Хроника вольного братства
Хроника вольного братства
Вернемся вновь к исследованию В. Н. Бернадского, который считал, что обзор летописных сообщений о походах ушкуйников, в частности на Каму и Волгу в полном объеме позволяет выяснить направление походов новгородских повольников и их итоги. Ушкуйники нередко действовали в русских поволжских землях. И Кострома, и Нижний Новгород не раз страдали от их набегов. И все же — не русские города являлись основной целью походов ушкуйников (хотя и трагедию русских поселений сбрасывать со счетов нельзя). Ни один из походов ушкуйников не заканчивался в этих землях, эти города рассматривались ими лишь как транзитные пункты, они — повольники — всегда двигались дальше. Ушкуйники порой проходили через них и «походя» грабили Кострому и Нижний Новгород, но конечную цель они видели в другом — в поселения тех племен, что жили за «Камнем», за Волгой. Так было в 1366 году и в 1375-м. (Вероятно, так же было и в 1360 году.) Многие же походы ушкуйников (так было, например, в 1374-м и 1379 году), минуя русские волжские земли, направлялись непосредственно в те области, которые главным образом привлекали внимание ушкуйников (Нижнее Прикамье, земля Булгар).
Не случайно, начиная с сообщения 1360 года и до последних «военных кампаний» повольников в 1390–1391 годах и похода Анфала Никитина в 1409 году, постоянно упоминается Жукотин, который в конце концов исчез с карт в результате нескольких опустошительных набегов на него со стороны ушкуйников.
Направлением походов ушкуйников были определены и их основные пути по Костроме и Вятке. Из этих путей чем дальше, тем больше выдвигается путь по Вятке (походы 1374 года, 1379-го, 1390–1391 годов). Иногда, как в походе 1409 года, были использованы оба пути. Оба пути ведомы были новгородцам до походов ушкуйников. Известно, что еще в 1324 году князь Юрий Данилович пробирался «в Орду из Заволочья по Каме-реце»[214], и без сопровождения ушкуйников по этим землям он вряд ли обошелся.
Рассмотрение путей ушкуйников подводит к вопросу об исходной базе движения (XIV век). Ею надо, по-видимому, считать не собственно новгородские земли, а Верхнее Подвинье. Отсюда шли речные пути к верховьям Костромы (и, может быть, также Унжи и Ветлуги). Это предположение находит подтверждение не только в изучении карты речных путей, но и в некоторых уже отмеченных выше сообщениях летописи. В сообщении о походе 1390–1391 годов в летописи прямо указано участие в походе устюжан.
Об активном участии заволочан в походах на Волгу говорят и условия соглашения в Ямнах в 1386 году. Из 8000 руб. серебра 5000 руб. новгородцы взяли с заволочан, «занеже заволочане были же на Волге». Заслуживает также внимание то обстоятельство, что в рассказах летописей о взятии в 1392–1393 годах (во время «размирья» с Москвой) Устюга упоминается о насадах и ушкуях, на которых новгородцы из Заволочья подошли к Устюгу. Наконец, в приведенном выше рассказе Тверской летописи о походе Анфала (Никитина) прямо указано на Заволочье как исходный пункт движения («… из Заволочиа, по Двине в верх Сухоною и вышли Костромою в Волгу»). В свете этих сообщений представляется весьма вероятным предположение, что сами ушкуи строились в Верхнем Подвинье и отсюда перетаскивались волоками к верховьям рек Волжского или Камского бассейна.
Что привлекало ушкуйников на Волгу? Очень часто основную причину видят в оживлении в XIV столетии волжской торговли. Еще Н. И. Костомаров объяснял волжские походы ушкуйников тем, что в то время «по Волге и притокам ее развивалась торговля и было кого грабить»[215].
С. В. Рождественский, исследуя хозяйство бояр, живших в районах реки Двины, связал важнейшие походы ушкуйников с успехами новгородской северодвинской колонизации, которые настойчиво выдвигали «вопрос о выходе новгородской, в частности северодвинской, торговли на волжские пути и рынки». Походы ушкуйников, по его мнению, были «верным признаком большой заинтересованности Новгорода в оживившейся волжской торговле: ушкуйники ходили по следам купцов»[216].
Конфликт из-за ушкуйников между Москвой и Новгородом (XIV век) представляется поэтому Рождественскому проблемой «громадной экономической и политической важности и для Новгорода и для Москвы», так как для дальнейшего процветания Новгорода «необходимо было не только свободное передвижение его колонизационно-промыслового предпринимательства на восток, к Уральскому хребту и к бассейну Камы, но также связь его северодвинской магистрали с волжскими путями»[217].
Эта концепция представляется, на первый взгляд, вполне обоснованной изложенной выше историей походов ушкуйников (она объясняет, в частности, пути походов, разгром ушкуйниками купеческих судов и крупнейших русских городов Поволжья), согласуется она и с приведенными выше соображениями о Подвинье как базе движения. Но полностью принять вывод Рождественского представляется все же невозможным.
Во-первых, никак не доказана большая заинтересованность двинского боярина в выходе на волжские пути в XIV веке. Крупный новгородский боярин еще только начинал в середине XIV столетия развертывать свое хозяйство на Двине. Да и продукты двинского хозяйства вряд ли могли иметь широкий сбыт на Волге. Нет, конечно, сомнения в том, что некоторые торговые связи между Подвиньем и Поволжьем имели место и что дороги, по которым шли отряды ушкуйников, были проторены купцами, но для установления более тесных связей между промысловым хозяйством Севера и земледельческо-скотоводческим Поволжьем время еще далеко не пришло.
