«Усталый Феликс»

«Усталый Феликс»

Именно таким Дзержинский был в последние годы своей жизни, в 1924–1926 годах. Словно из этого несгибаемого борца за революцию и бесстрашного чекиста вышли силы, ушла и ярость дореволюционного противостояния царскому режиму, и очарование зарей революции в маленьком кабинете первого штаба ЧК на питерской Гороховой, и жестокость Гражданской войны. Причин здесь видится несколько: физическая болезнь, измотавшая тело Дзержинского, потеря ориентиров в новых условиях НЭПа, отчуждение в советской верхушке, где Железный Феликс все больше становится белой вороной.

Еще с 1923 года между Дзержинским и Лениным пролегла трещина в личных отношениях, вождь революции к бывшему своему любимцу заметно охладел. Полагают, что, если бы не быстрая утрата Лениным из-за болезни всех рычагов власти и не последующая смерть, Дзержинского он бы скоро лишил и главного поста его жизни во главе ГПУ. Во всяком случае, еще в 1922 году Дзержинский пожаловался Троцкому, с которым еще поддерживал тогда относительно товарищеские партийные отношения, что почувствовал, как выходит из доверия у Владимира Ильича, особенно в свете своих неудач на посту наркома транспорта.

Трещина, начавшаяся у бывших друзей-соратников еще с 1918 года, с резкого ленинского выговора за налет на его автомобиль бандита Кошелькова в ночной Москве, с раздора в партии вокруг Брестского мира с немцами, с событий эсеровского мятежа в июле этого года, понемногу расширялась. Налет Кошелькова на Сокольническом шоссе с ограблением Ленина Дзержинский в 1918 году и сам переживал очень болезненно, требовал от подчиненных в кратчайший срок найти и ликвидировать этого так подставившего его бандита. Ведь в инциденте с налетом Кошелькова действительно заметны прорехи в деле охраны вождя революции, которым занимались чекисты. В остановленном бандой Кошелька автомобиле, кроме Ленина, его супруги Крупской, водителя Гиля, находился только один вооруженный чекист-охранник Чебанов. К тому же не оказавший сопротивления и позволивший Кошелькову отобрать автомобиль, оружие, документы главы государства и тот самый знаменитый и известный всем советским людям бидон с молоком, который был в руках у Надежды Константиновны и который тоже стал трофеем грабителей. Только уже далеко отъехавший на ленинском «роллс-ройсе» с сообщниками Кошельков у Ярославского вокзала посмотрел отобранные документы и понял, кого грабил, он якобы даже собирался вернуться назад и то ли убить вождя революции, то ли забрать его с собой в заложники и позднее обменять на арестованных властью своих друзей-жиганов и любовницу. И не было там даже машины сопровождения первого лица Советской России с вооруженной охраной. Дзержинскому было отчего переживать после этой истории.

Особенно в свете того, что Яшка Кошельков продолжал цинично издеваться над ЧК, представляясь заместителем Дзержинского Петерсом, он нагло разоружил и расстрелял в Москве патруль молодых чекистов, убив двоих из них и забрав их чекистские мандаты. Через несколько дней после скандального ограбления главы партии и Совнаркома в Сокольниках Ленин подчеркнуто вызвал к себе даже не Дзержинского, а его заместителя в ВЧК Петерса, лично приказав ему ликвидировать банду Кошелькова и другие терроризирующие столицу уголовные группировки.

Получившая такой приказ от вождя, весь 1918–1919 год особая группа в Московской ЧК под началом Федора Мартынова занималась искоренением и отстрелом организованной уголовщины вместе с Московским угрозыском под началом бывшего революционного матроса Трепалова, также поставленного руководить МУРом из рядов ЧК. Это был специальный «Летучий отряд» ЧК Мартынова, официально именуемый «Уголовной секцией» при Московской ЧК. Из его рядов вышел легендарный советский сыщик и гроза бандитов Леонид Вуль, перешедший в уголовную милицию и в 30-х годах возглавлявший МУР, его в 1937 году расстреляли в большие репрессии, как и первого начальника советского МУРа Трепалова, тоже экс-чекиста. Писавший об этих массовых облавах по Москве чекистов в связи с делом Кошелькова известный специалист по московскому уголовному миру Эдуард Хруцкий остроумно подметил в одной из своих книг: «Если бы в разгар наших бандитских 90-х долгоруковские или солнцевские братки вот так выбросили из своего президентского автомобиля Ельцина, то и он, быть может, дал бы своим спецслужбам команду на искоренение разгулявшихся банд», но принципиально новый уровень охраны главы государства такой эксперимент уже просто исключал.

