XXXI. НЕУДАЧНЫЙ ПОХОД В АДЖАРИЮ
XXXI. НЕУДАЧНЫЙ ПОХОД В АДЖАРИЮ
Мы покинули Аджарию, Ахалцихе, Гурию и Кобулеты в самом начале кампании 1829 года, когда победа при Лимани успокоила кабулетцев, а поражение при Дигуре охладило пыл аджарского бека.
Ряд блистательных дел, быстро проведших русские войска на путь к Трапезунду, казалось, устранил всякую опасность для правого фланга со стороны его воинственных соседей. Но вот роковая тучка пронеслась над Бейбуртом и в самое короткое время покрыла темным пологом весь горизонт; затишье сменилось волнением, которое в конце кампании уже разыгралось в целую бурю, грозившую бедой и Гурии и Ахалцихе.
Слишком незначительные силы, с которыми Паскевич открыл поход к Арзеруму, заставили его ограничиться на других театрах войны чисто оборонительными действиями. Но это вынужденное положение, успех которого во многом зависел от удачных или неудачных переговоров с соседями, стеной стоявшими между ним и его слабыми, далеко откинутыми флангами, не переставало тревожить главнокомандующего даже в самый блестящий период кампании. И опасения его имели все основания: мы уже видели, чем кончились переговоры с курдами, теперь проследим в той же последовательности за всеми операциями правого фланга.
Отношения наши к Аджарии после нашествия турок на Ахалцихе оставались все в том же шатком и неопределенном положении. Правитель Аджарии возобновил переписку с князем Бебутовым, но в то же время, не желая терять выгод своей двойственной политики, продолжал сноситься и с турками. Льстивыми письмами и постоянными уверениями в своем желании искать русского покровительства, он удерживал наши войска от вторжения в Аджарию и свободно посылал свои на помощь к турецким военачальникам. Действия Ахмет-бека были облечены такой тайной и, по-видимому, такою безыскусной искренностью по отношению к русским, что даже обманули прозорливость князя Бебутова. И в то самое время, когда последний, донося Паскевичу об успехе переговоров, писал, что ожидает со дня на день прибытия в Ахалцихе самого Ахмет-бека, случилось происшествие, разом выяснившее и двуличное поведение аджарского правителя и заблуждение Бебутова. На второй или на третий день после разгрома турецких армий на Саганлугских горах, казаки перехватили курьера, пробиравшегося в миллидюзский лагерь с письмом от аджарского бека. Ахмет-бек извещал Гагки-пашу, что имеет в сборе до семи тысяч войск и намерен еще раз напасть на Ахалцихе, но выжидает только удобного случая. Через час тот же курьер уже скакал назад и вез ответ русского главнокомандующего.
“Ахмет-бек! – писал ему Паскевич.– Письмо ваше к Гагки-паше получил я по праву победителя. Храбрый соотечественник ваш – теперь русский пленник. Избавляя его от неприятного чувства писать о своем положении, беру на себя труд известить вас, что 19 июля сераскир разбит и переброшен нами через Саганлугские горы, а 20 июля равномерно нанесено поражение Гагки-паше, который и сам не избежал плена. У них обоих отняты вся артиллерия и все магазины. Победоносные войска наши идут к Арзеруму искать под стенами его новой славы. Измеряйте после того сами возможность ваших успехов”.
Рассчитывая, что письмо это произведет на Ахмет-бека удручающее впечатление и заставит его сделаться более податливым в переговорах, Паскевич с нетерпением ожидал новых известий из Ахалцихе. Они пришли наконец в начале июля. Бек изъявил покорность, но требовал сохранить ему титул паши, правителя Аджарии, и, в отличие от прочих, пожаловать чин генерала и орденскую ленту. Князь Бебутов видел, что это были все те же требования, какие предъявлялись им уже несколько месяцев тому назад, нисколько не подвигая решение вопроса, а потому, не выждав даже ответа главнокомандующего на это письмо, послал в Аджарию поручика Туркестанского с более категоричным требованием. Он писал, что в последний раз входит в сношение с Ахмет-беком, и что если в заложники не будет прислан его сын, то правитель должен ожидать для себя дурных последствий.
