся заретушировать весь случившийся с петровским воинством конфуз!

Но полстолетием раньше Алексей Толстой, изо всех сил стремившийся как-либо выгородить полную бездарность Петра, на столь неприкрытую ложь все же не отважился. Он пишет, что Карлу пришлось:

«…с десятью тысячами голодных, измученных солдат, навьюченных мешками (обозы пришлось бросить в поспешном наступлении), броситься на пятидесятитысячную армию за сильными укреплениями…» [135, с. 431–432].

То есть еще в самом начале революционных преобразований в России подтверждали именно пятикратное преимущество Петра: на иное еще не отваживались. И лишь к 1980-му году советская пропаганда решилась на столь нахальный подлог, увеличив воинство неприятеля как минимум втрое, уменьшив почти вдвое воинство Петра.

Читаем продолжение советской версии в военной энциклопедии, уже спустя полвека после начала подправок исторической «наукой» биографии нами рассматриваемого представителя «царизма», к которому революционные власти просто ну никак не должны были относиться с симпатией:

«Утром 19(30) нояб. после двухчасового арт. обстрела швед, армия атаковала позиции рус. войск» [118, т. 5, с. 495].

Да они что ж, смеются, что ли, над своими читателями?! Это кто ж там кого, интересно бы знать, целых два часа безнаказанно обстреливал, если у нас этих самых артиллерийских орудий (как минимум, даже по выше цитируемому советскому источнику) в пять раз большей.

В течение двухчасовой перестрелки Карл должен был остаться без своей артиллерии вовсе и давно бежать без оглядки, если бы ему это только еще удалось. Но, имея артиллерию, пятикратно превосходящую противника, и получасовой перестрелки станет вполне достаточным, чтобы оставить от неприятельской армии мокрое место, стреляя к тому же еще из-под защиты заранее возведенных укреплений. Тут особого количества боеприпасов и не потребуется (сославшись на необходимость пополнения которых Петр сбежал якобы в обоз, а на самом деле куда как далее).

Что же произошло там, под Нарвой, на самом деле?

Сначала определим целевое назначение подтасовки фактов, произведенное советской исторической «наукой».

Заинтересованность в возвеличивании Петра большевиками объясняется принадлежностью к наследникам именно его «славных дел» пламенных борцов уже за нынешнее «народное» дело. А потому и потребовалась им для промывания наших мозгов столь теперь шокирующая лжеверсия, ни с какими историческими данными не совпадающая и извращающая слишком очевидные для всех факты.

Но что ж с пушками-то советские историки свой вариант случившегося с Петром конфуза как следует не подрихтовали?! Ведь высоси из пальца вдобавок к двум с половиной десяткам тысяч шведских солдат еще сотенку-другую такого же «качества» пушечек — и возводи Петра в великие гении, как и полагается, по всем правилам лжеистории. Ведь если из Ленина манекен сделали, то почему бы его не сделать и из Петра? Ведь если ленинские дела сокрыть уже просто невозможно, так как они у всех на виду, то сочинить очередную сагу о «преобразователе» — дело плевое, не создающее никаких проблем.

Так ведь конфискованные шведами у разбежавшихся петровских потешников пушки, в качестве просто ничем неопровержимого вещдока, остались-то — у неприятеля! И они их теперь имели возможность всему миру экспонировать: поглядите, мол, с какой шушерой нам воевать приходится — вояки почище чухонцев будут.

Потому с версией советской энциклопедии такая весьма существенная неувязочка и приключилась. Однако же, помимо слишком явного аргумента с пленением шведами пушек, в те времена было общеизвестно, что Петром была приведена под Нарву:

«…самая многочисленная из армий европейских государств» [149, с. 134].

Что подтверждается теперь и нынешними источниками. Много ранее же это ни для кого не было секретом:

«Войско, которое должно было начать осаду Нарвы, состояло из трех вновь сформированных дивизий под командой генералов Головина, Вейде и Репнина, из 10 500 казаков и нескольких иррегулярных отрядов — всего 63 520 человек. Дивизия Репнина, насчитывающая 10 834 человека, и малороссийские казаки оставались еще в пути, что сводило действительный наличный состав к 40 000 человек[36]. Но Карл XII со своей стороны не мог привести осажденному городу больше 5300 человек пехоты и 3130 конницы» [16, с. 310].