Во-вторых, самый характер походов ушкуйников подчеркивает, что борьба шла не за «рынок сбыта» для продукции новгородского промыслового хозяйства. Ушкуйники шли за добычей, за полоняниками, грабили и сбывали награбленное. Они не ограничивались разгромом городов, но проходили «грабяче» соседние области, Засурие, Маркваш, Арскую землю. Они действовали обычными для новгородцев приемами «колониальной политики», примерно так же, как Лука Варфоломеевич действовал в 1342 году на Северной Двине («…взя землю Заволочную по Двине, все погосты, на щит»).
Таким образом, ушкуйничество было попыткой путем походов в Среднее Поволжье и Нижнее Прикамье расширить территорию новгородских волостей, то есть территорию, которую новгородцы грабили и с которой собирали дань. Так считает крупный исследователь проблем социально-экономической истории Руси XV столетия В. Н. Бернадский.
* * *
От предшествующих походов новгородских повольников походы ушкуйников на Волгу и Каму отличались не только направлением, но и численностью отрядов. Походы ушкуйников направлялись в далекие и сравнительно заселенные края, они не могли вестись такими небольшими отрядами, с какими выступали обычно новгородские данщики; не десятки воинов, а сотни, порою даже тысячи отправлялись на ушкуях в поход за добычей. Стоит добавить, что число ушкуйников с каждым годом и каждым походом только увеличивалось, что свидетельствовало также об удачливости большинства набегов повольников на заволжские и закамские селения.
Наличие тысяч повольников, готовых метнуться на Северную Двину, Каму и Волгу, является очень важным показателем своеобразного кризиса новгородской экономики в XIV веке. При данном уровне технико-экономического развития и общественном строе Новгород и его земля оказывались не в состоянии прокормить население деревни и города.
Конечно, для новгородского земледельца открывались широкие возможности распашки новых земель, даже в непосредственном окружении Новгорода. Но труд «выдирания» новых пашен был слишком тяжел (ведь лучшие для земледелия участки были давно уже освоены). Границы для развития ремесла были узкими, определяясь малой емкостью внутреннего рынка и полным отсутствием спроса на ремесленные изделия со стороны заморских гостей. Восток же и север манили к себе возможностями быстрого и легкого обогащения. На этот путь давно стали новгородские молодцы. Во второй половине XIV столетия, наряду с походами в пушное Эльдорадо, стали возможными походы и на главные речные пути востока, и в землю Арскую, и в Засурие, и в Маркваш. Эти походы сулили добычу, а вместе с этим открывали возможность освободиться от тяжелой кабальной зависимости. Что последний мотив играл определенную роль, можно подтвердить интересным сообщением летописей об условиях одного из мирных договоров Новгорода с Псковом. Договариваясь под Сольцами в 1390 году о мире с псковичами, новгородцы потребовали выдачи всех зависимых людей, должников, холопов, а также тех, кто «в путь ходил на Волгу» («…а за должник и за холоп и за робу и хто в путь ходил на Волгу, а за тех не стояти Пьсковичем, но выдавати их»).
Таким образом, те, кто ходил на Волгу, поставлены рядом с должником, холопом и рабой, то есть включены в число несвободных людей. Новгородский социально-политический строй объясняет, почему большие походы XIV века на Волгу были организованы не государством, а «без слова новгородского» боярами, вроде Луки и Есифа Варфоломеевичей, Василия Федоровича и Александра Абакумовича. Крупнейшие новгородские бояре располагали достаточно значительными средствами, чтобы снарядить и вооружить сотни людей (Лука действует в Заволочье с сотнями «сбоев-холопов»).
О том, как много было в Новгороде охотников отправиться в поход за добычей в далекие края, можно видеть по походу Прокопа, этому своеобразному новгородскому походу бедноты, самому «разбойному» из всех походов ушкуйников. А. П. Щапов, характеризуя в своих работах «молодцев-ушкуйников» как силу, «антагонистическую» большим людям (боярам или гостям), отмечал, что новгородская вольница «инстинктивно и буйно» порывалась «к разбойничьему или казачьему разгулу и грабежу»[218]. Если эти слова и не могут быть отнесены ко всем походам ушкуйников (ими иногда руководили бояре), то поход Прокопа они характеризуют хорошо. В движение широким потоком вливалась новгородская голытьба, закабаляемая верхами.
Политика новгородских бояр по отношению к движению ушкуйников определялась поэтому соображениями не только экономическими и политическими, но и социальными. Новгородские верхи не склонны были задерживать в Новгороде или в Новгородской земле избыток «черных людей», доставлявших так много беспокойства в многочисленных народных восстаниях этих лет. Возможность роста вширь смягчала противоречия внутри Новгорода. Ушкуйничьи походы XIV столетия отвлекали новгородские низы от выступлений против своих бояр.
Успехи первых походов ушкуйников на Волгу объясняются тем положением, какое сложилось на средней и нижней Волге в середине XIV века.
Господствовавшая во времена Узбека в Поволжье сила — Золотая Орда — вступала в полосу длительной «замятии», а новая сила, — объединяющаяся вокруг Москвы Великороссия, — еще не укрепилась на Волге. Первый поход новгородских ушкуйников на Жукотин в 1360 году был предпринят тогда, когда после убийства Джанибека в Орде развернулась кровавая борьба за власть между разными группами татарских феодалов[219].
