Глава 12. 1744. Капитуляция Фрейбурга. – Возвращение короля в Париж. – Радость парижан. – Герцогиня Шатору пишет к Ришелье. – Свидание короля с герцогиней Шатору. – Немилость к врагам герцогини. – Ее болезнь. – Ее смерть.

Глава 12.

1744.

Капитуляция Фрейбурга. – Возвращение короля в Париж. – Радость парижан. – Герцогиня Шатору пишет к Ришелье. – Свидание короля с герцогиней Шатору. – Немилость к врагам герцогини. – Ее болезнь. – Ее смерть.

1 ноября 1744 года город Фрейбург сдался. Король подписал договор о сдаче города и, предоставив на попечение своих генералов завладеть замками, уехал 8-го числа (того же месяца) в Париж, дабы сделать в него свой торжественный въезд.

Кампания 1742, 1743 и 1744 годов не была счастливой: во все время продолжения ее французы терпели сплошные неудачи.

Отступление графа Бель-Иля, как оно ни было искусно ведено, обескуражило войска. Генерал Майльбуа предоставил действовать вместо себя своему помощнику. Сегюр, завладев Верхней Австрией, вывел из нее все свои войска; граф Броглио без боя бежал из Баварии; австрийский император лишился не только тех владений, которые обещала ему Франция, но еще некоторых собственных своих земель, через что сделался посмешищем целой Европы. Егерский гарнизон, единственный укрепленный пункт, который оставался еще у французов в Богемии, был взят в плен. Герцог Ноайль, по оплошности своего племянника графа Граммона, дал возможность королю Георгу II бежать в битве при Эльтингене с поля сражения. В продолжение целых двух лет французские войска только и делали, что отступали со всех сторон. И партизан Менцель не раз делал набеги по ту сторону границ Франции, угрожая пробраться в Париж и отрубить всем парижанам уши. Народ не слышал утешительных вестей, он узнавал только о поражениях своих соотечественников, об их постыдном отступлении, и ни разу не слышал о победе; он ни на кого не хотел надеяться, кроме короля, отправившегося на войну, пожертвовавшего своим спокойствием для блага отечества! Говорили, что причиной болезни короля были чрезмерная усталость и утомление, которые он принужден был испытать в походе. Думали, что он умрет, но каким-то чудом жизнь его была спасена. Поэтому все единодушно желали, как бы ни был мал его триумф на войне, оказать ему при въезде в столицу как нельзя более торжественный прием. Поэтому нетрудно представить себе тот восторг, ту радость, тот энтузиазм, которые сопровождали короля во время въезда его в столицу: деревья на бульварах гнулись от тяжести насевших на них зрителей, в окнах сверху донизу торчали одни только головы, все крыши домов были усеяны народом. Процессия шла медленно. Король сидел в парадной карете, запряженной двенадцатью лошадьми, убранными в великолепные попоны, и приветствовал свой народ радостной улыбкой…

Наконец, восторг парижан превосходит все, что только можно описать: они бегут, рвутся увидеть короля ближе, забывают поднимать даже деньги, которые им щедро бросают герольды, пробиваются до самой его кареты и приветствуют громкими криками: «Да здравствует возлюбленный король наш Людовик!»

Герцогиня Шатору также вышла посмотреть на церемонию, но закрытая вуалью, дабы скрыть себя от взоров толпы. Король еще не ответил на ее письма, поэтому, несмотря на уверения Ришелье, она не знала еще, в каком отношении была к своему венценосному обожателю.

И потому вот что писала она герцогу Ришелье, находившемуся в это время в Монпелье:

«Он (король. – Прим, ред.) возвратился в Париж, и я не в состоянии описать вам радость добрых парижан. Как они ни несправедливы ко мне, я не могу их не любить по причине той любви, которую они имеют к своему государю. Они назвали его Возлюбленным, и этот титул заставляет меня забыть все зло, причиненное мне ими.

…Но думаете ли вы, что он меня еще любит? Он, может быть, считает себя виновным во многом и потому не решится возвратиться ко мне. Ах! Он не знает, что все мною забыто… Я не могла устоять против желания видеть его. Я оделась так, чтобы меня никто не мог узнать, и вышла с девицей Эберт посмотреть на церемонию.

Я видела его: на лице его была радостная улыбка, сердце его было растрогано; стало быть, он имеет еще теплые чувства. Я долго смотрела на него со вниманием, и вот что значит воображение: мне показалось, что он взглянул на меня и старался меня узнать.

Карета, в которой он сидел, ехала так медленно, что я могла вдоволь насмотреться на него. Я не могу вам объяснить то, что во мне происходило. Я была в ужасной тесноте и по временам даже упрекала себя за это пожертвование собою для человека, который так со мной поступил, но, увлеченная воздаваемыми ему со всех сторон похвалами, криками радости и громкими приветствиями толпы, я не в силах уже была думать о себе. Голос, раздававшийся возле меня, напомнил мне прежние мои несчастья… Он опозорил меня перед толпой».

