ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

К концу 1915 года моя политическая работа увеличи лась. Союзники были весьма серьезно озабочены ситуа цией в России, и к моим другим работам прибавилась задача по приему и опеке различных миссий, высылаемых Францией и Англией для стимулирования русских к новым усилиям.

До сих пор у нас был небольшой список более или менее регулярных посетителей. В числе их были такие, как полковник Нокс (сейчас генерал сэр Альфред Нокс), сэр Самуэль Хоар, глава специальной миссии контрраз ведки, генерал сэр Джон ГенбюриВильяме и адмирал сэр Ричард Филлимор, два британских представителя, прико мандированных к царской ставке, а также различные офицеры, прикомандированные к различным армиям на русском фронте. Из этих офицеров полковник Нокс, ко торый провел много лет в России, был наиболее осведо млен в военных делах. Еще в начале войны он видел трещины в русской стене, и если союзники имели преуве личенное представление о русской мощи, то это произош ло, во всяком случае, не по вине английского военного атташе. Вплоть до революции ни один человек не имел более трезвого представления о военном положении на восточном фронте и ни один иностранный наблюдатель не дал своему правительству более верной информации, чем он. Что касается прочих офицеров, то сэр Джон ГенбюриВильямс был очаровательным и весьма попу лярным человеком. Адмирал Филлимор хранит лучшие традиции британского флота, упорно поднимаясь в семь часов утра или в 6 часов в стране, где никто не шевелился

раньше девяти или десяти часов. Влияние его на русских было огромно и благотворно. Сэр Самуэль Хоар побе дил тысячи препятствий с тем же прилежанием и упорст вом, которые вознесли его до ранга министра. Его назна чение в С.Петербург не нашло одобрения в военных кругах. Трудно было понять, каким путем его миссия могла дополнять работу, проводимую другими англий скими организациями. Он сам не обладал качествами, необходимыми для выполнения порученной ему ра боты, и, когда он приехал, я боялся трений и провала. Будь на его месте человек с меньшим тактом, мои пред чувствия оправдались бы. Сэр Самуэль, однако, отдался своей задаче с неослабным и в то же время ненавязчивым энтузиазмом. Он изучил русский язык. Он работал неуто мимо. Он поставил своей задачей встречаться с русскими всех классов. Он собирал свою информацию из многих источников и, в отличие от большинства других офице ров разведки, он показал большое умение выискивать и отфильтровывать правду от вороха слухов. Короче го воря, он преуспел. Если бы в то время ктонибудь предло жил мне пари на то, будет или не будет сэр Самуэль лидером консервативной партии, или премьером Англии, я сознаюсь, без колебаний держал бы за то, что будет. Теперь, однако, я понимаю, что те же качества, которые он проявил в России в обстановке больших трудностей, не пошли на пользу его будущей политической карьере. Сэр Самуэль соединял в себе крупные способности, сме лость, умение овладеть вопросом вместе с твердой и упорной волей. Если восемнадцать лет тому назад я поставил бы тысячу против одного, сегодня я бы не поставил больше, чем два к одному.

Как я уже сказал, эти лица были нашими постоянны ми посетителями. Этот список пришлось пополнить. Первой прибыла в Москву французская политическая делегация в Румынии. Ее задачей было парализовать немецкие влияния в Бухаресте и вовлечь Румынию в войну. Она состояла из Шарля Рише, выдающегося уче ного, Жоржа ЛякурГайда, историка, и М. Гавоти, быв шего владельца крупного французского журнала. Я мно го встречался со всеми тремя в течение их долгого пребы вания в Москве, потому что, как это ни странно, делега ция на несколько недель задержалась в Москве, раньше чем смогла выехать на место своего назначения. Приезду делегации в Бухарест сопротивлялся, и долгое время

небезуспешно, французский посланник в Румынии. Этот приезд весьма памятен для меня по трем причинам первая вполне похвальная, вторая чисто тщеславная, а третья слегка предосудительная, виновницей коей являет ся моя жена. Говоря о первой, я имею в виду Рише, в котором я нашел величайшего гения и наиболее привле кательную личность, с которой мне когда бы то ни было приходилось встречаться. Только немногие из людей, которые коечто понимали в делах во время войны, сох ранили веру в теорию «великого человека». Большинство наших гениев умирают невознагражденными, но совер шенно верно, что их редко можно найти на бесплодном поле современной военной политики. Рише, впрочем, один из тех гениев, который получил признание еще при жизни.

