Глава 11 Загадка лермонтовского Демона

Глава 11

Загадка лермонтовского Демона

Поэма «Демон» — знаковое сочинение Лермонтова. И не потому, что она плод напряженной десятилетней работы и не уступает по своим художественным достоинствам лучшим образцам его лирики или завораживающей прозе «Героя нашего времени». Изысканность и совершенство стихов поэмы почему-то не имеет здесь первостепенного значения и отступает на второй план. А вот сама тема и сюжет, допускающий разнообразные интерпретации, буквально приковывают внимание, заставляют вчитываться и напряженно размышлять. После прочтения «Демона» нельзя избавиться от ощущения, что Лермонтов вдохнул в свое произведение некую тайну, которая мучила, волновала его и которую сам он не в силах был до конца разрешить. Лермонтовский Демон не похож на своего библейского собрата, уже одно это подогревает интерес исследователей, вдобавок ко всему в его образе чудится сила и внутренняя мощь, которая, кажется, и не снилась библейскому Сатане. Мы сталкиваемся с явлением исключительным, превышающим наш опыт, почерпнутый из чтения богополезных христианских сочинений. Лермонтовский Демон столь же загадочен, как и сам поэт, это двойники, которые, похоже, жили одной жизнью и питались одними идеями. Докопаться до последних — значит приблизиться к разгадке «Демона».

Главным событием, перевернувшим жизнь Демона, было изгнание его из рая. Это произошло до событий, разворачивающихся в повести (поэма имеет подзаголовок «Восточная повесть»). «Счастливый первенец творенья», «чистый херувим», он «блистал» в раю, в «жилище света», в атмосфере доброжелательного внимания,

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним…

Красота и любовь окружали его, но в одночасье все изменилось. По неизвестной, не указанной в повести причине, Демон был удален из обители вечного благоденствия и лишен ангельского чина. В тексте ничего не говорится о деталях ухода Демона, автор ограничивается только указанием, что его герой стал «изгнанником рая»:

То не был ангел-небожитель,

Ее божественный хранитель…

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

Но, с другой стороны, Демон еще и не стал обитателем преисподней:

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик – о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!

Не будем забегать вперед, но уже ясно, что это еще юный, неоперившийся Дьявол. Он, безусловно, отличается от Сатаны времен единобожия, это та самая тень Бога, о которой шел разговор ранее, это злой дух Ветхого Завета, который еще не сделал окончательного выбора в пользу ада. Вот оригинальный момент лермонтовского замысла.

Демон — своего рода отверженный и среди собратьев по несчастью:

Изгнанников себе подобных,

Я звать в отчаянии стал,

Но слов и лиц и взоров злобных,

Увы! Я сам не узнавал.

Еще одно неожиданное уточнение библейского мифа: падшие ангелы, по Лермонтову, не очень-то роднились между собой. Каждый из них спасался в одиночку. Хотя в конечном итоге все они и собрались под крылом Люцифера-Сатаны, но приходили они к своему покровителю разными путями. Наш герой вообще одно время потерялся и не ведал, куда нес его «рок событий»:

По вольной прихоти теченья

Так поврежденная ладья

Без парусов и без руля

Плывет, не зная назначенья.

Ладья, плывущая неведомо куда, — образ более чем впечатляющий. Можно ли не сострадать попавшему в подобную ситуацию? Она становится еще более драматической, если учесть, что Демон не потерял ни своего могущества, ни своей силы. После злополучного изгнания он властвует над землей, в его ведении толпа «служебных» духов, которых он именует подвластными ему братьями. Кажется, все устроилось как нельзя здорово, — живи и царствуй! Но вместо этого Демон странствует «в пустыне мира без приюта». Он принялся было творить зло (более от обиды, чем сознательно и планомерно!), однако и зло быстро наскучило ему.

И вдруг Демон увидел Тамару. Молодая грузинка, княжна, она была красивей всех смертных дев, являвшихся когда-либо на земле. Демон влюбился:

…В себе почувствовал он вдруг,

Немой души его пустыню

Наполнил благодатный звук —

И вновь постигнул он святыню

Любви, добра и красоты!