Тогда же оперативники Мартынова и Трепалова действительно потрепали криминальный мир столицы, ликвидировав много известных в Москве банд, по большей части возглавляемых авторитетными паханами еще дореволюционной формации. Так была разгромлена банда знаменитого бандита Сафонова по кличке Сабан, за которым долго гонялись еще сыщики царской сыскной полиции. Эта история легла в основу известного советского фильма «Трактир на Пятницкой». ЧК внедрила в банду Сабана под видом прибившегося к ней иногороднего налетчика молодого чекиста Гусева, в итоге вся банда заведена им в засаду и перебита. Сам тайный агент в банде Гусев тоже погиб в этой перестрелке, раненый Сабан вырвался из кольца облавы и ушел, позднее его найдут чекисты в родном Липецке и тоже убьют.

Самого же дерзкого грабителя и убийцу Кошелькова в итоге выследила все та же специально созданная для этого в московской ЧК группа во главе с Мартыновым. В перестрелке легендарный среди тогдашних налетчиков Кошелек был убит чекистской пулей, но осадок у Ленина от его беззащитного стояния перед ночными бандитами остался надолго, отражаясь на его отношении к Дзержинскому. Характерная деталь: изъятый у убитого Кошелькова личный браунинг Ленина Феликс Эдмундович не пошел сам лично возвращать вождю, а отправил отдать Ленину его оружие сотрудника ВЧК Якова Березина – это тоже наводит на определенные мысли. У этого эпизода было потом странное продолжение в истории советских спецслужб. Арестованному в 1938 году чекисту Березину в НКВД предъявят совсем уж дикое обвинение в том, что он двадцать лет назад пришел к Ленину с заряженным пистолетом, а значит, планировал его убийство, и никакие ссылки на приказ Дзержинского обвиняемому не помогут.

Благостные картинки советской истории типа «Дзержинский беспокоится, что Ленин выходит без охраны» или «Ленин уговаривает Дзержинского поехать подлечиться в санаторий в Наро-Фоминске» никак не отражают сложной истории отношений этих двоих людей между собой. Даже постоянные аттестации Лениным Дзержинского как «нашего Робеспьера» или «нашего Дантона» не убеждают в их вечном союзе, особенно если вспомнить судьбу обоих этих деятелей Французской революции, которых сама же революция затем и убила.

Сам Дзержинский действительно до конца жизни преклонялся перед Владимиром Ильичом, после его смерти написал в своем дневнике, что одного его считает идеалом революционера, вот только сам Ленин к моменту своей смерти Дзержинского, похоже, таким идеалом уже не считал.

В любом случае смерть Ленина могла стать еще одним кирпичиком в основание депрессии Дзержинского, длившейся два последних года его жизни. Хотя Маяковский и написал о дне смерти Ленина: «Но тверды шаги Дзержинского у гроба», похоже, жизнь Железного Феликса именно после этого зимнего дня траура всех идейных большевиков окончательно сбилась с твердого шага, отметавшего все сомнения в желании идти дальше.

Дзержинского назначили главой похоронной комиссии, хотя никаких похорон Ленина не было, его забальзамированное тело поместили в наспех построенный деревянный Мавзолей, позднее замененный сооружением из красного мрамора по проекту Щусева.

Сталину Дзержинский тоже так и не стал близок, хотя в первые годы руководства Сталиным страной, они же последние годы жизни Дзержинского, до открытых конфликтов у них не доходило. Периодически они спорили по каким-то принципиальным вопросам, но ни разу не перешли на личности, а даже остро спорить в ЦК партии в те годы еще считалось вполне нормальным делом, а не уделом бесстрашных смельчаков. Внешне и в письмах Сталин подчеркивал свое расположение к Феликсу Эдмундовичу, осведомлялся в конце посланий, как здоровье главы ГПУ. Но практически очевидно, что близким человеком к Сталину Феликс Эдмундович не стал. При нормальных деловых отношениях, при улыбках на совместных фотографиях Дзержинского со Сталиным, при подчеркнутой вежливости в письмах, нет особых свидетельств об их личном и неформальном общении, хотя бы как у Сталина с Молотовым или Кировым.

Когда говорят, что великая легенда и харизма имени Дзержинского уберегла бы его в сталинские чистки, доживи он до их времен, как это произошло с Буденным или Калининым, то в это верится с трудом. Легенду раздули до небес уже после смерти Дзержинского, когда в истории советской госбезопасности понадобилось найти хотя бы один политический идеал после «конфузов» с Ягодой, Ежовым, Берией, Абакумовым. Думаю, в 1937 году его путь вместе с Петерсом, Лацисом, Ягодой и другими «людьми из его шинели» в расстрельный подвал НКВД был просто предопределен ходом советской истории. И вроде бы сам Сталин в кругу ближайших соратников в конце 30-х вдруг заявил однажды, что Дзержинский в душе был всегда близок к Троцкому, и сам Иосиф Виссарионович его подозревал втайне, что тот может в середине 20-х годов все ГПУ поднять на защиту линии троцкистов.