У него прекрасный простодушный, как у ребенка, характер. Первый конструктор современного аэроплана, поэт и выдающийся писатель прозы, он получил Нобе левскую премию за труд по медицине.

Война отняла шесть из семи его сыновей, но это не оставило в сердце Рише злобы и ненависти, кроме нена висти к самой войне. Он жив до сих пор, в возрасте восьмидесяти лет, почти один среди своих соотечествен ников, бросивший весь свой вес на поле международного взаимопонимания против враждебных эгоистических ин тересов и невежественного национализма.

В то время Рише, разумеется, был патриотом, то есть верил в победу союзников, считая ее непременным усло вием для победы над милитаризмом. Как хорошо он защищал дело союзников перед русскими. Как быстро он понял русский характер. Когда он выступал, окруженный всеми профессорами университета, он отвел меня в сторону.

— Это наша война, — сказал он, — вашей страны и моей. Мы должны быть сильны и рассчитывать только на самих себя.

Второй причиной, почему этот приезд оставил во мне живое воспоминание, было то, что он дал мне возмож ность впервые публично выступить с большой речью. Правда, несколькими неделями раньше я уже произнес свою первую публичную речь порусски на открытии госпиталя. Она была очень короткой. За завтраком, дан ным в Английском клубе в честь высокопоставленных французов, я должен был сделать первую попытку воен

„ой Пропагинды с трибуны. Накануне завтрака у меня распухли гланды, и я заболел иифлужцей В момеи* когда я собирался позвони.., „раму, „ yiIajI и 0г)Мо™Ги „оранил себе голову телефонной трубкой. ВозможнГчто ЭТО было к лучшему. Псе три француза сказались бол« блестящими профессиональными ораторами Для мен. было лучше дебютировать перед моими соо.счсс. венни ками, которые как п стенах парламента, гак и вне его Га я посетил почти все парламенты н Европе и слышал боль фИНСТВО известных ораторов) худшие ораторы в мире

Третьей и слегка предосудительной причиной г>ыло получение моею женой документа существенной важно сти. Я уже сказал, что французской делегации не было разрешено поехать в Румынию ввиду протестов Блопдв. ля, французского посланника в Бухаресте. Французы бы ли весьма возмущены и не скрывали своей декады и намерений по приезде в Париж потребовать объяснений. Они нашли поддержку против своего дипломатического представителя в докладе маршала По, однорукою фран цузского генерала, который как раз закончил обстоятель ное обследование всего положения в Румынии. Ныло известно, что По в своем докладе высказывался откро венно и резко, и нам очень хотелось заполучить подлин ный документ. Один из французов (все трое еще живы, и было бы бестактно оглашать его имя) жил у нас в кварти ре. Как большинство французов любил поухаживать. Почтенный и весьма уважаемый профессор в Париже, он оттаял в теплой и слегка распущенной атмосфере Моск вы. Он все поверял моей жене. Он стал проговариваться. Однажды днем, чтобы отвлечь ее от головной боли, он дал ей прочесть знаменитый доклад По. Она дала его переписать, и, таким образом, я мог послать точную копию сэру Джорджу Бьюкенену. За военными установи лась репутация резких и грубых людей, но доклад мар шала шокировал бы самого грубого солдафона из наше го военного министерства. На выразительном языке, не приукрашенном никакими ухищрениями стиля, доклад Дал убийственную картину румынского двора в 1915 го ду. Маршал не пощадил никого. Король был описан со всеми многочисленными слабостями, в нем почти не было положительных черт. Там было полное досье ро мантических похождений при дворе, с подробным переч нем замешанных, с указанием сферы влияния и политиче ских симпатий каждого. Там весьма нелестно были изо

бражены французский, британский и русский посланники которые обвинялись в том, что они подают плохой при мер румынскому обществу в военное время, и в том, что они тратят свою дипломатию на мелкие разногласия между собой.

Маршал был откровенно пессимистичен. Последую щее вступление Румынии в войну оправдало его песси мизм. Ни во что не ставил румынскую армию. Союзную дипломатию в Румынии он ставил еще ниже. Вся сила его негодования была обращена против французского и рус ского посланников, взаимная антипатия которых позво ляла германофильской партии вклиниться между двумя влияниями.

— Англии, — говорил старый солдат, — не суждено сыграть исторической роли в Румынии. Воздействовать на нее она может лишь красотой своих сынов. Ей следо вало бы послать румынскому двору своего самого краси вого военного атташе. В результате доклада генерала По в Румынии произошли перемены. В качестве своего ново го военного атташе Англия послала туда полковника Томсона, который стал затем личным другом мистера Рамзея Макдональда, лейбористским пэром и министром и который погиб во время злополучного полета на дири жабле Р101.