Но результатов своего ультиматума князь Бебутов уже не дождался. Главнокомандующий, недовольный “бездеятельностью в переговорах”, назначил его начальником Армянской области, а в Ахалцихе послал генерал-майора барона Остен-Сакена. Последнему приказано было окончательно выяснить наши отношения к Аджарии, и в случае нового упорства бека, принудить его к покорности оружием. Однако, решаясь на эту меры, Паскевич отлично понимал, что силы, находившиеся в распоряжении Сакена, далеко не достаточны для выполнения столь серьезной задачи, и потому указал ему действовать с крайней осторожностью и не иначе, как одновременно с действиями генерала Гессе из Гурии. Только во взаимной помощи обоих отрядов, долженствовавших с двух сторон войти в Аджарию и тем разъединить силы врагов, Паскевич и видел залог успеха в предполагаемой им экспедиции. Отвечая в то же время, на письмо Ахмет-бека, главнокомандующий писал ему, что соглашается оставить в его управлении горные санджаки; но так как генеральский чин и пожалование лентой зависят непосредственно от воли государя, то он требовал, чтобы бек от лица народа предварительно принес присягу на подданство.
В таком положении находились дела, когда в половине июля Сакен прибыл в Ахалцихе и принял в свои руки переговоры с аджарцами. Туркестанский только что возвратился, но результаты его миссии оказывались крайне неблагоприятными. Паша продержал его у себя четырнадцать дней и отпустил с самым уклончивым ответом: он писал, что по случаю возмущения в Нижней Аджарии ни он, ни сын его приехать не могут, и потому взамен себя посылает родного дядю Сулейман-агу. Но Сулейман, в свою очередь, отговорился болезнью и не поехал. Туркестанский между тем рассказывал, что возмущение в Аджарии вымышлено и что Ахмет-бек собирает войска против гурийского отряда. Таким образом, дело усложнялось, и перед Сакеном вставала трудная задача – так или иначе покончить наконец с этим, не дававшимся нам, аджарским вопросом.
Письмо главнокомандующего, в котором предлагались беку последние условия, еще не было отправлено; но Сакен, по-видимому, и не рассчитывал, чтобы оно произвело какое-нибудь благотворное действие. По крайней мере, отсылая его только уже после приезда Туркестанского, он со своей стороны прибег к угрозам и выразил их в такой определенной, положительной форме, которая не допускала мысли о каких-либо уступках или снисхождениях.
“Письмо ваше через поручика Туркестанского я получил,– писал он Ахмет-беку 4 августа.– Ни вы, ни сын ваш, ни дядя Сулейман-ага не явились ко мне для изъявления покорности. После побед, одержанных над турками войсками великого государя нашего, было бы унизительно для русского правительства действовать слабо и довольствоваться одними обещаниями. Вы пишите, что нижняя Аджария взбунтовалась против вас, на это отвечу вам, что если через четыре дня вы или сын ваш не явитесь ко мне, то я обязан буду двинуться с войсками в Аджару для подания вам помощи, или наказания вас. Поведение ваше решит, какую из сих мер я предпринять буду должен”.
Как человек, у которого слово никогда не расходилось с делом, Сакен понимал, что угроза должна быть приведена в исполнение, и тем непонятнее становится короткий срок, назначенный им для получения ответа. В это время нужно было приготовиться к походу, подтянуть войска из Сурама и условиться с Гессе. Но письмо последнему даже по расчету времени не могло поспеть своевременно, а между тем Гессе мог встретить какие-нибудь затруднения, и тогда на его помощь вряд ли можно было рассчитывать. Оно так и вышло на самом деле, когда, впоследствии, уже во время похода, пришел ответ, что Гессе занят на границах Гурии и не может принять участия в экспедиции. Таким образом, Сакен остался один, и должен был на своих плечах вынести всю тяжесть, так невыгодно сложившихся для него обстоятельств.