Когда в перестроечные годы была мода все валить на Сталина, «загубившего» великое дело Ленина и ленинцев, попытались неуклюже склеить легенду, что Дзержинский перед смертью был едва ли не в открытой оппозиции Иосифу Виссарионовичу. Что он даже являлся знаменем каких-то решивших бороться со Сталиным истинных ленинцев и только смерть его помешала этой борьбе за чистый ленинизм. Но это тоже явная натяжка, умер Дзержинский в разгар борьбы сталинского и троцкистского лагерей, и был он к моменту смерти без оговорок в команде Сталина.

Ради этой же сомнительной версии со времен перестройки выдвигали тезис, что Дзержинский всегда не доверял Ягоде и не любил его, а после смерти несгибаемого Феликса подлец и сталинист Ягода сумел развернуться. Хотя любой честный исследователь может подтвердить, что этот конфликт придуман защитниками социализма с ленинским лицом и эталонного образа Дзержинского, что Феликс Эдмундович к Ягоде относился всегда довольно тепло и сам лично выдвинул его в свои заместители. Сторонники образа Дзержинского как безупречного рыцаря революции и сегодня пытаются вместе с дифирамбами главе ВЧК – ГПУ протолкнуть эту версию о непримиримой борьбе Дзержинского со Сталиным:

«Проживи он дольше, ему могла быть уготована судьба М.В. Фрунзе или С.М. Кирова. Нельзя не согласиться с Н.В. Валентиновым (Вольским), который работал в 1921–1928 годах в ВСНХ. Он писал: «Дзержинский – шеф ВЧК – ГПУ, неоспоримо правый, даже самый правый. Коммунист. Проживи он еще десяток лет, и, подобно Бухарину и Рыкову, кончил бы жизнь с пулей в затылок в подвалах Лубянки. Да что Дзержинский? До нас дошли и слова, сказанные Н.К. Крупской: Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме». Дзержинский во многом не соглашался с политикой Сталина, находясь как бы неофициально в оппозиции. И в 1924 г. начал говорить об этом. 9 июля 1924 года он писал Сталину и другим членам Политбюро ЦК компартии: «Один я остаюсь голосом вопиющего, мне самому приходится и возбуждать вопрос, и защищать правильность точки зрения, и даже пускаться в несвойственное мне дело – писать статьи и вести печатную полемику. Но голос мой слаб – никто ему не внемлет»… Обращаясь к А.И. Рыкову 2 июня 1926 года, Дзержинский прямо заявил: «Политики этого правительства я не разделяю. Я ее не понимаю и не вижу в ней никакого смысла»… Все перипетии борьбы с оппозицией, ухудшавшихся отношений со Сталиным он пропускал через свое больное сердце. Отношения Дзержинского со Сталиным стали еще больше натянутыми после того, как первому стало известно, что в конце 1925 года, накануне XIV съезда РКП(б), на квартире старого большевика Г.И. Петровского видные коммунисты обсуждали вопрос о его замене Дзержинским на посту Генерального секретаря ЦК партии».[13]

Здесь есть тоже наряду с правдой некоторая идеологическая натяжка. Автор А.М. Плеханов не скрывает своего восторженного отношения к Дзержинскому и заглаживает его образ до полного глянца. Но, изучив наследие Дзержинского во множестве архивов, он не может не знать, что в этих выступлениях Феликса Эдмундовича не оппозиционность, а предсмертная опустошенность. Что его заявление о неприятии политики «этого правительства» (в которое сам же входил не последним человеком) сделано Рыкову всего за несколько дней до смерти. Что никакие старые большевики в конце 1925 года тяжелобольного и изможденного Дзержинского в генсеки всерьез поставить не планировали. Что такие заявления в середине 20-х позволяли себе многие члены ЦК и Политбюро, что отнюдь не являлось показателем их непримиримой оппозиции Сталину, а всерьез перед смертью на пленуме партии Дзержинский бился за Сталина против фракции Троцкого. Хотя нельзя не признать, некоторая трещина в отношениях Дзержинского со Сталиным росла.

Понемногу Феликс Эдмундович оказался в натянутых отношениях почти со всеми лидерами партии: со Сталиным, Рыковым, Троцким, Бухариным, Чичериным, Зиновьевым. Нарком иностранных дел СССР Чичерин вступил с Дзержинским вообще в явное противоборство, в которое в 20-х годах в итоге оказались вовлечены НКИД и ВЧК – ГПУ. Чичерин даже после смерти Дзержинского продолжал писать в ЦК партии, что хотя лично он к Дзержинскому и сменившему его во главе ГПУ Менжинскому относится хорошо, но ГПУ заняло враждебную позицию к нему и к его наркомату, что самого Чичерина большинство чекистов в ГПУ считает врагом. В одном из писем в ЦК в конце 20-х годов, ставшем прологом к отставке Чичерина с поста наркома иностранных дел и замене его Литвиновым, он вообще прямо написал об «авантюрах ГПУ за границей», о том, как в ГПУ верят любому завербованному в агенты идиоту, о таких же авантюрах за границей военных разведчиков Разведупра и о том, что со времен Дзержинского ГПУ распускает лично о Чичерине ложные слухи, в частности о его приверженности однополой любви. Дзержинский к последним своим дням на большевистском олимпе с главой советской дипломатии и нестандартным большевиком-затворником Чичериным, жившим в одиночку с любимой кошкой и ночами напролет игравшим в своей квартире на Кузнецком мосту любимого Моцарта, рассорился окончательно. Да, наверное, столь разные люди и не могли бы найти общего языка никогда: человек в шинели с револьвером и человек в старомодном пальто с кошкой и пианино в квартире.