Бесчувственный гордец превращается в романтика, мечтающего о новом счастье, о возможном возрождении:

Он с новой грустью стал знаком;

В нем чувство вдруг заговорило

Родным когда-то языком.

Любовь пришла к Демону, когда, казалось, уже ничто в подлунном мире не сможет затронуть его внимания. Чудесным образом ему предоставился шанс вернуться в прежнее состояние и снова обрести небо. Позже он признается Тамаре:

Лишь только я тебя увидел —

И тайно вдруг возненавидел

Бессмертие и власть мою.

Я позавидовал невольно

Неполной радости земной;

Не жить, как ты, мне стало больно,

И страшно – розно жить с тобой.

В бескровном сердце луч нежданный

Опять затеплился живей,

И грусть на дне старинной раны

Зашевелилася, как змей.

Что без тебя мне эта вечность?

Что же за «старинная рана» вновь стала беспокоить Демона? Поэт ограничивается простым упоминанием о делах давно минувших дней, предоставляя читателю право додумать все самому. Но оставляет кое-какие подсказки. Затронутая им вскользь тема бессмертия «изгнанника рая» и вроде бы случайное сравнение грусти, затаившейся «на дне старинной раны», со змеем не могут не воскресить в нашей памяти историю грехопадения. Прельстившись мечтой о вечной жизни, Демон открыл нашим прародителям таинство любви. Он любил Еву, любовь к ней и есть его «старинная рана», но любил, если можно так сказать, платонически. Лермонтов специально подчеркивает этот момент: обращаясь однажды к Тамаре, Демон называет ее «подруга первая моя». Дополняя известную библейскую историю небольшими подробностями, поэт делает образ своего героя более привлекательным, нежели того требует христианская традиция.

Лермонтов осторожно, но очень настойчиво призывает нас верить в правдивость Демона. Он вовсе не сердцеед, подруг у него ранее не было, и кажется, что ради возникшего у него «неземного» чувства может произойти чудо. Тем более что и сам (могущественный!) Демон страстно желает этого:

Хочу я с небом примириться,

Хочу любить, хочу молиться,

Хочу я веровать добру.

С самых первых строк повести читатель сочувствует Демону: мы всегда жалеем наказанного, так уж мы устроены. А тут, вдобавок ко всему, выясняется, что он и сам вроде бы всячески стремится загладить свою вину перед Богом, даже пасть перед Ним на колени. Кто посмеет усомниться в искренности такого намерения? Воспитанные на сказках со счастливым концом, мы уже ожидаем решительных признаний со стороны влюбленных в вечной преданности.

Но все происходит буквально с точностью до наоборот. Тамара, «жертва злой отравы», вянет день ото дня. Не в силах скрывать свою муку, она признается отцу:

Меня терзает дух лукавый

Неотразимою мечтой;

Я гибну, сжалься надо мной!

Отдай в священную обитель…

Девушка верит, что в монастыре Бог оградит ее от преследований призрачного друга. У дверей ее кельи дежурит «посланник рая, херувим». Только «прекрасная грешница» и здесь тоскует, теперь уже от невозможности свиданий с тем, кто приходил к ней во снах «с глазами, полными печали, и чудной нежностью речей». Она мечтает о новой встрече и томится ожиданием ее. Душа девушки всецело принадлежит своему избраннику, дело за «малым» — он должен переступить положенный ему предел и завладеть ею. Этот шаг страшит Демона:

Он хочет в страхе удалиться…

Его крыло не шевелится!

И чудо! Из померкших глаз

Слеза тяжелая катится…

Плачущий Демон… Великий, гениально созданный образ! Демон впервые постигнул тоску любви, ее волненье. Его переполняет уже отнюдь не платоническое обожествление предмета своей любви и его немое обожание. Слезы — верный признак страстного желания обладать своей любимой, слиться с ней в одно целое. И остановить его не сможет никто: ни херувим — Божий посланник, ни Сам Всевышний. Демон входит в келью девушки и дарит ей «смертельный яд лобзанья», последнее наслаждение в ее земной жизни… Демон мечтает унести с собой душу Тамары, хранить ее как память о своей единственной, неповторимой, божественной (!) любви. Но вопросы вечного существования решает не он один. Господь вступается за душу бедной девушки. Его устами один из ангелов святых объявляет Демону, что

С одеждой бренною земли

Оковы зла с нее ниспали.