Действительно, один человек из толпы узнал герцогиню Шатору. Закричав вместе с другими: «Да здравствует король!», он оборотился в ней и плюнул ей в лицо.

Торжественный въезд короля в Париж происходил 13 ноября. В этот же день, ночью, когда король и королева должны были почивать в Тюильри, услышали, что кто-то три раза повернул ручку двери, которая вела из комнаты короля в комнату королевы. Дежурные камерфрау разбудили тотчас королеву и сказали ей, что, по их догадкам, это был сам король, который желал, быть может, провести ночь в комнате ее величества. На это королева отвечала с печальной улыбкой:

– О! Вы ошибаетесь. Возвращайтесь лучше в свои комнаты и спите.

Но не успели дежурные улечься еще в свои постели, как у дверей снова послышался шорох.

На этот раз они подошли к дверям, отворили их: в дверях никого не было. Это заставило их идти справиться о короле на другую половину, однако им отвечали, что король в постели и что он вовсе и не предполагал идти на половину королевы.

Что король действительно не предполагал идти ночевать на половину королевы – это была правда, но что он был в своей комнате и спал – это была ложь.

Король, напротив того, встал украдкой, вышел из Тюильри, перешел Королевский мост и отправился на улицу дю Бак, где жила герцогиня Шатору.

Он хотел увидеться с герцогиней, узнать от нее, на каких условиях согласна она будет снова поступить ко двору, и извиниться перед ней.

За четверть часа до прихода короля герцогиня, сомневавшаяся в его возвращении к ней, говорила самой себе, что она была бы очень счастлива, если бы могла возвратиться ко двору, даже без всяких условий. Но когда ей доложили и короле, и притом в такую позднюю пору, – что заставляло ее некоторым образом предугадывать намерения короля, – она снова сделалась гордой и говорила с ним не как изгнанница, а как фаворитка.

Поэтому неудивительно, что на поставленный королем вопрос она отвечала в следующем тоне:

– Государь, я очень рада тому, что мне не пришлось по вашему приказанию гнить в тюрьме. Я довольна тем, что наслаждаюсь свободой… И лучше соглашусь остаться тем, чем я теперь являюсь, нежели возвратиться ко двору, куда я не иначе поступила бы, как при условиях, на которые, без всякого сомнения, вы бы, государь, не согласились.

– Забудьте, принцесса, о том, что происходило в Меце, – отвечал ей король. – Поступайте снова ко двору, как будто бы ничего и не было. С этой же ночи переселитесь на вашу прежнюю квартиру в Версаль и будьте снова гофмейстериной двора дофины.

Но король не мог дешево поквитаться со своей фавориткой. Шатору требовала, чтобы принцы крови были удалены.

На это король отвечал ей, что и без того уже перед ними виноваты в том, что не допускали их к нему во время его болезни, и что поэтому теперь месть принцам неуместна.

Шатору требовала, чтобы Морпа и жена его были изгнаны.

Но на это король отвечал, что Морпа, с которым он занимался и обсуждал дела гораздо охотнее, чем с кем-либо другим, ему весьма полезен и что поэтому он не решится удалить его от двора.

Шатору требовала, чтобы Морпа перед ней по крайней мере извинился.

Король не отказал в этом желании своей фаворитке: Морпа должен был извиниться, и не так, как бы он сам захотел, а как захочет герцогиня.

Шатору требовала, чтобы герцоги Шатильонский, Бульонский, епископ Суассонский, патер Перюссо, герцог ла Рошфуко и Бальруа были также изгнаны.

– А что касается этих господ, то я вам их уступлю, – сказал король, – дело о герцоге Шатильонском уже закончено.

При этих словах он показал герцогине приказ, подписанный им несколько дней назад, который он нарочно держал у себя для того, чтобы показать ей.

Тогда все было забыто, и герцогиня, от которой король вышел только на другой день утром, чтобы возвратиться в Тюильри, осталась очень довольна ночью с 13 на 14 ноября, хотя и жаловалась на головную боль и лихорадку.

Через шесть дней, то есть 20 ноября, герцогу Шатильонскому был объявлен королевский приказ, и он немедленно должен был выехать из Парижа, ни с кем даже не попрощавшись.

Что касается герцога ла Рошфуко, то письмом короля ему повелевалось оставаться жить в своих поместьях впредь до нового приказания – это письмо король адресовал на имя Морпа.

Герцог Бульонский получил приказание удалиться в герцогство Альбертское, где ему был отведен для жилища ветхий дом, в котором уже двести лет никто не жил.

