Глава 7 Мессия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Мессия

Вечером 30 января 1933 года Адольф Гитлер стоял в окне рейхсканцелярии и наблюдал за тем, как перед ним торжественным маршем с зажженными факелами проходят стройные колонны нацистских штурмовиков. Но, несмотря на это свидетельство представления о своем могуществе, Гитлер знал, что его позиции в качестве канцлера не так уж сильны. За него и его нацистскую партию проголосовало менее половины населения Германии. В Кабинете министров было всего три нациста, а он, как и предыдущие несостоятельные канцлеры, вынужден был руководить с согласия президента Гинденбурга в соответствии со статьей 48 действующей конституции.

Во время избирательной кампании Гитлер ясно дал понять, что хочет очистить Германию от демократии. Но настоящему харизматичному лидеру необходима поддержка масс — даже в однопартийном государстве. Без этой поддержки Гитлер мог лишь цепляться за власть как откровенный диктатор, но он никогда бы не стал тем, кем стремился стать, — всенародно признанным государственным деятелем.

Поэтому он должен был добиться поддержки, которая бы превосходила поддержку его партии. Чем больше его ассоциировали с действиями отдельных нацистов и чем больше он углублялся в детали конкретной политики, тем больше рисковал быть воспринятым немецкой общественностью как обычный политический деятель, наподобие многих других. Поэтому в течение первых полутора лет своего канцлерства Гитлер старался не только избавиться от бремени 48-й статьи и Веймарской конституции в целом, но и всеми способами продемонстрировать, что он не только лидер нацистской партии, но и правитель всей Германии. Для достижения этой цели он прикажет убить многих старых товарищей по партии.

В начале своего канцлерства Гитлер действовал достаточно предсказуемо. Он всегда был сторонником насилия по отношению к своим оппонентам, и с первых минут прихода к власти начал подавление оппозиции. В этом отношении ему больше всего помогали действия Германа Геринга. Геринг, как министр внутренних дел Пруссии, непосредственно руководил силами полиции на самой большой земле Германии. В директиве от 17 февраля 1933 года он достаточно ясно обрисовывает свои пожелания: «Сотрудники полиции, открывающие огонь из табельного оружия (револьвера) при исполнении обязанностей, будут защищены лично мною, невзирая на последствия использования оружия»‹1›. Спустя несколько дней, во время своего выступления в Дортмунде, он резюмирует свое отношение к правам человека: «Пуля, вылетевшая из полицейского пистолета, — это моя пуля. Если вы считаете это убийством, то я — убийца… Я знаю два вида законов, поскольку знаю два вида людей: те, что за нас, и те, что против нас»‹2›.

Геринг был креатурой Гитлера, и предан ему до мозга костей. А вот Эрнст Рем и его штурмовики были сделаны совсем из другого теста. Многие штурмовики восприняли канцлерство Гитлера как шанс получить что-то для себя лично, а также безнаказанно поквитаться со своими идеологическими противниками. Отец Руди Бамбера, например, стал одной из их жертв в первые дни нацистского правления. Нацистские штурмовики отвезли его с группой других евреев на стадион в Нюрнберге и заставили рвать траву зубами. «Это так больно, — вспоминает Руди Бамбер — осознавать, что что бы ты ни сделал — не имеет никакого значения, просто ты еврей — вот и все»‹3›.

Однако, хотя нападки на евреев участились после назначения Гитлера на должность канцлера, основной мишенью для нацистов стали их политические противники. «С самого начала, — вспоминает Мария Маут, которая в то время училась в школе на севере Германии, — начали забирать коммунистов и социал-демократов. Я даже видела эти грузовики собственными глазами, но даже это еще не заставляло задумываться. Ведь то были всего лишь коммунисты… враги народа»‹4›.

Первоначально этих «врагов народа» заключали во временные каталажки, где обращались с ними крайне жестоко. Их арестовывали без предъявления обвинения, без соблюдения надлежащих правовых процедур, фактически — просто по прихоти штурмовиков. Но Гитлер, в целом одобряя жестокое подавление любой оппозиции, не всегда поддерживал их действия. Во время выступления 10 марта 1933 года он выразил обеспокоенность «перегибами со стороны отдельных лиц, помехами нормальному течению деловой жизни, которые должны прекратиться в принципе»‹5›. Спустя два дня, 12 марта, он призвал «товарищей по партии придерживаться с этого момента строжайшей дисциплины. Больше не должно быть никаких самовольных операций…»‹6›

Но спустя всего лишь неделю, 21 марта 1933 года, в Дахау, маленьком городишке в окрестностях Мюнхена, был открыт первый «официальный» концентрационный лагерь. Лагерь Дахау находился под управлением Генриха Гиммлера, возглавлявшего СС (сокр. от нем. Schutzstaffel (SS) — «охранные отряды»). Хотя номинально Гиммлер подчинялся Рему, было очевидно, что у него были более серьезные амбиции. Гиммлер не был таким оголтелым головорезом, как его непосредственный начальник, он был человеком холодным, который терроризировал врагов партии систематично и только по приказу. Дахау, управляемый надежным сотрудником тайной полиции, таким как Гиммлер, а не штурмовиками Рема, гораздо лучше вписывался в представления Гитлера о новой Германии.

Однако жертвы нацистского террора не видели большой разницы между СС Гиммлера и СА Рема. Условия в подконтрольном Гиммлеру Дахау были ужасны. Социалист Йозеф Фельдер был заключен в печально известный «бункер» — ряд одиночных камер, находившихся в отдалении от главных бараков лагеря. Здесь он был закован в цепи и над ним постоянно издевались, угрожая неминуемой смертной казнью. К тому же его морили голодом: давали только воду и изредка кусок черствого хлеба.

