Глава десятая От Алакуртти до Киркенеса

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

От Алакуртти до Киркенеса

Начало 1944 года принесло нам подарок. Мне и многим моим сослуживцам-одногодкам присвоили звания младших лейтенантов. С фашистами у нас особых проблем не было. Хотя они очень хотели найти наш аэродром. Несколько раз над нами кружил одиночный немецкий бомбардировщик, выполнявший, видимо, функцию разведки. Но у нас была хорошая светомаскировка, а кроме того, самолеты прикрывались ветками. Поскольку на окрестных сопках был лес, то с высоты все выглядело естественным фоном. Фрицев это до того бесило, что их разведчик однажды две-три фугасные бомбы килограммов по пятьдесят сбросил наудачу, авось, огонь на себя вызовет. Но нашим зенитчикам было настрого запрещено стрелять по одиночному самолету, чтобы не демаскировать аэродром, и затея фашистов не удалась. Очень обидно, правда, было, что на аэродроме в тот момент наши экипажи к вылету готовились, и несколько человек оказались ранены осколками, два самолета повреждены. Но, не считая этого случая, на своем аэродроме мы всегда чувствовали себя спокойно. Тем более что с нами размещались истребители, которые летали перехватывать немецких разведчиков. Истребителей в Африканде стоял целый полк. Впрочем, мы с ними дружбы особой не водили. Летали ведь сами ночью, а они днем. Соответственно, у одних вылеты, а другие в это время спят. Какая тут дружба?

В целом, в начале 1944-го мы были довольны своей судьбой и житьем-бытьем. Хоть и рисковали жизнью, но делали полезное для Родины дело. Да и жили в отличных по военным меркам условиях. У нас были очень теплые деревянные бараки километрах в трех от аэродрома. На КП мы добирались на машинах, которые всегда стояли около бараков. Это могла быть и полуторка, и «ЗИЛ», и даже американские «Студебекеры». Но здесь, как нарочно, получается, что мне снова приходится ругать технику союзников. «Студебекеры» мы называли «простудебекерами». Машина была холодной, а еще батальоновские не всегда натягивали тент, без которого за время езды с ветерком мы практически всегда простужались.

Впрочем, в условиях Севера любую машину было нелегко даже завести. Хорошо, наши бараки стояли на высоком холме, так что аэродром находился метров на сто ниже. Для запуска мотора автомобиля из кухни приносили пару ведер горячей воды, машину снимали с тормозов, и она разгонялась самоходом с горки.

Перепад между высотами нашего лагеря и аэродрома играл еще ту роль, что, взлетая в долину, мы набирали высоту зачастую уже за бараками. Володе Иконникову это чуть не стоило головы. Его наши же русские девки сбить пытались! Очень смешно все получилось, хотя и опасно, если посмотреть на происшедшее серьезно. Нам неожиданно объявили взлет. При этом кто-то из диспетчеров маху дал, и в местное ПВО о вылете не сообщили. А в километре выше нашего летного городка на вершине стояла зенитная батарея. Своеобразная очень, как и многие зенитные батареи в годы той войны: из мужчин там служили только командир батареи, его заместитель и командир взвода, а остальными воинами были девчонки: и подносчицы, и наводчицы…

Володя в том полете осветителем шел, он первый взлетал. И только он шасси убрал, поравнялся с нашим поселком, тут по нему с батареи как врезали девчата. Хорошо, он набрать высоту не успел, и получилось, что все снаряды прошли над ним. Это нам со стороны было отлично видно, ведь ночь, а снаряды трассирующие. Володя, конечно, нырнул сразу, ушел на Имандру, там набрал высоту, полетел на цель. У остальных все прошло нормально. Как только Володю обстреляли, диспетчера тут же позвонили в зенитную батарею: «Вы что, с ума сошли?» Однако в целом девчата вполне по уставу поступили. Их же не предупредили о вылете с аэродрома, а тут самолет идет на малой высоте… Конечно, можно было и догадаться. Не догадались они, что с девчат взять…

А мы-то не знали, что там женский коллектив. И на следующий день Володя решил посмотреть, кто же его сбить пытался, чтобы уж разобраться по-мужски «с негодяем»: лицо хоть разбить. Мы собрались человек пять, встали на лыжи и отправились на зенитную батарею. Приехали, а там все девки ревут. Мы же в летной форме поехали разбираться. Они увидели нас издалека, а командир батареи их еще и подзудил: «Вот, вчера открыли огонь по нашим самолетам, теперь вас летчики будут расстреливать!» Ох, и стоило нам труда их успокоить. Зато потом с Иконниковым мы все смеялись, мол, такие там в батарее девчата, что собьют тебя и сами заплачут! Познакомились мы сними, но отношений вроде ни у кого не завязалось. У нас в клубе все завязывалось, а артиллеристы-зенитчики к нам не ходили. К тому же у нас своих было шестьдесят девчонок, полученных еще в Мигалове. Ребята ухаживали за ними, кое-кто переженился после войны.