Тамара выдержала испытание любовью, не отказалась от нее, осталась верной ее идеалам и погибла за ее вечное торжество.

Ценой жестокой искупила

Она сомнения свои…

Она страдала и любила —

И рай открылся для любви!

Это решение Бога, Его беспристрастный суд и окончательный Его приговор. Он спасает душу Тамары от скитаний по адским глубинам, но при этом навек разлучает ее с Демоном.

Поэма Лермонтова не просто гениальное художественное произведение. В ней заложены и глубокие философские идеи. Не случайно Лермонтов работал над поэмой на протяжении десяти лет. Известно восемь ее редакций, отличающихся и сюжетно, и степенью поэтического мастерства. Все это не оставляет сомнений, что, подготовив в 1839 году свой труд к печати, Лермонтов расставил все точки над «i» и полагал ее законченным и до тонкостей продуманным сочинением. Правда, некоторые современные исследователи, на удивление, считают поэму загадочной и противоречивой. Пытаясь доказать эту точку зрения, И. Б. Роднянская (ведущий критик «Нового мира») в статье «Демон ускользающий» формулирует целый ряд неразрешимых, на ее взгляд, вопросов. Мы последовательно воспроизведем их (они набраны курсивом) и попробуем дать «лермонтовские» ответы на них.

Критик. Видит ли автор в своем Демоне принципиального (пусть и страдающего) носителя зла или только мятежную жертву «несправедливого приговора»; в связи с этим, насколько считается Лермонтов с библейской репутацией «злого духа»?

Автор. Критик жаждет ясного и определенного ответа, не задумываясь, что, принимая любой из предложенных вариантов, мы разрушим лермонтовский образ Демона, превратим его в «мертвеца» (так и поступило позднейшее христианство). Все падшие ангелы искали свою дорогу к аду. Наш герой прошел через горнило любовных страданий, так придумал Лермонтов. Это путь, когда мятежная жертва «несправедливого приговора» превращается в принципиального носителя зла. Мы воочию наблюдаем продолжающееся падение Демона. Показать это — было одной из главных задач поэмы. А о том, как поэт мучительно решал ее, свидетельствуют многочисленные ее редакции.

Лермонтов отнесся к своему Демону «по-человечески», изобразил его «живым», отразил диалектику его душевных метаний. Библейская репутация «злого духа», бесспорно, не довлела над поэтом. Он заглянул в такие глубины истории человеческого духа, где христианством еще и «не пахло». В статьях — «Концы и начала, «божественное» и «демоническое», боги и демоны», «Демон» Лермонтова и его древние родичи», «Демон» Лермонтова в окружении древних мифов» — Василий Васильевич Розанов предложил разгадку тайны Демона. «Древний он поэт, старый он поэт, — пишет он и разъясняет: — Лермонтов назвал «демон», а древние называли «богом»… Любовь духа к земной девушке; духа небесного ли, или какого еще, злого или доброго, — этого сразу нельзя решить. Все в зависимости от того, как взглянем мы на любовь и рождение, увидим ли в них начальную точку греха, или начало потоков правды. Здесь и перекрещиваются религиозные реки. А интерес «Демона», исторический и метафизический, и заключается в том, что он стал в пункт пересечения этих рек и снова задумчиво поставил вопрос о начале зла и начале добра, не в моральном узеньком, а в трансцендентном и обширном смысле».

В лермонтовском сочинении присутствует дух древних религий. Литературоведы в основной своей массе не осознают это. Поэтому и Демон-то у них «ускользающий», ползающий (!). И Лермонтов для них не гениальный поэт и мыслитель, создатель нового мифа (В. В. Розанов), а «первоклашка», взявшийся за непосильную для него тему и не сумевший раскрыть ее в полной мере.

Критик. В какой мере свободна воля героя, рвущегося к возрождению, — предопределена ли извне неосуществимость его «безумных» мечтаний, или он все-таки несет личную ответственность за смерть героини и за свою трагическую неудачу?

Автор. Да, несет, Тамара не погибла бы, если бы он не переступил порога ее кельи. Другое дело, что этот шаг был предопределен в тот момент, когда Демон полюбил. Все остальное развивалось по воле рока. Демон — фаталист, и этим все сказано.