Ничем не объяснимая поспешность имела, как увидим, роковые последствия, и тем более достойна, удивления, что Сакен, готовясь идти в Аджарию, в страну, куда не всегда решались вступать даже турки, хозяева края, не скрывал ни от себя, ни от главнокомандующего тех трудностей, которые ожидал встретить в горном походе. Дремучие леса, скалы, пропасти, воинственный дух населения – все предвещало ему долгую, упорную борьбу, а между тем, он не мог рассчитывать даже на боевой состав своего отрада. Старые кавказские полки, Ширванский и Крымский, еще в июле ушли в действующий корпус, и их сменили в Ахалцихе только что прибывшие из России полки четырнадцатой дивизии, Тарутинский и Бородинский. Оба они были в кадровом составе и наполнены рекрутами, плохо обученными, еще хуже выдержанными; а, главное, в них от полкового командира до последнего солдата не было ни одного человека, который бы когда-нибудь бывал в сражениях. Третий полк той же дивизии, двадцать восьмой егерский, вызванный из Сурама, оказался в таком же положении; артиллерийская рота, находившаяся при этой бригаде, хотя по составу людей и была несколько лучше, но зато поход из России привел ее лошадей в такое состояние, что они требовали продолжительного отдыха.
“Сначала,– пишет Сакен в своем донесении Паскевичу,– я хотел взять с собою четыре полевые орудия, чтобы вооружить ими окоп, который предполагал поставить в теснине, с целью обеспечить себе отступление, но чрезвычайное изнурение артиллерийских лошадей и непривычка их довольствоваться подножным кормом заставили меня отказаться от этого намерения, тем более что из Ахалцихе в Аджары ведут три дороги, одна хуже другой, и от меня будет зависеть избрать одну из них для отступления; отряд же мой устроен так, что я могу проходить везде, ибо несколько артельных повозок и три арбы для поднятия больных, которых я повезу до последней возможности, в крайнем случае могут быть брошены”.
Очевидно, Сакен представлял себе экспедицию далеко не в тех ужасающих картинах, которые ему пришлось увидеть позднее, когда ни на одну из этих трех дорог попасть уже было нельзя, а колесный обоз и даже раненых пришлось покинуть в горах, в добычу неприятеля. В последние минуты, перед самым выступлением в поход, Сакен, кажется, и сам потерял значительную долю своей самоуверенности, что так заметно сквозит между строками его письма Паскевичу. “Я буду действовать,– пишет он,– со всей осторожностью, к чему в особенности побуждают меня неопытные войска; и если кроме истребления нескольких деревень не произведу ничего особенного, то по крайней мере отвлеку от генерал-майора Гессе значительную часть неприятельских сил”. Об основной цели экспедиции – о покорении Аджарии, и даже о серьезном наказании Ахмет-бека – тут нет уже и помина.
Известия, пришедшие из Ахалцихе, крайне встревожили Паскевича, не ожидавшего такого крутого поворота дел на аджарской границе, и распоряжения Сакена вызвали поэтому с его стороны суровые порицания. Приготовления к походу в то время, когда письмо главнокомандующего с последними предложениями Ахмет-паше даже не дошло еще по назначению, показались Паскевичу крайне несвоевременным, а слабые силы, с которыми предпринималась экспедиция, не могли внушить серьезного доверия к самому успеху предприятия. Даже тон письма Сакена ему не понравился. “Письмо ваше к аджарскому паше,– отвечал он на его донесение,– написано так, что если б Ахмет-бек и имел к нам некоторое расположение, то должен переменить оное, ибо письмо исполнено колкими выражениями и тоном повелительным, каким требуют от подчиненного; со входящим же в переговоры рассуждают, соглашаются или отвергают... Медлительность в исполнении моего предписания в рассуждении отсылки письма и скороспешность в изъявлении неприязненности тому, кто искал покровительства всемилостивейшего Государя Императора, могут произвести противное тому, чего я желаю, то есть спокойствия правого фланга”. Он предписал Сакену немедленно остановить приготовления к походу, выждать ответа Ахмет-бека и прибегнуть к оружию только в крайней необходимости и то не иначе, как по предварительному соглашению с гурийским отрядом.