«В течение двадцати лет, — пишет исследователь истории Средневековья, — с 1360 по 1380 г., то есть по год прихода к власти в Золотой Орде Тохтамыша[220], там перебывало более 25 борющихся между собой ханов»[221]. Как быстро шло разложение Орды и до каких пределов оно доходило, можно судить по монетному хаосу. По данным П. Савельева, в 762 г. хиджры (т. е. 1360–1361 годы) мы «встречаем одно за другим имена пяти ханов, выбитые на монетах в одном и том же городе, именно Берди-бека, Хызра, Тимур-Хаджи, Ордумелика и Кильдибека»[222]. Распадение золотоордынского государства в 60-х годах XIV века создавало благоприятную обстановку для выступления новгородцев на Волге. Правда, один из пяти названных выше ханов, Хызр (Хидырь, Кидырь), добился некоторых успехов в Орде и признания на Руси. (От него получил ярлык на великое княжение князь суздальский Дмитрий Константинович). К Хидырю обратились с жалобой на ушкуйников жукотинцы, и его посол предложил великому князю, поставленному Хидырем, созвать съезд в Костроме для наказания ушкуйников. Но Хидырь удержался в Орде недолго. Уже в следующем годурусские послы застали в Сарае вновь «замятию великую». «Убьен бо бысть царь Хидырь от своего сына Темирь Хожа», — записал летописец, чрезвычайно внимательно следивший за тем, как ордынские ханы «непрестаяху межи собе ратящеся».
В ходе этих смут эфемерные правители Сарая потеряли власть над Средним Поволжьем и Прикамьем. Здесь возникали одно за другим небольшие ханства под властью того или иного ордынского выходца. Так, уже под 1361 год в летописи отмечено возникновение двух ханств: в Булгаре и Наручади. Первое из них было создано Булак-Темиром (Пулад-Темиром), который установил свое господство на Волжском пути («Булак-Темер, князь ордыньский, Болгар взял и все городы по Волзе и улусы и отня весь Волжский путь»)[223]. В Наручатской стране (по Мокше) утвердился ордынский князь из Бездежа Таган («А иный князь Ординский, Таган имя ему, иже от Бездежа, а той Наручядь ту страну отнявсобе, ту пребываше». Из Наручатской земли Таган делал набеги на Рязанскую землю. Возникло татарское княжество и в Запьянии. Когда трое новгородских бояр в 1366 году организовывали свой поход на Волгу и Каму, они, бесспорно, знали о положении дел на Волге и пытались использовать его. И в 1370-х годах ни Арабшаху (Арапше), ни даже самому Мамаю не удалось упрочить власть над отпадающими от Орды средневолжскими землями. Правда, Булат Темир, владевший Булгаром, был убит в Орде еще в 1367 году, но в Булгаре появился новый князь Осан (Асан). О том, насколько слаба была власть Орды на Волге во время самых больших походов ушкуйников 1374-м и 1375 годах, можно судить по успешным действиям ушкуйников. Ушкуйники, не ограничиваясь Средним Поволжьем и Нижним Прикамьем, спускались к Нижней Волге и Сараю.
Только Тохтамышу удалось на некоторое время восстановить власть хана Золотой Орды над Булгаром. По сообщениям летописей, перед походом на Москву в 1382 году Тохтамыш послал татар в Булгар и велел там «торговци русские избити и гости грабити», а суда их захватить для перевоза. А в 1391-м Тохтамыш послал войско против Вятки, ставшей, как мы видели, важной базой для походов в Среднее Поволжье («Царь Тахтамышь посла царевича именем Бектута на Вятку ратью, он же шед взя Вятку, а люди посече, а иные в полон поведе». Ответный поход новгородцев и устюжан на Жукотин и Казань показал, насколько непрочны были успехи Тохтамыша. Борьба новгородцев за Нижнее Прикамье продолжалась и в первом десятилетии XV века (походы ушкуйников под предводительством Анфала).
Не татарская сила положила конец попыткам новгородцев выйти наволжско-камский путь. Походы ушкуйников на Волгу были прекращены успехами объединяющейся под руководством Москвы Великороссии. Если так называемый «Костромской съезд князей» (1360 год) оказался не в силах пресечь начинавшиеся походы новгородских ушкуйников на верхнюю Волгу, то властное выступление великого князя московского в 1366 году уже сыграло сдерживающую роль. А после того как победитель на Куликовом поле продиктовал Новгороду в Ямнах в 1386 году условия мира и взыскал за набеги на Волгу 8000 руб., ушкуйники уже не смогли больше ходить на верхнюю Волгу. Не река Кострома, а река Вятка стала их главной дорогой.
И в Среднем Поволжье все сильнее начинало чувствоваться влияние подымающейся Великороссии, возобновившей политику Всеволода Большое Гнездо и его сыновей. Первоначально наступление на восток велось главным образом силами Нижегородского княжества. Еще в 1367 году нижегородский князь Дмитрий Константинович с братом Борисом отбили вторжение булгарского князя Булат-Темира и заставили его бежать в Орду, где он и был убит. В 1369 году нижегородские войска с успехом ходили на булгарского князя Асана[224]. А через семь лет, в 1376 году (т. е. через год после похода Прокопа), нижегородские полки ходили к Булгару и заставили булгарских князей не только уплатить 5000 руб., но и принять великокняжеского таможника в Булгар («Князи же болгарьский Осан и Махмат салтан добиста челом князю великому и тьстю его князю Дмитрею Костантиновичю двема тысячеми рублев, а ратем их трема тысячами рублев, а дарагу и таможника посадиша князя великагов Болгарех»). Но уже в эти годы рядом с нижегородским князем выступал на средней Волге и его зять — великий князь московский. В походе на Булгар в 1376 году принимал участие воевода московского великого князя, знаменитый Дмитрий Боброк[225]. Московская рать участвовала ив походе 1377-го на Мордву. После же присоединения Нижегородского княжества к Москве, естественно, московский великий князь стал непосредственным руководителем русской политики на средней Волге.