Однако многие из тех, кто приветствовал обещания Гитлера восстановить «порядок» в Германии, не возражали против создания концентрационных лагерей — и потому, искажая факты, даже умудрялись истолковывать это позитивно. «В Дахау он [Гитлер] собрал разных людей — настоящих профессиональных преступников, — вспоминает Карл Бем-Теттельбах, который был в то время молодым офицером люфтваффе. — Когда их согнали в рабочий лагерь Дахау, население не слишком переживало по этому поводу»‹7›. Другие оправдывали страдания этих людей неизбежными последствиями «революции». «В тот момент мы считали, что это [создание концентрационных лагерей по образцу Дахау] необходимо, — говорит Рейнхард Шпитци. — Мы понимали, что это — революция. Но позвольте, я ведь изучал историю Французской революции. Сколько людей попали на гильотину — порядка 40 000… Это означает, что при любой революции проливается кровь — а ведь мы считали, что у нас идет именно такое переустройство… Я считал, что в мире не бывает бескровных революций»‹8›.

Гитлер старался всеми силами демонизировать коммунистов, представить их как величайшее зло и прямую угрозу новому «национальному обществу», которое хотели создать нацисты. В этом ему помог голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, поджегший 27 февраля 1933 года здание немецкого парламента (Рейхстаг). Уничтожение этого культового для всех немцев здания усилило страх перед возможностью коммунистической революции среди населения Германии и послужило оправданием нацистских репрессий по отношению к их политическим оппонентам. Ван дер Люббе совершил поджог в чрезвычайно удобный для нацистов момент — за неделю до объявленных Гитлером выборов. Это дает некоторым историкам основание полагать, что в действительности это был нацистский заговор и что ван дер Люббе не действовал в одиночку, хотя прямых доказательств для такой теории заговора не существует. Напротив, после пожара нацисты действовали настолько неорганизованно, что, скорее всего, не были подготовлены к нему заранее.

Тем не менее поджог Рейхстага привел к тому, что буквально на следующий день был спешно принят один из самых ограничительных законодательных документов за всю историю нацистского государства — чрезвычайный президентский декрет «Об охране народа и государства». Статья 1 декрета приостанавливала действие основных прав человека — таких как право на свободу прессы и свободу мирных собраний. Статья 2 позволяла правительству рейха, через нацистского министра внутренних дел Вильгельма Фрика, брать на себя функции полиции в отдельных землях Германии для «восстановления безопасности».

Спустя пять дней, 5 марта 1933 года, немцы приняли участие во всеобщих выборах, последних в следующие более чем двенадцать лет. Невзирая на массированную пропаганду, на страх перед коммунистической революцией, на «воззвание» Гитлера к нации и на многие другие факторы, нацисты не смогли набрать большинство голосов. Пятьдесят шесть процентов населения Германии проголосовало за другие политические партии.

Тот факт, что большинство немцев все еще не хотели видеть нацистов у власти, для Адольфа Гитлера был огромной проблемой. В частном порядке он заявил, что результаты выборов не заставят его изменить состав своего кабинета и не отстранят его от власти. Вместо этого он решил протолкнуть в рейхстаге новый закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», который позволил бы ему издавать указы без передачи их на рассмотрение президенту Гинденбургу, как того требовала 48-я статья конституции. Однако в этом случае по существующему законодательству для принятия этого закона он нуждался в поддержке двух третей голосов в рейхстаге.

Нацистам особенно нужна была поддержка Партии католического центра. Поэтому, выступая перед новыми членами рейхстага 23 марта 1933 года — в ходе сессии, которая в связи с недавним пожаром в Рейхстаге проводилась в «Кролль-опере», — Гитлер намеренно говорил в примирительном тоне. Он заявил, что правительство «считает христианскую веру непоколебимой основой морали и моральным кодексом нации»‹9›. Ни во что подобное Гитлер не верил, но понимал, что по чисто политическим причинам должен сделать подобное заявление. Этим приемом он пользовался не впервые. После освобождения из тюрьмы Ландсберга Гитлер продемонстрировал свое понимание силы христианской веры в немецкой политике, когда изгнал гауляйтера (высший партийный функционер национал-социалистической немецкой рабочей партии, возглавлявший областную организацию НСДАП) Тюрингии, Артура Динтера, из нацистской партии. Вопреки желанию Гитлера Динтер хотел провозгласить свою собственную арийскую религию Geistchristentum — еретическую версию христианства, которая исключала Ветхий Завет из Библии и жестоко нападала на евреев. Но на тот момент Гитлер нуждался в поддержке министра-президента Баварии, члена Католической партии — и Динтер вынужден был уйти‹10›.

В 1933 году, так же как и несколько лет назад, трюк Гитлера сработал — он сказал немецким католикам то, что они хотели услышать. Члены партии католического центра — отлично осведомленные о том, какая судьба ждет тех, кто выступает против нацистов, — решили поддержать закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий».

