Глава 12 Чертовщина у Гоголя

Глава 12

Чертовщина у Гоголя

Гоголь — самый загадочный русский писатель. В нем «все кидается в глаза» (В. В. Розанов), и эти впечатления так ярки и необычны, что остается только дивиться и множить вопросы, вникая все глубже и глубже в новый и невиданный доселе мир, созданный воображением этого кудесника слова. «Нет в литературе нашей более неисповедимого лица, и сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете до его дна; и даже по мере заглядывания — все менее и менее будете способны ориентироваться, потеряете начала и концы, входы и выходы, заблудитесь, измучаетесь и вернетесь, не дав себе даже приблизительно ясного отчета о виденном. Гоголь очень таинствен; это — клубок, от которого никто не держал в руках выходящей нити».

В. В. Розанов пугающе увлекается, последняя его фраза вообще неудачна и больше характеризует его личные трудности, но в целом он прав: творчество Гоголя — это неизъяснимая тайна, и любая попытка проникнуть в нее — лишь один из путей приблизиться к пониманию гения и его дара необычного видения нашей реальности.

Гоголь создал новый литературный стиль, который назвали «натуральным». Да, он творец совершенно необыкновенных фантазий, как-то «Вий» или «Страшная месть», но и в этих произведениях «чуешь какую-то истину, хотя их фабула переступает границы всякой возможности» (В. В. Розанов). Писатель заглянул в бездны потустороннего мира, художественно высветил «чудовищ», гнетущих человека изнутри и увлекающих человека в мир вечного покоя. Никто до него с такой глубиной и последовательностью не изучал смертные тени, прилепляющиеся к человеку, ведущие его по жизни и определяющие его бытие. Гоголя по праву можно назвать академиком демонологии. Он задал традицию, направление движения русской литературы. Чего стоят только названия — «Мертвые души» или «Записки сумасшедшего»? В них уже заложена «программа» для будущих писательских прозрений, отраженных в «Записках из подполья», «Записках из мертвого дома», «Записках покойника», «Бесах», «Дневнике Сатаны», «Дьяволиаде» и т. д. Чертовщина — неотвязчивая тема гоголевских сочинений. Гоголь писал: «Уже с давних пор я только хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом». Ему очень хотелось побороть Черта в самом себе и собственном народе, но он не мог также обойти правду жизни и непреложные законы человеческого бытия в этом мире. Поэтому-то темные силы в его произведениях раз за разом демонстрируют свое могущество и власть над людьми.

Колдовские «Вечера» и свет «Миргорода»

Самая первая повесть «Вечеров» — «Сорочинская ярмарка» — начинается с восторженного описания дня: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!»

«Вечера на хуторе близ Диканьки» вышли в двух книжках: первая часть в сентябре 1831 года, вторая — в марте 1832 года. Следующее сочинение Гоголя — сборник «Миргород» вышел только через три года, в начале 1835-го, и в его полном названии присутствует очень любопытная приписка — «Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки». Она указывает на существование какого-то внутреннего единства этих, разнесенных по времени произведений писателя. Гоголь предлагает читателю задуматься о том стратегическом плане, который питал его фантазию, расширить пределы своего зрения и увидеть то скрытое и туманное, что скрепляет различные повести этих сборников. Что мешало Гоголю считать эти сборники независимыми произведениями? Тут, безусловно, присутствует некая загадка, писательская тайна. Своим пояснением к основному названию писатель отмечал существование какого-то недочета в первом сборнике, который если и не устранялся полностью, то, по крайней мере, существенно затушевывался повестями «Миргорода».

Хорошо известно также, что Гоголь довольно критически отзывался о «Вечерах». В конце жизни он даже намеревался вовсе исключить их из собрания своих сочинений, находя в нем «много незрелого». Такая позиция была совершенно непонятна его современникам, которые с восторгом приняли «Вечера». Анализируя факт недовольства писателя своей первой книгой, видный российский психиатр Владимир Федорович Чиж (1855–1922) усматривал в этом даже проявление душевной болезни и глубокого психического расстройства гения, не способного оценить истинный уровень своего творческого взлета. Такого рода выводы, в избытке присутствующие в литературоведческих исследованиях, отражают явление гоголефобии, когда все непонятное, с обывательской точки зрения, в творчестве гения приписывают проявлениям его болезни. А между тем у нас есть совершенно ясное указание на недовольство Гоголя «Вечерами» еще в момент его работы над «Миргородом». Это недовольство выражено в полном названии второго сборника и абсолютно не связано с болезнью, развившейся позднее.