Критик. Что значит в поэме самая идея возрождения, «жизни новой» — предлагает ли Демон Тамаре возвратить его небу, или стать его «небом», разделить и скрасить его прежнюю участь, обещая взамен «надзвездные края», автономные от божественно-ангельских небес, и соцарствование над миром?

Автор. Розанов в статье «Демон» Лермонтова и его родичи» пишет: «Любовники все и до сих пор великие звездочеты, звездо-мыслители, звездо-чувственники. Пусть кто-нибудь объяснит, отчего влюбленные пристращаются к звездам, любят смотреть на них и начинают иногда слагать им песни, торжественные, серьезные:

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу

И звезда с звездою говорит, —

как написал наш романтический поэт, которому мерцала любовь и в дубовом листке, и в утесе, мерцала при жизни и за гробом». Разбирая это стихотворение, Василий Васильевич в свое время очень проницательно заметил (статья «К лекции г. Вл. Соловьева об Антихристе»): «Я преднамеренно написал «богу» с маленькой буквы, хотя печатается это слово в сочинениях Лермонтова — с большой, ибо здесь, как уже вы там хотите, но, во всяком случае, говорится не о «Христе, распятом при Понтийском Пилате», т. е. не о твердо известном историческом Лице. Чувствуете ли вы мою мысль? Я хочу сказать, что если сразу прочитать стихотворение Лермонтова и в упор спросить: говорится ли тут о Христе и даже есть ли это стихотворение, так сказать, евангельское по духу, — то вы сразу ответите: «нет! нет!» И я скажу — «нет», и тут-то и поймаю как вас, так и Лермонтова: о каком же тогда он «боге» говорит и с такою раздельною (заметьте!) чертою:

Жду ль чего, жалею ли о чем?

Бедный мальчик, — потому что ведь он написал это юнкером, — в каком-то странном смятении «ждет» еще «бога» и «жалеет «об оставляемом «Боге». Древние наши предки связывали своих богов с небесным сводом и звездами, мерцающими на нем. «Надзвездные края» — это мир седой древности, это Космос древних мифов и мечта о золотом веке, когда люди были как боги. Христианство с его «божественно-ангельскими» небесами пришло на смену старой мифологии, но ничего не умерло, переменились только эпитеты «злой», «добрый». Лермонтов в «Демоне» заглянул в наше языческое прошлое, подарил нам ощущение царящей над миром космической стихии, так ярко присутствующее в древнейших мифах человечества. «Все равно, если он ничего не знал о них, — это атавизм древности. В древности его стихотворение стало бы священною сагою, распеваемою орфиками, представляемою в Элевсинских таинствах. Место свиданий, сей монастырь уединенный, куда отвезли Тамару родители, стал бы почитаемым местом, и самый «Демон» не остался бы с общим родовым именем, но обозначился бы новым, собственным, около Адониса, Таммуза, Бела, Зевса и других» (статья «Демон» Лермонтова и его древние родичи»). Лермонтов интуитивно прозрел происхождение падшего ангела, бывшего ранее богом. Обретение «неба» для Демона означает возвращение к прежнему состоянию, когда он был богом Вселенной и мечтал о вечной любви. Демон признается Тамаре:

В душе моей, с начала мира,

Твой образ был напечатлен,

Передо мной носился он

В пустынях вечного эфира.

«Надзвездные края» — это «пустыня вечного эфира», где Тамаре (в мечтах Демона) отводилась роль богини и где она должна была соцарствовать вместе со своим небесным супругом — Демоном.

Критик. И если монологи Демона подтверждают и то, и другое стремление, объяснимо ли очевидное противоречие исключительно на психологическом уровне (страстные, сбивчивые речи влюбленного, всеми средствами добивающегося ответного порыва)?

Автор. Демон влюблен, речи его могут казаться и сбивчивыми, но никаких противоречий в них мы не видим. В «надзвездных краях» Тамара своей любовью возвратит Демона небу, станет его небом, разделит и скрасит его прежнюю участь. Лермонтов создал свой миф, отличный от христианского. Вот что, вслед за Розановым, должны повторять наши литературоведы.