Но танцы начинались только во время нелетной погоды. Правда, непогода на Севере была нередким явлением и длилась по нескольку дней. Если бушевали снежные бураны, так вообще даже на земле было опасно из помещения в одиночку выходить, не то что в небо подниматься. Мы тогда в своих бараках отдыхали. Учили карты местности и цели, особенности аэродромов. А уж после ужина жизнь била ключом: мы могли ходить в гости в соседние бараки, играть в домино, в карты. В карты играли и в преферанс, и в дурачка. Кое-кто пытался читать те немногие книги, что у нас были. Конечно, и выпить можно было себе позволить, если знаешь, что в ближайшее время полеты не предвидятся. А если несколько дней не летаешь, то уже начинаешь мучиться, что нельзя ударить по фашистам.

Помню, мы сидели, ждали. Наконец, прибежал дневальный и объявил, что всем экипажам нужно идти на КП. Мы пожали плечами, погода ведь не улучшилась, а тут вдруг вроде как боевой вылет намечался. Но мало ли что.

На КП нас уже ждали командир полка Трехин, комиссар полка Куракин и кто-то еще из начальства. Они объявили, что наши летчики Платонов, Симаков, Лапс, Коновалов и Толя Иванов удостоены звания Героя Советского Союза.

К слову, Толя Иванов очень интересным летчиком был. Еще до моего появления в полку произошел случай, когда Иванова сбили, экипаж взяли в плен, повезли в Германию, но они по дороге сумели сбежать. У одного из ребят перочинный нож был, и они вырезали кусок доски на месте, где в товарном поезде закрывалась щеколда, благодаря этому им удалось руку просунуть, они открыли дверь и выпрыгнули на ходу. После этого наши летчики попали к партизанам, а от партизан их направили обратно в дальнюю авиацию. И все было бы хорошо, если б в дело не вмешалась СМЕРШ.

Как назло, получилось, что дежурным по полку был только что прибывший молодой летчик. Утром командир полка, тогда еще Григорий Иванович Чеботаев, спросил его, как прошло дежурство, а уже по пути в кабинет уточнил: «Мне никто не звонил?» И этот молодой возьми да ляпни: «Тут звонили какие-то, спрашивали Анатолия Васильевича Иванова. Я сказал, у нас такого нет, у нас Захар был, которого сбили». Григорий Иванович аж передернулся: «Да ты что?! Ты же под расстрел подвел Захара!» Анатолия Иванова у нас все называли Захаром почему-то, точно так же, как меня Лехой, хотя я Леонид, а не Алексей. Толя пришел к нам в полк с Дальнего Востока из гражданской авиации, там его почему-то звали «брат Захар», так и у нас пошло.

Но вот к каким последствиям привела путаница. Командир полка тогда буквально влетел в кабинет, позвонил скорее в Москву и стал требовать, чтобы ему дали главкома Голованова. Ему все в штабах отвечали: «Да ты что?! Будем мы главкома тревожить…» А он им орал: «Расстреляют моего летчика, если не дадите Голованова!» И все-таки добился он, тут же объяснил ситуацию главкому. Голованов понял, что Иванова при таких обстоятельствах в ближайшее время могли, как перешедшего фронт под чужим именем, посчитать шпионом и расстрелять. Он успокоил нашего командира полка, обещал сделать все возможное и связался с кем было нужно. А через некоторое время сам позвонил Чеботаеву: «Все в порядке, нашел твоего Иванова, жди, на днях прибудет!»

Иванов как вернулся, так сразу закричал: «Покажите мне того летчика, который меня чуть под расстрел не подвел!» Остальные стали уговаривать его не бушевать: «Ладно, Захар, не кипятись, что с молодого дурака взять…» И, действительно, Толя очень быстро остыл. Боевой был парень, после войны принял дивизию, стал генералом. Своего Героя Советского Союза он заслужил в полной мере. Когда о его награждении объявили, то тут же командир полка сказал, что и многие из нас награждены орденами боевого Красного, Отечественной войны и другими. Кажется, я тогда тоже получил одну из своих наград.

Однако выяснилось, что нас не только ради объявления радостной новости вызвали на командный пункт. Стояла и боевая задача. Да еще какая — в который раз Алакуртти.