Что касается Перюссо, то король хотел наказать его так же, как наказал герцогиню: в присутствии его, и как бы не замечая, что он тут находится, он посылал за начальником послушников иезуитского ордена и долго разговаривал с ним. Таким образом прошел месяц – король не разговаривал со своим духовником, который думал уже, что он впал в совершенную немилость. Наконец, по прошествии месяца, король сжалился над ним и объявил, что он так же к нему благорасположен, как и всегда.

Епископ Суассонский был сослан в свою епархию, и не по письменному, а по словесному приказанию.

Бальруа ведено было возвратиться в Нормандию.

Морпа, который, по приведении в исполнение всех этих королевских приказаний, видел, что наконец и до него доходит очередь, получил приказание отправиться к герцогине Шатору с извинением и вместе с тем просить ее переехать на жительство в Версаль.

– В каком же роде должен я буду начать мою речь к герцогине, можете вы мне это сказать, государь? – спросил министр.

– Так, как тут написано, – отвечал Людовик XV, показывая ему свернутый вчетверо лист бумаги.

Морпа взял речь и представился к герцогине, но камердинер герцогини, предуведомленный, вероятно, о его посещении, объявил ему, что госпожи нет дома.

Морпа спросил госпожу де Лараге. Ему отвечали, что ее также нет дома. Тогда он объявил, что приехал к герцогине и сестре ее от имени короля: его тотчас впустили.

Герцогиня Шатору лежала в постели. Король, как мы сказали выше, оставил ее больной, и она еще не поправилась.

– Сударыня, – сказал Морпа, входя в ее комнату, – его величество послал меня сказать вам, что ему ничего не известно о том, что происходило с вами во время его последней болезни. Он всегда имел к вам то же почтение, то же уважение, что и теперь. Поэтому он просит вас возвратиться ко двору и снова занять в нем ваше место, равно как и вашу сестру де Лараге.

– Я вполне уверена, милостивый государь, – отвечала герцогиня, – что королю не было ничего известно о том, что было со мною во время его болезни, поэтому-то я и сохраню в сердце моем ту же привязанность, то же уважение и высокую преданность к его величеству, какие имела и прежде. Очень жаль, право, что я не могу завтра же ехать благодарить короля за доброе внимание ко мне… Прошу вас передать его величеству, что я явлюсь отблагодарить его в следующую субботу, ибо к субботе надеюсь выздороветь.

Морпа поклонился и подошел к герцогине с видом, будто желает поцеловать ее руку.

Шатору, протягивая ему руку, сказала:

– Это не стоит большого труда! Морпа, уходя от герцогини, сказал:

– Итак, до субботы?

– До субботы, – повторила Шатору.

Но может ли человек знать, что с ним случится завтра! Герцогиня назначила днем своего выздоровления субботу, но в субботу ей сделалось еще хуже, и она поневоле должна была отказаться от своего желания ехать к королю.

С этого дня болезнь начала все более и более усиливаться. Одиннадцать суток провела бедная герцогиня в беспамятстве и сильном бреду. Во время бреда она кричала, что отравлена, что яд, который дали ей принять, прислан был от Морпа – Морпа-министра. Когда сознание к ней возвращалось, она исповедовалась у отца Лего, который говорил, что никогда не видел больную, которая бы готова была умереть с такой преданностью воле Божьей, как она.

Это был тот самый Лего, священник церкви св. Сульпиция, который показал себя столь строгим к бедной герцогине Беррийской.

Герцогине во время болезни пускали кровь девять раз – то из руки, то из ноги. Однако ничто не помогало: жар с каждым днем все усиливался, бред был почти беспрерывный, и в этом бреду больная часто повторяла, что она отравлена и что яд доставлен от министра Морпа.

8 декабря герцогиня Шатору, фаворитка короля, умерла в ужасных мучениях.

По вскрытии ее трупа никаких признаков отравления найдено не было.

Через два дня, то есть 10 декабря 1744 года, она была предана земле в склепе часовни св. Михаила, близ церкви св. Сульпиция.

За два года до этого, в этот же самый день, то есть 10 декабря, под подушкой герцогини была найдена табакерка короля.

Людовик XV был очень опечален этой смертью и, чтобы развеяться, поехал на охоту. 8-го числа он не мог просидеть в совете до конца и, не желая никого видеть, заперся в своем великолепном замке Трианон в обществе маркизы Буффлер, герцогини Моденской и госпожи де Бельфон, дабы вдоволь там поплакать.

Королева имела смелость написать супругу своему письмо, в котором просила у него позволения приехать разделить его горе, но король послал ей ответ через камердинера своего Лебеля, что он увидится с ней не прежде, чем возвратится из Трианона в Версаль.