Неприязнь к Троцкому, которую Дзержинский к этому времени уже перестал скрывать, вылилась в открытую вражду председателя советской спецслужбы к главному начальнику Красной армии. Похоже, от сверхпринципиального и угрюмого «человека в шинели» устали к этому времени все главные товарищи по руководству партией, а имидж возглавляемой им страшной силы ГПУ не добавлял дружеских чувств к нему, заставляя бояться первого чекиста. Считают, что у недоверия Ленина и Сталина к Дзержинскому были и объективные причины, что тот не справился с ролью политика и хозяйственника, завалив доверенную ему работу в Наркомате транспорта и позднее в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ), который ему поручили возглавлять по совместительству с ГПУ в 1924–1926 годах.

Хотя мнения о достижениях Дзержинского на посту главы ВСНХ различны, очевидно, что выдающимся хозяйственником он не стал, да и не мог стать при отсутствии экономического образования. Он и сам не скрывал, что чувствует себя на посту в ВСНХ свадебным генералом и партийным контролером над экономистами, сосредоточившись на руководстве родным ГПУ. Все его предсмертные записки из начала 1926 года посвящены тому, что он в сложных проблемах ВСНХ не разобрался, что ему мешают заместители, что вообще вся эта хозяйственная политика неправильна, а сам Дзержинский просит себя от этой тяжкой для него обузы освободить. Вопрос о достижениях или провалах Дзержинского на хозяйственно-экономическом фронте в роли наркома транспорта или начальника ВСНХ не входит сейчас в нашу задачу, так как не касается спецслужб. Но будем откровенны: великих свершений на этих постах за ним не водится. Апологеты Дзержинского от любви к нему или любви к его иконному образу даже здесь пытаются доказать, что и его работа по руководству ВСНХ была удачной, что Железный Феликс был настолько одарен, что без особого образования и подготовки и в сложнейших промышленных вопросах вдруг стал лихо разбираться. Обычно приводят в пример написанную им летом 1924 года программу развития промышленности в СССР, в ней поставлена задача тотальной индустриализации страны, упор на развитие машиностроения и пресловутого «производства чугуна и стали на душу населения в стране», а также выдвинуто требование единого промышленного бюджета в СССР. Но в целом такую общую программу, да еще по советам специалистов-экономистов, может написать любой крупный чиновник, и единый бюджет с общим планированием в историческом итоге завел экономику СССР в тупик, да и сам Дзержинский оказался здесь принципиально честен, признав во многом свой провал как экономиста и руководителя промышленности огромной страны.

Начиная с 1924 года из-за частых обострений туберкулеза, проблем с сердцем и отлучек в больницу он имеет все меньше власти. Серьезные проблемы со здоровьем у Железного Феликса проявляются уже с 1922 года, он тогда в письме из своей командировки в Сибирь написал жене Софье: «Мое здоровье очень подорвано, по утрам на меня из зеркала смотрит больной и худой человек». Врачи ставили разные диагнозы от серьезных проблем с сердцем до «головной боли неясного происхождения», которую рекомендовали лечить ограничением курения и увеличением продолжительности сна. Точный диагноз заболевания Дзержинского не установлен для истории и до сегодняшнего дня, считается, что он был просто физически изможден и болел всем понемногу. Хотя сердечные проблемы и последствия туберкулеза были реальной угрозой его здоровью.

С Дзержинским повторилась история Ленина – к нему бумерангом вернулось то, в чем обвиняли его самого, – история с умышленной изоляцией Ленина в Горках: Железного Феликса под предлогом необходимости в лечении начинают потихоньку отстранять от власти и в ГПУ, последней для него прочной гавани, детище и деле всей его жизни. Он это понимает и даже жалуется окружающим, все явственнее чувствуя за спиной тени приставленных к нему Сталиным Менжинского и Ягоды, двух своих первых заместителей, многие вопросы решающих уже без него. Так все это и продлится до самой смерти Дзержинского в 1926 году. В 1925 году Дзержинский несколько раз, будучи на лечении, уже постфактум узнавал о каких-то решениях по линии ГПУ, принятых при участии Менжинского взамен его личного присутствия на заседании Политбюро.