Первое выступление Гитлера в парламенте 23 марта было тщательно подготовлено. Оно резко отличается от поспешно составленных отговорок, которыми он отбивался на этой же сессии от социал-демократа Отто Вельса, раскритиковавшего закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий». В своей первой речи Гитлер старался изобразить себя государственным мужем и вождем всей Германии: «Мы хотим возродить единство духа и воли в немецкой нации. Мы хотим сохранить вечные основы нашей жизни…»‹11› В ходе второго своего выступления Гитлер скатился к риторике, проверенной в пивных залах, и начал высмеивать Вельса, поливая грязью его самого и возглавляемую им партию. «Вы — трусы [wehleidig — дословно „плаксы, бабы“], господа, — сказал Гитлер, — и не достойны этой эпохи, если начинаете бояться гонений уже на этой стадии игры». Он также сообщил, что нацисты «сдерживают» себя, чтобы не «выступить против тех, кто мучил и унижал нас на протяжении 14 лет»‹12›. Гитлер заявил социал-демократам, что он даже и не хочет, чтобы они голосовали за закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», и добавил: «Германия будет освобождена, но не вами!» Его речь закончилась под бурю восторженных аплодисментов нацистских членов парламента.

Это был эффектный момент. В своей речи, направленной против социал-демократов, Гитлер продемонстрировал все те навыки оратора, которые сделали его вождем нацистской партии. Но он проявил еще и те качества, которые пугали многих рядовых немецких избирателей — нетерпимость, агрессию, неконтролируемую горячность.

Тем не менее нацисты выиграли голосование. Закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий» поддержали 444 человека против 94 голосов социал-демократов. Именно в этот момент в Германии исчезли последние проблески демократии. Как следствие, в течение последующих четырех месяцев все политические партии в стране, кроме НСДАП, были либо запрещены, либо распущены по собственной инициативе.

Несмотря на то что была взята такая важная для Гитлера высота, он все еще не мог действовать так, как хотел. Одним из самых серьезных препятствий для него стало то, что две основные идеи, которые он ставил во главу угла, — желание изгнать из Германии всех евреев и мечта о создании нацистской империи в Восточной Европе — не слишком подчеркивались в ходе предвыборных кампаний последних трех лет. И на тот момент было маловероятно, что хоть одну из этих идей поддержит большинство немецкого народа. Гитлер очутился в необычном для только что избранного лидера положении — у него не было возможности провести в жизнь свои основные программные идеи.

И дело не в том, что Гитлер пытался создать впечатление, что разуверился в своей политике, — он просто тщательно выбирал способ ее проведения. Гитлер занял очень осторожную позицию во время бойкота евреев в апреле 1933 года. Его злила реакция зарубежной прессы на закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», на жестокое обращение нацистских штурмовиков с немецкими евреями, на изгнание евреев с государственной службы и из университетов. В этой критике он видел подтверждение одной из своих наиболее взлелеянных фантазий — о существовании «всемирного еврейского заговора». Веру в безграничное влияние евреев во всем мире, разумеется, разделяло подавляющее большинство сторонников нацизма. «Мы смотрели на него [антисемитизм] в свете глобального нашествия евреев, которые хотели захватить власть и править миром, — говорит Бруно Хенель, один из ранних сторонников нацизма. — Мы не то чтобы боялись мирового еврейства — хотя, возможно, и боялись, — нам просто казалось, что мы стали на его пути»‹13›.

Для того чтобы «противостоять засилью евреев», нацисты организовали антиеврейский бойкот, который должен был начаться 1 апреля 1933 года. Важно отметить, что Гитлер предпочел не ставить свою подпись под документом от 28 марта, призывающим провести эту акцию против немецких евреев. Документ был подписан следующим образом: «Руководство Национал-социалистической немецкой рабочей партии». Еще одним свидетельством чувствительности Гитлера к этому вопросу служит статья в нацистской газете «V?lkischer Beobachter» от 29 марта. Согласно этой статье, Гитлер назвал антиеврейский бойкот «защитной мерой», которую необходимо провести, поскольку «в противном случае народ проведет ее [акцию против евреев] самостоятельно и она может принять нежелательные формы»‹14›. Гитлер — успевший заявить о себе на страницах «Майн кампф» как о самом непримиримом антисемите — теперь пытался представить себя человеком рассудительным в том, что касается еврейского вопроса.

Бойкот отменили ровно через один день после его начала. Гитлер решил, что еще не пришло время для серьезных «официальных» акций против еврейского населения Германии, которые длились бы неделями. Стремление Гитлера сохранить баланс между своим ярым антисемитизмом и настроениями немецкого общества является характерной чертой нацистского правления в 30-е годы.

Второй идеей, которую Гитлер остерегался широко рекламировать, было желание создать империю в Восточной Европе, в первую очередь — за счет Советского Союза. Несмотря на то, что он открыто писал об этом в «Майн кампф», и на то, что Германия стояла на пороге самой крупной программы перевооружения, когда-либо проводившейся в мирное время, Гитлер повторял как заклинание свое собственное изречение, высказанное в интервью сэру Джону Фостеру Фрэзеру из «The Daily Telegraph» о том, что «ни один человек в Германии, прошедший через войну, не хочет еще раз пройти через это»‹15›. Тем не менее в том же интервью он сказал, что «судьба Германии зависит не от колоний или доминионов, а от германской границы на Востоке» — фраза, которую интерпретировали тогда как желание получить обратно территории, утраченные в результате мирных соглашений после Первой мировой войны.

Стало понятно, что теперь Гитлер будет единолично принимать решение о том, когда и как основы нацистской политики будут представлены немецкому народу. Геббельс писал, что больше не будет никаких выборов, теперь единственное, что имеет значение, — это «личность фюрера»‹16›. За два дня до того, как написать эти слова, Геббельс участвовал в организации массового народного гулянья по случаю 44-летия Гитлера — конкретное доказательство того, что личность нового канцлера отныне будет определять политику Германии. С этого дня и до 56-летия Гитлера, которое он отметит в 1945 году в рейхсканцелярии Берлина, 20 апреля будет считаться в немецком календаре священной датой.