Сын Донского уже в 1396 году посылал своего брата Юрия на болгар с ратью, которая взяла Булгар, Жукотин, Казань и Керменчук («Он же шед взя город Болгары Великие, и град Жукотин, и град Казань, и град Керменчюк, и всю землю их повоева и много бесермен и татар побита»).
Так и на средней Волге в конце XIV века усилилось влияние великого князя московского. Этим исключалась возможность дальнейших успехов ушкуйников и в том районе, который был главным центром их внимания[226].
Очень странно то, что при достаточно глубоком и всестороннем анализе походов ушкуйников по Волге и по Каме В. Н. Бернадский оставляет в стороне действия повольников в другом, северо-западном направлении, против финно-угорских племен, шведов и ливонцев. Это наводит на мысль, что автор прекрасно понимает, что обращение к более ранней истории ушкуйничества может разрушить выстроенную им модель ушкуйничества и поставить под сомнения ряд его выводов. Это и понятно, поскольку действия ушкуйников порой не укладывались в предложенную Вернадским схему социально-экономической эволюции ушкуйничества: их поступки порой оказывались абсолютно непредсказуемыми и не поддающимися объяснению исходя из концепции, предложенной авторами.
Все просто — никакой концепции в принципе не существовало, ушкуйники действовали, как правило, спонтанно, исходя из собственных интересов, а не интересов новгородской верхушки, как нас пытаются убедить сторонники ряда исследований. Не стоит стремиться все в истории подогнать под определенные парадигмы, предопределенные тем или иным учением.
* * *
Мы не можем согласиться с оценкой ушкуйничества, данной В. Н. Бернадским: «Походы ушкуйников на Волгу и Каму, выбрасывавшие тысячи новгородских молодцев далеко за пределы Новгородской земли, оказались бесплодными. Новые земли не были закреплены за Новгородом. С волжских путей новгородцы были быстро выбиты. «Колониальный грабеж» старого типа, который применяли новгородцы раньше где-нибудь в Югре, на Волге был воспринят как действия разбойников. Успехами Москвы при Дмитрии Донском и Василии I ему быстро был положен конец.
Таким образом, ушкуйничество — это кратковременная, но втянувшая широкие круги новгородских феодалов и плебейства попытка выйти на волжские просторы, завладеть богатствами средневолжских городов и «бесерменских» купцов. Формы, в которые отлилось движение, его бурный и буйный характер ярко отражают социально-экономический строй Новгорода во второй половине XIV века. Ушкуйничество XIV столетия — своеобразное, специфически новгородское явление. Вряд ли можно, однако, видеть в волжском ушкуйничестве определенный этап новгородской колониальной политики, ее вырождение, как это утверждает А. С. Лаппо-Данилевский. Это скорее ее временное отклонение от традиционных направлений, отличающихся большей устойчивостью. И уже никак нельзя согласиться с А. С. Лаппо-Данилевским, усматривавшим в ушкуйничестве последний этап новгородской колонизации. «Колонизационная энергия» новгородских феодалов в XV веке отнюдь не иссякла; после бесплодного движения ушкуйников она направилась в прежнее русло и приняла чрезвычайно широкий размах, подготовленный земледельческой и промысловой колонизацией Обонежья, Беломорья и Подвинья»[227].
Все было не так просто и однозначно — и относительно хронологии, и терминологии, и главное — содержания этого явления.
Отечественная историческая наука, видимо, получила официальную установку забыть об ушкуйниках, и все свелось к «собиранию земель» московскими князьями. И начал отсчет «грабеж собственного прошлого»…
«Осознание Руси как общности было уделом мыслителей, поэтов, духовных пастырей, видевших трагедию междоусобицы и раздоров, но это осознание шло от обратного — от противопоставления Руси и Степи.
Была Русь, состоявшая из больших и малых княжеств с традиционным центром — Киевом — и признанием старшинства князя, который занимал киевский престол. Хотя к середине XII века это не гарантировало его от нападений со стороны других князей.
И была Степь.
Степь начиналась у порога: княжества Рязанское, Черниговское и Киевское были пограничными. Степь была враждебна, что исходило от различий в образе жизни, от извечного конфликта земледельца и кочевника.
На границе между русским лесом и половецкой степью царило неустойчивое равновесие. Там жили «буферные» народы — торки, черные клобуки, берендеи — степняки, союзные Руси, без помощи которой они бы не выстояли против половцев. Стоило одной из враждующих сил вторгнуться на территорию другой, как с каждым днем пути словно сжималась пружина сопротивления.
Враждебная обстановка — лес для одних, сухая степь для других— начинала все более служить своим обитателям. Чем дальше углублялся русский князь в степь, тем дальше он уходил от своих баз, тем опаснее и ненадежнее становилось его положение. Половцы редко заходили дальше Киева или реки Оки. Собраться походом на Смоленск или Новгород означало погубить половецкое войско.
Не следует полагать, что одни лишь половцы были грабителями и насильниками. Грабительскими были все пограничные войны. За добычей ходили в степь русские князья. Во время походов они стремились находиться в авангарде — не от особой храбрости, а потому, что авангардный отряд первым грабил становища половцев.
С не меньшим энтузиазмом русские князья грабили вотчины своих родственников. Порой альтернатива — воевать ли половцев или воспользоваться отсутствием соседа и разграбить русский город — решалась в пользу последнего. А на помощь звали тех же половцев.
