Глава двадцать третья Образование и наука

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двадцать третья

Образование и наука

Начальное образование. Ланкастерские школы. Среднее образование. Коллежи королевские и частные. Университет. Факультеты Сорбонны. Студенты и политика. Нормальная школа. Политехническая школа. Публичные лекции. Ученые общества. Академии

В эпоху Реставрации парижские дети могли получать начальное образование в бесплатных публичных школах, которые полностью содержались на деньги городского бюджета; в благотворительных школах, которые, при частичной поддержке муниципалитета, содержались либо на средства контор общественного призрения, либо на деньги частных благотворителей; и, наконец, в платных школах.

В начальном образовании конкурировали два подхода: светский и религиозный. Религиозные конгрегации, такие как конгрегация Братьев христианских школ или Общество христианских школ, устраивали новые школы в народных кварталах. Не меньшую активность проявляли женские конгрегации: так, конгрегация Дев милосердия руководила 23 школами для девочек при «домах милосердия» (о которых подробнее рассказано в главе шестнадцатой).

Конгрегации были причастны и к созданию так называемых приютов, которые в Париже эпохи Реставрации исполняли примерно ту же роль, какую сейчас играют ясли и детские сады: родители могли оставлять в них детей двух – шести лет на всю рабочую неделю. Идея открытия подобных приютов принадлежала француженке, графине де Пасторе, которая еще в эпоху Консульства пыталась воплотить ее в жизнь на родине, но нашла поддержку не во Франции, а у английских квакеров. Лишь в 1820-х годах стараниями той же графини де Пасторе парижане начали брать пример с англичан. Один из приютов был открыт по инициативе мэра двенадцатого округа Дени Кошена на улице Гобеленов, в составе так называемого Дома начального образования. Это был целый комплекс, в который кроме приюта для совсем маленьких детей входили школа для мальчиков, школа для девочек и вечерняя школа для окрестных рабочих. В 1838 году в приюте Кошена содержались в течение рабочей недели около трех сотен детей четырех-пяти лет. В целом же к этому времени в Париже уже было 24 таких приюта, в которых проводили время и получали начатки образования 5 тысяч детей.

Другим нововведением эпохи Реставрации в сфере начального образования стали школы взаимного обучения, также заимствованные из Англии; они иногда именовались ланкастерскими – по имени их изобретателя Джозефа Ланкастера. Система эта основывалась на том, что самые способные ученики повторяли и объясняли своим товарищам то, что услышали от учителя; это позволяло небольшому числу преподавателей обучать огромное число учеников. Несколько представителей французской интеллектуальной элиты из числа аристократов и крупных буржуа, пленившиеся этой системой, основали в 1815 году Общество поощрения начального образования, члены которого не только распространяли книги для народного чтения, но и пропагандировали методы взаимного обучения. Эти школы получили поддержку со стороны властей: еще при Ста днях их начал насаждать тогдашний министр внутренних дел Лазарь Карно, не прервалась эта традиция и после возвращения Бурбонов. Префект Парижа Шаброль понял, что с помощью ланкастерских школ можно будет сравнительно быстро и дешево обучить грамоте детей городской бедноты. Благодаря Шабролю Муниципальный совет выделил на устройство этих школ деньги из бюджета, а также предоставил для них здания недействующих церквей.

Взаимное обучение. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

Была также открыта (на улице Жана из Бове) Нормальная школа (педагогическое училище) для подготовки учителей ланкастерских школ, способных руководить занятиями по этой системе. Идея взаимного обучения пользовалась во второй половине 1810-х годов огромной популярностью, и ее применяли не только для обучения детей. Парижские промышленники устраивали ланкастерские школы для рабочих своих предприятий, а в начале 1818 года министр полиции Деказ даже предписал командованию парижской королевской жандармерии завести такие же школы в казармах. Широко применяли взаимное обучение в исправительных заведениях и полковых школах. К концу 1819 года в Париже работали 74 ланкастерские школы, причем 19 из них были бесплатными. Благодаря этому общее число учеников в школах начального образования выросло за 5 лет в три раза и достигло 23 тысяч. Об этом триумфе своей образовательной политики префект Шаброль сообщал в докладе Генеральному совету департамента Сена в ноябре 1820 года.

Но у школ взаимного обучения имелись и противники – прежде всего в среде духовенства и ультрароялистов. Они обвиняли организаторов ланкастерских школ в том, что те внушают детям революционные идеи и подрывают основания общества. Противников взаимного обучения настораживал и тот факт, что обстановка в этих школах была весьма милитаризированной: для поддержания дисциплины «инспекторы» и «командиры» из числа учеников отдавали своим товарищам команды, очень напоминавшие военные: «Направо! Налево! Доски убрать! С досок стереть!» Один из пропагандистов ланкастерского метода граф де Ластери в 1815 году весьма сочувственно описывал уроки в одной такой школе: «Ученики встают со своих мест и строятся во взводы по десять – двенадцать учеников в каждом, под руководством командира взвода, который без слов, давая знаки указкой, велит своим подопечным произносить по складам или читать то, что написано на доске». Такой порядок, утверждал Ластери, «обладает всеми преимуществами военной дисциплины, не страдая, однако, ее жестокостью». Со своей стороны, противники взаимного обучения считали, что подобная система способна воспитать только людей-машин, не знающих, что такое нравственность. Ультрароялисты-католики сопротивлялись распространению ланкастерских школ и по другим причинам: их пропагандистами, считали они, выступают люди, исповедующие либеральные взгляды и проникнутые «протестантским духом».