В это время он находился в настоящей депрессии. К тому же произошло окончательное отдаление от жены, Софьи Сигизмундовны Дзержинской (в девичестве Софья Мушкат), совместная жизнь с которой давно уже не ладилась, хотя это единственная его жена и соратник еще с 1905 года, со времен варшавского подполья социал-демократов, ждавшая из всех тюрем и эмиграций. С 1923 года Дзержинский часто вообще не ездил ночевать домой, предпочитая спать на раскладушке в собственном кабинете ГПУ на Лубянке или уезжать на служебную дачу. Хотя он в горячие дни 1918–1919 годов тоже часто спал в своем кабинете за ширмой. По одной из версий, называемой исторической легендой, заместитель Дзержинского в ВЧК эсер Александрович давал инструкции чекисту Блюмкину стрелять в германского посла прямо в приемной председателя ВЧК, когда сам Дзержинский спал в считаных метрах от заговорщиков за ширмой.

К тому же все чаще местом его ночлега становится палата в больнице и в санатории, а два последних года жизни Дзержинский не только страшно уставший, но еще и тяжелобольной человек, которому даже просидеть рабочий день в кабинете непросто. После очередного лечения в Крыму он очень располнел и внешне сдал, на последних фотографиях от прежнего несгибаемого революционера остался лишь тот же прожигающий, фанатический взгляд. Среди фотографий Дзержинского есть одна, сделанная в его кабинете на Лубянке, 11, где Дзержинский явно специально позирует фотографу с телефонной трубкой в руке. И на этом фото даже фанатичный и дерзкий взгляд, так впечатляющий почти всех, независимо от личного отношения к Дзержинскому, уже, кажется, задернут какой-то ранее неведомой для его фотографий грустью. И это только 1922 год, настоящая депрессия и болезнь еще не пришли. А на одной из последних съемок Дзержинского на кинопленку он даже улыбается довольно вымученно, при этом лицо выглядит очень изможденным, и все тот же опустошенно-тоскливый взгляд – кажется, это последняя его зима 1926 года. Дзержинский снят кинооператором у служебного автомобиля вместе со своим приближенным по ГПУ Яковом Аграновым. Главным для этого «позднего Дзержинского» все же была депрессия, усталость от жизни, чувство отстранения от рычагов управления страной. Происходит удивительная вещь: в эти годы Железный Феликс очень часто жалуется. Жалуется на излишнюю самостоятельность Ягоды и Менжинского за его спиной на Лубянке, на недоверие партии ГПУ и лично ему. В 1925 году он пишет Зиновьеву (с которым тоже не слишком дружит): «Для ГПУ настала тяжелая полоса, работники смертельно устали, некоторые до истерии, а в верхушке партии Бухарин и Калинин вообще сомневаются в необходимости ОГПУ, как и весь Наркомат иностранных дел».

Призывавшие либерализовать ГПУ и убрать чекистские перегибы 1918–1920 годов, именно Бухарин и Калинин понемногу стали для Дзержинского олицетворять этот правый уклон в верхушке партии, наступавший на чекистское братство. Если слухи о том, что Михаил Иванович Калинин плакал, подписывая смертные приговоры из ГПУ, ничем в истории не подтверждены, то он все же и вправду громко требовал урезать часть полномочий чекистской спецслужбы. Еще одним явным врагом Железного Феликса становится ставленник Троцкого на посту наркома финансов Григорий Сокольников (Бриллиант), постоянно требующий урезать ассигнования на программы ГПУ, он в начале 20-х годов будет против финансирования и советской промышленности по плану Дзержинского как главы ВСНХ. Именно эту троицу Дзержинский однажды нарисовал на карикатуре посреди заседания ЦК партии и потом показывал своим чекистам: на знаменитой эмблеме ВЧК меч революции на фоне щита подтачивают напильниками три фигурки, подписанные именами Бухарина, Калинина и Сокольникова.

Тут же Дзержинский рубит правду Карлу Радеку: «В ГПУ долго служили только святые или негодяи, теперь святые все больше уходят от меня, я остаюсь с негодяями». Это так сам Дзержинский в период депрессии оценил кадровую обстановку в родной спецслужбе, продолжая только для официальной прессы упоминать исключительно о «святой» половине своих подчиненных. Это если кому-то покажется перебором вынесенное в эпиграф суждение перебежчика из чекистов Игнатия Райсса (Порецкого) о том, что все они в ВЧК были стаей, а Дзержинский их мрачным демоном. Жалуется Феликс Эдмундович и на врачей, не дающих ему вернуться к нормальной работе. Жалуется лично Сталину на ставшего после смерти Ленина главой советского правительства Алексея Рыкова: «Он мне не доверяет и полностью меня игнорирует». Именно Рыкова Дзержинский сменил во главе ВСНХ в 1924 году. И на своего заместителя по ВСНХ Пятакова, близкого тогда к Троцкому, тоже жалуется: «Он не помощник мне, а главный дезорганизатор нашей промышленности». Даже за месяц до своей смерти в письме рыковскому заместителю Куйбышеву Дзержинский, очевидно предчувствуя скорую смерть, признается в своей страшной депрессии, называя ее жизненным тупиком, предрекая даже гибель революции от рук скорого ее «могильщика и диктатора с фальшивыми красными перьями». В этом письме Дзержинский успел попросить отставки с поста главы ВСНХ, которой в связи со смертью так и не дождался, а в завершение его открыто написал: «Я устал от всех наших противоречий».