Именно эти цифры до прихода к власти в России наследников дел Петра являлись общепринятыми и сомнению не подлежали ни у кого из мало-мальски уважаемых историков. А в особенности у флагманов западнической версии российской исторической науки, Петру глядящей буквально в рот:

«Карл быстро шел к Нарве… и утром 19 ноября явился перед русским лагерем, имея около 8500 человек войска»[37] [125, с. 600].

«Кроме того, принужденное идти от Везенберга по совершенно опустошенной стране, отделенное от своего лагеря и вследствие этого вынужденное нести с собой жизненные и боевые припасы, это войско, очутившись после ряда усиленных переходов перед врагом, в пять раз более многочисленным, оказалось в состоянии полного истощения»[38] [16, с. 310].

То есть, следуя логике данных строк, не просто с шестидесятитысячным войском Петр I вторгся в страну Ливонию, но и с войском самых отъявленных мародеров, потому как после их здесь всего двухмесячного присутствия эта страна из цветущей стала вдруг совершенно опустошенной!

Вот что сообщает о способах воевать с мирным населением петровских птенчиков Соловьев:

«5 сентября Шереметев вошел безпрепятственно в Везенберг, знаменитый в древней русской истории Раковор…» [124, с. 8]. Ну и как же он поступил с русской древностью, занятой освободительным русским воинством? Как и обычно поступал: «…кучи пепла остались на месте красивого города» [124, с. 8].

Так производилось «освобождение» по-петровски. Но здесь следует отдать должное петровским мародерам, они и со всеми иными захваченными городами поступали точно так же, как и со своими собственными древними. Соловьев продолжает:

«Та же участь постигла Вейсенштейн, Феллин, Обер-Пален, Руин; довершено было и опустошение Ливонии. В конце сентября Борис Петрович возвратился домой из гостей: скота и лошадей, по его объявлению, было взято вдвое против прошлого года, но чухон меньше, потому что вести было трудно» [124, с. 8].

И вот что разъясняет нам теперь уже Костомаров о том, каким это образом птенчикам удавалось облегчить свою тяжелую дорогу назад:

«Города и деревни сжигали дотла, опустошали поля, уничтожали домашний скот, жителей уводили в плен, а иногда целыми толпами сжигали в ригах и сараях…» [51, с. 643].

То есть этим пресловутым «облегчением пути» являлась «всего лишь» замена уничтожения скота зверским уничтожением людей!

Костомаров далее сообщает:

«1704 год был замечательно счастлив в войне со шведами…» [51, с. 646].

И вот по каким причинам.

Петр: «…опустошил Эстонию таким же жестоким способом, как в прежнее время Ливонию… 9 августа взята была Нарва…» [51, с. 646].

Это приободрило воинство палача-Петрушки. Его не знающие пощады кровавые сардары: «…истребляли и старого, и малого» [51, с. 645]. «По одной лишь рижской дороге они выжгли более 600 поселений» [53, с. 28].

А вот как «по рыцарски» Петр поступил затем и с защитниками этого города:

«…комендант города вступил в переговоры о сдаче. «Accord», подписанный 15 июля содержал 65 пунктов, позволяя гарнизону уйти к своим… Однако царь подписанных Шереметевым условий не выполнил и задержал шведов, как военнопленных» [53, с. 73].

Вот еще штришок по части «рыцарства» и чести:

«24 июня Выборг сдался на «accord». По его условиям гарнизон уходил «с пожитками и семействами…» Однако после капитуляции Петр не сдержал слова и объявил 3880 шведов военнопленными» [53, с. 74].

Вот этого «дивного гения» истинная личина! Клятвопреступничество, на самом деле, являлось одной из главных составляющих пресловутой петровской «политики».

А вот и еще детали исполнения его людоедской доктрины. На этот раз про петровскую «политику» нам сообщает беллетрист Лажечников:

«…кругом небосклона встали огненные столбы: это были зарева пожаров. Из тишины ночи поднялись вопли жителей, ограбленных, лишенных крова… Таков был… способ… воевать, или, лучше сказать, такова была политика… делавшая из завоеванного края степь… — жестокая политика…» [56, с. 253].