Таким образом, вопрос о школах взаимного обучения приобрел политическую окраску, и в 1822 году, почти сразу после назначения на пост главы кабинета консерватора графа де Виллеля, школы эти лишились государственной поддержки, вследствие чего число их уменьшилось. Напротив, в 1828 году, при более либеральном правительстве Мартиньяка, школы взаимного обучения стали открываться вновь; однако к 1830 году их было в Париже не больше полутора десятков, а к 1844 году – два с половиной десятка. Работали парижские школы эпохи Реставрации весьма продуктивно: к середине 1830-х годов на тысячу призывников департамента Сена приходилось всего около двухсот неграмотных, тогда как в среднем по Франции не знала грамоты половина призывников.

При Июльской монархии в начальном образовании произошли существенные перемены. В июне 1833 году был принят знаменитый закон Гизо, согласно которому любой человек старше 18 лет, сдавший экзамен и получивший свидетельство об образовании и удостоверение о добронравии, имел право преподавать в начальной школе. Кроме того, каждый департамент теперь был обязан открыть учебное заведение для подготовки учителей, а каждая коммуна – содержать начальную школу, в которой обучение для детей из неимущих семей было бы бесплатным. Для контроля за исполнением этого закона в Париже был создан Центральный комитет начального образования под председательством префекта Рамбюто. Если в конце эпохи Реставрации город выделял на нужды народного образования около 320 000 франков в год, то в 1842 году сумма эта увеличилась до миллиона, а на 1848 год был предусмотрен бюджет в 1 820 000 франков. На северо-востоке и северо-западе Парижа – в тех районах, где население росло особенно быстро, – строились новые начальные школы. Впрочем, в первую очередь неимущие парижане были обязаны знанием грамоты не столько муниципальным, сколько частным школам и филантропической деятельности католических и протестантских просветителей народа.

Среднее образование в Париже можно было получить, либо живя в школе на полном пансионе, либо приходя на занятия из дома. В эпоху Реставрации б?льшая часть родителей (не только провинциалов, но и парижан) предпочитала для сыновей первый вариант. В 1828 году в семи больших парижских коллежах лишь около 10 % учеников были экстернами, то есть жили дома. С девочками дело обстояло иначе: б?льшая их часть вообще получала домашнее образование, а из тех, кто учились в женских школах, большинство были приходящими. Мальчики имели возможность учиться не только в королевских коллежах, но и в частных средних учебных заведениях, однако чтобы получить право сдать экзамен на степень бакалавра (без чего среднее образование считалось незаконченным), необходимо было проучиться два последних года в королевском коллеже – хотя бы в качестве экстерна. Поэтому каждая частная средняя школа имела на этот счет неофициальную договоренность с одним из королевских коллежей.

Частные средние школы делились на два разряда (вся эта система подробно описана в очерке Дюроше о народном просвещении, вошедшем в седьмой том сборника 1835 года «Новая картина Парижа в XIX веке»). Первые (institutions) имели право обучать детей вплоть до предпоследнего класса (поскольку во французской школе классы нумеруются не так, как в русской, а наоборот, этот класс назывался вторым, а последний именовался классом риторики); их директора должны были обладать и степенью бакалавра словесности, и степенью бакалавра точных наук. Вторые (pensions) имели право учить детей только с шестого класса по четвертый, но зато их директора могли ограничиться лишь степенью бакалавра словесности. В эпоху Реставрации в Париже первых школ было около полусотни, вторых – около сотни. При Июльской монархии и на левом, и на правом берегу частные учебные заведения по-прежнему существовали во множестве, и каждое из них было «спутником» одного из больших королевских коллежей.

Пять королевских коллежей Парижа (с 1848 года они стали называться лицеями) носили имена Людовика Великого, Генриха IV, Святого Людовика, Карла Великого и Бурбона (после 1830 года последний получил имя Кондорсе, которое носит и по сей день). У каждого из этих коллежей была своя репутация: было известно, что в коллеже Людовика Великого дают самые основательные знания, но обстановка там очень суровая – в отличие от коллежа Генриха IV, который слыл самым светским (в нем и до, и после 1830 года учились сыновья Луи-Филиппа). Коллеж Святого Людовика славился преподаванием точных наук. Коллеж Кондорсе, располагавшийся на правом берегу вдали от центра города, считался заведением отчасти дилетантским и не вполне серьезным. Напротив, другой правобережный коллеж, носивший имя Карла Великого, был образцовым парижским учебным заведением, и его выпускники чаще других становились победителями конкурсов и с неизменным успехом сдавали экзамен на звание бакалавра. С 1821 года наравне с королевскими в Париже действовали два католических коллежа – Станислава и Святой Варвары. Они также давали своим выпускникам право сдавать экзамен на звание бакалавра, но, в отличие от королевских коллежей, не могли принимать в старшие классы учеников «со стороны». В католических коллежах все ученики были обязаны жить на полном пансионе. Напротив, в коллежах Бурбона (Кондорсе) и Карла Великого все ученики были приходящими; три других королевских коллежа совмещали обе системы: здесь учились и мальчики, приходившие на уроки из дома, и пансионеры.