Чтобы приблизиться к пониманию Гоголя в данном конкретном случае, приведем одно из его высказываний, касающееся работы над «Мертвыми душами»: «Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся. Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ» в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до чтения), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души» («Выбранные места из переписки с друзьями»). Нам могут возразить, что «Вечера» не создают тягостного впечатления. Тот же А. С. Пушкин писал А. Ф. Воейкову в конце августа 1831 г.: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденнная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель зашел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики стали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор (распорядитель работ в типографии. — А. А.) объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу». Неважно, что Пушкин передает здесь эпизод, поведанный ему самим Гоголем. Главное, что поэт признает книгу веселой (за исключением, разумеется, «Вечера накануне Ивана Купала» и «Страшной мести»). Но не обнаруживается ли в ней «пугающее отсутствие света »?..

Как же, как же, скажут нам, и не может не обнаружиться, ибо это «Вечера», а еще есть «Майская ночь» и «Ночь перед Рождеством», во время которой хитрый Черт вообще запрятал месяц в карман. Но преобладание пейзажей в темных тонах — это еще не все. Гоголь аккуратно отмечает время действия в рассказах Панька:

«Сорочинская ярмарка» — август;

«Вечер накануне Ивана Купала» — 24 июня;

«Майская ночь, или Утопленница» — май;

«Пропавшая грамота» — март-апрель (Великий пост);

«Ночь перед рождеством» — декабрь;

«Страшная месть» — осень;

«Иван Федорович Шпонька и его тетушка» — лето;

«Заколдованное место» — весна-лето, —

и выходит, на удивление, что в «Вечерах» оно движется вспять, против солнышка! Оригинальным расположением повестей Гоголь как бы дает понять, что в них вполне могут нарушаться законы естественного мира. Ловкой своей придумкой писатель освобождается от пут реальности и погружается в мир колдовства и чертовщины. Нечисть в самых разных воплощениях гуляет по страницам «Вечеров»: Дьявол то оденется в наряды Хавроньи Никифоровны, то обернется страшным Басаврюком (Бесом-врагом!), то призовет на берег утопленниц и заставит их водить хороводы, то затеет играть в дурака с отважным казаком и т. д. Мало света в «Вечерах», но еще меньше ощущается в них присутствие божественных образов. Чертовщина чудится здесь повсюду, даже в совершенно житейской истории об Иване Федоровиче Шпоньке, которому представлялось, что «он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой — двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена…». Решится ли он жениться после такого рода галлюцинаций?

Гоголь сознавал, что в «Вечерах» он «переборщил», не сумел в должной степени уравновесить темные и светлые начала жизни. Вот почему он говорил, что впоследствии увидел в них «много незрелого, много необдуманного, много детски-несовершенного», вот почему его «Миргород» писался как своеобразное «солнечное» дополнение к «лунным» повестям «Вечеров».

Для начала напомним, что есть еще один, всемирно известный Миргород, — это Иерусалим. Его название в переводе с древнееврейского означает «основание, или жилище мира». О, многоумный Гоголь, умеющий одним словом придать смысл и звучание всему произведению! Конечно, при этом он не упустит случая и разыграть читателя, пустить его по ложному следу, и предварит сборник даже двумя эпиграфами, призванными удостоверить реальность существования Миргорода, что на реке Хороле и где пекут «довольно вкусные» бублики из черного теста. Боже мой, заковыристо, но как красиво! Как говорится, и я там был, мед-пиво пил. Прямо-таки сказочный зачин для идиллической истории о старосветских помещиках. Старый свет — еще один тайный знак, символизирующий свет райских высот, свет Небесного Иерусалима, когда-то утраченный нашими далекими предками. Представляя героев, хранящих этот древний свет, писатель подчеркивает, что жизнь их «так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении». Миргород — город сновидений, радужных фантазий и потаенных мечтаний. «В Миргороде нет ни воровства, ни мошенничества». Даже лужа в центре города, занимающая почти всю площадь, прекрасна! «Чудный город Миргород!» Если здесь кто и поссорится, то исключительно из-за пустяка, как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.

Миргород — Божий град, и его жители — хранители Божьей правды на земле, борцы с нечистью. Повесть «Тарас Бульба» — это гимн православному воинству, священному подвигу казаков, оберегавших эту правду. Под стать им и Хома Брут. «Славный был человек Хома!» — говорит про него звонарь Халява. Нам кажется, что Хома недостаточно оценен и возвеличен литературными критиками. Примерно так же, как и Обломов. Это личности эпохальные, отражающие глубину народной души, это не герои нашего времени, исчезающие вместе с поколением, выразителями которого они стали. Нет, тут видна тысячелетняя порода, бесшабашность русского племени и отвага доходить до постижения высших истин.