У меня сохранилось мало воспоминаний о втором Рождестве войны, кроме разве того, что оно было весе лым. Русские, правильно или неправильно, никогда не портили своих праздников угнетенным настроением и никогда не пытались искусственно поддерживать воен ный пыл. Они были недисциплинированны, аморальны и индивидуалисты чистой воды.

1 января 1916 года жена и я провели весь день в официальных визитах — одна из немногих скучных обязан ностей официальной жизни в России. Новый год, очевидно, не только меня побудил к хорошим намерениям, потому что заметки в моем дневнике на январь необычайно опти мистичны. Два фактора обусловили эту более здоровую атмосферу. Наш грекорусский друг Ликиардопуло только что вернулся из своего рискованного путешествия по Ав стрии и Германии. Он был послан туда союзниками для разведывательной работы, и переодетый греческим торгов цем табака посетил крупные города обоих государств. «Лики» оставил Москву глубоким пессимистом, убежден ным в непобедимости германского оружия. Вернулся он

оптимистом, твердо уверенным в том, что Германия пере живает большие трудности, чем Россия, и что Россия может дольше выдержать. В том, что касается снабжения он был безусловно прав. Чего он не учел — это разящ»* степени сопротивляемости обоих народов.

Привезенные им новости наполнили, однако, Москву бодростью, и в течение пяти недель он был националь ным героем. Еще более ободряющим был прием импера тором князя Львова и Челнокова в ставке в Могилеве. Организовано оно было генералом Алексеевым, началь ником штаба и ярым патриотом, который питал презре ние солдата к русским политиканам средней руки. Пока великий князь Николай Николаевич был главнокоманду юшим, Союзы земств и городов направляли свои хода 1 тайства лично ему. Отношение императора к ним было хуже. Не одобряя различные принятые ими политические резолюции, он до сих пор отказывался видеть их. Поэто му в Могилев они приехали, чтобы встретиться с генера лом Алексеевым, а не с императором. В качестве москов ского городского головы Челноков привез с собой привет армии от «сердца России» и официальную резолюцию Городской думы, провозглашающую войну до победного конца. Генерал Алексеев, зная о громадной работе, про деланной этими крупными общественными организация ми по снабжению армии, решил восстановить добрые отношения между императором и обоими союзами.

— С императором все благополучно, — заявил он обоим москвичам. — Единственная помеха — это шлю хи, которые вертятся около него. Обождите здесь, а я снесу ему резолюцию.

Он сейчас же вернулся с распоряжением к Челнокову явиться к императору. Когда широкоплечий городской голова вошел в комнату, резолюция лежала на столе императора.

— Почему эта прекрасная резолюция не была посла на прямо мне? — спросил царь.

Челноков пробормотал несколько неуклюжих извине ний по поводу нарушенного им этикета и затем сказал, что если Его Императорское Величество разрешит, то он тут же передаст приветствие и прочтет резолюцию. Царь разрешил и был очень доволен. Он сказал:

— Я согласен с каждым словом в этой резолюции. Мир не может быть заключен, пока не будет достигнута полная победа. Вы совершенно правы, выражая свою

6. 131

благодарность Англии. Мы должны преклонить прп* ней колени. срс^

Затем царь стал расспрашивать Челнокова о поло** нии в Москве. Городской голова заметил, что там не топлива и ощущается недостаток продовольствия вследствие плохой работы железных дорог и что при сложившихся обстоятельствах приходится считаться возможностью волнений в течение зимы. Император от ветил, что, earn народ мерзнет и голодает, к нему нельзя быть слишком суровым, даже если он прибегает к наси лию. Затем он с подозрением в голосе спросил, не преуве личивает ли городской голова.

Челноков ответил — нет.

Тогда царь заметил:

— Все, что я могу сделать для смягчения этого поло жения, будет сделано.

Я получил полный отчет об этом посещении, как только Челноков вернулся в Москву. Оба — князь Львов и он — серьезные бородатые люди, без капли легкомы слия, радовались, как школьники. Они вернулись из став ки с сердцем, преисполненным оптимизма. Император был великолепен.