Повышенное внимание к личности Гитлера начиная с того самого момента, когда он годом ранее попытался занять должность президента Гинденбурга, породило интересный феномен. Люди, считавшие его совершенно невыразительным прежде, начали находить в нем харизматичные черты. К примеру, Фридолин фон Шпаун, сторонник нацистов с начала 20-х годов, впервые увидел Гитлера на митинге в 1923 году. «Там стоял Людендорф, могучий мужчина в военной форме с орденами, — вспоминал он. — А рядом с ним невысокий человечек — далеко не такой импозантный — в потрепанном пальто. И я не обратил на него никакого внимания. Позже я спросил: „А кто это стоял рядом [с Людендорфом]?“ А это был Гитлер, вождь национал-социалистов»‹17›.

Спустя почти десять лет фон Шпаун снова встречается с Гитлером, и теперь он производит на него совсем другое впечатление. Во время обеда, на котором присутствовало немало нацистов, Шпаун увидел, что Гитлер смотрит на него. Он почувствовал на себе взгляд Гитлера и сразу уверовал в его искренность. Затем Гитлер встал, чтобы поговорить с кем-то, и оперся рукой на спинку стула Шпауна. «И тогда я почувствовал, что дрожь от его пальцев проникает в меня. Я действительно чувствовал это. И это была не нервная дрожь. Я почувствовал: этот человек, это тело — лишь инструмент для осуществления на земле большой, могущественной воли. По-моему, это просто чудо».

Итак, для фон Шпауна Гитлер из заурядного человека в поношенном пальто превратился в «инструмент для осуществления большой, могущественной воли». Разумеется, многое изменилось за те десять лет, что прошли между двумя встречами. Но главное — изменилось личное отношение Шпауна к этому человеку. К тому моменту, когда Гитлер взялся за спинку его стула, Шпаун уже знал, что находится рядом с самым известным человеком Германии. Более того, Шпаун всегда был сторонником правых сил и v?lkisch (народной) политики, которую проводил Гитлер. Сам Гитлер мало изменился. Просто такие люди, как Шпаун, были теперь готовы поверить в его харизму.

И все же эта харизма не была безграничной. Все еще существовали люди — даже среди тех, кто работал с Гитлером в правительстве, — которые оставались к ней равнодушны. Фон Папен, разумеется, был одним из таких людей. Еще одним был медиамагнат Альфред Гугенберг. Оба они будут создавать Гитлеру проблемы, поскольку осознают, как наивно было с их стороны надеяться «приручить» нацистов и использовать их в своих собственных целях. В частности, ожидалось, что Гугенберг получит большую власть в правительстве Гитлера, поскольку он занимал пост министра экономики, продовольствия и сельского хозяйства. В отличие от Гитлера, Гугенберг имел большой научный и деловой опыт — он был доктором экономических наук и председателем дирекции одного из самых важных немецких промышленных концернов «Фридрих Крупп АГ». Тем не менее Гитлер переиграл его. После принятия закона «О предоставлении чрезвычайных полномочий» у Кабинета министров не осталось реальной власти. Гитлер хотел, чтобы правительство продолжало работать, но лишь номинально. Гугенберг наконец понял, каким образом Гитлер собирается отстранить его от дел, когда его подчиненный, статс-секретарь Министерства экономики и по совместительству ставленник нацистов, Фриц Рейнхардт, выдвинул предложение о создании новых рабочих мест, против которого выступал Гугенберг. Гитлер поддержал предложение Рейнхардта, и Гугенберг ничего не смог с этим поделать‹18›. Подобную тактику Гитлер часто будет использовать и в дальнейшем: он будет обращаться непосредственно к подчиненным, чтобы выбить из колеи и дестабилизировать их начальников, якобы влиятельных лиц в правительстве.

Гугенберг не был готов терпеть подобное обращение и заявил Гитлеру о том, что хочет выйти из состава правительства. Гитлер встретился с ним 27 июня 1933 года и пытался убедить его остаться. Он понимал, что не стоит усложнять ситуацию и спустя всего лишь пять месяцев с момента своего назначения на должность канцлера нарушать свое обещание не менять состав правительства. Но Гугенберг остался глух к уговорам Гитлера. Даже угрозы не возымели никакого эффекта. Гитлер был вынужден сообщить президенту Гинденбургу о том, что Гугенберг хочет выйти из правительства. Однако Гинденбург, который никогда не испытывал теплых чувств к Гугенбергу и который с облегчением освободился от тяжкого бремени регулярного участия в государственной политике, к чему его вынуждала 48-я статья конституции, предпочел спокойно наблюдать за развитием событий.

Показательно то, что произошло с Гугенбергом после этого — а с ним, собственно, не произошло ничего страшного. Его не преследовали, не посадили за решетку, не пытались ему отомстить. Он сохранил свое место в рейхстаге, и, хотя был вынужден отказаться от контроля над своей медиаимперией, он все же заключил выгодные финансовые сделки, которые позволили ему вложить значительные средства в немецкую промышленность. Он мирно скончался в возрасте 85 лет в 1951 году. И хотя Гитлер, безусловно, был «кровожадной личностью»‹19›, как назвал его историк Дэвид Цезарани, он считал, что люди, которые вышли из правительства, сослужив необходимую службу и не предав его, могут продолжать спокойно жить в Германии, что и сделал Гугенберг.