Сам сюжетец «Вия» навевает тяжелые ощущения. Чудища, врывающиеся в храм Божий, оскверняющие его своими ритуальными плясками, сродни апокалиптическим видениям Иоанна, и ни о какой победе слуг Христа здесь не может быть речи. «Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги». О чем это рассказал нам сказочку Николай Васильевич? Странно, что повесть вообще прошла цензуру и не была запрещена, как возвеличивающая силы тьмы. (Думается, вопрос о запрете непременно возник, если бы она издавалась отдельно, а не вкупе с «Тарасом Бульбой».) Содержание «Вия» вызывающе, оно интригует и требует разгадки. Почему сила Вия оказалась крепче Христовой молитвы? Только ли оттого, что Хоме недоставало веры и он был недостаточно трезв?

Наверное, все-таки нет. Когда несметная сила чудовищ влетела в Божью церковь, «у Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал. Черная земля висела на них клоками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом.

— Приведите Вия! Ступайте за Вием! — раздались слова мертвеца.

И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.

— Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось поднимать ему веки.

«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Будем справедливы: Хома сражался как герой, и ни один христианин не вправе упрекнуть его. Но это значит, что Вий оказался сильнее Христа! Что же это за чудо-бог, чувствующий себя полным хозяином в храме и смело перешагнувший границу света (освещенной церкви) и тени (ночи)? В таком виде вопрос еще не ставился, а между тем в его разрешении — вся соль гоголевской повести. Ведь она называется не «Панночка», не «Хома Брут» или как-нибудь еще, а «Вий». Так кто же ты, Вий?

В справочниках по славянской мифологии на сей счет говорится примерно следующее: Вий — мифическое существо, у которого веки опускаются до самой земли, но если поднять их вилами, то уже ничего не утаится от его взоров; слово «вии» означает «ресницы». Вий одним взглядом убивает людей и обращает в пепел города и деревни; к счастью, убийственный взгляд его закрывают густые брови и близко прильнувшие к глазам веки, и только в том случае, когда надо уничтожить вражеские рати или зажечь неприятельский город, поднимают ему веки вилами. Вий считался одним из главных служителей Чернобога. Его полагали судьей над мертвыми. Вий также связан с сезонной смертью природы во время зимы. Его почитали насылателем ночных кошмаров, видений и привидений. Что ни говори, информация весьма скудная. Другое дело, что у нас накоплен солидный опыт по восстановлению статуса поруганных языческих богов.

Мы полагаем, что имя Вия восходит к корню «яв(ь)». (Я)вий, то есть Я Вий, — это то самое божество, которое евреи стали называть Яхве. Вследствие этого Вия принципиально нельзя записать в слуги Дьявола или в противники Господа, ибо он как раз и есть одно из древнейших воплощений библейского Бога-отца. Это тень Яхве, его злая, ветхозаветная половина, впоследствии превращенная богословами в Дьявола.

Повесть «Вий» возвращает читателя к основной тематической линии «Вечеров», но рассматривает проблему соотношения добра и зла на более высоком художественном и философском уровне. Всякий читатель навсегда запомнит красоту усопшей. Уж какой Хома был искушенный в амурных делах, но «трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе с тем гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста — рубины, готовые усмехнуться…». Как не полюбить такую девушку?! Неспроста погиб псарь Микита, сгорел от страсти, «иссохнул весь как щепка». Вот как бывает притягательно зло! Значит, оно таит в себе еще элементы божественного. И хоть по христианским воззрениям сила эта нечистая, но это сила, способная не только проникнуть в церковь — Божественный предел, но и совершить там расправу над христианином.

Восславить языческих богов, сочинить победную песню в их честь — поступок не просто необычный, но и отдающий, по тем временам, безумством. И за более легкие прегрешения Чаадаева объявили сумасшедшим. Правда, свои видения Гоголь представлял в виде фантазий, несбыточных историй. Его современникам они казались милыми сказочками, подпитываемыми древней фольклорной традицией. Но теперь можно совершенно определенно утверждать, что это были пророческие видения. Гоголь предугадал бунт против Бога, разглядел Черта, притаившегося в толпе обывателей и готовящего великие потрясения.

Кажется, еще никто не писал, что «Вий» — это аллегорическое описание событий, происходивших сразу после 17-го года. Россия — это церковь, где отпевалась панночка, Хома — хранитель христианской веры, а В.И.Й — Владимир Ильич. У нас нет никакого желания записывать Николая Васильевича в русские Нострадамусы, но что есть, то есть! Удивительно здесь все: и то, что Гоголь среди всех древних богов выбрал малоизвестного Вия; и то, что инициалы вождя идеально соответствуют его имени; что портрет Вия соотносится с внешним обликом Ильича, которого вполне можно назвать дюжим и приземистым, обладавшим хорошо развитой мускулатурой рук и ног; наконец, и то, что все, кто общался с Лениным, отмечают глубокий, пронзительный взгляд его глаз, просвечивающий собеседника подобно рентгеновскому лучу. Но самое мистическое, пожалуй, состоит в том, что Гоголь фактически предугадал посмертную судьбу Владимира Ильича, который не был погребен и тем самым не утратил связи с миром живых. Уже более восьмидесяти лет наши соотечественники приходят в Мавзолей и могут видеть его останки. Целую эпоху страна жила под лозунгами «Ленин и сейчас живее всех живых», «Дело Ленина живет и побеждает», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Церкви были отданы под склады, хозяйственные помещения, туалеты и т. д., а на площадях и улицах в изобилии стояли памятники вождю. Так наяву состоялось пришествие Вия…