Письмо это уже не застало Сакена в Ахалцихе.
12 августа, отслушав напутственное молебствие, войска тронулись в путь. В состав отряда назначено было по одному батальону усиленного состава от полков Тарутинского, Бородинского и двадцать восьмого егерского – всего около двух тысяч семисот штыков, казачий полк Студеникина, два горные орудия и четыре кегорновые мортиры. Уже с первых шагов для непривычных солдат обнаружилась вся трудность горного похода, а чем далее, тем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, требуя для своей разработки неимоверных усилий.
Но вот, наконец, и Аджария. Перед войсками встает громада гор, одетых сплошными дремучими лесами. Воображение невольно настраивается на ожидание какой-то невидимой, но близкой опасности: все ждут первого выстрела, а кругом ни движения, ни звука, никакого признака жизни. На всем лежит печать какой-то загадочной таинственности, той неестественной тишины, которая в природе встречается только перед сильной бурей. Страхом веяли на войска эти каменные громады, принимавшие их в свои безмолвные и мрачные объятия, а между тем о неприятеле нигде ничего не было слышно. Войска встречали на пути только пустые деревни, и Сакен предавал их огню, не справляясь с тем, кому они принадлежали. Казалось, что аджарцы или не хотят, или не могут драться; и по мере того, как это убеждение росло в русском войске, возрастали притязания Сакена, и тон его становился все более и более настойчивым. Вообще эти первые дни экспедиции весьма характерны по взаимному недоразумению обеих сторон, как это по крайней мере вырисовывается из сопоставления рапортов Сакена с показаниями самих аджарцев. Ахмет-бек, очевидно, не ожидал вторжения русских и не был готов к обороне, а между тем, всякая попытка его остановить движение войск путем переговоров принималась Сакеном за новую уловку оттянуть изъявление покорности. Напрасно жена Ахмет-бека, женщина умная, имевшая в народе большое влияние, послала Сакену письмо, в котором просила его не вступать в их землю; она писала, что муж ее исполнит все требования и что причиной его неявки служит только отлучка в Нижнюю Аджарию.
Сакен отвечал, что войдет в переговоры только с ее мужем, когда он явится в лагерь, и продолжал идти вперед, сжигая селения. У деревни Чармур русские войска увидели в завалах несколько конных и пеших аджарцев. Это был казначей Ахмет-бека, Мамий-ага, выехавший также для переговоров. Он прислал сказать, что до приезда Ахмет-бека аджарцы сопротивляться не будут, но что он не может не удивляться действиям русских, которые истребляют деревни в то время, когда правитель ведет переговоры с русским главнокомандующим. В ответ на это Сакен приказал открыть огонь. Мамий-ага удалился со своим конвоем, и пустые завалы были разметаны русской артиллерией. Дом самого Мамия, находившийся в Чармурах, был разрушен, деревня разграблена. На следующий день сыновья Ахмет-бека с несколькими десятками своих людей пытались завязать перестрелку в тесном ущелье – уже последнем на пути к их резиденции, но рота Тарутинского полка, двинутая в обход по горам, заставила их отступить и очистить дорогу. Опять прискакал гонец от жены Ахмет-бека, которая на этот раз прислала ключи от своего дворца и писала, что за отсутствием мужа не может сама оставаться в доме, чтобы достойно принять русского генерала и уезжает в горы.
Сакену еще представлялась возможность выйти с честью из своего, во всяком случае, затруднительного положения. Если бы он объявил теперь, что останавливает наступление и возвращается назад, снисходя к просьбам правительницы и веря ее обещаниям, то смелое движение его, быть может, и не осталось бы совсем безрезультатным; но Сакен пошел вперед, и через несколько часов перед ним на красивой поляне открылась большая деревня Хули, резиденция аджарских беков. Войска заняли ее без боя и, таким образом, очутились в самом центре неприязненного нам населения.