Критик. Или взять хотя бы встречу Демона с херувимом в келье Тамары — следует ли считать ее поворотной, фатальной для жизненного самоопределения героя?

Автор. Да, следует. Монастырь обозначает пределы Божьих владений на земле. Переступая их, Демон бросает открытый вызов Богу. Безумно любящий Демон входит туда, куда вход ему строго воспрещен, и будет за это наказан. Приведем очень важный диалог, состоявшийся между двумя влюбленными:

Тамара

Ты согрешил…

Демон

Против тебя ли?

Тамара

Нас могут слышать!..

Демон

Мы одне.

Тамара

А Бог!

Демон

На нас не кинет взгляда:

Он занят небом, не землей!

Тамара

А наказанье, муки ада?

Демон

Так что ж? Ты будешь там со мной!

Тамара, как любящая и сострадающая душа, беспокоится, прежде всего, о судьбе Демона. Она понимает, что, проникнув за монастырскую ограду, он согрешил, и сочувствует ему. Ответ Демона, однако, несколько озадачивает. Остается такое впечатление, что его застали врасплох и он попросту тянет время. А все дело в том, что Демон гадает, о каком грехе его спрашивает Тамара. Или о том, что он проник в монастырь, или о более давних кознях против жениха девушки, которого

…коварною мечтою

Лукавый Демон возмущал:

Он в мыслях, под ночною тьмою,

Уста невесты целовал.

Подгоняемый сладостными видениями, нетерпеливый жених презрел обычай предков и не сотворил молитву у часовни, стоявшей на дороге. Платой за это стала вражеская пуля. Демон был соучастником и, можно сказать, организатором убийства своего удачливого соперника, вот почему он замялся с ответом Тамаре. Своим встречным вопросом он пытался уточнить, не догадалась ли девушка о его роковой тайне. Правда, и в этой ситуации Демон мог тешить себя иллюзией, что способствовал спасению девушки от незавидного существования в доме жениха, где ждали

Свободы резвую дитя,

Судьба печальная рабыни,

Отчизна, чуждая поныне,

И незнакомая семья.

Но, как бы то ни было, он содействовал срыву свадьбы и горю в семье Тамары. Простить такое девушка никогда бы не смогла, и благо для Демона, что она ничего об этом не ведала. Другое дело, что сам Демон предчувствует свою будущую судьбу. Он знает, что Ангел, видевший его у дверей кельи, сообщит обо всем Высшему Судье, и Тот предъявит ему обвинения по полному счету. Демон уже ощущает жар ада, он не успокаивает Тамару и не отрицает возможность их будущего попадания в ад. Его страшит только разлука с любимой.

Критик. А если это так, то почему же намерение Демона проникнуть к Тамаре квалифицировано как «умысел жестокий» еще до столкновения с Ангелом, возбудившим в нем вспышку «старинной ненависти»?

Автор. Демон идет против воли Бога. Прогоняя Ангела, он берет на себя право распоряжаться судьбой (душой) девушки. Тут самое время вспомнить греческий миф о Персефоне, которую похитил бог подземного мира Аид. После того, как он обвенчался с девушкой, даже Зевс не смог вызволить пленницу. Единственное, чего смог добиться хозяин Олимпа, так это того, чтобы Аид отпускал жену в мир живых душ и солнечного света на две трети года. В русской мифологии схожая история разыгралась между Кощеем, Марьей Моревной и Иваном. У Лермонтова сам Господь остался за «кулисами», с Демоном общаются его слуги, но это, быть может, только подчеркивает драматизм и глубину противостояния двух противников, двух богов (!). Предмет раздора — душа смертной девушки, которая в их борьбе играет пассивную роль. Демон, проникнув в келью, не оставляет своей жертве никакого выбора. Вот почему его намерение квалифицировано как «умысел жестокий».

Критик. В этой сцене чудится ключ ко всей концепции «Демона», а между тем именно она рождает нескончаемый ряд вопросов. Очевидно, что Демон глубоко уязвлен «тягостным укором» хранителя Тамары, который судит его внешним судом «толпы», принимая во внимание только его дурную славу и не доверяя неожиданному повороту его воли. Однако как сказалась эта обида героя на его последующих заверениях и клятвах?