Как замечает Анри Роллан (автор очерка «Школьник» из сборника «Французы, нарисованные ими самими»), если учителя делили учеников на хороших и скверных (на школьном языке – «зубрил» и «лоботрясов»), то для самих учеников главным было деление на пансионеров и приходящих. Пансионеры, проводившие жизнь в стенах коллежа, страстно завидовали приходящим ученикам, а те приобщали их к «цивилизации», принося «с воли» игрушки, сласти и запрещенные брошюры. Чем ближе к последним классам, тем вольнее становилось поведение школьников, тем шире делался круг их чтения (включавший уже и Поля де Кока, и Казанову).

Школы входили в систему Университета. Париж был университетским городом начиная со Средних веков, однако в XIX веке под словом «университет» во Франции понимали не то, что в других странах. Со времен Наполеона Университетом называлась светская педагогическая корпорация, ведавшая не только высшим, но и средним (получаемым в коллежах и лицеях) и даже (начиная с 1833 года) начальным школьным образованием. Университет делился на «академии», надзиравшие за образованием на той или иной территории (Париж находился в ведении Парижской академии). В эпоху Реставрации Университет не был упразднен, хотя пожелания такого рода и высказывались сразу после падения Империи. Однако в системе образования произошли важные перемены. Прежде всего, в коллежах была упразднена введенная при Наполеоне «милитаризация», когда сигналом к началу уроков служил барабанный бой, ученики носили мундиры и треуголки и проделывали военные упражнения. Теперь место мундиров и треуголок заняли фраки и круглые шляпы, а барабанный бой сменился звоном колокола (впрочем, после Июльской революции все снова переменилось, и в коллежах в ход опять пошли барабаны). Во-вторых, монополия Университета была ослаблена: теперь в начальной и средней школе наряду со светскими учебными заведениями действовали заведения религиозные, зависящие не от Университета, а от церкви: духовные училища, или «малые семинарии». Дети, которые учились в них, отнюдь не обязательно намеревались впоследствии выбрать духовную карьеру; консервативные родители отдавали их не в светские, а в религиозные школы потому, что хотели таким образом оградить от «тлетворных» влияний новой эпохи.

Желая уменьшить централизацию образования, власти эпохи Реставрации поначалу упразднили введенный Наполеоном пост ректора, или великого магистра (grand-ma?tre), Университета и отдали образование в ведение Министерства внутренних дел. Однако в 1822 году пост этот был возрожден вновь, и занял его епископ монсеньор де Фрессину. Иначе говоря, образование теперь подчинялось и правительству, и церкви. Это привело к гонениям на либеральных преподавателей и «либеральные» дисциплины в университетских программах, например к исключению политической экономии и естественного права из программ правоведческого факультета. Либералы и антиклерикалы взяли частичный реванш в 1828 году, когда правительство выпустило ордонанс, переводивший все церковные школы, кроме тех, которые готовили будущих священников, в подчинение Университету. Католические круги не желали мириться с таким положением дел, ибо видели в нем ущемление свободы преподавания; в 1830-е, а особенно в 1840-е годы они активно боролись за право открывать частные католические школы независимо от Университета, однако поколебать университетскую монополию им не удалось.

Высшее образование французская молодежь (по достижении 16 лет) могла получить прежде всего в Сорбонне. Этот знаменитый парижский университет (в привычном смысле этого слова) имел пять факультетов: католической теологии, медицинский, правоведческий, научный, словесный. На научном факультете воспитывали математиков, физиков, химиков и естествоиспытателей, под словесностью понимали и философию, и историю, и изучение живых и мертвых языков. В 1840 году факультетов стало шесть: фармацевтов, раньше причислявшихся к медицинскому факультету, теперь выделили в отдельную Фармацевтическую школу.

В 1821 году в Париже было полторы сотни студентов-теологов, а к концу 1820-х годов число их уменьшилось в три с лишним раза. Это объяснялось не столько снижением уровня религиозности в обществе, сколько тем, что немногие юноши, всерьез желавшие посвятить себя изучению религии, поступали не в Сорбонну, а в семинарии. Преподавали на богословском факультете священное писание, церковную историю и церковное красноречие, древнееврейский язык.

Если богословский факультет был, можно сказать, данью Средним векам (когда Сорбонна по праву считалась центром европейской теологии), то остальные факультеты целиком принадлежали Новому времени. Факультеты эти, впрочем, имели разную репутацию: словесный и научный ценились ниже, чем медицинский и правоведческий (точнее, Медицинская и Правоведческая школы). На два первых студенты записывались в основном для того, чтобы сдать экзамен на степень бакалавра словесных наук (?s lettres) или бакалавра точных наук (?s sciences). Лишь те, кто сдал этот экзамен и получил соответствующий аттестат, имели право записаться на правоведческий или медицинский факультет. Степень бакалавра словесных наук нужна была всем, а бакалавра точных наук – только будущим медикам, и то не всегда, а лишь в периоды с 1823 по 1831 и с 1836 по 1852 год. Многие молодые люди, жившие и учившиеся в провинции, приезжали сдавать экзамен на степень бакалавра в Париж, чтобы здесь же продолжить учебу в университете. Ежегодно экзамен на степень бакалавра словесных наук сдавали от 2 тысяч до 3,5 тысячи молодых людей. Экзамен был сложный, и, как правило, успешно справлялась с ним лишь половина сдающих (а иногда и того меньше). Экзамен на бакалавра точных наук был еще труднее, и соискателей здесь было гораздо меньше – около 300 человек в год.