Страдающей стороной в этих конфликтах были русские горожане, русские крестьяне, половецкие пастухи, но никак не князья и ханы. Князья и ханы сознавали свое единство. Многие из них были породнены, и в тяжелую минуту князья звали половецких ханов на выручку»[228].
А если вернуться к первоосновам, и взглянуть на историю ушкуйников без предвзятости? В этом случае мы получим удивительный исторический феномен…
Значительную часть земель Новгородской республики составляли бескрайние просторы русского Севера. «Новгородцам были знакомы и морские берега западной Сибири. Археологи обнаружили тут следы пребывания русских поселенцев, осевших здесь задолго до завоевания Сибири[229]. Заселение обширных и пустынных пространств на севере Восточной Европы является несомненной заслугой новгородцев»[230].
Школу жизни в суровых природных условиях Севера постоянно проходило немало новгородцев. Здесь происходила закалка их национального характера[231]. «Преобладавшее на Севере промысловое хозяйство формировало у людей и особую систему ценностей, для которой были характерны такие черты, как самостоятельность, предприимчивость, независимость. Вместе с тем промысловое хозяйство требовало значительной кооперации и, как правило, носило артельный характер. Своеволие здесь никогда не относили к числу добродетелей. Организаторами смелых предприятий выступали как местные, так и новгородские боярские кланы, скованные железной дисциплиной родовой иерархии»[232].
Карамзин писал, что отличительной чертой новгородского национального характера было великодушие. Так, отразив нападение на Новгород дружин князя Андрея Боголюбского, а позднее полков князя Михаила Тверского, новгородцы не отомстили этим князьям, хотя и имели возможность их наказать.
Новгородцы гордились величием Господина Великого Новгорода, но в частной жизни старались быть скромными и умеренными. Даже подвиги не служили им поводом для превозношения. Несмотря на угрозы со стороны соседних государств, Великий Новгород всегда давал пристанище политическим изгнанникам. Новгородцы неукоснительно исполняли договоры, которые часто скрепляли одним лишь словом. У граждан Великого Новгорода существовало понятие «новгородская честь», которое для них значило весьма и весьма многое[233].
С раннего возраста своих детей новгородцы вкладывали в их души идеалы служения Святой Софии и Господину Великому Новгороду. Новгородцы постоянно прославляли своих героев и на их примерах воспитывали юношей. Слава героев снисходила на весь их род и вдохновляла потомков на еще более славные подвиги[234].
Как считают современные историки, беззаветная любовь новгородцев к своей Отчизне постоянно проявлялась в их подвигах самопожертвования ради идеалов Господина Великого Новгорода. И это было лучшим свидетельством духовного и материального благополучия Новгородской республики. Нация воспитывается законами. Новгородский национальный тип формировался Законом Божиим и Русской Правдой.
Мощь Новгородской республики покоилась на высоком национальном чувстве новгородцев и их глубокой православной вере. Характеру новгородцев были присущи многие благородные черты. Без всего этого Новгород с его свободным республиканским строем не смог бы многие века не только благоденствовать, но и просто выстоять под натиском свирепых бурь Средневековья. Республика, как писал Карамзин, держится добродетелью и без нее падает[235].
Закваска новгородского национального характера была столь крепкой, что после падения республики жители Новгорода своими нравами еще долго выделялись среди других российских этнических групп[236].
«Герберштейн в начале XVI века отличал новгородцев от московитян и, описывая последних в черном виде, заметил, что в Новгороде народ был честный и гуманный, но, по его замечанию, московская зараза внесла уже в край другие испорченные нравы, ибо Иоанн населил его другими людьми. Без сомнения, было что-то резко выдававшееся в нравах, если так поразило путешественника»[237].
* * *
Была ли у новгородцев, в том числе и новгородцев-ушкуйников национальная идея?
«Конечно, была», — считают одни[238].
«В чистом виде национальной идеи в Новгороде не было, — возражают другие. — Но часто говорили: «Где Святая София — там и Новгород», имея в виду Софийский собор. София защищала город, была символом мудрости»[239].
Но идея эта если и была, то в том понимании, в понимании людей, живших в Средние века, разительно отличается от того, что мы вкладываем в понятие «национальная идея» сегодня. Здесь не может быть никаких параллелей и все возможные совпадения — чистая случайность[240].
Национальные идеи так же многообразны, как и народы. Тем не менее, все эти идеи можно разделить на две основные категории. Одна из них принадлежит Западу, другая — Востоку. Существо западной национальной идеи состоит в служении обществу и государству, восточной — в служении правителю. Мы не будем погружаться в глубины проблематики национальных идеологий, поэтому и употребляем, как и наши коллеги историки, очень однозначные определения[241].
В. Г. Тулупов, автор интереснейшей книги о Новгороде, пишет: «Возьмем для примера древний республиканский Рим, общественно-правовые идеи которого стали фундаментом для развития европейской государственности. Теодор Моммзен писал: «Так как никто из римлян не желал и не мог быть не чем иным, как членом общины, то слава и могущество общины считались каждым из граждан за его личное достояние, которое переходило к его потомкам вместе с его именем»[242].
Каждое поколение своими подвигами увеличивало славу Рима. И каждый из римлян был живым носителем этой славы. Коллективное чувство достоинства воплотилось у римлян в необычайную гражданскую гордость. Национальной идеей римлян были слава и могущество Рима, их великой гражданской общины и государства.
