Вместо брака

Вместо брака

Историю, еще более банальную, рассказывает Надежда Дурова (та самая кавалерист-девица) в своем первом романе «Игра Судьбы, или Противозаконная любовь. Истинное происшествие, случившееся на родине автора».

Выйдя в отставку, эта неустанная странница решила заняться литературным творчеством. Ее «Записки» высоко ценил Александр Пушкин, т. к. они были написаны живо, увлекательно и искренне. Ее романы имели меньший успех; большинство сюжетов были надуманы, а энтузиазм автора не всегда искупал отсутствие литературного опыта. Но ее первый роман интересен нам хотя бы тем, что показывает историю брака глазами женщины, причем женщины, сбежавшей от мужа и сына в армию.

Действие романа происходит в небольшом городке, где живет рассказчик – собственно Надежда Дурова, или Амазонка, как она называет себя, и главная героиня Елена. Елену, юную девушку, выдают замуж за господина Лидина, обаятельного и умеющего произвести впечатление молодого человека.

«Лидин только что определился на службу в том городке, где отец Елены был чиновником. Он вовсе и не думал о женитьбе; но как он был собою молодец, довольно ловкий с дамами, довольно вежливый со старухами, довольно образованный, довольно сведущий по тамошнему месту, довольно буйный, довольно развратный, то мать Елены, не имевшая о двух последних его качествах никакого понятия, потому что он тщательно скрывал их, и пленяясь только видимыми достоинствами, в душе нарекла его своим зятем и, сообразно с этою целью, стала приглашать его то на вечер, то на обед, то на гулянье за город, – и таким образом мало-помалу он сделался наконец вседневным гостем в их доме; на Елену смотрел он равнодушно, любовь была для него чувство вымышленное; никогда ни малейший отголосок ее не отзывался в его чугунном сердце, но, однако ж, глаза его видели предметы точно так же, как глаза всех других людей; например, он очень хорошо видел, что Елена необыкновенная красавица, что лебединая грудь ее и шея полна жемчугу, что шкафы старого Г*** полны серебра, сундуки полны дорогих тканей и мехов, кладовые полны всем; хорошо понимал, что лестно быть владетелем всего этого, и, наконец, был совершенно уверен, что от него зависит сделаться им; ко всему этому он видел, понимал и был уверен, что его любят страстно!.. Вследствие всех этих соображений Лидин скоро исполнил дражайшее желание безрассудной Г***, сделав предложение о браке, он получил согласие в ту же минуту, и все сделались веселы и счастливы, как нельзя более. Старуха видела Лену пристроенною. Елена дышала любовью и была тенью бесценного Лидина. А Лидин? Лидин весело и беззаботно сидел на диване, курил дорогой табак из дорогой трубки; ласково смотрел на белую шейку невесты. На ней был такой превосходный крупный жемчуг! <…> Дело пошло своей чередой: жених сделался мужем, и прекраснейшая девушка, почти еще не вышедшая из детских лет, неусыпным попечением родной матери отдана во власть человеку развратному, пьяному и картежнику; благоразумная матушка, до промели терзавшаяся страхом, чтоб ее дочь не осталась в девках, теперь успокоилась: Леночка замужем! Леночка пристроена! Однако ж она еще дитя! ей не исполнилось четырнадцати лет! страстная любовь ее к Лидину точно ли любовь? ответ на этот вопрос может дать одно только время. Что скажет свет, кого обвинит, когда Елена, в лета развития ума, пробуждения чувств, увидит, какое недостойное существо идет о бок с нею по дороге жизни; увидит и, по неотъемлемому праву человека управлять самому своею волей – отдалится от ненавистного товарищества! и это еще лучшее; но если она пойдет иначе <…> тогда злобный свет, наверное, оставит в покое глупую мать, слабого и подлого мужа и обрушится всею тяжестию неправого удара своего на бедное четырнадцатилетнее дитя!..»{ Здесь и далее цит. по: Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Московский рабочий, 1983.}

Очень скоро муж начинает изменять Елене. Та разочаровывается в нем, и тут же «на подхвате» оказывается приятель мужа, некий Атолин, который уверяет Елену, что уж его-то любовь чистая и неземная. Елена влюбляется в Атолина, но тот, наставив приятелю рога, охладевает к своей юной любовнице и оставляет ее.

Покинутая Елена оплакивает себя:

«Чем же защищусь я от всех этих воспоминаний, отравляющих жизнь мою?.. есть у меня дети?.. дано мне воспитание?.. увы! если б мне дали его, может быть, я и не прибегала б к тому, к чему прибегаю теперь!.. кого выводят безоружным на большую дорогу жизни, так, по крайности, отдают его под защиту какого сильного существа!.. если не хотели дать созреть моему разуму, так надобно было позаботиться, чтоб у товарища моего был он не в расстроенном состоянии!.. для чего меня ничему не учили!.. для чего я не знаю того, что знает здешняя полковница; городничиха; даже старая Р *; я плакала бы, играя свои фантазии на фортепиано или на арфе; но плакала бы не так, как плачу теперь!.. я рисовала бы черты моего Атолина; те места, где я была с ним вместе; рисовала б его таким, каким видела его в часы моего, навек теперь минувшего счастия!.. рисовала б и горько, горько плакала б, но все не так, как плачу теперь!.. хотя б поселили во мне охоту к чтению; может быть, суждения, наставления, примеры, какие могла б я найти в книгах, дали мне твердость характера, силу душевную!.. но нет, нет! без зрелости ума все ничто!.. а моему!.. увы, не дали созреть!..»