А вот Эрнст Рем оказался не таким сговорчивым, как Гугенберг, и не собирался позволить вывести его из игры. «Германия на пути к революции одержала победу, — писал Рем в своей статье в июне 1933 года. — Но не абсолютную победу!»‹20› По его мнению, «главная цель обновленной Германии, возрожденной в духовной революции националистического и социалистического духа», все еще не достигнута. «И пока настоящая национал-социалистическая Германия не достигнет этой цели, будет продолжаться ожесточенная яростная борьба СА и СС за ее достижение. Германия станет национал-социалистическим государством или погибнет. Вот почему немецкая революция будет продолжаться до тех пор, пока свастики на наших флагах и гербах станут не просто символом, а священным достоянием всего народа». Это был скрытый призыв к тому, чтобы новая Германия отвела Рему и его штурмовикам более значительную роль. Он хотел не просто больше должностей и финансового вознаграждения, но и сохранения духа и братства СА через объединение с немецкой армией — или даже ее поглощения.

Эти амбиции подогревались верой в то, что штурмовики — настоящие революционеры. К примеру, Вольфганг Тойберт, вступивший в СА в 1928 году, хотел видеть в Германии глобальные перемены. В первую очередь под переменами он понимал изгнание евреев: «Фабрику моих родителей в Герлице ликвидировали по вине евреев, потому что у одного из моих дядьев был посредник-еврей, который надул его на десятки тысяч марок… Мы хотели остановить „евреизацию“ Германии… Я мог только сказать евреям: „Вас здесь больше никто не хочет видеть. Покиньте эту страну“»‹21›.

Вольфанг Тойберт был не просто антисемитом, готовым осуждать всех евреев за ошибку одного, он хотел большего — вообще изменить Германию. Он искренне верил в концепцию Volksgemeinschaft, «расового единства», согласно которой все «чистые» немцы относились друг к другу как равные. Более того — и это было единственно важным для него — нацисты, по его убеждению, должны «сломать Zinsknechtschaft», «долговое рабство», против которого выступал Готтфрид Федер на заре возникновения нацистской партии. Считалось, что рядовые владельцы ферм и магазинов выплачивают непропорционально большие проценты тем, кто ссудил их деньгами. Это была откровенная «социалистическая» политика, от которой Гитлер отошел во время избирательной кампании в начале 1930-х годов.

Как бы там ни было, именно Рем захотел, чтобы СА стали главной военной силой в новой Германии, и это желание вызвало серьезные трения. Гитлер, поначалу по крайней мере, был осторожен в обращении со своим старым товарищем. Мало того что в 1933 году количество штурмовиков в три раза превосходило количество солдат немецкой армии, Гитлер к тому же видел потенциальную выгоду для себя как харизматичного лидера в конфликте между СА и армией — пока он сам умело управляет ситуацией.

Первого декабря 1933 года Рем становится членом Кабинета министров и на основании своих, пусть и символических, полномочий спустя два месяца, 1 февраля 1934 года, предлагает Бломбергу, министру обороны, признать СА основой вооруженных сил Германии. Он обратился к немецким вооруженным силам, рейсхверу, с призывом подчиниться СА. Это было фактическим объявлением войны традиционным вооруженным силам Германии.

Само собой разумеется, офицеры немецкой армии, такие как граф Иоганн-Адольф фон Кильмансегг, более чем прохладно отнеслись к такому предложению. «Кто-то отвергал СА из-за их поведения, кто-то — из-за их вида, из-за того, что они из себя представляли. В общем, штурмовиков постепенно возненавидели почти все солдаты. А самое главное — и именно поэтому никто не воспринимал СА — всем, и не только в армии, стало очевидно, что Рем, главнокомандующий СА, пытается любым путем подмять под себя рейхсвер»‹22›.

Бломберг и все руководство армии также противились попыткам их оттеснить. И поскольку они понимали, что решить этот спорный вопрос может только один человек — Адольф Гитлер, — они начали вносить в деятельность вооруженных сил изменения, которые могли бы понравиться лидеру нацистов. В частности, спустя несколько дней после заявления Рема они предложили поместить нацистскую эмблему — орла, держащего в когтях свастику, — на всех видах формы. Сам факт, что отныне каждый в немецкой армии будет носить свастику, был символическим шагом к ее политизации. К тому же было принято решение ввести в законодательство «арийскую» статью, гласившую, что каждый член рейхсвера обязан доказать, что является арийцем, в противном случае может быть уволен из армии.

Гитлер прояснил свою позицию в этом вопросе в ходе конференции 28 февраля 1934 года, на которой присутствовали руководители СА и рейхсвера. Предложение Рема он отклонил. СА не будет управлять армией, а будет подчиняться ей во всем, что касается национальной безопасности. Он также объяснил в общих чертах будущие задачи, которые должен выполнять рейхсвер. Поскольку необходимо будет завоевывать «жизненное пространство», а «западные державы не дадут нам этого сделать», у нас «может возникнуть необходимость нанести быстрые и решительные удары сначала на Западе, а затем на Востоке»‹23›.

Это было удивительное признание Гитлера, сделанное открыто и на конференции такого уровня, и фельдмаршал Максимилиан фон Вейхс позже написал: «Просто поразительно, что это пророчество 1934 года так никогда и не стало известно»‹24›. Тем не менее Вейхс посчитал, что, поскольку «солдат не приучен воспринимать слова политиков слишком серьезно», это «воинственное пророчество» не было в то время воспринято буквально.

Разумеется, есть и другое объяснение тому, что представители армии оставались спокойны во время конференции 28 февраля, — Гитлер хотел обуздать амбиции СА и предоставить армии больше полномочий для того, чтобы пресечь всякую возможность того, что армия выступит против его далеко идущих планов. Командование немецкой армии не могло противиться гитлеровским планам экспансии и одновременно поддерживать его подавление СА.