Призраки Невского проспекта

Историю града Петрова следует изучать по сочинениям наших писателей. Словно через увеличительное стекло, рассмотрели они и его парадные фасады, и трущобы, и порядки, царящие на улицах и в головах горожан. Собирая воедино все эти впечатления, нельзя отделаться от мысли, что если и описывался в русской литературе когда-либо город, являющийся полной противоположностью Миргороду, так это Петербург. Многое, начиная с ужасного климата и кончая волокитой в департаментах и взяточничеством в верхах, отвращало русского человека от его новой столицы. Никто, кажется, не превзошел Достоевского в критическом анализе Петербурга, но основоположником этой традиции выступил все-таки Гоголь.

В середине 30-х годов Гоголь написал пять повестей — «Шинель», «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Нос», за которыми закрепилось название петербургских. Общепризнано, что в них отразились первые, не очень приятные впечатления писателя от северной столицы, встретившей Гоголя зимой 1829 года сильными морозами и удивившей непомерной дороговизной цен. Но эта первоначальная, эмоциональная реакция на Петербург, конечно же, не была определяющей. Повести писались спустя пять лет после приезда, когда накопились более осмысленные и содержательные наблюдения и восприятие города стало, так сказать, объемным или, лучше сказать, многомерным. Да и не такой Гоголь человек, чтобы переносить на бумагу сырые, поверхностные заметки. Он творил для вечности и потому ни в коей мере не мог бы удовлетвориться эскизом или незаконченным портретом. Настроение петербургских повестей идет от более глубоких, корневых представлений о городе и его значении в судьбе России.

Петербург был построен на костях русского народа. Рабочих пригоняли сюда со всей России. К примеру, в 1709 году приказано было выслать в Петербург 40 тысяч человек. После прибытия в Петербург на работы переселенцы оставались иногда первое время без пристанища, укрываясь в шалашах и землянках среди болот, на сыром и зловонном воздухе. Лихорадки, горячки, цинга косили рабочих. Иностранцев, наблюдавших за этой стройкой въявь, поражало смирение, долготерпение русского человека, а в иных ситуациях и равнодушие к жизни (так изнурял рабский труд!). Когда кто-нибудь из рабочих заболевал, то он просто ложился на голую землю, мало заботясь, выздоровеет ли он или умрет, и не принимая никаких медицинских пособий. Если умирал крестьянин, то его клали где-нибудь на видное место и зажигали восковую свечу, чтобы вызвать подаяние сострадательных рабочих на погребение. Когда набиралось достаточно денег, тело завертывали в рогожу, завязывали, как мешок, со всех сторон веревкой, клали на носилки, и двое мужиков несли на кладбище. Иногда по дороге несколько раз опускали тело на землю, затепливали восковую свечку и снова собирали скудное подаяние. Петр сам руководил постройкой города, который называл «парадизом», «святой землей». Но рай Петра был для простых людей земным адом, Гоголь прекрасно чувствовал этот внутренний, духовный разлад Петербурга. И если у Пушкина возобладало восторженное отношение к городу:

Люблю тебя, Петра творенье,

его восхищало, что

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова, —

и он воспел Медного Всадника, призрака Петра, несущегося по пустынным проспектам Петербурга, то Тоголю в этом городе являлись совсем другие видения, совсем другие призраки.

История Акакия Акакиевича Башмачкина — страшная правда о простом чиновнике, перебивающемся с хлеба на воду. Но еще более ужасает его посмертная судьба, когда он сдирает с чужих плеч шинели, шубы и «всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной». Трудно отделаться от мысли, что не Петр на коне, а этот невзрачный чиновник-мертвец является символом Петербурга. Никакой это не парадиз, а город вечных мук, ад на болотах.