Богатая деревня эта уже была покинута жителями и все казенное имущество из нее вывезено, русские нашли только одну медную пушку, да небольшое количество пороха. Дворец Ахмет-бека был в страшном беспорядке, свидетельствовавшем о торопливом отъезде правительницы. Сакен распорядился, однако, поставить везде караулы и воспретил грабежи, делая этим последнюю попытку к сближению с аджарцами. Он написал Ахмет-беку письмо, еще раз предлагая ему покориться, иначе грозил уничтожить его резиденцию, но в успех этого письма он уже не верил и сам. “Сомневаюсь,– доносил он Паскевичу,– чтобы мои требования были исполнены”.
И сомнения его не замедлили оправдаться на деле. Ахмет-бек отвечал, что имея намерение прибегнуть к покровительству русского государя, он нарочно оставлял дорогу к Ахалцихе открытой, но теперь, когда русские сами вошли в его земли, он готов защищаться и ожидает их в горах, на местности, известной под именем Шуа-Хев.
Одно приближение Ахмет-бека, конечно, еще не могло бы встревожить Сакена, но дело в том, что одновременно с этим получены были с разных сторон известия самого угрожающего свойства. В то время, как отряд углублялся в горы, неприятель незаметно огибал его фланги и, собравшись в значительных силах, отрезал ему наконец все пути к отступлению. Положение отряда, стесненного таким образом в едва проходимых трущобах Аджарии, становилось опасным. Во что бы то ни стало надо было разбить это железное кольцо, скованное аджарцами с такой постепенностью и с таким старанием. И Сакен решился направить первый удар на самого Ахмет-бека.
Войска выступили восемнадцатого августа. Но не отошли они и пяти верст, как остановились перед отвесной скалой, загородившей путь. Это и был знаменитый утес Шуа-Хев, который в народе слыл неприступным. Узкая тропа, просеченная в скале, извиваясь над бездной, уходила из глаз, и в некоторых местах была не шире полуаршина, так что на ней не мог уместиться даже человек в походном снаряжении. Двинься отряд по этой тропинке – аджарцы истребили бы его одними каменьями, не прибегая даже к оружию. Перед очевидной невозможностью атаковать неприятеля, Сакену ничего не оставалось более, как возвратиться в Хули. Теперь только он понял, что ему надо заботиться уже не о победах, а о спасении своего отряда, которому грозила тяжкая и безысходная блокада. Отступать между тем в Ахалцихе прежней дорогой было нельзя, потому что неприятель собрал на ней все силы Верхней Аджарии. В этом-то безвыходном положении, когда никто из проводников не знал другого пути, нашелся аджарец, который вызвался провести отряд, но не в Ахалцихе, а в Гурию. И Сакен согласился, потому что другого выхода не было.
Ночью с 18 на 19 августа отряд взорвал пороховые магазины, предал огню дом Ахмет-бека со всем имуществом, и при зареве огромного пожара, объявшего деревню, двинулся в путь. Войска были разделены на три части: авангардом командовал генерал-майор Прянишников, при арьергарде остался Сакен, а между ними поместились вьюки, под прикрытием одной бородинской роты.
В семи верстах от Хули начинается узкое скалистое ущелье, ведущее в Гурию. Занять этот пункт было чрезвычайно важно, и авангард двинулся туда форсированным маршем. Но эта же поспешность вызвала беспорядок в обозе, который, торопясь за авангардом, растянулся на несколько верст. К счастью, неприятель, стороживший отряд на дорогах к Ахалцихе, поздно заметил его направление и успел преградить ему путь только незначительными силами. Генерал-майор Прянишников ударил в штыки и, пробившись, занял ущелье, но обоз был отрезан. Часть аджарцев устремилась на вьюки, другая заняла деревню на высокой скале, нависшей как раз над дорогой и, скатывая вниз бревна и камни, не пускала обоз вперед. Бородинская рота, разбившаяся на части, не могла поспевать везде, и Сакен должен был лично привести на помощь к ней еще две роты того же полка: одна – усилила прикрытие, другая, штабс-капитана Луценке,– быстро взобралась на утес и овладела деревней. Множество аджарцев, не успевших покинуть зажженные дома, погибли в пламени, но и храбрая рота понесла чувствительную потерю: командир ее, штабс-капитан Луценко, был тяжело ранен, другой офицер убит. Пожар, внезапно озаривший утес над головами аджарцев, и летевший вниз, вместе с каменьями и бревнами, трупы собратьев произвели на неприятеля потрясающее действие: аджарцы отступили, и вьюки кое-как соединились с Прянишниковым.