Для иллюстрации восточной идеологии возьмем в пример японцев. «Япония без императора — это не Япония. Невозможно представить Японию без императора. Японский император — символ японского народа, центр его религиозной жизни. Он — выше религии»[243]. В национальных идеях восточных народов видное место занимает служение правителю — хану, султану, сегуну, шаху, императору и т. д.
К какой из идеологий тяготела новгородская национальная идея? Без всяких сомнения, к западной… Не надо забывать: мы ведем речь об истории средневекового Новгорода… Поэтому утверждение, что новгородцы тяготели к западной национальной идее, подразумевает, естественно, ее древнее, а не современное содержание.
Будучи гражданской общиной, новгородцы, подобно римлянам, во многом воплотили свою национальную идею в прославлении мощи своего государства — Господина Великого Новгорода. Преклонение перед славой своего города и пламенное желание преумножить эту славу побуждали новгородцев совершать новые подвиги во имя любимой Отчизны»[244].
В. О. Ключевский писал: «Дух свободы и предприимчивости, политическое сознание «мужей вольных», поднимаемое идеей могущественной общины «Господина Великого Новгорода», — нигде более в Древней Руси не соединялось столько материальных и духовных средств, чтобы воспитать в обществе эти качества, необходимые для устроения крепкого и справедливого общественного порядка»[245].
В. Г. Тулупов продолжает: «Идея национальной независимости являлась фундаментом новгородской государственно-патриотической идеологии. На протяжении всей своей многовековой истории вплоть до присоединения к Москве Новгород не был завоеван никогда и никем. В отличие от других русских земель Новгородская республика не испытала инородного порабощения и всегда находилась под управлением национальной власти. Поэтому Великий Новгород всегда оставался для русских символом и реальным воплощением суверенной государственности.
Свое национальное самосознание новгородцы постоянно укрепляли торжественным прославлением великих ратных подвигов предков. Они помнили разгром многочисленного войска князя Андрея Боголюбского под стенами Новгорода, победу над Святополком Окаянным при Альте, сокрушительное поражение суздальских князей на Липицком поле, победу над шведами на берегах Невы, разгром крестоносцев на Чудском озере и под Раковором. Все эти победы, в свое время имевшие судьбоносное значение для всей Руси, новгородцы приписывали более помощи Божией, нежели своей воинской силе. Недаром их излюбленной поговоркой было: кто против Бога и Великого Новгорода?!
Православные москвичи, подобно новгородцам, также одухотворили и наполнили христианским содержанием свою национальную идею. Однако эта идея, в отличие от новгородской, принадлежала к восточному типу национальных идеологий. Символом Московского государства стал царь — помазанник Божий. Служение царю заняло значительное место в национальной идее москвичей.
О некоторых чертах новгородской национальной идеологии можно судить по воззрениям жителей Новгорода, которые сохранялись в их умах вплоть до середины XVII века. Как свидетельствовал Павел Алеппский, новгородцы считали, что их город основан самим Иафетом, сыном Ноя. Что уж говорить о Москве, когда даже Рим для новгородцев был новостройкой! Крещены новгородцы были, по их мнению, самим апостолом Андреем. «Посему жители этого города славятся перед всеми жителями страны Московской своей великой набожностью и тем, что они издревле утвердились в вере, и они смеются над московитянами за то, что те уверовали позже них. С того времени до сих пор они не изменяли вере». Апостол Андрей «рукоположил для Новгорода митрополита, а для Пскова архиепископа. Так они рассказывают в своей истории. Говорят, московитяне после уверовали, но скоро вернулись к своему неверию, а посему митрополит этого города выше всех митрополитов»[246]. Как видим, причин для утверждения национального самосознания у новгородцев вполне хватало. Не только их город был одним из самых древнейших на земле, но и новгородская Церковь была основана апостолом Андреем и новгородская иерархия брала начало своего апостольского преемства от этого ближайшего ученика Христа.
С точки зрения современной науки (кто поручится, что с течением времени она не будет опровергнута?) об этих воззрениях новгородцев можно говорить с большой долей иронии. Однако для нас эти воззрения важны тем, что дают возможность лучше понять национальное самосознание новгородцев. Ведь оно складывалось под влиянием реально существовавшего величия и могущества Новгорода. Внешняя мощь Новгородской республики формировала и соответствующую ей великую национальную идею. Ее фундамент новгородцы искали и находили в глубокой древности. Для них, как, впрочем, и для сознания всех людей Средневековья, это имело большое значение. Почему? Потому что в эту эпоху об истинности и прочности любой из идей судили именно по глубине ее исторического залегания»[247].
Стоит обратить внимание и на то, что сам Павел Алеппский приводит мнения новгородцев об истории их государства без всякой иронии. Наоборот, взирая на остатки былой мощи Новгорода, он не сомневается, что город «основан Иафетом, сыном Ноя; поэтому его строения, как мы это видели, очень древни»[248].
Надо также отметить, что устные предания, которые Павел Алеппский слышал в Новгороде, в пространном виде содержатся во многих русских летописях и хронографах XVI и XVII веков…
* * *
В стране, где войны ведутся постоянно, должны вырастать кадры профессиональных воинов. Но у России — особенная судьба, и это в полной мере отразилось на судьбе ушкуйников… Все здесь перемешано — и политика, и география, и война.
Итак, ушкуйники, с военной точки зрения: «В новгородских летописях встречаются упоминания такого новгородского военного контингента, как «мблодцы». Судя по источникам, дружины «молодцев» не входили ни в ополчение, ни в княжеское войско. Это были добровольно собравшиеся в поход воины, целью которых было получение наживы от ограбления территории противника.