В последнее время исследователи получили возможность открыто сказать об еще одной возможной причине этой депрессии последних лет жизни Феликса Дзержинского, кроме утвержденного в советские годы мнения о нездоровье и перегрузке тяжелой работой. Стало возможным предположить, что в депрессию Железного Феликса ввергли и раздумья о количестве пролитой в годы Гражданской войны и «красного террора» крови. Вернее, о результате этой беспощадной работы ВЧК. Представляется, что, сохранявший часть романтических взглядов на будущее мира после социалистической революции, Дзержинский мог не быть в ряду других видных большевиков разочарован наступившими после Гражданской войны и смерти Ленина временами в Советском Союзе – наступлением бюрократии мирного времени, реваншем нэпманов, отказом власти Москвы от идеи продолжения мировой революции до победного конца и так далее. Он ни разу не усомнился, судя по всему, в необходимости кровопускания его службой ВЧК в 1918–1922 годах, но вот результаты этого жертвоприношения он, вероятно, представлял себе другими.

Не случайно на Х съезде РКП(б) он попросил освободить его от обязанностей председателя ВЧК, сообщив, что «рука его никогда не дрожала, направляя карающий меч на головы наших врагов, но сейчас революция вошла в критический период, когда пришлось карать матросов в Кронштадте и мужиков в Тамбовской губернии». Вряд ли Дзержинский испугался излишней крови или пожалел конкретных кронштадтских матросов и тамбовских крестьян, ведь и в «красный террор» ЧК отстреливала далеко не только сановное дворянство и высших офицеров. Здесь скорее речь о том, что Дзержинский почувствовал: что-то сбилось в механизме вообще, революция пошла не туда, мы отстреливаем нашу прежнюю опору из матросов и бедного крестьянства, а кого будем стрелять потом? Думается, что, написав Куйбышеву, что «устал от всех наших противоречий», Феликс Эдмундович именно это и имел в виду.

Если еще добавить, что после смерти в бумагах Дзержинского историки нашли никогда не опубликованное и никому не отправленное письмо с заглавием «Смертельно устал жить и работать…», картина глубокой депрессии становится ясна и неоспорима. В 1926 году из жизни ушел смертельно уставший человек, а возможно, и во многом разочаровавшийся в своей жизни и в своей борьбе, но эту тайну Дзержинский унес с собой в могилу. Это его неотосланное завещание о смертельной усталости выглядит почти как предсмертная записка, хотя мне лично версия о самоубийстве Дзержинского путем принятия в депрессии яда представляется слишком натянутой – не тот был у «человека в шинели» характер. Как запрещено верой самоубийство очень набожным христианам, так и своеобразная религия Дзержинского, которой он был одним из самых фанатичных адептов, не должна была дать ему права на такую малодушную капитуляцию, да и организм его уже был смертельно поражен болезнью для естественного исхода. Натянутыми кажутся и всегда присущие таким ситуациям версии о тайном отравлении Дзержинского по приказу Сталина или о том, что в акте посмертного осмотра его тела в морге есть странности, иных приводящие к мысли о подмене тела неким двойником Дзержинского. В том состоянии, в котором находился к 1926 году несгибаемый когда-то исполин революции, он ни Сталину, ни кому-либо другому уже не мог быть опасен. В связи с просьбами освободить его от всех постов по состоянию здоровья летом 1926 года Сталин, Рыков и Куйбышев обсуждали, какую почетную и необременительную должность, вроде председателя Совета труда и обороны, дать Дзержинскому – когда человека отправляют доживать на почетной пенсии, о его тайной ликвидации обычно не думают.