Если и увидит художник Пискарев на Невском проспекте красавицу, то она непременно окажется развратной и продажной девицей. Только во сне, накурившись опиума, может он позабыть о ее дурных сторонах, увидеть в ней свою единственную, дарованную небом избранницу. «Боже, какая радость! Она! опять она! но уже совершенно в другом виде. О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика! наряд ее дышит такою простотою, в какую облекается только мысль поэта. Прическа на голове ее… Создатель, как проста эта прическа и как она идет к ней! Коротенькая косынка была слегка накинута на стройной ее шейке; все в ней скромно, все в ней — тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка! как музыкален шум ее шагов и простенького платья! как хороша рука ее, стиснутая волосяным браслетом! Она говорит ему со слезою на глазах: «Не презирайте меня: я вовсе не та, за которую вы меня принимаете…» В грустной истории любви художника, рассказанной Гоголем в повести «Невский проспект», исследователи находят автобиографические детали. В одном из писем матери летом 1829 года писатель признается, что встретил девушку божественной красоты и влюбился в нее. Развязка этой истории нам неизвестна, но, по всей вероятности, она стала тем сильным потрясением, которое заставило его крайне переменить свое отношение к женщинам, во всяком случае, к тем, которых он встречал в реальной жизни. А истинное наслаждение испытывать, когда божественные виденья являлись к нему, как и к художнику Пискареву, во сне в образе идеальных созданий его исключительно богатого воображения.

С христианской точки зрения сны художника греховны, в Средние века ему приписали бы сожительство с дьяволицами (так называемый суккубат) и отправили бы на костер. Во времена Пискарева инквизиция уже не действовала, но судьба его была не менее печальной. Он казнил себя сам, призрак Невского проспекта довел его до самоубийства.

Мистические опыты, общение с призраками и т. д., как хорошо известно, ведут к нервным расстройствам, душевному разладу, депрессии, а часто и к сумасшествию. В «Портрете» и «Записках сумасшедшего» мы находим две подобные истории, окончившиеся безумием героя. Первая рассказывается от третьего лица. Мы со стороны наблюдаем, как молодой талантливый художник Чартков, купив однажды необыкновенный, гениально написанный портрет ростовщика, был зачарован им, буквально куплен (в раме таился клад), отчего внутренне переродился, погубил свой талант и в итоге проникся ненавистью ко всему прекрасному. «Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста». Призрак ростовщика стал преследовать его, ему начали чудиться давно забытые, живые глаза портрета, и это порождало новый приступ бешенства: Чартков превращался в Черткова. Страшные привидения, грезившиеся ему днем и ночью, так и свели его в могилу.

Вторая история носит уже более интимный характер, ибо повествование ведется от первого лица. Повесть представляет дневник Аксентия Ивановича Поприщина — великого сумасшедшего русской литературы. Великого и в прямом, и в переносном смысле, поскольку сам себя он с некоторых пор стал считать королем Испании Фердинандом VIII. Этот призрак стал его спутником и благополучно довел до сумасшедшего дома. А начиналась болезнь Аксентия Ивановича с малого. Однажды он открыл, что собаки интересующих его лиц не только разговаривают по-человечески, но и пишут друг другу записки. Похитив переписку, Поприщин узнал о тайных пристрастиях своей возлюбленной, которая отдала свое сердце, увы, не ему. Тут-то Аксентий Иванович окончательно повредился в уме. Но одно из его открытий в силу своей исключительной важности будет жить вечно. Он первым постигнул, что «женщина влюблена в черта». А уж насколько это верно, пусть каждый судит сам.

Сколько бы мы ни говорили о призрачности петербургских повестей, самая фантастическая из них все-таки «Нос». Впервые она была напечатана в журнале «Современник» в 1836 году с редакционным примечанием А. С. Пушкина: «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки; но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись». Первоначально повесть Гоголя предназначалась для «Московского наблюдателя», но была отвергнута журналом как произведение «пошлое». В этой редакции фантастический характер сюжета (исчезновение носа) объяснялся в финале сном майора Ковалева. Сон — самое время для разговоров с призраками, путешествий в запредельные пространства, где может происходить все самое диковинное и непостижимое, это спрятанный от всех уголок человеческих мечтаний. Кстати, если прочитать название повести справа налево, то выйдет в точности «Сон». Так что и без гоголевского пояснения можно догадаться, что нос майора Ковалева путешествует в каком-то особом фантастическом мире, в чем-то схожем с нашим. Да и сам нос, может быть, и не нос, а некая аллегория чего-то такого, что однажды утратил майор. В общем, у повести ярко выраженная эротическая подоплека, и Гоголь с Пушкиным задолго до Фрейда развлекались психоанализом и от души веселились над страданиями двух влюбленных голубков — цирюльника и майора. Другое дело, что эта пушкинская шутка наверняка не очень-то пришлась по вкусу приверженцам однополой любви, вроде Геккерна и Дантеса, но это уже другая тема.

Петербургские повести решительно отличаются по настроению от «Вечеров» и «Миргорода», в них нет веселья. Они мрачные, как по большей части времени сам Петербург. От лжи Невского проспекта следовало выбираться, и впереди уже маячили вечный город — Рим и вечная поэма — «Мертвые души». Но Гоголю предстояло еще благословить в дорогу «Ревизора» из Петербурга.