Но достаточно часто, о чем свидетельствуют просто холодящие кровь потери среди русского населения западных земель, и эти вопли поднимать было некому. Петровскими «потешными», долго приучавшимися Петром, еще в пору его вьюношества, палить из пушек по мирному населению:

«Деревни полностью выжигались. Пойманные… поголовно уничтожались. Причем преимущественно зверскими методами» [53, с. 6].

Такие карательные экспедиции со стороны антихристова воинства превращали некогда цветущий край: «…в безлюдную пустошь с сожженными деревнями, уничтоженными посевами и отравленными колодцами» [53, с. 49].

И вот какими страшными цифрами эта звериная политика Петра отразилась на землях Белоруссии:

«Белорусский народ потерял… в годы Северной войны 900 тысяч из двух миллионов» [132, с. 142].

Таков был «способ воевать» у зверя, уничтожившего половину мирного населения Белоруссии, вдвое перекрывшего своей кровожадностью последователя своих «славных дел» — Адольфа Гитлера. Зря фюрер порешил нацистам сверяться в тонкостях пыточно-палаческого искусства у своих коллег по социализму: они лишь щенки — жалкие и ничтожные подражатели своего далекого предшественника. Надо было за подобным опытом обращаться сразу к главному в этом вопросе льву — наивеличайшему специалисту по преобразованию живых людей в мертвых — Петру I.

Русские православные воины-стрельцы — защитники Отечества — для подобного рода «политики» совершенно не годились. Здесь требовалось иное воинство: то, которое без приставочки эрзац- в обиходе не употребляется. А потому именно такие банды, способные не воевать, но лишь грабить, убивать и насиловать и формировались им. Вот почему его «потешные» обучались в его еще вьюношеском начале этих самых «дел» на обстреле мирного населения из пушек! Своего собственного, заметим, населения…

Так что здесь, узрев в петровских палачах слишком явных предшественников карательных отрядов фашистов, следует лишь констатировать: что росло, то и выросло.

Однако ж в писанных исключительно лишь для нас с вами петровских артикулах читаем совершенно противоположное:

«Арт. 104. Когда город или крепость штурмом взяты будут, тогда никто да не дерзает, хотя вышняго или нижняго чина, церкви, школы или иные духовные домы, шпитали без позволения и указу грабить и разбивать, разве что гарнизоны или граждане в оном сдачею медлить и великий вред чинить будут. Кто против сего приступит, оный накажется яко разбойник, а именно: лишен будет живота» [61, с. 29].

Живота этого самого, во исполнение данного артикула, как показывает история, лишен не был никто. О чем это говорит?

Да только лишь о том, что все выше и ниже описываемое творилось не только с позволения, но и с указу. То есть уничтожение всего живого было вменено в обязанность, которой и являлась эта самая петровская пресловутая политика. Вот какие отчеты о произведенных погромах ее характеризуют. Шереметев, например, так докладывает об исполнении в точности избранной Петром тактики выжженной земли:

«Не осталось целого ничего: все разорено и пожжено; и взяли твои государевы ратные люди…» [56, с. 327].

Как таковых «ратных» следует квалифицировать?

Лишь на «больших дорогах» таковая деятельность всегда почиталась «целесообразной». Но только уж никак не под государственным флагом своей страны, а под флагом черным с «веселым Роджером» в качестве опознавательного знака.

И что «птенчикам» унести не удавалось, требовалось хоть «надкусить», что ли: «…ели и пили всеми полками, а чего не могли поднять, покололи и порубили…» [56, с. 328].

И тут, казалось, уж о похвалах изобретшему такой способ ведения войны монстру просто и заикаться никакой возможности не оставалось бы. Однако ж кудесник от лжеистории Лажечников даже и в такой патовой ситуации ставит все с ног на голову:

«К этому описанию прибавлять нечего; каждое слово есть драгоценный факт истории, жемчужина ее» [56, с. 328].

К подобному заключению и действительно добавить нечего — хороша «жемчужина». Ведь она мало чем отличается от гитлеровских «жемчужин» — Освенцима и Дахау.