В последнее время снято сразу несколько документальных фильмов, обсуждающих странности смерти Дзержинского и косвенно намекающих на возможность его отравления по приказу власти. Однако, кроме каких-то странностей с актом вскрытия Дзержинского, опять никаких доводов в пользу тайной ликвидации основателя ВЧК не приведено. Говорят, что версия о тайном умерщвлении Дзержинского была сразу после 1926 года популярна в белой эмиграции – но откуда там могли бы узнать секреты такой тайной акции в Кремле? Не написали профессора при вскрытии Дзержинского о следах тюремного туберкулеза в его легких и не стали вскрывать черепную коробку? Но они же диагностировали причину смерти от разрыва сердца (для советских людей в газетах написали тогда, что «сердце Феликса сгорело в борьбе за революцию»), при чем же здесь предположение о подмене трупа? И где в таком случае настоящий Дзержинский: тайно захоронен или перешел на нелегальное положение? Написал один из проводивших вскрытие медиков, что перед ним труп пожилого человека – но в те времена труп 48-летнего бывшего каторжанина, много лет затем работавшего на износ и тяжело болевшего, не мог ему показаться телом человека молодого. Посмотрите на последнюю прижизненную фотографию Дзержинского из июня 1926 года: на ней просто измученный старик с седыми и уже очень поредевшими волосами, непричесанный, с каким-то безразличным прищуром, словно ему не меньше 80 лет, – сжег себя человек работой, страстями и вообще революцией.

Или еще одна очень «весомая» улика жаждущих громких разоблачений телевизионщиков – на кадрах похоронной процессии Сталин у гроба Дзержинского вовсе не убит горем и даже однажды позволяет себе улыбнуться. Но там, если внимательно смотреть, никто не падает на гроб с рыданиями, все несущие вместе со Сталиным гроб (Калинин, Троцкий, Бухарин, Ягода и др.) спокойно сосредоточены и периодически обмениваются репликами. К тому же главный злодей по логике таких действ, напротив, должен был бы показным горем маскировать свое торжество.

Итак, пока не приведено никаких внятных мотивов ликвидации Дзержинского по приказу Кремля, а о тайном отравлении его мстителями из белого или эсеровского лагеря и говорить нелепо. В борьбе в партийной верхушке в 1926 году Дзержинский отнюдь не главный игрок, а для Сталина он за угрозой со стороны Троцкого и других оппозиционеров и вовсе не заметен. Да и не боролся Дзержинский тогда со Сталиным вовсе, а был полностью лоялен его линии в ЦК, фактически входил в год главного столкновения с троцкистами-зиновьевцами в команду сторонников Сталина.

А намеки на то, что у Дзержинского в ГПУ (спецотделе Глеба Бокия) мог оказаться какой-то страшный компромат на первых лиц государства, и вовсе абсурдны. Ведь в этом случае ликвидация Дзержинского ничего не меняла, а самого Бокия арестовали только в репрессии 1937 года и долго выпытывали у него местонахождение легендарных «тетрадей Бокия» с каким-то якобы компроматом, но так и не нашли. Но даже если бы пресловутые тетради и были, если их все же изъяли у Бокия и уничтожили, это было только в 1937 году, через одиннадцать лет после смерти Дзержинского. Словом, все свидетельствует в пользу не сенсационной и не делающей телевизионные рейтинги, но гораздо более правдоподобной версии: сердце Дзержинского действительно выработало свой ресурс в больном теле и остановилось.

При этом «усталый» Дзержинский оказался самым неизученным, мало кому интересным. В отличие от изучаемого историками компартии яростного борца с самодержавием, в отличие от обожествляемого последователями в КГБ «романтика-чекиста», в отличие от проклинаемого демократами перестройки «маньяка-расстрельщика». Одни руками скульптора Вучетича в 1958 году отлили его в бронзе на Лубянской площади у здания КГБ и долгие годы отливали в истории легенду о великом чекисте с горячим сердцем и чистыми руками. Другие затем в августовскую ночь 1991 года на закате СССР сносили этот памятник и в те же годы яростно ниспровергали исторические пьедесталы Феликса Эдмундовича, слепив антилегенду о маньяке и расстрельщике. А вот «усталый Феликс» из последних лет его бурной жизни для всех словно ушел в тень. В этом печальном образе просто нечего изучать, можно только предполагать. Разочаровался ли он в эти годы во всем социалистическом учении по Марксу, которому принес в жертву свою и массу чужих жизней? Вряд ли. Засомневался ли в конкретном ленинском пути к его торжеству, на котором по приказу Ильича возглавил карательно-расстрельный отряд и не знал пощады к врагу? Вполне возможно. Теперь уже нам точно не узнать этого, в свою фразу «Устал жить и работать» он вложил для истории эту загадку.

Концом этой затяжной депрессии стала смерть «железного человека», наступившая от инфаркта в результате стремительно развивавшейся стенокардии. 20 июля 1926 года он, по обыкновению, с раннего утра уехал в свой кабинет в ГПУ на Лубянке, а затем отбыл в ЦК партии на заседание, собираясь опять вернуться вечером в ГПУ, где у него были назначены приемы нескольким людям, включая только что прибывшего из Тибета художника Николая Рериха. До сих пор исследователи судеб как Дзержинского, так и Рериха спорят, о чем они собирались тогда говорить и какие интересы столь непохожих людей связывали. Высказывается даже версия, что в своих восточных экспедициях странник-философ Рерих мог выполнять особые задания ГПУ и Разведупра Красной армии по поиску оптимальных маршрутов красного похода в Индию и свержения далай-ламы с установлением просоветской власти в Тибете.