Аудитория Сорбонны была сугубо мужской, поскольку женщины на лекции не допускались. Иностранцы, желавшие слушать профессоров этого университета, должны были получать специальную карту, позволяющую им посещать лекции. Эту карту следовало всегда иметь при себе, в чем пришлось убедиться русскому мемуаристу Д.Н. Свербееву. В 1822 году он оказался свидетелем настоящего бунта студентов Сорбонны против профессора естественного права Порте – ретрограда, защищавшего в своих лекциях неограниченную монархию. Свербеев вспоминает: «Студенты, при появлении его на лекции, встречали его свистками, каким-то собачьим лаем и петушиным криком, так что профессор, как ни силился восстановить порядок, должен был оставить аудиторию. В следующий раз явился Порте уже не один, а с деканом университета, но встреча была та же. По удалении из аудитории профессоров вошло человек пять жандармов, и старший из них объявил, что все находившиеся в классе лица арестованы до дальнейших распоряжений. Несколько человек, находившихся тут, иностранцев, в том числе и мы, русские, заявили о том, что мы не участвовали в беспорядке, а потому и просим позволения удалиться. Тем из нас, которые имели при себе печатные виды на посещения лекций, позволено было уйти; не имеющим этих карт, в том числе и мне, предложено было отправиться в главную парижскую полицию, pr?fecture de police, которая одна может быть удостоверена в подлинности наших показаний. Нам замечено было, что мы сами были виною этой неприятности, нарушив правило и обычай иметь при себе билеты. Итак, нас повели в полицию, продержали там голодных часа четыре и, уверившись, что мы действительно иностранцы, живущие в месте, нами показанном и в префектуре записанном, отпустили домой».

Словесный факультет, так же как и богословский, располагался в Сорбонне; число студентов, продолжавших обучение на этом факультете уже после получения звания бакалавра, в эпоху Реставрации не превышало полутора тысяч человек, а при Июльской монархии возросло до двух тысяч. Впрочем, порой лекции на этом факультете посещало гораздо большее число слушателей. Когда философию здесь читал Виктор Кузен, новую историю – Франсуа Гизо, а историю литературы – Абель-Франсуа Вильмен, тесные помещения старой Сорбонны с трудом выдерживали огромный наплыв публики. По воспоминаниям очевидцев, парижане заполняли двор Сорбонны за час или даже за два часа до начала лекций и, как только в полдень двери открывались, бросались занимать места, отталкивая друг друга. От этой толчеи были избавлены только три десятка лиц, приглашенных самим лектором и имевших право сидеть в первых рядах, в непосредственной близости от кафедры. Среди желающих послушать Кузена, Гизо и Вильмена были не только юноши, но и люди зрелого возраста, не только литераторы и журналисты, но и представители высшего общества. Эти лекции посещал даже старший сын герцога Орлеанского (будущего короля Луи-Филиппа), восемнадцатилетний Фердинанд-Филипп Шартрский, после 1830 года получивший титул герцога Орлеанского. Все три профессора были блестящими знатоками каждый в своей области, однако слушателей в первую очередь привлекали их либеральные взгляды. Интерес к лекциям Гизо, Кузена и Вильмена был одним из многочисленных симптомов того разлада между властями и обществом, который в конце концов привел к Июльской революции и гибели режима Реставрации. В октябре 1822 года лекции, пользовавшиеся такой популярностью среди самой широкой публики, были приостановлены. Характерно, что лекции Гизо запретили в тот самый момент, когда он начал рассуждать о происхождении представительной формы правления. Выбор столь опасных тем, равно как и пропаганда немецкой философии в лекциях Кузена, казались правительству непозволительными.

Опальным профессорам было разрешено возобновить лекции только в 1828 году. Лекции эти имели такой успех, что были записаны специально нанятыми стенографами, а затем изданы, причем книготорговцы заплатили не только стенографам, но и профессорам – за право издать их импровизации. После этого аудитория Кузена, Гизо и Вильмена сделалась еще шире, а популярность – еще больше. В 1843 году литературный критик Сент-Бёв подвел итоги этих университетских курсов: «Три выдающихся человека оказали столь сильное влияние на направление умов и занятий французов за последние двадцать пять лет, что их можно смело назвать властителями дум этого времени». Таким образом, словесный факультет в конце 1820-х годов стал играть заметную роль в политической и даже в светской жизни.

Некоторые профессора словесного факультета собирали полные залы и в 1830-е годы. Так, по свидетельству А.И. Тургенева, когда в декабре 1837 года известный публицист Сен-Марк Жирарден начал читать лекцию о творчестве Руссо, «большая зала Сорбонны наполнилась слушателями от одного угла до другого: не было и в дверях места». Однако особых выгод диплом доктора филологии не приносил: заработать деньги с помощью полученных на словесном факультете обширных знаний было нелегко.

Научный факультет, среди профессоров которого были такие прославленные ученые, как натуралисты Кювье, Жоффруа Сент-Илер и Ламарк, физик и химик Гей-Люссак, официально тоже располагался в Сорбонне, однако многие лекции читались в зданиях на территории Ботанического сада. Впрочем, и там помещения были настолько тесными, что для многих студентов места не хватало. На научном факультете учились от 2 до 3 тысяч студентов, причем особым спросом он пользовался в 1823–1831 и 1836–1852 годах, то есть в те периоды, когда для поступления на медицинский факультет необходимо было предварительно получить степень бакалавра не только словесных, но и точных наук.