Их собственная работа могла беспрепятственно раз виваться. Армия была на их стороне. Что значит теперь С.Петербург? Армия гораздо важнее и могущественнее любого правительства. Увы, большие надежды, возла гавшиеся на это посещение, оказались жестоко обману тыми. Император уже не мог избежать своей судьбы, уготовленной ему назревающей трагедией. Немного здравого смысла, несколько слов похвалы со стороны императора оказались бы достаточными для того, чтобы стянуть к трону лояльные патриотические элементы рус ского народа. Как мало потребовалось бы усилий. Я видел это по энтузиазму двух общественных деятелей, которые по своему темпераменту были гораздо менее революционны, чем мистер Ллойд Джордж, и были про тив своей воли вовлечены в революцию, став ее первыми жертвами. Однако усилие это превосходило способность императора к предвидению. Старая система продолжала жить. Повсюду общественные силы встречали противо действие. Всякий им симпатизирующий министр мог быть уверен, что рано или поздно он будет уволен в отставку. И по мере того как один за другим исчезали патриоты и верные люди, трехсотлетние верноподдани

ш

ческие чувства подрывались отчаянием. В моем со6с™«« ном сознании ощущение неминуемой катастроф^апс^ вилось все сильнее и сильнее. Понятно. вненгаЛ должен был всегда казаться ультра оптимистичным, спокойно уверенным и непоколебимо убежденным в конечной побе де союзников. И, хотя мой действительный оптимизм ограничивался Западом, мне приходилось симулировать возрастающую веру в Восток.

В феврале 1916 года меня несколько раз вызывали в СПетербург. У нас в ходу был новый план: официальное Бюро британской пропаганды в С.Петербурге под руко водством английских журналистов. Хью Валыюль и Хе рольд Вильяме (лучший и наиболее скромный из британ ских экспертов по России) были его главными инициато рами. Затем должно было быть организовано отделение в Москве. Оно должно было находиться под моим надзо ром, и в качестве пропагандиста я пригласил Ликиардо пуло. В С.Петербурге Бюро пропаганды было строго официальным учреждением с специальными отделами и собственным персоналом. Я создал свою организацию в Москве из недр генерального консульства без всякой помпы и огласки. В этой области я был в состоянии оказывать значительное влияние на местную прессу и накачивать ее официальной пропагандой без того, чтобы она это почувствовала. Мне нравилась эта часть моей работы, хотя она требовала большого такта, в особенно сти, когда дело дошло до выборов литературной делега ции из московских журналистов, которую мы посылали в Англию, согласно нашей новой политике. Доминирую щей идеей было то, что когда эти писатели увидят, как напрягает свои силы Англия, они напишут об этом в русской прессе, и тогда нам реже придется слышать о том, что англичане держат свой флот под стеклянным колпаком и что они решили бороться до последней капли русской крови. Один из писателей, которого я пригласил или которого мне было предложено пригласить, был граф А.Н. Толстой, гладкий, жирный представитель оо гемы с большим литературным талантом, но с сильным пристрастием к жизненным благам. Граф Толстой ныне, чтобы не потерять этих благ, примирился с большевнка ми и за счет одной или двух пьес против Романовых сумел остаться буржуазным индивидуалистом в стран , где даже литература коммунизирована. д ^a

Как раз в это время я получил от сэра м»

Бьюкенена телеграмму, где мне предлагалось подгото вить встречу британской морской делегации в порядке осуществления новой программы пропаганды, посланной в Москву. Предупреждение это было получено мною ровно за два дня до приезда. Я не был удостоен каких либо указаний по вопросу о том, из каких источников черпать финансовые средства для содержания высшего командного состава Его Величества. Эта загадка являет ся одной из немногих проблем, разрешение которых британское правительство неизменно предоставляет ини циативе и карману местного работника. Единственное, что я знал — это то, что семеро старших офицеров нашей подводной флотилии — все очень храбрые джентльмены, потопившие несколько германских крейсеров и огромное число менее крупных единиц, — приедут в Москву 15 февраля и проведут там четыре дня. Им даны указания во всем полагаться полностью на меня.

И британская колония, и мои русские друзья, по со бственной инициативе и с изумительной щедростью, при шли мне в помощь. В один вечер я заполнил свою программу. Мой старый приятель Челноков обещал «раут» в Городской думе. Госпожа Носова, сестра бра тьев Рябушинских, богатейших людей в Москве, взяла на себя устройство в своем особняке банкета с обедом на 100 персон и танцами. Княгиня Гагарина организовала при ем. Управляющий государственными театрами обещался устроить в кратчайший срок торжественный спектакль в опере. Балиев, владелец «Летучей мыши», и Московский артистический клуб взялись повеселить гостей своими собственными силами. Британский клуб, без чьей помо щи мои собственные усилия принять почетных британ ских гостей оказались бы тщетными, организовал первый из этих пышных англорусских банкетов, которые до революции являлись кровью и плотью — не говоря об икре и водке — англорусской дружбы в Москве.