Теперь всю тяжесть боя выносил на себе один арьергард. Задержанный в пути катастрофой с обозом, он должен был остановиться, а тем временем настиг его сам Ахмет-бек почти со всеми силами Нижней Аджарии. Как ни стойко дрались молодые войска, удивляя своим поведением в бою даже взыскательного Сакена, они в конце концов все же вынуждены были уступить подавляющей силе, и арьергард пришел в беспорядок. К счастью, на помощь к нему подоспел в это время казачий полк Студеникина. Опытные в горной войне, казаки искусно поставили засаду, и, пропустив мимо себя расстроенный арьергард, бросились на неприятеля: пятьсот аджарцев при первом налете были сброшены с кручи, шестьдесят изрублены, остальные остановились. Пользуясь этим, арьергард ускорил отступление и соединился с отрядом.
Таким образом часть пути пройдена была еще сравнительно благополучно; но оставалась другая, труднейшая, и войска после короткого отдыха двинулись опять в том же порядке. Некоторое время ожесточенный бой шел только в арьергарде и в боковых цепях, но вот на одном из поворотов ущелья, образуемом выступом голой отвесной скалы, на тарутинцев, шедших впереди, посыпались сверху камни и бревна. На этот раз штабс-капитан Щербаков с одним взводом быстро вскочил на утес, и через несколько минут путь был очищен,– но Щербаков заплатил за это тяжелой раной. Как ни кратковременна была остановка, однако же она позволила аджарцам прямым путем, через горы, обогнуть отряд и запереть ему выход из ущелья. Растянутые по узкой дороге, сплошь заваленной убитыми лошадьми и раскиданными вьюками, войска остановились. Перед ними, на полугоре, лежала деревня Дид-Аджары, занятая неприятелем; справа, с откосов скал, с грохотом катились на дорогу огромные камни и целые обломки скал; слева, из-за реки, там где опушка сумрачного леса, одевающего высокий хребет, подходит почти к самой дороге, градом сыпались пули, а сзади настигал Ахмет-бек со своими главными силами.
Отряд был окружен в теснине и должен был пробиться или погибнуть. Взгляд, брошенный на местность, убедил Сакена в невозможности идти напролом. Тогда, не медля ни минуты, он приказал “замеченному им в особенной храбрости” капитану Левуцкому с тарутинским взводом скрытно подняться на горы и, обойдя деревню, взять ее с тыла; а поручику Левицкому со взводом егерей и сотнику Лазину со спешенными казаками – очистить правые скалы. Все трое прекрасно выполнили обходное движение, но двое из них – Левицкий и Лазин – поплатились тяжкими ранами. Как только неприятель, охваченный с тыла, пришел в замешательство, Сакен воспользовался этим моментом и, под перекрестным градом пуль и камней, ударил в штыки. Тарутинцы, бородинцы, егеря и казаки, соревнуясь друг перед другом, грудью пробили дорогу, но были минуты, когда положение отряда становилось настолько опасным и до того затруднительным, что каждому офицеру приходилось действовать отдельно.
“Я видел,– пишет в своем донесении Сакен,– как многие из них для ободрения солдат брали у убитых ружья и возвращались из боя с окровавленными штыками”. В довершение опасности, упало с обрыва горное орудие и едва не досталось в руки аджарцев. Его выручил казачий полк Студеникина, но это было, так сказать, уже последнее нравственное напряжение людей – отряд пробился, но большая часть раненых и почти все вьюки остались в руках неприятеля. Занятые добычей, аджарцы, к счастью, оставили преследование, и отряд благополучно выбрался в Гурию, откуда уже окружным путем, через Коблиенский санджак, вернулся в Ахалцихе.