Черт и бог в «Ревизоре»: хроника дуэли

Если попытаться выделить какую-то главную черту во внешнем поведении Хлестакова, то это его привычка чертыхаться. Пусть однажды он и воскликнул: «Боже мой, какой суп!» — но вырвалось это непроизвольно, от полноты чувств оголодавшего желудка. Конечно, он декламирует Марье Антоновне первую строку из ломоносовской оды «Из Иова»:

О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек! —

но, судя по быстрому перескоку на разговор о любви, вряд ли может ее продолжить. В замечаниях для господ актеров Гоголь написал: «Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить внимания на какой-нибудь мысли». Думаем, мы попадем в десятку, если скажем, что это молодой чертенок со всеми признаками будущей деградации и вырождения в полнейшее ничтожество.

Не пройдем, однако, мимо того, что он назван Иваном. Это верный признак того, что Хлестаков ярко выраженный русский тип. Гоголь говорил: «Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым… И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажется подчас Хлестаковым…» Продолжим линию знаменитых Иванов русской литературы: Иван Карамазов, дядя Ваня, Иван Бездомный. Все они в самом расцвете своей жизни удивительно близко подходят к запредельной черте. Впрочем, как и не менее известные сыновья Иванов — Аксентий Иванович Поприщин и Павел Иванович Чичиков. Не говорит ли Гоголь, тем самым, что в здоровой русской породе начался процесс вырождения? И может, прозвище Иван-царевич, которое прилепилось к самому оскотинившемуся герою русской литературы Ставрогину, нашептал сам Черт?

Относительно происхождения имени «Иван» представим краткую мифолого-историческую справку. Иван — «первочеловек», основатель культурной традиции, демиург в том смысле, что совершенные им деяния как бы приравниваются по значению к космологическим актам, непосредственно продолжают их на человеческом уровне. Память об Иване как русском боге хранят сказки об Иване коровьем сыне и Иване Быко-виче. Иван — главный (!) персонаж русского сказочного фольклора, и это не случайное совпадение. Он — один из наших первобогов.

Современная традиция выводит имя «Иван» от еврейского Иоханан («бог смилостивился») и датирует его восприятие русскими временем проникновения христианства в Европу. Но миф о Буре-богатыре, боге-громовнике Иване возник, когда евреи еще не пришли в Палестину, а предки русских (арии) поминали Ивана в своих песнях в купальскую ночь задолго до Рождества Христова. Сама Библия называет Иавана сыном Иафета, прародителя русских и славян, но не Сима, отца семитов. Иван — древний бог русского народа, это родовое имя русских, и не подлежит сомнению, что евреи заимствовали его у русских, а не наоборот.

Иван-день, Иванов день, Иван Купала — известнейший славянский праздник. Обычно его название связывается с именем Иоанна Крестителя, предшественника Христа, рождество которого, в отличие от Рождества Иисуса Христа, пришлось не на пору зимнего, а на время летнего солнцестояния. По сути же это глубоко языческий праздник, время, связанное с коренным переломом календаря. Иван-день обозначает наступление благодатного времени, соотносится с расцветом всех сил природы. Обрядность праздника красноречиво говорит об этом: на Ивана старались ходить в лес за черникой, собирали лечебные травы. Все, что делалось в этот день, свидетельствует о магической силе Ивана-праздника. Обязательно топили баню и парились для здоровья, ходили на речку мыть квашню и подойники, чтобы жить богаче. Девушки, как и в зимнее Рождество, гадали о своем суженом: клали, например, под подушку ржаной колос или паука-мизгиря, чтоб увидеть во сне будущего мужа. Главный персонаж праздника — Иван, скорее всего, воплощение «незакатного» дня, солнца, почти не уходящего в эти дни с неба. В самых разных местах России говорят, что на Ивана солнце «танцует»: оно действительно как бы подрагивает. В дни Ивана ночи почти совсем нет, и в языческом сознании это как бы дни первоначала всего и вся. Все буйство природное стоит за именем Ивана.

С этой точки зрения Иван-первоначало выступает мужской параллелью первобожества Яви-Евы. Само имя «Иван» происходит от корня «явь». Первичная форма имени нашего бога — Яван — затем перешла в варианты — Иаван, Иоанн, Иоганн, Йоханн, а сокращенное имя — Ваня — породило имена Ян, Жан, Ганс, Джон, Веня и в том числе… Эней. Да-да, знаменитый сын Афродиты и предводитель дарданцев, защищавщих Трою, является «двойником» Ивана. И вот теперь Ивана, первобога, героя сказок и античной поэмы, записывают в мнимого ревизора, мелкого беса и, если разобраться, большого плута, легко и непринужденно обчистившего целый город.