Автор. Да, Демон уязвлен той характеристикой, которой его наделяет Ангел, он не на шутку обижен и оттого, начиная разговор с Тамарой, как бы вторит своему хулителю, представляясь так:

Я тот, чей взор надежду губит;

Я тот, кого никто не любит;

Я бич рабов моих земных,

Я царь познанья и свободы,

Я враг небес, я зло природы…

Это чисто христианское представление Сатаны, Дьявола, но не лермонтовского Демона. Здесь он наговаривает на себя, и это психологически понятно. Позже, успокоившись, он расскажет правдиво о себе, вот к этим признаниям и следует относиться всерьез.

Критик. Отрекаясь перед Тамарой от зла, он лжет — сознательно, хоть и увлеченно? Или бессознательно — сам не понимая, что любовь его уже отравлена ненавистью?

Автор. Говоря, что Демон отрекается от зла, критик слишком вольно трактует текст. Приведем его клятву дословно:

…Я отрекся от старой мести,

Я отрекся от гордых дум;

Отныне яд коварной лести

Ничей уж не встревожит ум…

Демон отказывается от вполне определенных пороков, он хочет «веровать добру», но при этом не забывает добавить:

…В любви, как в злобе, верь Тамара,

Я неизменен и велик.

Повторимся, лермонтовский Демон — это не библейский Дьявол, отец лжи и словоблудия. Он искренен перед Тамарой, и никакой ненависти в его любви нет.

Критик. В финале побежденный Демон открывает для себя, со слов ангела (видимо, другого ангела: «один из ангелов святых»), что, отняв жизнь у возлюбленной, он явился невольным орудием небесного плана, предназначавшего не созданную для мира душу Тамары к скорейшему переселению в рай Так, под сурдинку, возникает мотив обманутого небесами искусителя (кстати, знакомый средневековой вероучительной литературе). Но было ли «несвоевременное» явление Ангела в келье Тамары провокационной частью этого плана, заранее отнимающего у героя надежду, — или испытанием Демона, чей исход зависел от него самого?

Автор. Предположение о существовании небесного плана возникает в тот момент, когда «один из ангелов святых», исполнитель Божьей воли, сопровождающий душу Тамары в райскую страну, говорит Демону:

Узнай! Давно ее мы ждали!

Достаточный ли это аргумент? Вообще говоря, нет. Более того, если рассматриваемую нами историю относить к тому времени, когда Демон еще представлялся одним из богов, то и самого Бога следует мыслить ветхозаветным Духом, носящимся над пустыней вод.

Представления о едином Боге вызревали в умах древних евреев в течение длительного времени. Библия дает нам возможность проследить, как постепенно и очень непросто утверждалась в Ханаане эта религиозная идея. В древнееврейском подлиннике Библии в первой главе Книги Бытия прямо сказано, что создавал мир не бог в единственном числе (еврейское «эл», «элох» или «элоах»), а боги («элохим»). Поэта интересует то раннее состояние «небесной канцелярии», когда еще не сложилась иерархия божественных сил. На небе пока еще идет «подковерная борьба», и в этих условиях думать о единых спланированных действиях ангельского войска навряд ли уместно. Демон не случайно говорит Тамаре, что Бог «занят небом, не землей». Этим-то он и хочет воспользоваться, надеясь, что система божественной защиты монахини не сработает. Тут налицо безумная авантюра, если хотите, детектив, но обе стороны, что называется, играют в открытую. Присутствие

Ангела в монастыре — не провокация, а, так сказать, предупредительная мера. Но для Демона встреча с ним, конечно же, является испытанием. Вспомним, как он медлит и бродит у монастырской стены перед тем, как войти внутрь ее. И слеза, тяжелая слеза, катящаяся из померкших глаз… Демон идет сражаться за свою любовь, и он надеется победить.

Но «один из ангелов святых», вставших на его пути, есть не кто иной, как сам Дух Божий, глава ангельских сил, и одолеть Его Демон уже не мог.

Критик. А может быть и так, что херувим по собственной инициативе проявил «особое усердие» (А. Шан-Гирей), и вся сцена вместе с суровым его предупреждением: «К моей любви, к моей святыне /Не пролагай преступный след» — не более чем рудимент любовного треугольника (Демон — Монахиня — Ангел) из ранних редакций?