И Елена начинает вести жизнь «погибшей женщины».

«Месяц спустя после своего монолога Елена совершенно выздоровела, продала свою богатую мебель, экипажи, лошадей, и уехала в тот город, где родилась и где был у нее свой дом; там она водворилась; имущества ее было бы еще довольно, если б обратить его в деньги и положить в ломбард; но она не имела ни уменья, ни возможности, ни охоты сделать этого. Правда, что все ее жемчуги, камни, атласы, соболи и даже золотые оклады превратились в деньги, но они тотчас и проживались. Мало-помалу дом ее беднел, пустел; постепенно все становилось хуже даже и на ней самой. Потеряв невозвратно уважение общества и свое доброе имя, она и не заботилась более ни о том, ни о другом; не имея сил сойти, как она сама говорила, с пути порока, она нисколько и не противилась его влечению, и, будучи все еще прекраснейшею женщиною не старее двадцати трех лет, она была и день и ночь окружаема поклонниками своей красоты. С первых месяцев переселения своего в дом отцовский она жила роскошно, как привыкла; стол ее был вкусен и изобилен; вина дорогие; люди, лошади, мебели, как и прежде; но через год все это приметно упало; стол и вина понизились в качестве; людей много убыло; пользуясь добротою сердца и несчастною слабостью своей госпожи, половина их откупилась за самую пустую сумму, которой Елене недостало и на полгода; няньку она давно отпустила на волю, лошади и экипажи тоже продались в разные времена; наконец, откупился повар, кажется, за двести рублей; Лидина взяла кухарку. Как скоро бедность начала делаться приметною, то и шаги ее сделались быстрее; она, как пожар, начала распространяться на все и по всему! Чем безотраднее делалось положение Лидиной, тем чаще прибегала она к давно известному ей средству заглушать горе. Всякий вечер близ кровати прелестной молодой женщины на столике стоял фиал, полный искрометного вина, и к утру не оставалось в нем ничего. Что ж будет, когда наконец продадутся все дорогие фиалы и не на что будет купить искрометной влаги? Чем это заменится?.. Какой ужасный ответ таится в разуме всякого! Таится! потому что никто не имеет решимости сказать словами!»

Все заканчивается так, как и должно было закончиться. Вино лишает Елену красоты и молодости, и она умирает в бедности среди всеобщего презрения, и только Амазонка ей сочувствует.

«Вышед из тесной, темной конуры, в которой помещалась такая необъятная масса ужаса и страданий, я нерадостно, но со слезами увидела опять яркое солнце, голубое небо, густой лес, светлую реку, желтый берег. Сколько красот! Елена видела их, любовалась ими, трогалась! Ей только двадцать три года! она цвела бы так же, как эта весна!.. кто ж виноват? кто причиною стольких страданий? кто помог ей взойти на эту высочайшую степень человеческого злополучия? Муж?.. статочное ли дело?.. Муж поступал, как и все молодые люди поступают! Что за беда, если он когда выпил лишнее! Для мужчины это не порок! “Хорошо!.. а картежная игра?” – “Умная жена пусть удерживает от этого просьбами, советами”. – “А если эта жена ребенок, не способный советовать? если на ее просьбы отвечают бранью и толчками?” – “Перетерпи! Она на то жена; должна уступить!” – “Пусть так, но неверность! развратное поведение!” – “Вот еще что! его не убыло! Где ни ходит, а все ее муж!” – “Но где ж ей было все это сообразить? ей не было еще четырнадцати лет, она дитя! ее милый Serge старее ее вдвое; его обязанность была щадить юную подругу свою…” – “Нет, нет! что ни говорите, Елена гораздо виноватее своего мужа!.. ништо ей!.. За чем пошла, то и нашла!..” Все разговоры и суждения о несчастной страдалице оканчивались так; все единодушно обвиняли ее; о молодости, незрелости ума слышать не хотели; по их, это было оправдание химерическое, нелепое… “Она сама всему виновата”, – говорили они, махнув рукой; я не защищала ее!.. к чему? и для чего? все равно уже для страшной, изуродованной Елены, хорошо или дурно о ней думают…

Через полгода писали мне, что перед смертию Елена испытывала такие мучения тела и духа, что никакие слова не могут этого выразить, но что умерла тихо, покойно, а когда закрылись глаза ее, то лицо приняло выражение кроткое и как будто веселое; смотря на него, можно было отгадать, что она была необыкновенная красавица».