Впрочем, русский путешественник свидетельствует, что и без этого интерес к точным наукам среди молодежи в середине 1820-х годов был очень велик. 10/22 ноября 1825 года А.И. Тургенев записал в дневнике: «Мы зашли на лекцию опытной физики и в огромной зале не нашли места, где сидеть, да и стоять почти невозможно было: по глазомеру, я полагаю, что было около 2 тысяч студентов, если не более. Читал лекцию suppl?ant [помощник], а не сам профессор. По этой лекции можно судить о рвении, с каким здешнее юношество ищет науки и стремится в храм их. Это уже не любопытство, а истинная жажда к просвещению. Конечно, молодые люди предпочитают, кажется, положительные или математические науки; но этому причиною превосходство профессоров по сим частям и недостаток в хороших по другим кафедрам. Когда Кузен начал лекции философические, и Гизо, то и к ним толпами шли записываться на лекции, но правительство – устранило их от кафедры!»

Студент-правовед. Худ. П. Гаварни, 1840

Самыми знаменитыми учебными заведениями Сорбонны были Правоведческая и Медицинская школы, работавшие при факультетах права и медицины.

В парижской Правоведческой школе, располагавшейся на площади Пантеона, ежегодно училось около 3000 студентов; чтобы получить степень лиценциата права, дававшую возможность стать адвокатом, нужно было учиться три года. Изучение права было во Франции одним из главных направлений высшего образования. Если при Старом порядке наиболее престижными считались карьеры военного или придворного, то при конституционной монархии на первое место вышла политика, а для карьеры депутата или правительственного чиновника первой и необходимой ступенью было знание юриспруденции. Юридические факультеты существовали не только в Париже, но и в еще восьми городах Франции (Тулузе, Гренобле, Пуатье, Дижоне, Страсбурге, Ренне, Экс-ан-Провансе и Кане), однако наилучшим считалось образование, полученное в Сорбонне: только здесь имелись кафедры римского, французского и конституционного права.

Когда родители посылали своих сыновей учиться в Правоведческой школе, они, конечно, надеялись, что те станут адвокатами, поскольку эта профессия заслуженно считалась одной из самых денежных. Однако, как замечает Эмиль де Ла Бедольер (автор очерка «Студент-правовед» из сборника «Французы, нарисованные ими самими»), в действительности должность адвоката получали далеко не все студенты Правоведческой школы; некоторые из них становились нотариусами или стряпчими, большинство же, не пройдя полного курса и позабыв даже то, чему их учили, занимались делами, весьма далекими от юриспруденции: сочиняли поздравительные письма для кухарок и пьесы для канатных плясунов, играли в провинциальных театрах и торговали чем придется.

Тот же автор рисует портрет студента-правоведа, которого можно узнать даже издали – по внешнему виду: «Он не одевается по последней моде, но сам создает моду для себя. Чтобы, как он выражается, не походить на лавочников, он не стрижет волос и – если растительность у него на лице достаточно густа – отпускает бороду, но когда приходит пора предстать перед экзаменаторами, тщательно уничтожает все эти приметы анархизма. Прической он напоминает якобинца, а бородкой-эспаньолкой – придворного Людовика XIII. Некогда он носил серую шляпу и красный жилет в подражание Робеспьеру. Сегодня, даже если ничто не связывает его с Беарном, он носит берет и красный пояс в подражание беарнцам, потому что ценит местный колорит. Непременный атрибут студента-правоведа – громадная трубка; он дымит не переставая и благоухает тошнотворным казенным табаком».

Здание Медицинской школы. Худ. О. Пюжен, 1831

Обучение в Медицинской школе Сорбонны длилось четыре года. Школа эта, выпускавшая ежегодно около 250 новых медиков, пользовалась огромной славой не только во Франции, но и за ее пределами. Так, в 1830 году в Медицинской школе училось полсотни студентов, прибывших из Соединенных Штатов Америки. Студентов-медиков в Сорбонне было чуть меньше, чем студентов-юристов; к концу 1820-х годов их число достигло примерно 1600, а в 1835 году – 2500; в 1840-е годы желающих сделаться медиками стало меньше – около одной тысячи. Занятия проходили в том же Латинском квартале, в здании на улице Медицинской Школы.

Начальное медицинское образование можно было получить в Школах здоровья, которые после 1840 года стали называться Подготовительными медицинскими и фармацевтическими школами; они выпускали фельдшеров (officiers de sant?). В Подготовительные школы принимали без диплома о степени бакалавра; напротив, в Медицинской школе даже от будущих фельдшеров требовали такой диплом, но зато они сдавали меньшее число экзаменов и, в отличие от полноценных докторов, не были обязаны завершить обучение защитой диссертации. Что касается зубных врачей, то они всю первую половину XIX века практиковали вообще без всяких дипломов. Напротив, акушерок готовили в специальной акушерской школе, где обучение длилось два года. Если на врачей и фельдшеров учили только мужчин, то в акушерской школе, напротив, могли учиться одни женщины. Знаменитый хирург Альфред Вельпо ответил американскому студенту, поинтересовавшемуся, отчего мужчинам нельзя попробовать свои силы на ниве акушерства: «они будут чаще делать детей, чем принимать роды».

