Глава 12 Путь британских экспедиционных сил на континент

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Путь британских экспедиционных сил на континент

Задержка с прикрытием левого, открытого, фланга генерала Ланрезака была вызвана спорами и противоречиями среди англичан, которые должны были оборонять этот участок. Вместо того чтобы 5 августа, в первый день войны, автоматически вступить в действие, как это произошло с военными планами континентальных держав, план английского генерального штаба, разработанный Генри Уилсоном до мельчайших подробностей, подлежал рассмотрению Комитета имперской обороны. Когда в 4 часа дня комитет собрался на заседание уже в качестве Военного совета, в состав которого вошли известные гражданские и военные деятели, среди них впервые оказался и колосс, одновременно являвшийся и гражданским, и военным лицом.

Сам же новый военный министр, фельдмаршал лорд Китченер, как и его коллеги, не проявлял особых восторгов по поводу своего назначения. Члены правительства нервничали из-за того, что среди них впервые со времен генерала Монка, служившего при Карле II, находится профессиональный военный. Генералы боялись, что или он использует свое положение, или правительство окажет на него нажим, чтобы вмешаться в отправку экспедиционных сил во Францию. И опасения оправдались: Китченер незамедлительно выразил глубокое недовольство стратегией, политикой и ролью, которые отводились английской армии в соответствии с англо-французским планом.

Его полномочия, учитывая двойственное положение, были, однако, не совсем ясны. Англия вступила в войну с туманными представлениями о том, что верховная власть остается за премьер-министром, но без конкретного определения, на основании чьих советов он должен действовать и чье же мнение является окончательным. В армии строевые офицеры презирали штабных, считая, что у последних «ум канарейки, а манеры вельмож», но обе группы были настроены в равной мере против вмешательства в военные дела пусть и министров, но штатских, которых они именовали «фраками». Гражданские, в свою очередь, считали военных не иначе как «твердолобыми». На заседании Военного совета 5 августа «фраков» представляли Асквит, Грей, Черчилль и Холдейн, а от армии присутствовали одиннадцать старших офицеров, включая фельдмаршала сэра Джона Френча, командующего британским экспедиционным корпусом (БЭК), двух его полевых командиров — сэра Дугласа Хейга и сэра Джеймса Грайерсона, начальника штаба БЭК сэра Арчибальда Мюррея (все трое — в чине генерал-лейтенанта) и заместителя начальника штаба генерал-майора Генри Уилсона, чье умение наживать себе политических врагов ярко проявилось в ходе «Куррахского кризиса»[4] и стоило ему прежней должности. Между этими двумя группами, неизвестно кого и что представляя, пребывал лорд Китченер, который относился к целям экспедиционных сил с большим недоверием, а к их главнокомандующему — без всякого восторга. Если и не с тем же вулканическим пылом, с каким выступал когда-то адмирал Фишер, Китченер проявлял решительное несогласие с планом генерального штаба «привязать» английскую армию к французской стратегии.

Не участвуя лично в планировании войны на континенте, Китченер видел истинные цифры численности экспедиционных сил и потому не верил, что их шесть дивизий в состоянии повлиять на исход предстоящей схватки между семьюдесятью германскими и семьюдесятью французскими дивизиями. Хотя он и был профессиональным военным — «наиболее способным из тех, с кем мне приходилось встречаться за всю жизнь», как отметил лорд Кромер, когда Китченер возглавил Хартумскую кампанию, — его карьера проходила на высотах английского политического Олимпа. Он занимался только крупными проблемами в Индии и Египте и вопросами Британской империи в целом. Никто никогда не видел, чтобы он заметил простого солдата или заговорил с ним. Подобно Клаузевицу, он считал войну продолжением политики и исходил из этой концепции. В отличие от Генри Уилсона и генерального штаба он не был поглощен планами высадки, железнодорожными расписаниями, лошадьми, нарядами на постой, накладными и тому подобным. Стоя несколько в стороне, Китченер имел возможность смотреть на проблему войны в целом, в свете отношений между державами, и он вполне осознавал, сколь огромные усилия национальной военизации потребуются в предстоящем длительном вооруженном конфликте.

«Мы должны быть готовы, — заявлял он, — направить на поле сражения миллионные армии и обеспечить их всем необходимым в течение нескольких лет». Пораженная аудитория рвалась возражать, но он был непоколебим. Чтобы вести войну в Европе и выиграть ее, Англия должна иметь армию в семьдесят дивизий, равную континентальным армиям, а, по его подсчетам, такая армия достигнет полной силы только на третий год, а отсюда следует, что война будет длиться минимум в течение этого времени. Регулярную армию с ее офицерами и особенно сержантами он считал необходимой в качестве ядра для обучения большей армии, создание которой имел в виду. Расстаться с ней в ближайшем сражении при неблагоприятных условиях и там, где в конечном счете ее присутствие не будет решающим, было бы, по его мнению, преступной глупостью. По убеждению Китченера, если отправить регулярную армию на континент, то не будет никакой возможности подготовить войска ей на смену.