Посещение имело полный успех. Быть может, для флота ныне наступили тяжелые времена, но мой опыт в отношении британских морских офицеров за границей был самым счастливым. В значительно большей степени, чем армейские офицеры, они обладают даром умиро творять и производить впечатление на иностранцев. Они умеют распускать себя, не теряя достоинства. Среди них редко встречаются твердолобые. Семеро моих подводни ков очень быстро приспособились к своей новой роли.

Они приехали как «львы», но это были ручные и добро желательные «львы». Они позволяли себя гладитьОи! братались с балеринами и официальными чинами И Кроми, их глава, офицер не по годам серьезный, в одном случае выступил с блестящим результатом. Случай этот представился на ужине, который давал Алатр — артисти ческий и театральный клуб — в честь наших молодых гостей. Ужин сопровождался экспромтным дивертисмен том, во время которого лучшие московские балерины и певицы танцевали и пели для поощрения нашего пищева рения. Уже поздно ночью русские потребовали от Кроми, чтобы он выступил, заявляя, что только это их удовлет ворит. Его потащили на эстраду. Высокого роста, сму глый, байроновского типа, с дугообразными бровями и бакенбардами, он без малейшего волнения оглядел публику.

— Леди и джентльмены, — сказал он, — все вы артисты, музыканты, поэты, писатели, художники, ком позиторы — вы — творцы. То, что вы сотворили на долгие годы, переживет вас. Мы же простые моряки. Мы разрушаем. Но со всей искренностью мы можем заявить, что в этой войне мы разрушаем, чтобы то, что вы сотво рили, могло жить.

Это была самая короткая и по своему эффекту самая волнующая речь, которую я когдалибо слышал в России. Русские были в восторге. Приезд подводников совпал с взятием Эрзерума русской армией на Кавказе, и на протяжении четырех дней мы жили в атмосфере ликую щего оптимизма. Что касается меня, то я нашел лишь один изъян в гармонично составленной программе. В Английском клубе первую речь произнес я. В течение двух дней я репетировал ее перед женой и верным «Ли ки», который, как секретарь Московского художественно го театра, был знатоком декламации. Я произнес ее с волнением и скромно. Там было трогательное упомина ние о тех, которые в литературном смысле этих слов тонули на море со своими судами. Речь моя вызвала слезы на моих глазах и глазах публики. Однако, к моему огорчению, речь эта не приводилась в газетных отчетах. Русский морской штаб, опасаясь того, что может слу читься, если немцы узнают, что командиры британских подводных лодок отсутствуют на своих кораблях, ооста вил строжайшей цензурой весь приезд делегации.

С отъездом морской делегации Москва вернулась к

своему первоначальному пессимизму, несколько отлича ющемуся от петербургского пессимизма тем, что в нем отсутствовали признаки злорадного пацифизма. Москва была готова сражаться до конца. Это не мешало пред чувствию, что конец может быть гибельным.

В этот момент предчувствия усугублялись германским наступлением на Верден и притоком в Москву аристокра тических польских беженцев. Эти поляки имели нездоро вое влияние. Внешне они были привлекательны. Они внесли много приятности в московскую светскую жизнь. Их страсть к политическим спорам дала много свежего материала моим отчетам. Несмотря на то что я был склонен сочувствовать их страданиям, ближайшее зна комство с ними вызвало во мне чувство недоверия и даже отвращения. Я терпеть не мог ту манеру, с которой они принимали теплое гостеприимство, оказываемое им по всюду. Они отвечали насмешками над своими хозяевами, делая при этом вид, что они презирают честных москов ских буржуа.

Еще меньше переваривал я их эгоистичное чванство и пессимизм. Апогея это чувство достигло, когда однажды вечером — во время наиболее критического периода на ступления на Верден — развязный, но пустой шляхтич заметил в присутствии главы французской военной мис сии: «Если Верден будет взят, падет и Париж. Как это будет ужасно для польского вопроса». Это только один из многих примеров польской бестактности. Между тем этот народ, никогда не умевший самостоятельно устроить свою жизнь и, разумеется, мало чем содейство вавший делу союзников в войне, был по Версальскому договору награжден большим отрезком территории, чем какая бы то ни было другая нация.