Впервые нам пришлось бомбить этот аэродром в столь плохую погоду. А цель ведь была самой страшной на Севере. У нас даже песенка ходила: «Алакуртти где-то рядом, там зенитка бьет снарядом!» Аэродром располагался рядом с одноименной железнодорожной станцией. Верст на сто западнее города Кандалакша. Там были в изобилии зенитки среднего и крупного калибра и много зенитных пулеметов. В Алакуртти базировалось тридцать-сорок самолетов, как бомбардировщиков, так и истребителей, но была одна взлетно-посадочная полоса. Истребители в основном стояли в ангарах, а бомбардировщики на окраине леса. При аэродроме были гаражи, ремонтные мастерские и жилые помещения. Базировавшиеся в Алакуртти бомбардировщики «Ю-88» старались контролировать и нашу железную дорогу, и Архангельск.

Я больше десяти вылетов сделал на эту цель за годы войны. Но тот, о котором говорю сейчас, получился одним из самых опасных. С КП взлетела красная ракета — сигнал немедленного взлета (а если давали две красные, это означало — «отбой»; зеленая и красная — необходимость ждать).

Нашему экипажу повезло, мы хотя и схватили несколько снарядов, но с задросселированным двигателем отбомбились и вернулись благополучно. А вот наш Коля Белоусов при бомбометании попал под плотный огонь зениток, когда заходил на цель. Он все равно отбомбился. Но самолет обстреливали все интенсивнее, и загорелась левая плоскость. «Ил» пошел вниз, управление перестало работать. Оставалось только одно. Коля всем приказал прыгать. А дальше получилось, что он долго не мог открыть колпак, и поэтому выпрыгнул несколько позже своего экипажа. Кольцо парашюта выдернул сразу, медлить было нельзя, до земли-то оставалось совсем немного. К счастью, высоты хватило, чтобы парашют раскрылся. Да и рухнул он на мягкий тундровый мох. А поскольку была ночь, то Белоусов сразу и не понял, где он. Потом посмотрел, увидел на горизонте зарево пожара. Догадался, что это Алакуртти после бомбометания горит, сориентировался.

Он находился не так уж и далеко от аэродрома. Во всяком случае, ему были слышны взрывы и стрельба зениток. Прежде всего, Коля решил избавиться от парашюта. Тащить его с собой было ни к чему, а просто так бросить опасно: если бы фашисты нашли, то отправили бы людей на поиски летчика. Он сначала бросил парашют в какую-то неглубокую ямку, но потом решил прикопать. И тут вдруг понял, что нечем. Он даже охотничий нож из бортовой сумки в комбинезон не переложил. Более того, по закону подлости у него карта выпала во время прыжка, да еще и еды с собой не лежало. У нас были комбинезоны с большими карманами, куда многие и клали бортпаек. А тут мы сидели несколько дней без полетов, кто-то фляжку спирта принес, закусить было нечем, и Белоусов с друзьями свой бортпаек и съел. Поэтому когда он выпрыгнул, у него осталась только плитка шоколада.

Подобрал Коля подходящий камень, с помощью него углубил яму, парашют кое-как присыпал. А дальше что — надо выбираться. Белоусова тревожило, что он ничего не знал о судьбе своего экипажа, однако задумываться об этом было некогда. В кармане куртки он нащупал ручной компас, сориентировался по нему. Прикинул, что до линии фронта осталось верст пятьдесят. Не самое маленькое получилось расстояние, ведь двигаться можно было только ночью, предельно осторожно, да еще без еды.

Около недели Коля шел к нашим. Один раз он чуть не столкнулся с немцами. У него привал был, он спал. Пришел в себя, видит, метрах в тридцати от него двое автоматчиков идут, о чем-то лопочут беспечно по-немецки. А Колю вроде и не видно было, он для привалов специально выбирал такие места. Но, конечно, риск был большой. Белоусов сразу достал пистолет, взвел курок. Но ему повезло: немцы его не заметили. Он переполз в кустарник и там уже дожидался ночи, не позволяя себе заснуть. Хотя постоянное желание спать с каждым днем становилось все сильнее. Есть было нечего. Он уже и ягоды собирал, но ими разве насытишься? Рассказывал, что однажды увидел, как мыши прячутся под камни, и решил изловить, чтобы попробовать. А когда поймал, взял мышь в руки, и так противно стало, что не стал ее есть.

В конце концов, когда Коля последнюю речку перешел и оказался на нашей территории, у него уже сил не было, с голоду к земле клонило. Вдруг он услышал произнесенное по-русски: «Стой, кто идет?» Это был наш патруль. Белоусов им только и смог сказать: «Ой, братцы, дайте хлебушка кусочек!» Экипаж его так и не вернулся. А Коля побыл в госпитале десять дней и вернулся к нам, чтобы снова бомбить фашистов.