Автор. Скорей всего так, хотя это не имеет принципиального значения. Двумя этими строками Лермонтов «оживляет» ситуацию, делает ее достоверной. Не влюбиться в прекрасную пленницу невозможно, Ангел еще одна ее «жертва». Если же говорить о любовном треугольнике, то в данном случае реализуется один из неписаных «законов» любящего сердца: женщина предпочитает интересного, но порочного мужчину праведному и во всем положительному.

Критик. Наконец, в итоге перечисленных и многих других сомнений: имеют ли финальный приговор, вынесенный Демону небом, и апофеоз героини внутренний, нравственный смысл — или над героем после посмертной «измены» ему Тамары попросту торжествует тираническая сила, так что моральный итог поэмы связан именно с его страдальческой непримиренностью?

Автор. Поэма подтверждает одно простое и хорошо известное правило: нельзя стать счастливым, причинив несчастье другому. Грех убийства жениха девушки встал между влюбленными, разлучил их и потянул Демона в адскую пропасть. Напротив, светлая, чистая душа девушки, не ведавшая об этом злодеянии, нашла успокоение в райском саду. Рай открыт для любви, незапятнанной недобрыми помыслами и неправедными делами. Таков, как нам думается, внутренний нравственнный смысл поэмы. Апофеоз героини поэмы, о котором напоминает И. Б. Роднянская, заслуживает отдельного разговора. Лермонтов возвышает женское начало. Спасти падшего ангела небожители не могут. Единственная его надежда — Тамара, которой он доверительно признается:

Меня добру и небесам

Ты возвратить могла бы словом.

Твоей любви святым покровом

Одетый, я предстал бы там,

Как новый ангел в блеске новом…

Смертная женщина способна превзойти Бога в исцелении больной души, целебная сила ее любви превосходит возможности Творца. Согласимся, что это не совсем в христианском духе, точнее в духе поздней христианской традиции, где женские образы неизменно присутствуют на втором, а то и третьем плане. В древних религиях такой дискриминации не существовало, Элевсинские мистерии, к примеру, — это праздник в честь Великой богини Деметры. Лермонтов восстанавливает небесную гармонию. «Если пол — тайна, непостижимость, имеет свое «здесь» и свое «там», то как здесь есть мужское начало и женское, то и «там», в структуре звезд, что ли, в строении света, в эфире, в магнетизме, в электричестве есть «мужественное», «храброе», «воинственное», «грозное», «сильное» и есть «жалостливое», «нежное», «ласкающее», «милое», «страдательное» (Розанов В. В. Концы и начала, «божественное» и «демоническое», боги и демоны). Это ощущение было близко Лермонтову, и он, подобно своему герою, видел в надзвездных краях, во мгле тысячелетий светлый, божественный лик Праматери человечества. Любовью к ней пронизано все творчество поэта. Она присутствует в его поэзии как идеальный образ возлюбленной, прекрасной и недостижимой. Известно, как дивился Белинский, что офицер и дуэлянт проник с изумительною правдою в материнские чувства в «Казачьей колыбельной песне». Сам поэт признавался: «Кто мне поверит, что я знал уже любовь десяти лет от роду? Нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется потому, что я никогда не любил, как в тот раз» (запись 8 июля 1830 г.). А в стихотворении «1831-го июня 11 дня» он напишет:

И отучить не мог меня обман;

Пустое сердце ныло без страстей,

И в глубине моих сердечных ран

Жила любовь, богиня юных дней…

Нам хочется думать, что поэт говорит здесь не столько о своем детстве, сколько о младенческих летах человечества. Ему было дано заглянуть в глубь тысячелетий и подарить нам ощущения тех эпох. Лишь один поэт в этом смысле прозревал и дальше, и глубже его — это Сергей Есенин. Как непохожи они внешне и как удивительно созвучны их стихи о Природе, той единственой, живой ниточке, которая связывает нас с прошлым! В статье «Демон» Лермонтова и его древние родичи» Розанов писал: «Лермонтов чувствует природу человеко-духовно, человеко-образно. И не то, чтобы он употреблял метафоры, сравнения, украшения — нет! Но он прозревал в природе точно какое-то человекообразное существо <…> Он собственно везде открывает в природе человека — другого, огромного; открывает макрокосмос человека, маленькая фотография которого дана во мне».