В «Ревизоре» Иван Александрович Хлестаков олицетворяет темное, демоническое начало. Разумеется, чиновники городка, где он оказался, в большинстве своем отнюдь не добродетельны, они берут взятки, не выполняют надлежащим образом своих обязанностей и т. д. Но они и не особо наглеют. Добро и зло в них как-то уравновешено. Не таков, однако, Хлестаков. Нам представляется, что он «переплюнул» и Корейко, и Бендера, вместе взятых. Причем сделал это так дьявольски хитро, что комар носу не подточит. Это, так сказать, идеальное преступление. Годы спустя свидетели этой драмы будут, надо полагать, в один голос говорить, что ему помогал сам Черт.

Полем битвы между Богом и Чертом, по образному замечанию Достоевского, являются сердца людей. Это знаменитое высказывание, но можно ли поверить его алгеброй? Мы предлагаем сделать это на примере «Ревизора». Наша идея очень проста. Выберем центральную фигуру города, хранителя его спокойствия и благоденствия. Это, конечно же, городничий. И будем последовательно выписывать те его высказывания, где он поминает Бога или Черта. В конце каждого действия будет объявляться счет. Итак…

Действие первое

— До сих пор, благодарение богу, подбирались к другим городам; теперь пришла очередь нашему.

— Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.

— Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете…

— Впрочем, я так только упомянул об уездном суде; <…> сам бог ему покровительствует.

— Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего <…> но вы посудите сами, если он сделает это посетителю <…> Из этого чорт знает что может произойти.

— Я думал, что пожар, ей-богу! Сбежал с кафедры и, что силы есть, хвать стулом об пол.

— Говорят, что я им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти.

— Да говорите, ради бога, что такое? У меня сердце не на месте.

— Что вы, господь с вами! это не он (о ревизоре. — А. А.).

— Батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская жена! Арестантам не выдавали провизии!

— Авось, бог вынесет и теперь.

— Беда, если старый чорт, а молодой — весь наверху.

— Ах, боже мой, боже мой! Ступай скорее на улицу, или нет — беги прежде в комнату, слышь! и принеси оттуда шпагу и новую шляпу.

— Пусть каждый возьмет в руки по улице… чорт возьми, по улице, — по метле!

— А, Степан Ильич (частный пристав. — А. А.). Скажите, ради бога: куда вы запропастились?

— Коробка так коробка. Чорт с ней!

Счет первого действия: 13:4 в пользу Бога.

Комментарий. Городничий перепугался, но он полностью контролирует ситуацию и все делает правильно. Оттого и перевес в счете такой большой. Действие второе

— О, господи ты боже, какой сердитый! (О Хлестакове. — А. А.)

— По неопытности, ей-богу, по неопытности. Недостаточность состояния. <…> Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета.

— Ну, слава богу! деньги взял.

— Не рассердитесь, — ей-богу, от простоты души предложил.

– (С укоризной Бобчинскому) Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как чорт знает что такое.

Счет второго действия: 5:1 в пользу Бога.

Комментарий. Дана первая взятка. Бог опять побеждает, но уже не с таким большим перевесом. Действие третье

— Благодарение богу, все идет благополучно <…> Но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..»

— Боже сохрани! здесь и слуху нет о таких обществах. <…> Бог с ними! Как можно, чтобы такое драгоценное время убивать на них?

— Так вот, право, чем больше думаешь… чорт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.

— Ах, боже мой, вы все с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова поговорить о деле.

— Боже вас сохрани шуметь!

— Чш! экие косолапые медведи — стучат сапогами! <…> Где вас чорт таскает?

Счет третьего действия: 6:2 в пользу Бога.

Комментарий. Все, кажется, идет как по маслу. Городничий еще чувствует себя хозяином ситуации, но уже растерялся от хлестаковского вранья. Действие четвертое

— Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни душою, ни телом.

— Да благословит вас бог, а я не виноват! Что за чорт! в самом деле! (Протирает глаза.) Целуются!

Счет четвертого действия: 2:1 в пользу Бога.

Комментарий. Городничий «умывает руки». Бог в его сердце понемногу сдает позиции. Действие пятое

— С каким дьяволом породнилась!

— Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, чорт побери! <…> Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дескать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все! Всем объяви, чтобы все знали. Кричи во весь народ, валяй в колокола, чорт возьми!

— Что, ведь, я думаю, уже городничество тогда к чорту, а, Анна Андреевна?

— А, чорт возьми, славно быть генералом!

— Что, самоварники, аршинники, жаловаться? <…> Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…

— Ну, да бог простит! <…> Ну, ступай с богом!

— Да, признаюсь, господа, я, чорт возьми, очень хочу быть генералом.