Несложно угадать, что Рем остался очень недоволен решением Гитлера поставить СА в подчинение армии в случае возникновения военного конфликта. В течение последующих недель ходили слухи о том, что СА собирается взять дело в свои руки — возможно, путем государственного переворота. После встречи с Гитлером 7 июня 1934 года Рем объявил о том, что берет отпуск по болезни, а также о том, что штурмовики тоже должны взять отпуска, но они должны быть готовы вернуться на службу 1 августа. Закончил он свое выступление словами: «СА есть и остается судьбой Германии»‹25›.

Почти наверняка Адольф Гитлер не разделял эту точку зрения. СА на тот момент стали решающей силой — и эта сила не помогала Гитлеру превратиться из вождя нацистской партии во властелина сердец всех «настоящих» немцев и вождя всей нации. И решать проблему с Ремом Гитлер должен был достаточно быстро, поскольку было понятно, что президенту Гинденбургу жить осталось недолго. После смерти Гинденбурга Гитлер хотел объединить должность рейхсканцлера и президента и таким образом стать политическим вождем Германии и главой государства одновременно. Но оппозиция со стороны традиционной немецкой элиты — и особенно со стороны рейхсвера — могла помешать этому слиянию.

Опасность такого поворота событий стала очевидна во время публичного выступления Франца фон Папена в июне 1934 года в Марбургском университете. В своей речи он сказал: «Правительство должно представлять народ в целом и ни в коем случае не должно представлять интересы отдельных групп — иначе оно не сможет создать национальное сообщество»‹26›. Он предостерегал об опасности «второй волны» революции и утверждал, что «правительство хорошо знакомо с эгоизмом, беспринципностью, неискренностью, отсутствием благородства и высокомерием, которые развиваются под прикрытием немецкой революции». Он сказал, что народ пойдет за фюрером только в том случае, если «всякое слово критики» не будет «немедленно восприниматься им как злонамеренное».

Реакцию Гитлера на слова фон Папена нетрудно себе представить. Распространение этой речи в стране было запрещено, а соавтор этих слов критики и предупреждения Эдгар Юнг был позже арестован и убит. Но Гитлер знал, что фон Папен озвучил мнение большой части немецкого общества. И, что еще более важно, выразил мнение людей, значимых для Гитлера — мнение президента Гинденбурга и генерала Бломберга. 21 июня они заявили Гитлеру, что он должен «унять революционных смутьянов»‹27›, в противном случае «эксперимент под названием „Гитлер“» будет прекращен.

Генрих Гиммлер и его амбициозный подчиненный Рейнхард Гейдрих получили шанс увеличить свое влияние и власть, сообщив командованию армии о том, что Рем планирует государственный переворот. Этот слух передавался по цепочке и в итоге армия привела свои силы в полную боевую готовность, а лидеры СА, узнав о действиях армии, сделали то же самое. Ситуация достигла кульминации 26 июня, когда военная разведка, Abwehr, сообщила, что Рем якобы отдал приказ СА готовиться к нападению на военных‹28›. Скорее всего, это была фальшивка — Рем и его сподручные еще не планировали государственный переворот. Да, они были недовольны местом, которое отводилось «революции», и хотели расширить свои полномочия, но они все еще относились к Гитлеру лояльно. Тем не менее Рем допустил серьезную ошибку. Он существенно недооценил количество и характер своих врагов. Все они — от вожаков СС до верхушки немецкой армии, от традиционной немецкой элиты до местных лавочников, запуганных штурмовиками, — все они были бы рады, если бы Рем исчез.

Гитлер решил нанести удар по верхушке СА на территории их курорта Бад-Визее в Баварии. Это решение назревало уже давно. Еще в январе он потребовал у гестапо следить за СА и сообщать ему о любых неподобающих действиях‹29›. Ранним утром 30 июля 1934 года он наконец решил действовать. Во главе группы своих ближайших сподвижников Гитлер вошел в гостиничный номер Рема на первом этаже отеля «Ганслбауэр». Рем был еще в постели, он «сонно» приветствовал Гитлера: «Хайль, майн фюрер»‹30›. Тот лишь выпалил в ответ, что Рем арестован, развернулся и вышел из номера. Обергруппенфюрера СА Гейнеса обнаружили в соседнем номере в постели с 18-летним штурмовиком. Всех остальных, подозреваемых в соучастии «козням Рема», арестовали и держали в прачечной отеля, а затем отправили в мюнхенскую тюрьму Штадельхайм.

В это же время в Берлине Геринг не только организовал облаву на всех ключевых членов СА, но и уничтожил других оппонентов режима. Счеты сводились предельно жестоко. Генерала Шлейхера и его жену расстреляли, был застрелен также Грегор Штрассер и множество других. Никто не знает точного числа погибших, но это не менее 150 человек — включая Эрнста Рема, который отказался совершить самоубийство и был застрелен в своей камере двумя эсэсовцами.

Впоследствии этот эпизод в истории страны стал известен как «Ночь длинных ножей» и стал ярким свидетельством полного краха законности в Германии. Ни одного из обвиняемых не судили по закону. Свидетельства против них не проверялись, а сами обвиняемые были лишены права выступить в свою защиту. И тем не менее решение Гитлера убрать своих старых товарищей широко приветствовалось. Генерал Бломберг в своем выступлении 1 июля сказал: «Фюрер с военной решимостью и выдающимся мужеством сам энергично взялся за предателей и убийц и уничтожил их»‹31›.