Обучение на всех факультетах было платным, однако суммы со студентов брали разные. Самым дешевым был богословский факультет: здесь записывали на курсы бесплатно, а получение докторской степени обходилось всего-навсего в 110 франков. На словесном и научном факультетах за сдачу экзамена на степень бакалавра следовало заплатить 60 франков, а за следующие степени – около 200 франков. С медиков за запись на лекции в начале семестра, сдачу экзаменов и защиту диссертации брали 1100 франков. Сумма эта складывалась из следующих расходов: студенты должны были записаться на 16 курсов (15 по 50 франков и один за 35), сдать 5 экзаменов по 30 франков каждый, заплатить 65 франков за защиту диссертации и 100 – за получение диплома. Дешевле обходилось образование фельдшера: в эпоху Реставрации оно стоило 400 франков, а при Июльской монархии – 600. Те же 600 франков платили за свое образование акушерки. Обучение фармацевта до 1838 года обходилось в 900 франков, а в 1840-е годы стоимость его выросла до 1236 франков. Полный курс правоведческого образования стоил около 1500 франков.

Не все студенты, окончившие тот или иной факультет Сорбонны, защищали диссертации и становились докторами. Некоторые ограничивались получением степени бакалавра или степени лиценциата; это позволяло закончить учение на год раньше, сэкономить силы и деньги, но, разумеется, сужало дальнейшие перспективы выпускника.

Естественно, студенты платили не только за обучение, но также за жилье и питание. Кроме того, будущему правоведу необходимо было приобретать своды законов и прочие юридические книги, а будущему медику – выкладывать собственные деньги за такие экзотические учебные пособия, как трупы для анатомирования. «Хороший» труп обходился в среднем в 6 франков, но его еще нужно было отыскать: порой трупы оказывались в большом дефиците, и в начале 1820-х годов богатых английских студентов даже обвиняли в том, что они скупили все трупы, ничего не оставив французам… Нередко студенты покупали «субъектов» (как они именовали трупы) вскладчину, по одному на четверых.

Наконец, поскольку в течение всего XIX века призывники во Франции определялись по жребию, те студенты, которые при жеребьевке вытаскивали несчастливый номер, имели право за деньги нанять для себя «заместителя», заплатив за это от полутора до двух тысяч франков. В неспокойные эпохи эта сумма резко возрастала; известно, что во время Ста дней «заместитель» обошелся некоему юноше из состоятельной семьи в целое состояние – 15 000 франков. Но это была трата экстраординарная, в обычное же время минимальный месячный бюджет парижского студента равнялся 120 франкам.

Будущие медики и правоведы составляли едва ли не самую динамичную и социально активную часть парижского общества.

В марте 1815 года, когда до Парижа дошли вести о бегстве Наполеона с острова Эльба, студенты Правоведческой школы изъявили готовность защищать короля и прислали в палату депутатов следующее прошение: «Господа, Король и Отечество могут располагать нами; Правоведческая школа в полном составе готова выступить в поход. Мы не оставим ни нашего монарха, ни нашу конституцию. Мы просим у вас оружия – так велит нам французская честь. Любовь наша к Людовику XVIII – порука нашей беспредельной преданности. Мы не желаем жить под ярмом, нам потребна свобода. Мы получили ее, ее хотят у нас отнять: мы будем биться за нее до последней капли крови. Да здравствует король! Да здравствует конституция!» Шатобриан, процитировавший это послание на страницах своей автобиографической книги «Замогильные записки», сопроводил его следующим комментарием: «Письмо это, написанное языком энергическим, естественным и прямым, исполнено юношеского великодушия и любви к свободе. Те, кто нынче [в 1830-е годы] пытаются уверить нас, будто французы приняли Реставрацию с отвращением и мукой – либо честолюбцы, для которых отечество – всего лишь ставка в игре, либо юноши, не испытавшие на себе Бонапартова гнета…»

В самом деле, в 1815 году студенты поддерживали Бурбонов против Бонапарта, потому что в парижском обществе еще свежи были воспоминания о деспотическом режиме Империи. Однако уже к концу 1810-х годов, когда «продвинутая» часть молодежи поняла, что режим эпохи Реставрации далеко не так либерален, как ей бы хотелось, многие студенты прониклись оппозиционными идеями.

Все крупные политические манифестации 1820-х годов, например похороны генерала Фуа или депутата Манюэля, проходили при активном участии студенческой молодежи.

Одним из первых эпизодов такого рода стали июньские события 1820 года. Все началось с того, что либеральный депутат маркиз де Шовелен, несмотря на тяжелую болезнь, непременно пожелал участвовать в обсуждении поправок, смягчающих новый антилиберальный закон о выборах. 30 мая 1820 года маркиз приказал отнести себя в палату в портшезе. Голос Шовелена оказался решающим: поправки были приняты с преимуществом как раз в один голос, и толпа встретила депутата-либерала приветственными криками: «Да здравствует Хартия! Да здравствует верный Хартии депутат!» Назавтра слуги вновь принесли Шовелена в палату, а толпа опять встречала и провожала его с восторгом. В субботу 3 июня все это уличное воодушевление привело к трагедии: произошло столкновение либерально настроенных студентов (медиков и правоведов) с королевскими гвардейцами и молодыми офицерами-роялистами (которые, в отличие от студентов, были вооружены тростями). Если верить полицейскому агенту Канлеру, в случившемся были виноваты агенты-провокаторы, одетые как простые буржуа; чтобы натравить военных на студентов, они смешались со студенческой толпой и принялись что есть силы выкрикивать либеральные лозунги. Итак, одна часть толпы кричала «Да здравствует Хартия!», а другая – «Да здравствует король! Долой Хартию! Долой левых! Отомстим за смерть герцога Беррийского!» Гвардейцы и роялисты преследовали левых депутатов, так что Казимир Перье и Бенжамен Констан уцелели только благодаря быстроте своих экипажей. Днем студенческая толпа постепенно рассеялась, но к вечеру стала собираться вновь – уже не перед Бурбонским дворцом (где проходили заседания парламента), а на площади Карусели. Королевские гвардейцы начали разгонять толпу, и один из них застрелил 23-летнего студента-правоведа Никола Лаллемана (четыре месяца спустя этот гвардеец предстал перед военным трибуналом и был единогласно оправдан). На следующий день, в воскресенье, парижане отмечали праздник Тела Господня, и наступило затишье. Тем временем полиция выпустила постановление, запрещающее любые сборища на улицах (даже в составе трех человек). Однако 5 июня волнения возобновились. Университетское начальство объявило, что всякий студент, замешанный в уличных беспорядках, будет вычеркнут из списков обучающихся в университете. Тем не менее на площади Людовика XV собралась толпа студентов в 5–6 тысяч человек, вооруженных палками, и для их разгона пришлось призвать конную жандармерию и два эскадрона гвардейцев.