— Как ни се ни то? Как вы смеете называть его ни тем ни сем, да еще и чорт знает чем?

— О, чорт возьми! нужно еще повторять! как будто оно там и без того не стоит.

— Нет, чорт возьми, когда уж читать так читать! Читать все!

— У, щелкоперы, либералы проклятые! чортово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех да чорту в подкладку <…> Вот, подлинно, если бог хочет наказать, так отнимет прежде разум.

Счет пятого действия: 20:4 в пользу Черта.

Комментарий. Без комментариев.

«Ревизор» — комедия с грустным финалом. Карьера городничего Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского безвозвратно погублена. Уж теперь точно не бывать ему генералом в столице. А неплохой он все-таки человек, да и хозяйственник отличный. Тридцать лет на одном месте, и «ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!..» Не случись Хлестакова, может, ему и памятник в городе соорудили бы, и в пример потомкам бы ставили. Но не судьба. Если же подвести общий счет, то Бог в душе Антона Антоновича победил (29:27). И значит, как человек он не сломается…

Одиссея чертоподобного Павла

Андрей Белый, этот гений въедливости, как окрестил его В. В. Набоков, усмотрел, что первая часть «Мертвых душ» — замкнутый круг, вращающийся так стремительно, что не видно спиц: при каждом повороте сюжета вокруг персоны Чичикова возникает символ колеса.

«Мертвые души» — это поэма-путешествие. Чичиков все время в пути, он исправно колесит по N-ской губернии в поисках выгодной сделки. Дорога — верная подруга Павла Ивановича. Правда, если начинается поэма с торжественного, уверенного въезда его в ворота гостиницы в довольно красивой рессорной небольшой бричке, то заканчивается позорным бегством, тихим улепетыванием, дабы не быть замеченным городским бомондом. Но это уже частности. Чичиков зовет нас проездиться по Руси, взглянуть на ее каждодневное житье-бытье и лишний раз задуматься: «Русь-тройка, куда ж несешься ты?»

Павел Иванович охотится за мертвыми душами, он намеревается стать, а в ходе действия и становится хозяином призраков, мертвецов. В этом своем качестве он, безусловно, выступает посредником между тем и этим мирами, посланником Сатаны. Да и фамилия его, как нам думается, возникла от слова «шишига», одного из имен Черта. Набоков также находил Чичикова не просто дьявольским пошляком, но прямым агентом Вельзевула: «Да и сам Чичиков — всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер: «наш господин Чичиков», как могли бы называть в акционерном обществе «Сатана и К°» этого добродушного, упитанного, но внутренне дрожащего представителя. Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, — одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога. Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несет гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей), — непременная щель в забрале дьявола».

Есть еще одна важная подробность, которую следует учитывать, следя за перелетами чичиковской брички по губернским просторам. Для того чтобы заполучить мертвые души, стать их собственником, покупатель должен проникнуть в их мир. С художественной точки зрения это означает, что посещение Чичиковым каждого из помещиков должно выглядеть как переход в мир иной, посещение царства усопших, что, впрочем, является обычным делом для агента Дьявола. Попробуем же проследить маршрут чичиковского экипажа, который, скажем забегая вперед, продуман и выстроен не менее искусно, чем египетские пирамиды или Стоунхендж.

Резиденцией Павла Ивановича Чичикова во время пребывания в губернском городе NN является гостиница. Нижний ее этаж «не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою». Описание внешнего вида гостиницы точь-в-точь соответствует картине костра: черная борода сбитенщика — это уголья, лавочки — дрова, первый этаж — сердцевина пламени, она всегда красная, а второй — его желтые языки, вздымающиеся неизменно кверху. Самовары в окне символизируют тот факт, что огонь в гостиничной «геенне» поддерживается постоянно. Сбитень, заметим, — это горячий напиток с медом, и упоминание о нем — последний штрих в картине «гостиничного костра»: где есть пламя, там всегда горячо.

Павел Иванович поселяется на втором этаже, получив «покойную комнату с тараканами». Словосочетание «покойная комната» — двусмысленно. Можно подумать, что это комната, где человек отдыхает, располагается на покой, но можно также посчитать, что это покойницкая — жилище мертвецов и хранителей ада и адского огня. Петрушка вообще спит, не раздеваясь, как покойник; тюфяк, на котором он спал, Гоголь называет убитым, а тот особый запах, которым наполнена его «темная конурка», подчеркивает замкнутость пространства и отсутствие воздуха. Сам же Чичиков отчего-то любит сравнивать себя с обитателем подземного мира и аттестуется губернатору как «незначащий червь мира сего». Фрак же брусничного цвета с искрой, который он так любит надевать, символизирует, что его хозяин несет на себе огненную печать ада.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.