Но в тот день 20 июля 1926 года Рерих Дзержинского не дождался, тому стало плохо прямо на заседании ЦК после очередного бурного спора с Троцким и его последователями, он полежал на диване в соседней комнате и попросил отвезти его домой – квартира была здесь же, на территории Кремля. Вернувшись с заседания ЦК к себе домой, Дзержинский на глазах жены Софьи потерял сознание и рухнул на пол, у него случился инфаркт. Бригада врачей пыталась запустить его сердце, но он умер у них на руках.

Так получилось, что в истории Российской империи предшественники Дзержинского, твердо занимавшие место в номинации «Личность во главе спецслужбы», прожили значительно более благополучную жизнь без ужасов многолетней каторги, побегов с нее, пожара революции и кровавого колеса «красного террора». А вот умерли они при более экстремальных обстоятельствах: Толстой при полной опале и лишении всех постов в тюрьме на Соловках, Бенкендорф в пути на борту корабля, Судейкин совсем страшно – забитый ломом террористами на конспиративной квартире, прямо в сортире, с размозженной головой. Да и вполне благополучные и сановные начальники тайного сыска при последнем из Романовых, вроде Хвостова с Белецким, закончили жизнь чекистским расстрелом на Ходынском поле. Бывший в качестве министра МВД главным начальником над царскими спецслужбами Столыпин мучительно умирал в киевском госпитале с пулей террориста в печени. А вот с Дзержинским за безумно бурную и полную борьбы и боли жизнь судьба расплатилась таким на их фоне благополучным уходом из жизни: скорая и естественная смерть в собственной квартире. Здесь же у Кремлевской стены по тогдашней революционной моде Феликс Эдмундович Дзержинский и был похоронен, получив могилу совсем рядом со своей бывшей квартирой в Кремле и у символической стены центра власти в государстве, безопасность которого он девять лет защищал на посту главы ВЧК – ГПУ.

Можно сказать, что после своей смерти Дзержинский побывал еще в одном образе и часто предстает в нем по сей день. Это «посмертный Дзержинский», идеализированный и выхолощенный годами советской идеологии до такой степени, что реальная личность живого человека за этими томами славословий давно потерялась. Он превратился в икону, в застывший образ всегда правого и справедливого чекиста номер один, в грозу спекулянтов и друга советских детей.

Особенно постарались в этом его последователи из советских спецслужб, доведшие легенду о любимом Феликсе до абсурдного временами культа Зевса чекистского олимпа. Его имя и имидж затаскали, раздергали на эпиграфы из его дневников, поместили в чекистский бренд, в популярную в Советском Союзе марку ФЭД по первым буквам его имени, отчества и фамилии. Сам Дзержинский явно бы удивился, узнав, что ФЭДом назван фотоаппарат советского производства (присвоение его имени чекистской войсковой части или макаренковской колонии для беспризорников он, быть может, еще и оценил бы).

В наши уже первые годы XXI века к фигуре Феликса Эдмундовича Дзержинского периодически можно отметить отдельные всплески интереса. То в российской Государственной думе часами дебатируют за и против восстановления его монумента посреди Лубянской площади. То явочным порядком по просьбе ветеранов милиции бюст Железного Феликса вновь восстанавливают во внутреннем дворе ГУВД Москвы на Петровке, 38, в августе 1991 года при виде возбужденной победой над ГКЧП толпы москвичей сами же милиционеры этот бюст и демонтировали от греха подальше, опасаясь штурма ГУВД. То КГБ независимой уже Белоруссии открывает туристический маршрут по местам боевой славы Дзержинского, здесь тоже перед зданием КГБ в Минске памятник Дзержинскому сохранен до сих пор.

Но все это опять же ренессанс интереса не к фигуре реального человека по имени Феликс Эдмундович Дзержинский, а к советской легенде о нем, к застывшему в изваянии истукану по кличке Железный Феликс. И с одной стороны, опять идет ряд набивших всем оскомину еще с советско-застойных лет клише: «честнейший и благороднейший чекист», «благодетель беспризорных», «чистые руки и горячее сердце», «рыцарь революции». А с другой – те же клише с обратным знаком: «маньяк-кокаинщик», «убийца родной сестры», «садист в шинели», «отец системы советских концлагерей». И за этой переброской застывшими за годы простенькими терминами реальный и живой Феликс Дзержинский, такой неоднозначный, непростой и разный в различные годы жизни, от нас все дальше и дальше уходит без возврата в историю к категории мало нам понятных и совсем далеких Чингисханов и Цезарей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.