Президент Гинденбург выразил благодарность за то, что «интриги предателей» были «задушены в зародыше» и сказал, что Гитлер «уберег немецкий народ от серьезной опасности»‹32›. Человек, стоявший значительно ниже по иерархической лестнице, офицер люфтваффе Карл Бем-Теттельбах, высказал типичное для своего круга мнение: «Нам представили это как бунт против Гитлера… Будучи молодым офицером, я слышал много историй и читал отчеты в газетах, и на основании услышанного и прочитанного нападение на СА казалось логичным. Если кто-то затеял мятеж и был убит в самом его начале — это хорошо»‹33›.

То был один из самых ярких примеров парадоксальности, сопровождавшей правление Гитлера. Многие боялись насилия, которое в немецком обществе присутствовало с избытком — как со стороны коммунистов, так и со стороны СА. Большинство людей были сторонниками мира и стабильности. И тут появился Гитлер, который пообещал мир и стабильность — правда, с помощью еще большего насилия. И многие люди, осуждавшие насилие, поддержали его и даже приветствовали.

Благодаря контролю над средствами массовой информации Гитлер сумел представить события 30 июня 1934 года в максимально выгодном для себя свете. Сам факт того, что он выступил против членов нацистской партии, помог ему позиционировать себя как защитника всей Германии, а не только своих узких интересов. То, что Гейнес был обнаружен в постели с юным штурмовиком во время рейда на отель СА, наравне с описанием «роскоши», в которой нежились проживавшие в этом отеле члены СА, позволяло Гитлеру выступать в поддержку общечеловеческой морали и скромности в быту. 30 июня, после ареста Рема и его соратников, Гитлер издал указ о назначении на должность главы СА Лутце, в котором призвал командиров штурмовых отрядов стать «образцом скромности, а не сумасбродного расточительства». Ссылаясь на неоднократные случаи гомосексуализма среди верхушки СА, он заявил, что «искренне желает, чтобы каждая мать могла с легким сердцем отдать своего сына в штурмовики, в партию или в „Гитлерюгенд“, не боясь, что его могут этически или морально развратить»‹34›.

Все это было чистой воды лицемерием. Гитлер окружен был такими людьми, как Герман Геринг, который никак не был образцом «скромности, а скорей образцом вопиющего расточительства», а существование гомосексуальных отношений в верхушке СА было широко известно задолго до облавы Гитлера в Бад-Визее 30 июня 1934 года. «Мы давно все знали про обергруппенфюрера Гейнеса, — вспоминает бывший штурмовик Вольфганг Тойберт, — а его адъютанта мы всегда называли между собой „фрейлейн Шмидт“. Но нам казалось, что это не очень важно, у нас ведь и без них было о чем подумать»‹35›. Гитлер и сам до этого игнорировал информацию о склонности Рема к гомосексуализму. Эмиль Клейн‹36›, один из руководителей «Гитлерюгенда», за несколько лет до описываемых событий сопровождал одного из командиров мюнхенского СА на встречу с Гитлером, в ходе которой поднимался вопрос о гомосексуальных наклонностях Рема, но Гитлер остался равнодушен к этой новости. Теперь же он предстал образцом приличия.

Все это способствовало тому, что, по мнению многих немцев, в отношениях Гитлера и нацистов появилась трещина. В конце концов, разве Гитлер не доказал свою преданность Германии, наказав «плохих» нацистов? Такая извращенная логика — извращенная, потому что Гитлер явно вышел за рамки установленных законом пределов и потому что ранее он вполне толерантно относился к вещам, которые теперь осуждал, — была особенно характерна для ряда армейских офицеров, таких как граф Кильмансегг. «В армии мы четко разграничивали, что касалось всего Третьего рейха в целом, а что — Гитлера и нацистов. Их [программу и поведение нацистов] мы отвергали еще до войны… Но вот только не Гитлера»‹37›.

Практическая выгода для Гитлера от его выступления против СА последовала незамедлительно и была весьма существенной. Когда 2 августа 1934 года, спустя месяц после убийства Рема, скончался президент Гинденбург, Гитлера с восторгом признали канцлером и главой государства в одном лице, а должность рейхспрезидента упразднили. Чуть позже, 20 августа, все военнослужащие и все государственные должностные лица присягнули на верность Гитлеру как «фюреру всего Германского рейха».

Карл Бем-Теттельбах, присягавший на верность Гитлеру в качестве офицера военно-воздушных сил, вспоминает, что это был серьезный шаг; по его словам, данная присяга «сопровождала меня в течение всей моей жизни, до конца. Ведь клятва есть клятва… Я не могу нарушить ее, в противном случае я буду вынужден покончить с собой». Кильмансегг выразился лаконичнее: «Немецкий офицер не может нарушить присягу, данную перед Богом».

После того как Гитлера признали Верховным главнокомандующим вооруженных сил и главой государства, в Германии возник весьма необычный феномен. В промежутке между 1934 и 1938 годами, несмотря на беспрецедентные затраты на перевооружение, невзирая на различные экономические и политические трудности, постоянные скандалы и стычки нацистов в правительстве из-за должностей, несмотря на создание концентрационных лагерей и преследование национальных меньшинств, несмотря на все это и многое другое, могущество и престиж Адольфа Гитлера неустанно росли, а уровень окружавшего его поклонения просто не имеет аналогов в современной европейской истории.

Одной из важнейших причин таких изменений стало создание харизматического ореола вокруг Гитлера — человека, легитимность которого сознательно строилась как на теоретической, так и на квазирелигиозной основе. Смешение таких источников харизматического лидерства — древних духовных источников и современных научно-теоретических — было на то время новшеством‹38›. И невероятно успешным.