Наконец, 6 июня состоялись похороны Лаллемана. Проводив гроб на кладбище Пер-Лашез, студенты вновь сошлись вечером на той же площади Людовика XV. Драгуны разогнали их, ранив несколько человек. Волнения продолжались еще несколько дней, причем теперь толпы студентов собирались не в центре города, а на окраинах, населенных беднотой: то в Сент-Антуанском предместье (где началась Революция 1789 года), то у ворот Сен-Дени и Сен-Мартен, то в предместье Сен-Марсель.

Обстановку накалило еще одно событие, происшедшее в те дни. 7 июня 1820 года на Гревской площади казнили убийцу герцога Беррийского Лувеля, в котором некоторые оппозиционеры видели скорее мстителя, чем злодея. Казнь Лувеля вызвала новый всплеск оппозиционных настроений. 9 июня на бульварах собралась огромная (от 10 до 15 тысяч) толпа, которая выкрикивала: «Долой палату! Долой роялистов! Долой эмигрантов! Долой миссионеров! Долой драгунов! Долой министров! Да здравствует Наполеон!» На сей раз для подавления бунта выслали кирасиров. Они стреляли по мятежникам, нескольких человек ранили и одного убили. Только после этого волнения постепенно улеглись.

Однако год спустя, 3 июня 1821 года, в Париже опять было неспокойно. Церковные власти запретили заупокойную службу по Лаллеману, тогда студенты стали рвать афиши, извещающие о запрете. В результате зачинщики волнений были взяты под стражу. Беспорядками ознаменовалась и вторая годовщина смерти Лаллемана: архиепископ опять запретил заупокойную службу, кладбище Пер-Лашез закрыли, и процессия не смогла подойти к могиле. Студенты вернулись на площадь Пантеона, где располагалась Школа правоведения, но там их встретили жандармы… Этот день кончился тем, что нескольких человек арестовали, а трех студентов-медиков и трех правоведов на два года исключили из университета. Все эти события историк Ж.-К. Карон назвал «рождением студента как политической силы и символа французской молодежи, рождением, освященным кровью Лаллемана».

Впрочем, современники отмечали, что парижская молодежь вовсе не была единой по своим политическим убеждениям. Одна ее часть отстаивала Хартию, другая участвовала в провокациях, направленных против ее защитников. Как бы то ни было, Лаллеман стал первой жертвой, принесенной парижским студенчеством «на алтарь свободы». Прошло десять лет, и в 1830 году это студенчество сделалось одной из движущих сил Июльской революции.

Впрочем, свое свободомыслие и независимость студенты Сорбонны демонстрировали и раньше. Например, 18 ноября 1822 года в Медицинской школе произошло скандальное происшествие: в первый день после каникул тысяча с лишним студентов, присутствовавших в аудитории, освистала ректора Парижской академии – аббата Ник?ля. Крики «Долой гасильника!» вынудили аббата покинуть аудиторию, но студенты не унимались и гневными криками провожали его карету. Поводом к волнениям послужило их несогласие со списком лауреатов ежегодных премий (оглашенным ректором), причина же заключалась в антиклерикальных убеждениях студентов, которые считали аббата врагом просвещения. В результате 21 ноября королевским ордонансом парижская Медицинская школа была вообще закрыта, 28 профессоров уволены, а некоторым студентам предложили отправиться доучиваться в Страсбург или Монпелье. Медицинская школа вновь открылась лишь в феврале 1823 года, причем теперь она была реорганизована на гораздо более жестких условиях. В уставе значилось, например, что всякий профессор, не оказывающий должного почтения религии, будет отстранен от преподавания или даже уволен. Студентам же грозило исключение (на время или навсегда) за неуважение к религии, за участие в уличных беспорядках или за «скандальное поведение».

Высшее образование в Париже можно было получить не только в Сорбонне. В столице функционировала основанная еще декретом Конвента в 1794 году Нормальная школа, где готовили преподавателей для системы среднего и высшего образования (название Высшей Нормальной школы она получила в 1845 году). В 1813–1822 годах она располагалась на Почтовой улице (в помещении бывшей семинарии Святого Духа). В 1822 году Нормальная школа была закрыта за чересчур либеральный и «безбожный» дух, но открыта вновь в 1826 году под названием «Подготовительная школа» (которое она носила до Июльской революции). До 1847 года эта школа располагалась в помещении коллегиума дю Плесси на улице Сен-Жак, а затем для нее было возведено специальное здание на Ульмской улице. Многие профессора Нормальной школы одновременно читали лекции в Сорбонне. Директором школы до 1840 года был знаменитый философ Виктор Кузен; затем, став министром просвещения, он передал свой пост Полю Дюбуа – бывшему главному редактору либеральной газеты «Глобус». Все это, казалось бы, должно было возвышать Нормальную школу в глазах общества, однако ее выпускников (чаще всего – выходцев из малообеспеченных семей) ждали всего лишь скромные должности учителей средней школы. Поэтому в царствование Луи-Филиппа Высшая нормальная школа не обладала в общественном сознании тем престижем, какой она имеет в наши дни.