Экспедиция Сакена стоила нам семи офицеров и до полутораста нижних чинов убитыми и ранеными. Аджарцы также понесли значительные потери; но эти неизбежные жертвы войны не помешали врагу торжествовать победу, и Ахмет-бек, как говорят, отправил в подарок трапезундскому паше сорок семь русских голов и нескольких невольников.
Так закончилась неудачная для нас аджарская экспедиция, прибавившая несколько блестящих страниц к боевой истории полков Тарутинского, Бородинского и двадцать восьмого егерского. Эти молодые полки, впервые участвовавшие в битвах, вышли из них закаленными воинами, сумевшими достойно поддержать честь русского оружия в самые трудные, критические моменты борьбы. И Паскевич отдал должную справедливость войскам, хотя в то же время и не скрывал перед государем всей тяжести испытанной нами неудачи. “Поход, сделанный в Аджарию для наказания жителей,– писал он в своем донесении,– вместо ожидаемого успеха, совершенно не удался. Аджарский паша теперь разглашает везде, что будто бы наши войска изгнаны из его владений, и что он нас не боится, а из сего могут возникнуть для самого Ахалцихе опасности прошлогодние”.
Действительно, слишком много бедствий принесла аджарцам экспедиция Сакена, чтобы не вызвать с их стороны желания мести. Путь русского отряда обозначался везде пеплом сожженных деревень, в которых гибло все имущество жителей; сам Ахмет-бек был глубоко огорчен истреблением своего родового замка и каждый день, как рассказывают жители, посещал его пепелище; много аджарцев было убито, а скопление огромных масс, необходимых для отражения нашествия, развило среди них чуму, и страшная зараза опустошала теперь и Верхнюю и Нижнюю Аджарию. Все эти обстоятельства не замедлили отразиться на самом ходе военных действий и повлияли с особенной силой на судьбы Гурийского отряда.
Из Гурии в то время приготовлялась большая экспедиция в Батум, и Гессе просил ахалцихский отряд сделать диверсию к стороне Аджарии, чтобы удержать Ахмет-бека от помощи туркам. Но Сакен находился в таком положении, что ничего серьезного предпринять не мог; он писал Паскевичу, что хотя и двинется к границам Аджарии, но не будет углубляться в горы, а постарается только демонстрацией отвлечь аджарцев от Батума, чтобы заставить их заботиться об обороне собственного края. С этой целью, 23 сентября, весь отряд его, не превышавший тысячи трехсот штыков, скрытно расположился в Посховском ущелье, откуда в ту же ночь высланы были две казачьи сотни по двум различным дорогам. Одна, под командой войскового старшины Александрова, двинулась со стороны Посхова, сожгла большую деревню Бако, и так же быстро исчезла, как и показалась; в то же время другая сотня, с поручиком Потебня, проникла в Аджарию со стороны деревни Ракет, тоже предала огню какую-то деревушку, но назад не ушла, а стала в дремучем лесу, где на самой заре Потебня разом взорвал две пудовые бомбы и приказал бить в барабаны, чтобы показать присутствие здесь пехоты. Этот маневр совершенно удался; все аджарцы устремились к деревне Ракет, а тем временем колонна Сакена свободно вступила в Аджарию со стороны Пасхова и целый день жгла окрестные селения. Ночью, чтобы опять обмануть неприятеля, войска разложили большие огни, а сами поспешно отступили к Дигуру. Весь поход закончился истреблением восемнадцати деревень, но, в сущности, принес весьма мало пользы для общего дела. В тот же день Сакен получил письмо от Гессе, который писал, что помощь опоздала, что отряд его 17 числа потерпел неудачу под Цихис-Дзири, и теперь надо заботиться уже о спасении самой Гурии.
И Гурия, и Коблиенский санджак, и Ахалцихский пашалык лежали перед неприятелем открытыми. Дела на правом фланге принимали серьезный оборот, готовились кровавые события, как вдруг 29 сентября прискакал курьер с известием о заключении мира. Гроза рассеялась, и страшный Ахалцихе на вечные времена остался за Россией.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.