В Пскове в 1463 году во время очередной войны с Ливонией упоминается участие в боевых действиях кроме войска ополченцев отряда таких «молодцев»: «Ивашко диак скопи около себе нерубленых людей охвочих, и ходиша за Изборско в слободу в Немецкую землю» (Псковская 2-я летопись).
Требовать от такой ватаги выполнения каких-то стратегических военных задач власти не могли. Бояр, видимо, устраивало подобное рвение сограждан — ведь ватаги «молодцев» во время войны наносили серьезный ущерб противнику, не требуя за это никакой платы и никаких усилий от официальных властей.
Есть все основания называть таких «молодцев» профессиональными воинами, так как они шли на войну исключительно ради добычи и, следовательно, существовали и даже наживались за счет своей военной деятельности. Основу для ватаги «молодцев» могла составить, например, артель рыболовов, уже имеющая промысловое судно и опытную команду, либо другое устойчивое объединение людей, и в мирное время занимающихся достаточно опасной профессией, требующей навыков близких к военным. Пополняться такие ватаги могли как за счет представителей городских низов, не включенных в «разруб» (повинность по несению воинской службы в случае войны) и поэтому не призванных в ополчение (но достаточно воинственных и желающих за счет грабежа поправить свое положение), так и за счет младших детей из достаточно высокопоставленных семей (они могли изъявить желание отправиться на войну, но не войти в ополчение, поскольку от их семьи уже принимали участие в нем старшие родственники). В источниках эти категории именуются «молодшие» и «боярские дети», соответственно»[249].
«Ушкуйники умело действовали как в пешем, так и в конном строю. Тот тип боевых действий, который проводили ушкуйники, попадает под классическое определение морского (речного) десанта. Так что можно утверждать, что отряды ушкуйников являлись высокопрофессиональными добровольческими подразделениями новгородского войска. Они предназначались для проведения десантных операций.
Крупных морских (речных) сражений ушкуйники старались избегать, но при равенстве сил или, имея определенные преимущества, могли напасть на военные суда противника.
Ушкуйники нападали на противника внезапно, то есть, согласно терминологии русских летописей, «изгоном».
У ушкуйников хорошо работала войсковая разведка. Весьма вероятно, что среди них были представители тюркских и финно-угорских народов (как позднее они были среди казаков). Только этим можно объяснить потрясающую эффективность походов ушкуйников, захват и разграбление ими цветущих городов Золотой Орды — они точно знали, куда и зачем идут, и хорошо ориентировались на вражеской территории.
Но дела с воинской дисциплиной в ушкуйничьих отрядах обстояли достаточно плохо. Во время походов некоторые отряды массово пьянствовали, а за это их воины расплачивались своими жизнями. Новгородские ушкуйники были одним из основных компонентов при формировании русского казачества. Возможно поэтому, именно исходя из горького опыта ушкуйников, во время походов у казаков пьянство считалось тяжелейшим воинским преступлением, за которое они беспощадно карали только лютой смертью»[250].
Поскольку ушкуйники — профессиональные солдаты, умело действовавшие как в пешем, так и в конном строю и имевшие первоклассные по тем временам доспехи и вооружение — кольчуги или байраны (боданы-кольчуги из плоских, рубленных из стального листа, колец), панцири (в том числе композитные (бахтерцы), в которых в кольчужное плетение вплетались стальные пластины), копья, мечи, сабли (причем саблям отдавали предпочтение), луки и арбалеты как носимые, так и стационарные, стрелявшие тяжелыми стальными стрелами — болтами.
«В полевых сражениях с профессиональной армией, например, с княжескими дружинами, ушкуйники, вероятно, как и все иррегулярные войсковые отряды, особой стойкости и доблести не показывали. Так, 31 мая 1372 года князь Михаил Тверской взял город Торжок, принадлежавший Великому Новгороду, а перед этим разгромил под городом в поле новгородский отряд под командованием боярина и ушкуйника воеводы Александра Абакумовича.
Летописец так рассказывает о поражении новгородцев под Торжком: «И ополчишяся на бой сами бояре Новогородские… битися с Тверичи. Ибысть имъ сеча велика на поли. Иодоле князь Михаиле, а Новогородцы побежени быша. Ту же, на пръвомъ суиме, убьенъ бысть воевода Новогородскый Александръ Абакумовичь, Иоанъа Тимофеевичь, Иоанъ Шаховъ, Григорей Щебелковъ, а иныхъ ту мужей неколико паде»[251].
Летописи больше не упоминали ни разу о разгроме воевод ушкуйников и их отрядов в открытом бою. Может быть, таких сражений просто не было, так как новгородцы использовали тактику молниеносных набегов и отходов. Ряд летописей и историков называют ушкуйников разбойниками. Но их времена войска на Востоке и в Западной Европе в походах всегда находились на самоснабжении, то есть обеспечивали себя всем необходимым за счет местного населения. Итак, наибольшей эффективности при ведении боевых действий отряды ушкуйников достигали в тех случаях, когда действовали в качестве десанта — речного или морского»[252].
Современный исследователь А. Б. Широкорад отмечает, что «за два десятилетия ушкуйники убили больше татар, чем войско князя Димитрия на Куликовом поле[253].