А вот чем заканчивались в вышеописанном и подобном ему краях «реформы» этого «реформатора»: «Вслед за военными дозорщиками рыскали стада волков, почуявших себе добычу» (там же).

Таково было предназначение изобретенного творцом «славных дел» эрзац-воинства, подобного которому Святая Русь не только отродясь не видывала, но совершенно себе не представляла возможности такового на ее территории когда-либо объявиться. И не среди кровожадных янычар, алчных наймитных ландскнехтов, злобной татарщины или иной какой немчуры и инородчины, но именно в нашей среде, пропитанной патриархальной привычкой к нестяжанию и доброте, человечности и помощи ближнему. Однако уже первые десятилетия выковывают из собранных Петром отбросов совершенно лишенный русскости генотип. И здесь следует лишь удивляться искусству Петра, в столь рекордно короткие сроки наштамповавшему своих мутантов — полностью чуждых всему русскому инородцев. Ведь менталитет этих страшных бандформирований русским не мог являться ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом.

Шереметев сообщал Петру: «…только остались целыми Колывань, Рига и Пернов, Реймеза (Лемзаль)». Петр похвалял за это Шереметева и приказывал разорять край до последней степени.

Когда таким образом Шереметев опустошал шведскую провинцию Ливонию, сам царь делал завоевания в другой шведской провинции — Ингрии… и здесь завоевание сопровождалось таким же варварским опустошением…» [51, с. 644].

«Наступила весна 1704 года… В Ливонии и Эстонии опустошать было нечего более…» [124, с. 9].

Но вот, странный вопрос, почему Карл в то время не мог оказать этим разбойным нападкам достойного сопротивления?

Все вышеизложенное производилось лишь в тот момент: «… пока «швед увяз в Польше», по выражению Петра»[39] [124, с. 9].

В подобный же момент был приговорен и Дерпт. Петр отписывает Шереметеву: «…идти и осадить конечно Дерпт, чтобы сего данного богом случая не пропустить, который после найти будет нельзя» [там же].

А Дерпт, как известно, это древний русский город Юрьев. Который Петр, как и все на его пути города иные, повелел отдать в жертву тому самому богу, которому служил и приносил человеческие жертвоприношения. Именно этот его идол, похоже, и подталкивал Петра убивать беззащитных.

Но и мстительности его кумир был нисколько не меньшей. Вот как Петр отомстил Нарве, где некогда поимел первый свой серьезный конфуз на европейской арене. Его пираты: «…ворвались в город и произвели в нем страшную резню без пощады женщинам и детям» [124, с. 10].

Но именно в подобной же ситуации, когда шведы увязли под стенами Копенгагенга, было произведено и первое нападение на Нарву, когда и случился с петровским потешным воинством тот удручающий конфуз. Ведь вовсе не воевать со шведами приходил тогда к стенам Нарвы патрон сфабрикованной им для душегубства шайки-лейки, подобранной из отбросов нашего общества:

«Петр не ожидал найти шведского короля в Ливонии. Он предполагал, что ему достаточно долго придется воевать с королем датским… Он весело отправился во главе своей гренадерской роты, рассчитывая на легкий успех. Явившись к городу 23 сентября, он был удивлен тем, что город, по-видимому, приготовился к серьезной обороне» [16, с. 310–311].

Что мы здесь узнаем о тех событиях?

А то, что наш столь «великий» монарх пресловутое свое «окно в Европу» вовсе не прорубать вознамеривался в честном бою с равным соперником. Но лишь открамсывать очередной кусок, столь ему желаемый, подлым ударом в спину воюющего сразу на три фронта соседа, в данный момент находящегося аж за морем под стенами далекого Копенгагена, где по всем расчетам вояка Карл должен был увязнуть слишком надолго. Именно это обстоятельство и обезпечивало созидателю бутафорско-полицейского бандформирования безнаказанное разграбление края, оставшегося практически беззащитным. Против его шестидесятитрехтысячного войска в самой этой Нарве и Ивангороде находился крепостной гарнизон, весьма смехотворный для какой-либо попытки противостояния Петру:

«Швед, гарнизон Нарвы и Ивангорода имел 1,9 тыс. чел…» [118, т. 5, с. 495]. И, несмотря на это, совершенно не собирался ему сдаваться без боя. Чему Петр, придя в Ливонию со своим тридцатикратно превышающим численность врага воинством, и был столь поразительно удивлен.