Для таких женщин, как Елена, было придумано множество названий – куртизанки, жрицы любви, содержанки, публичные женщины (вот еще один парадокс: публичный человек – это уважаемый мужчина, общественный деятель, политик или человек искусства, который не скрывается от публики; публичная женщина – та, которая принадлежит всякому, кто заплатит за нее деньги).

Их было так много в XIX в. в России, что лексиконы хороших манер даже предупреждали: «Мужчина, идущий под руку с уважаемой им женщиной, женой, родственницей или знакомой, никогда не должен ни кланяться, ни признавать женщин без общественного положения, иногда это бывает очень неприятно для него, но это вполне заслуженное наказание за знакомство с неприличными личностями. Даже пристальный взгляд на подобную женщину уже есть величайшее оскорбление для сопровождающей мужчину честной женщины и в случае, если бы спутник ее забылся до такой степени, она немедленно должна покинуть его»{ Жизнь в свете, дома и при дворе. М.: Интербук, 1990.}. О том, что подобные особы вполне могли претендовать на близкое знакомство с аристократами, свидетельствуют, к примеру, стихи Баратынского:

«Люблю с красоткой записной

На ложе неги и забвенья

По воле шалости младой

Разнообразить наслажденья»{ Павлов Н. Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1985. Баратынский Е. А. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1971. С. 86.}.

«Записная» в данном контексте означает «хорошо известная». Сам Пушкин говорит о Евгении Онегине:

«Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!»{ Павлов Н. Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1985. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 5. М.: Издательство Академии Наук, 1962. С. 14.}

Так что во время прогулки на бульваре многим бывшим повесам приходилось соблюдать большую осторожность – случайная встреча между «записной» и законной супругой могла иметь очень серьезные последствия.

Эти женщины принадлежали к элите среди проституток. Рангом ниже находились «бордельные девушки»; по указу российского правительства их поставили на учет, отобрали паспорта, а взамен выдали «желтые билеты» на право заниматься проституцией и обязали регулярно проходить медицинское освидетельствование. Содержательницы борделей были в свою очередь обязаны обеспечивать девушек приличным питанием и жильем, а также забирать у них не более 3/4 их дохода.

В самом низу социальной лестницы находились уличные проститутки – женщины, с которыми любой мог делать все, что заблагорассудится, доход и сама жизнь которых не были ничем защищены и зависели от прихотей мужчин. Всеволод Крестовский в романе «Петербургские трущобы» описывает жизнь подобных женщин:

«Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка; можно бы было без всякого ущерба и обойти его, но мне захотелось поглядеть, что это за переулченко, о котором я иногда слышал, но сам никогда не бывал и не видал, ибо ни проходить, ни проезжать по нем не случалось. Первое, что поразило меня, это – кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии. “Подерутся и перестанут – не впервой!” – отвечал он мне, когда я обратил его внимание на безобразно-возмутительную сцену. “Господи! нашу девушку бьют!” – прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку. Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди?..

Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия. Вырученная своими товарками окровавленная женщина с воем металась по низенькой, тесной комнате, наполненной людьми, плакала и произносила самые циничные ругательства, мешая их порою с французскими словами и фразами. Это обстоятельство меня заинтересовало. “Она русская?” – спросил я одну женщину. – “А черт ее знает, – надо быть, русская”. Как попала сюда, как дошла до такого состояния эта женщина? Очевидно, у нее было свое лучшее прошлое, иная сфера, иная жизнь. Что за причина, которая, наконец, довела ее до этого последнего из последних приютов? Как хотите, но ведь ни с того ни с сего человек не доходит до такого морального падения. Мне стало жутко, больно и гадко, до болезненности гадко от всего, что я увидел и услышал в эти пять-десять минут. <…>

Да, милостивые государи, живем мы с вами в Петербурге долго, коренными петербуржцами считаемся, и часто случалось нам проезжать по Сенной площади и ее окрестностям, мимо тех самых трущоб и вертепов, где гниет падший люд, а и в голову ведь, пожалуй, ни разу не пришел вам вопрос: что творится и делается за этими огромными каменными стенами? Какая жизнь коловращается в этих грязных чердаках и подвалах? Отчего эти голод и холод, эта нищета разъедающая, в самом центре промышленного богатого и элегантного города, рядом с палатами и самодовольно сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже иногда физических ощущений страданий и боли? Отчего все это так совершается? Какие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?»{ Крестовский В. В. Петербургские трущобы. Т. 1. СПб.: Художественная литература, 1990. С. 12–13.} Разумеется, в XIX в. в России были счастливые браки и супружеские пары, которые любили друг друга до конца жизни. Но вопрос в том, происходило ли это благодаря или вопреки всем тем условностям и лицемерию, с которыми был нерасторжимо сопряжен официальный брак? Думаю, ответ очевиден…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.