Йозеф Геббельс, министр нацистской пропаганды, считал последовательное создание «имиджа» Гитлера одним из самых больших своих достижений. В декабре 1941 года он сказал, что благодаря «созданию мифа о фюрере Гитлер приобрел ореол непогрешимости, и многие немцы, косо смотревшие на партию после 1933 года, теперь относятся к нему с полным доверием»‹39›.

Геббельс не склонен был недооценивать свои способности. Он признавался одному из своих референтов в последние годы войны Вильфриду фон Овену в том, что «работает почти 20 часов в день; он говорил, что может спать по четыре часа в сутки, как Фридрих Великий и другие славные мужи»‹40›. Геббельс, по словам фон Овена, «всегда нуждался в признании… Но я всегда говорил, что не вижу ничего дурного в потребности быть признанным, если человек достаточно одарен».

Тем не менее, приписывая себе весь успех «создания мифа о фюрере», Геббельс преувеличивает свой вклад в успех Гитлера, потому что фюрер сам играл важнейшую роль в создании собственного мифа. Он всегда понимал важность пропаганды и считал, что лучше всех знает, как следует позиционировать себя и свою партию, — не стоит забывать, что первой должностью Гитлера в Немецкой рабочей партии была должность начальника отдела пропаганды. Гитлер лучше, чем Геббельс понимал, что он как харизматический лидер должен быть слегка отдален от повседневного мира, должен казаться человеком, лишенным заурядных человеческих потребностей, например потребности в близких отношениях, должен казаться «непогрешимым». А самое главное, Гитлер осознавал, что, выделяя себя из толпы и дистанцируясь от обычных людей, он тем самым дает им возможность приписать ему те качества, которые они бы хотели в нем видеть. Именно в этом кроется главная причина того, что люди изменили свое отношение к Гитлеру. Последователи Гитлера верили в него, и эта вера позволяла им наделять его особыми талантами. Вера в Гитлера наполняла их собственные жизни особым значением. Вот почему Геринг так подобострастно расхваливал его в 1934 году: «В этом человеке есть что-то мистическое, что-то выше нашего понимания, то, что нельзя выразить простыми словами… Мы любим Гитлера потому, что всем сердцем верим: Господь послал нам его для того, чтобы спасти Германию… Нет таких качеств, которыми бы он не обладал, и все эти качества — самого высшего порядка… Для нас фюрер непогрешим во всех вопросах политики, а также во всех остальных вопросах, касающихся национальных и социальных интересов народа»‹41›.

Действительно ли Геринг верил в то, что Гитлер обладает всеми человеческими достоинствами «самого высокого порядка»? Он был, разумеется, достаточно циничен и силен и понимал, что возносить хвалу Гитлеру — в его собственных интересах. С другой стороны, Геринг — ненавидящий демократию — был искренне предрасположен верить в «непогрешимого» вождя, ведь он понимал, что такая вера освобождает его от бремени ответственности за свои действия.

Идея показать фюрера как некую мистическую освобождающую силу сквозит в каждом кадре самой мощной и печально известной агитационной картины о Гитлере — фильме Лени Рифеншталь «Triumph des Willens» («Триумф воли»). Он был снят в 1934 году во время партийного съезда нацистов в Нюрнберге и официально считался документальным — в действительности же он был задуман и срежиссирован как любое другое художественное произведение. Важно отметить, что Геббельс не контролировал съемки. Как ни странно, при создании этого фильма Рифеншталь работала непосредственно с Гитлером. Он даже сам предложил название‹42›.

Рифеншталь не была нейтральным наблюдателем деятельности Гитлера — она на самом деле была очарована им. «У меня было почти пророческое видение, которого я никогда не могла забыть, — написала она через несколько лет после того, как лично наблюдала выступление Гитлера в ходе очередной предвыборной кампании. — Мне казалось, поверхность Земли разверзлась передо мной, разделилась на два полушария, и из недр забила могучая струя воды, настолько мощная, что коснулась неба и потрясла землю»‹43›.

Теперь Рифеншталь пыталась передать свое «пророческое видение» массовой аудитории. С первых кадров фильма, где Гитлер парит на самолете в небе над Нюрнбергом и затем спускается с небес как некий мессия, становится очевидна основная задача этой работы: продемонстрировать особую человеческую суть Гитлера. Он показан как одиночка, отстраненный от толпы своих сторонников. Изображения свастики, использование ритуального огня, часто повторяемые заклинания — все это вызывает ассоциации с религиозным ритуалом. Однако кадры фильма «Триумф воли» не просто напоминали священнодействие, они несли в себе мощный призыв. К поклонению новому культу были призваны не все — старым и больным здесь не было места, — это была демонстрация грубой природной силы, рассчитанная только на молодежь и полную жизненной энергии взрослую аудиторию. Нацизм в этом фильме предстает как комбинация псевдорелигиозного и псевдодарвинистского учения.

События, показанные в «Триумфе воли», такие как партийный съезд, позволяли тысячам людей насладиться присутствием Гитлера. Американский журналист Уильям Ширер, который присутствовал на съезде в 1934 году, писал: «И в этой залитой светом прожекторов ночи спрессованные, как сардины в банке, маленькие немцы, которые привели нацизм к власти, достигали высочайшего духовного подъема, возможного для германца. Происходило полное соединение душ и умов отдельных людей — с их личными заботами, сомнениями и проблемами, — и под действием мистических огней и магического голоса австрийца они полностью сливались в единое немецкое стадо»‹44›.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.