Но в условиях полигамии в Орде за 1380 год родилось на два порядка больше мальчиков, чем было убито в боях с русскими в период с 1360-го по 1380 год. Так что ни Димитрий, ни Прокоп физически не могли сломить хребет Золотой Орде. Другое дело — огромная моральная победа русского народа. Расходились по городам и посадам добрые молодцы с заморскими драгоценностями, да с красотками из ханских гаремов. Возвращались к родным очагам рабы ордынские, угнанные в неволю много лет назад, по которым отплакали родные и отпели попы. Слушал народ русский рассказы седых старцев, как за тридевять земель в столицу Сарай пришли богатыри русские, полонян православных освободили, а всех басурман в расход вывели. Не Русь Орде, а Орда Руси стала платить дань.
Были ли ушкуйники вместе с князем Димитрием на реке Непрядве в 1380 году?
Скорее всего, нет — не любила вольница московских князей. Но зато каждый ратник в московском войске знал, что идет он не на непобедимую Батыеву или Дюденеву рать, а на войско, не сумевшее дважды за десять лет защитить свою столицу. Как известно, через два года после Куликовской битвы, в 1382 году, на Москву пошла орда хана Тохтамыша. Дмитрий Донской срочно по делам убыл в Кострому. Не менее «срочные дела» на севере нашлись у митрополита Киприана, Великой княгини Евдокии и больших московских бояр. Защищать безначальную Москву жители позвали литовского князя Остея, внука Ольгерда. Остей, надо сказать, умело оборонял город, и взять татарам Москву удалось лишь обманом. Еще на сто лет попала Русь под ордынское иго»[254].
Тем не менее, разрозненные сведения об участии новгородцев в битве на поле Куликовом сохранились. С. Н. Азбелев, посветивший данному вопросу специальное исследование, убедительно доказал, что вклад новгородцев в общерусский поход против Орды был значителен. Новгородская дружина не только принимала участие в битве на правом фланге русской рати, но и предотвратила удар литовцев под предводительством Ягайло в тыл войска Дмитрия Донского[255].
С политической точки зрения: «Ушкуйничество конца XI — начала XV веков — это новгородский вариант архаической традиции, возникшей в условиях «военной демократии», это механизм снятия социального напряжения и способ жизнеобеспечения, присущий патриархальному обществу, для которого любая война — норма и даже доблесть. Ушкуйничество последующего времени — это пережиток указанной традиции, которая получает право продлить свое существование лишь в чрезвычайных для Российского государства обстоятельствах — в условиях длительных и масштабных войн со Швецией. Но сам факт жизнестойкости ушкуйничества показывает, что его отмирание было обусловлено не столько внутренними, сколько внешними для новгородского общества факторами — падением республики, процессами централизации, перестройкой российских вооруженных сил, а также эволюцией военного искусства»[256].
Истории известны и «солдаты удачи», и «джентльмены удачи». Ушкуйники — что-то среднее между первыми и вторыми. Безусловно, это были солдаты, но в то же время — люди, не особенно разбирающиеся (объективно и субъективно) в том, кто прав, кто виноват. Их интересовали иные производные… Они появились в период государственной раздробленности и завершили свою историю (но завершили ли?) в эпоху оформления российской государственности[257].
Знаток средневековой истории России Н. И. Костомаров отмечал: «Оказывается, что русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть их откроется и более, и тем не менее они — русские… Очень может быть, что я во многом ошибся, представляя такие понятия о различии двух русских народностей, составившиеся из наблюдений над историей и настоящей их жизнью. Дело других будет обличить меня и исправить. Но разумея таким образом это различие, я думаю, что задачею вашей Основы будет: выразить в литературе то влияние, какое должны иметь на общее наше образование своеобразные признаки южнорусской народности. Это влияние должно не разрушать, а дополнять и умерять то коренное начало великорусское, которое ведет к сплочению, к слитию, к строгой государственной и общинной форме, поглощающей личность, и стремление к практической деятельности, впадающей в материальность, лишенную поэзии». Русский «элемент должен давать нашей общей жизни растворяющее, оживляющее, одухотворяющее начало. Южнорусское племя, в прошедшей истории доказало неспособность свою к государственной жизни. Оно справедливо должно было уступить именно великорусскому, примкнуть к нему, когда задачею общей русской истории было составление государства. Но государственная жизнь сформировалась, развилась и окрепла. Теперь естественно, если народность с другим противоположным основанием и характером вступит в сферу самобытного развития и окажет воздействие на великорусскую.
Вглядитесь в историю Новгорода на севере и в истории Гетьманщины на юге. Демократический принцип народного равенства служит подкладкой; но на ней беспрестанно приподнимаются из народа высшие слои, и масса волнуется и принуждает их уложиться снова. Там несколько раз толпа черни, под возбудительные звуки вечевого колокола разоряет и сжигает дотла Прусскую улицу — гнездо боярское; тут несколько раз черная или чернецкая рада истребляет значных кармазинников; и не исчезает однако Прусская улица в Великом Новгороде, не переводятся значные в Украине обеих сторон Днепра. И там и здесь эта борьба губит общественное здание и отдает его в добычу более спокойной, яснее сознающей необходимость прочной общины, народности»[258].
* * *
Новгородские ушкуйники, выражаясь терминами Льва Гумилева, были пассионариями[259], то есть людьми, пассионарный импульс которых превышал импульс самосохранения. Или, говоря русским языком, ушкуйники являлись героическими личностями, способными к самопожертвованию на пути достижения своих целей.
Для каждой нации — благо, когда энергия пассионариев направляется в полезное русло. В этом залог процветания нации и ее дальнейшего позитивного развития. Если пассионарии расходуют свою энергию вхолостую, бессмысленно гибнут или их выдавливают из этнической системы, то нация, теряя закваску, постепенно погружается в полусонное состояние и начинает клониться к упадку во всех сферах жизни.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.