Одним из самых знаменитых учебных заведений Парижа и всей Франции в первой половине XIX века была Политехническая школа, расположенная на улице Декарта. Она была основана еще в революционную эпоху, декретом Конвента от 1 сентября 1795 года. Студенты этого учебного заведения отличались не только обширными познаниями, но и неизменной политической активностью. Хотя император Наполеон подозревал «политехников» в оппозиционности, именно они, сформировав артиллерийскую роту, защищали Париж от войск антинаполеоновской коалиции и в 1814, и в 1815 годах. Пансион в Политехнической школе стоил одну тысячу франков, так что здесь могли учиться только достаточно обеспеченные студенты. Тем не менее Бурбоны, придя к власти, тоже подозревали питомцев Политехнической школы в нелояльности. В апреле 1816 года из-за студенческих волнений Школа даже была временно закрыта, но уже в сентябре того же года открыта вновь под покровительством племянника короля – герцога Ангулемского. Для большего спокойствия в 1822 году власти Реставрации сочли необходимым вернуться к тому военизированному порядку, какой существовал в Школе при Наполеоне. Во время обучения (продолжавшегося два года) студенты жили в казармах и подчинялись военной дисциплине. Например, получив «увольнительную» на воскресенье, они обязаны были вернуться в Школу не позже девяти вечера, так что, как вспоминает один из студентов, любителям театра приходилось довольствоваться всего четырьмя актами первой из двух пьес, представляемых за вечер во Французском театре; увидеть больше они не успевали.

Дисциплинарные строгости нисколько не смирили мятежного духа «политехников», и во время «трех славных дней» они проявили себя как активнейшие участники парижского восстания. При Июльской монархии многие из них принимали участие в республиканских манифестациях. Однако два случая роспуска студентов Политехнической школы при Июльской монархии, в 1834 и 1846 годах, объяснялись не столько идеологическим противостоянием, сколько несогласием студентов с кадровой политикой Военного министерства.

Выпускники Политехнической школы в течение трех лет могли бесплатно продолжать образование в Школе мостов и дорог или Горной школе. Кроме того, в Париже функционировало еще несколько высших учебных заведений: Музей естественной истории (где лекции читали Кювье и Ламарк), Школа восточных языков, Школа хартий (основанная в 1821 году для изучения палеографии и дипломатики), Школа изящных искусств, Королевская школа музыки и декламации (которой руководил знаменитый композитор Керубини).

Все перечисленные учебные заведения существовали в той или иной степени на средства государственного бюджета, но были и другие, возникшие благодаря частной инициативе. Их примером может служить Высшая коммерческая школа на Попенкурской улице Святого Петра. Она была основана в 1820 году банкирами Казимиром Перье и Жаком Лаффитом, фабрикантом Гийомом-Луи Терно и химиком Жан-Антуаном Шапталем. Здесь готовили негоциантов, банкиров, управляющих промышленными и коммерческими предприятиями; обучение было платным и длилось три года. Школа эта, ставшая впоследствии государственной, существует и сегодня.

Другое учебное заведение, появившееся в Париже в эпоху Реставрации и действующее по сей день, – это Центральная школа искусств и мануфактур, основанная в 1829 году на деньги нантского коммерсанта Альфонса Лавалле; в 1857 году он принес свое детище в дар государству. Первоначально эта школа располагалась в бывшем особняке Жюинье на улице Ториньи (ныне в этом здании находится музей Пикассо). Здесь преподавали физику, химию, начертательную геометрию и другие точные науки. Обучение было платным и длилось три года; по окончании школы ученики получали дипломы инженеров самого разного профиля. Среди выпускников разных лет были люди, прославившие Францию: специалист по металлическим конструкциям, строитель мостов и виадуков Гюстав Эйфель, авиатор и промышленник Луи Блерио, производитель шин для автомобилей Эдуард Мишлен.

При желании парижане могли расширить свои познания в самых разных сферах науки и искусства благодаря системе публичных лекций – иногда платных, а нередко и бесплатных. Леди Морган описывает свое времяпрепровождение в Париже в 1829–1830 годах следующим образом:

«Не было ничего более сладостного, познавательного и занимательного, чем наши парижские утра. Мы изучали литературу, точные науки, искусство, политику, философию и моды между делом, смеясь, рассуждая, сплетничая, лежа на софе или любуясь достопримечательностями, переходя от осмотра частной коллекции к осмотру музейных ценностей; посещая заседания обществ по развитию словесности, образования, сельского хозяйства, промышленности, религии, благотворительности, заседания Института, учрежденного законной властью короля, и филотехнического общества, учрежденного его собственной властью». В этом отношении, по мнению английской путешественницы, столица Франции выгодно отличается от столицы Англии: «Деловой Лондон помышляет только о выгоде. Париж, напротив, превратился в один большой университет, где лекции читаются в каждом квартале».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.