Над аэродромом Алакуртти наш полк много экипажей потерял. Ох, чего только мы не пытались придумать. Помимо того, о чем я уже говорил, летали и так, что пара экипажей подходила к аэродрому на большой высоте и вызывала огонь на себя. Другие же наши самолеты с задросселированными двигателями бесшумно подлетали к цели и бомбили неожиданно и с меньшим риском. Те же, которые отвлекали, в это время бросали САБы (световые авиабомбы, они предназначены для освещения объекта бомбардировки. Мы их активно начали использовать именно на Севере, на каждый самолет-осветитель подвешивали по 10–13 таких бомб), отвлекая на себя огонь зениток. У нас в таком качестве летали Володя Иконников, Уромов, Иванов.

К слову, однажды даже Иконников только чудом вернулся из очередного вылета на Алакуртти. В его «Иле» было несколько десятков пробоин всех возможных размеров, да еще перебиты подкосы правой стойки шасси. Но Володя ухитрился как-то на одно колесо самолет посадить. Никто у него серьезно не пострадал, только из стрелков кто-то вроде бы ушибся. И представьте, техник в его бомбардировщике потом два неразорвавшихся снаряда нашел. К нам саперы приезжали, чтобы их обезвредить.

Завершая рассказ о том, как нас сбивали на Севере, нельзя в очередной раз не сказать и о сбитии, происшедшем над Киркенесом. После бомбометания по этому аэродрому у нас однажды сбили экипаж Коли Калинина. Не помню, почему, но спастись удалось только Коле и его штурману Василию Селиванову. Когда они выпрыгнули над целью, их счастливо отнесло в сторону, благодаря чему им удалось избежать плена. Ребята стали выходить к линии фронта, благо у Калинина уже был подобный опыт. Взяли курс 90. Однако на Кольском полуострове с севера на юг проходит громадное озеро Инори очень сложной конфигурации, с заливами. Это озеро тянется почти до самой Кандалакши. И когда они вышли на берег, то увидели вдали, с другой стороны озера, лодки норвежских рыбаков. Сориентировавшись по ним, Коля и Вася стали искать рыбацкий поселок. Найдя, зашли в один из бедных домов, как нас учили разведчики. Их встретили пацан лет двенадцати-тринадцати, девчонка лет семнадцати и женщина. Глава семьи где-то отсутствовал, наверное, ловил рыбу: в тех деревнях ничем другим не жили.

Что дальше получилось. Хозяева по-русски не понимают, а наши ребята по-норвежски. Но кое-как объяснили им Калинин с Селивановым, что хотят на другой берег переправиться. А ширина озера была километров десять, не меньше. Стали норвежцы между собой что-то обсуждать. Коля и Вася даже насторожились, Но, по счастью, насторожились зря. Норвежцы — не финны. Это с финнами был случай, когда Кибордина, летчика из нашего полка, сбили. Он с экипажем вышел на финский хутор. Ребята измучились очень, им поесть надо было. Зашли в дом, хозяйка радушно их встретила, стол накрыла. Летчики и не заметили, что ее дочка лет пятнадцати встала на лыжи и пошла в соседнюю деревню, где подняла тревогу: шуцкоры (финская полиция) пришли и арестовали моих однополчан. Держали их, правда, не в каком-то там концлагере, а в обычной тюрьме и освободили вскоре после капитуляции Финляндии.

А норвежцы сдавать наших ребят немцам не собирались. Наоборот, стали прикидывать, куда именно их переправлять. Калинин с Селивановым как-то жестами объяснили, что карту не худо бы иметь, их же карты остались в самолете. И пацаненок из избы пошел на какое-то шоссе, там сидел долго под мостом, смотрел, как шли фашистские машины, ждал одиночный мотоцикл. И дождался. Тогда он натянул проволоку на уровне головы, закрепив за перила моста (в темноте ее не разглядишь), и срезал ею немецкого мотоциклиста, забрал у него планшет и принес нашим летчикам. Они по карте указали, куда им надо. А на следующую ночь девчонка по озеру в лодке перевезла ребят туда, объяснила им, как идти дальше. Время подходило к утру, они спросили ее, как она поплывет обратно. Она сказала, что отсидится в кустах до следующей ночи, а потом отправится домой. Или, по крайней мере, они так поняли из ее объяснения, где наполовину — жесты, наполовину — чужой язык.

Вася и Коля успешно вышли на своих и вскоре вернулись на аэродром. Селиванов потом любил говаривать: «Закончится война, поеду и женюсь на девке, которая нас перевезла на лодке».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.