«Он не знал, что условия Травендальского мира, которые должен был принять его союзник, были подписаны в тот самый день, когда русская армия тронулась в поход» [16, с. 311].

И вот о чем это говорит: Петр не просто забрался грабить своего воюющего с коалицией четырех европейских государств соседа, отделенного на данный момент от него Балтийским морем. Сосед не просто вел затяжную изнуряющую войну на три фронта, но и не имел никакой возможности в какие-либо даже самые ближайшие месяцы вообще появиться в Ливонии, так как шведский флот был заблокирован англичанами, а потому и должен был стоять в бездействии. Высадке же десанта в Ливонии к тому же должен был воспрепятствовать участвующий в коалиции воюющих со Швецией европейских держав король польский и саксонский Август.

А потому и распоряжался Петр, находясь во враждебной ему стране со своим жандармским корпусом, столь беззастенчиво и нагло, словно грабитель в мясной лавке, чей хозяин надолго отлучился. Потому и стала она за столь короткий срок после вторжения туда огромной банды петровских «потешных», чье ремесло — рубить головы пленным стрельцам, из цветущей страны «совершенно опустошенной».

Но вот вдруг нежданно нагрянул хозяин, и атаман шайки мародеров первым кинулся улепетывать, что полностью раскрывает нам мотивацию его безпрецедентно трусливого поступка, который так до сих пор никто из историков до конца и не понял (или не захотел понять):

«Из тех соображений, на которые ссылались сам государь и его апологеты, чтобы оправдать это безпримерное дезертирство, ни одно, по-моему, не выдерживает критики. Необходимость свидания с польским королем, желание ускорить движение Репнина — все это жалкие нелепости» [16, с. 311].

Между тем удивляться какой-то особой трусости предводителя шайки мародеров особенно не приходится. Внезапное появление пускай и десятикратно более слабого, но уверенного в своей правоте хозяина обычно очень сильно психологически воздействует на грабителя. Потому уличенный в неблаговидном занятии преступник, бросая все, в страхе улепетывает, побыстрее унося ноги под оглушительные крики: «Ату его! Держи вора!»

Именно по этой причине и бежал Петр, в очередной раз показав свою вопиющую трусость: ««Петр вообще был человек очень сильного воображения, чрезвычайной мнительности и опасливости, переходящей в робость и испуг…» (Розанов, 1905)» [46, с. 207].

А потому шведский монарх в глазах своего ближайшего советника и выглядел полностью противоположно ему:

«Высадка в Ливонии, куда дурная погода помешала привезти часть полков, была безумием даже в глазах безстрашного дипломата. «Можно очень опасаться, что король не останется в живых», — пишет он (2 ноября 1700 г. из Ревеля). Чтобы достигнуть со своими восемью тысячами человек Нарвы, Карл должен был, сделав переход через совершенно пустынную местность, перейти узкую, перерезанную ручьями долину. Если бы она была укреплена, Карлу сразу пришлось бы остановиться. Гордон думал об этом, но Петр не послушал его и только в последнюю минуту послал туда Шереметева… Но Карл, подвигаясь вперед, продолжает вести свою рискованную игру. Солдаты изнемогли; лошади не ели два дня…

Карл проникает в неприятельский лагерь и через полчаса овладевает им»[40] [16, с. 315–316].

И это тем самым лагерем он «овладевает», который защищали с оружием в руках пять русских солдат против одного нападающего шведа! Возможно ли такое?!

Наша история таких позорных поражений ни до Петра, ни после — просто не знает!

Так от чего ж столь изрядный конфуз с нашим в прошлом славным воинством случился?

Да потому, что воинство это, им столь лелеемое, было насильно оторвано от своего православного менталитета:

а) посты в его полицейской банде были строго-настрого запрещены;

б) исконно русские православные хоругви и знамена стали упразднены и заменены безбожным монархом красного цвета знаменами и прочими масонскими символами, что также не могло не сказаться на деморализации совсем в недавнем прошлом русского воинства, превращая его менталитет в «общечеловеческий»;

Данный текст является ознакомительным фрагментом.