Ночевала тучка золотая

На груди утеса великана…

…………………………..

Но остался влажный след в морщине

Старого утеса. Одиноко

Он стоит; задумался глубоко

И тихонько плачет он в пустыне.

Или из стихотворения «Дары Терека»:

Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий стихнул, будто спит,

И опять, ласкаясь, Терек

Старцу на ухо журчит.

Поэт очеловечивает Природу. Но применительно к сюжету «Демона» можно говорить и о прямо противоположной ситуации. Тамара, земная женщина, возвышается поэтом до статуса Богини. В лермонтовской поэме она выступает воплощением первостихии Любви, участвовавшей в создании мира. И завоевать ее любовь — единственная возможность для Демона воспарить вновь к райским высотам. Собственно, сам Лермонтов (быть может, бессознательно!) всю жизнь искал свой идеал и мучился оттого, что не находил его. В этом смысле «Демон» глубоко автобиографичен, Лермонтов так и не нашел своей «второй половинки» и не успел вкусить плодов (не дожил!) взаимной, светлой любви.

Ответ на последний вопрос критика вывел нас на тему автобиографичности лермонтовской поэмы. И здесь уже совершенно естественно задаться вопросом, поведение какой общественной группы людей дано в образе Демона? Несмотря на марксистскую подоплеку, эта тема волновала критиков и философов самых разных направлений. Так, Владимир Соловьев считал, что образ действий Демона, «если судить беспристрастно, скорее приличествует юному гусарскому корнету, нежели особе такого высокого чина и таких древних лет». Проведенный выше анализ, надеемся, ясно показывает, насколько неудовлетворительно это мнение. К тому же советский литературовед Ульрих Ричардович Фохт (1902–1979) подробно и очень удачно, на наш взгляд, проанализировал данный вопрос в статье «Демон» Лермонтова как явление литературного стиля».

По мнению исследователя, после 1825 года в своеобразной роли Демона, то есть в роли отверженного «класса», социально изолированного и лишенного прежнего господствующего положения, оказалась поместная аристократия. В среде этих «отверженных» выделились разные течения, которые по-своему приноравливались к новой ситуации. Совершенно особую группу среди них составляли, однако, те, кто не хотел встраиваться в жизнь николаевской России и мечтал о восстановлении свободы и безмятежного блаженства прошлых дней. Они сочувствовали судьбе декабристов и отчасти разделяли их критику в адрес самодержавия, но не желали никаких революционных потрясений. Они мечтали, подобно Чаадаеву, влиять на царя и всячески препятствовать засилью бюрократии и людей, одержимых новыми экономическими идеями — от разночинцев до провозвестников капитализма. Но их время стремительно уходило. «Отчаяние — не забитого человека, а гордое отчаяние не отказавшегося от себя, от своего прошлого положения и строя чувствований аристократа — вот основная форма отношения Демона к миру, его основное социально-психологическое отношение. В напряженности переживаний сказалась сила сопротивления уходящего класса и близость кризиса… Положение старой родовитой аристократии в 30-е годы, лишенной своей общественной значимости, озлобленной на существующий порядок вещей и на весь мир, отталкивающейся от земной действительности. Стремящейся восстановить себя хотя бы в мечте, напряженной в своих субъективных исканиях, величественной и таинственной в собственном представлении, — все это требовало для своего литературного отображения образа-носителя этих гиперболизированных черт больного сознания» (У. Р. Фохт).

В число такого рода людей входил и Лермонтов, «печальный Демон» России. Еще в юношеском стихе предсказавший судьбу русской монархии («Настанет год, России черный год»), вставший на защиту Пушкина и горевший любовью к Родине, храбро воевавший на Кавказе, он, похоже, даже в принципе не видел себя годным в будущем «Отечества пользы для». Не отсюда ли многовековая, демоническая тоска в его стихах? Молодой, полный сил человек, тяготящийся жизнью, светом!.. Про таких людей прекрасно сказала Маргарет Митчелл, автор романа «Унесенные ветром», — «орнаментальная натура»…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.