Важнейшая разница между английской и континентальной армиями состояла в отсутствии в Англии воинской повинности. Регулярная армия предназначалась скорее для службы в колониях, а не для защиты метрополии, что вменялось в обязанность территориальным войскам. Поскольку герцог Веллингтон в свое время завел непреложное правило — новобранцы для колониальных войск «должны быть добровольцами», то военный потенциал Англии во многом зависел от волонтеров, в результате чего другие государства не знали толком, насколько значительным окажется участие Англии. Хотя лорд Робертс, старший из фельдмаршалов, кому было уже далеко за семьдесят, в течение многих лет при поддержке единственного члена кабинета министров, Уинстона Черчилля, боролся за воинскую повинность, лейбористы активно выступали против, и ни одно правительство не рискнуло бы согласиться на призыв в армию, ибо подобное решение немедленно привело бы к его отставке. Военные возможности Англии на Британских островах составляли шесть пехотных и одну кавалерийскую дивизии регулярной армии плюс четыре дивизии колониальных войск общей численностью 60 000 человек и четырнадцать дивизий территориальных войск. Трехсоттысячный резерв был разделен на два класса: специальный резерв, которого едва хватало на пополнение регулярной армии до военной численности и сохранение ее боеспособности в течение нескольких недель боевых действий, и национальный резерв, обеспечивающий смену в территориальных войсках. По мнению Китченера, «территориалы» были плохо обученными, бесполезными «любителями», к которым он относился с таким же откровенным презрением — и столь же несправедливо, — как и французы к своим резервистам, и не принимал их в расчет.

В возрасте двадцати лет Китченер сражался в качестве волонтера во французской армии в войне 1870 года и прекрасно говорил по-французски. Питал он или нет после этого какие-либо особые симпатии к Франции — неизвестно, но поклонником французской стратегии точно не был. Во время событий в Агадире Китченер заявил Комитету имперской обороны, что немцы «разделаются с французами, как с куропатками», и ответил отказом на приглашение принять участие в выработке комитетом соответствующих сложившейся ситуации мер. Как свидетельствует лорд Эшер, он направил комитету послание, в котором сообщал, что «если они воображают, будто он станет командовать армией во Франции, то пусть сначала отправятся к черту».

То, что в 1914 году Англия поручила Китченеру военное министерство и таким образом поставила себе на службу единственного человека, который был готов настаивать на подготовке к длительной войне, случилось не из-за его убеждений, а из-за уважения, которым он пользовался. Не обладая талантом бюрократа из административного учреждения и не имея вкуса к «зеленой тоске» заседаний кабинета министров, после привычного проконсульского «Пусть будет так» Китченер приложил все усилия, чтобы избежать уготованной ему судьбы. Правительство и генералы, больше знакомые с отрицательными качествами его характера, чем с его даром предвидения, обрадовались, вернись он в Египет, но обойтись без него они не могли. Китченера назначили военным министром не потому, что его точка зрения отличались от суждений остальных, а потому, что его присутствие было необходимо, чтобы «успокоить общественное мнение».

Со времен Хартума страна испытывала чуть ли не религиозную веру в Китченера. Между ним и публикой существовал тот же самый мистический союз, который потом возник между французским народом и «папой Жоффром» или между народом Германии и Гинденбургом. Инициалы «К.X.» стали магической формулой, а густые военные усы Китченера сделались таким же национальным символом для Англии, как pantalon rouge для Франции. Властный, высокий и широкоплечий, он казался викторианским Ричардом Львиное Сердце, разве только таилось что-то невысказанное в его гордо поблескивавших глазах. Начиная с 7 августа усы, глаза и указующий перст над призывом «Ты нужен своей стране» проникали в душу каждого англичанина, глядя с известного всем военного плаката. Вступление Англии в войну без Китченера было так же немыслимо, как воскресенье без церкви.

Военный совет, однако, не очень-то прислушивался к предсказаниям Китченера в тот момент, когда каждый размышлял над вопросом, требующим немедленного ответа, — срочная отправка шести дивизий во Францию. «Мы так и не узнали, — писал потом Грей, — как или в результате каких выводов он сделал свое предсказание о сроках войны». Толи потому, что Китченер оказался прав там, где ошибались все остальные; то ли потому, что штатские не верили недалеким военным; то ли из-за того, что Китченер никогда не утруждал себя объяснением каких бы то ни было причин своих действий, — в общем и целом все его коллеги и современники пришли к выводу, что он, как писал Грей, «опирался в своих предсказаниях на голый инстинкт, а не на голос рассудка».

А Китченер сделал еще одно предсказание — о том, как будет развертываться предстоящее германское наступление к западу от Мааса. Его вывод также потом считался следствием «некоего дара прозрения», а не «знанием сроков и расстояний», как заявил один из офицеров генерального штаба. На деле же, как и король Альберт, Китченер видел в немецком наступлении на Льеж тень идеи Шлиффена — охват правым флангом. Он не считал, что Германия нарушила нейтралитет Бельгии и бросила тем самым Англии вызов только для того, чтоб произвести «совсем небольшое вторжение», как высказался Ллойд Джордж, через Арденны. Избежав ответственности за предвоенное планирование, Китченер не мог возражать против отправки шести дивизий во Францию, но и не видел причин посылать их на верную смерть на такой невыгодной и настолько далеко выдвинутой позиции, как та, которую предлагали французы под Мобежем, — где, по его мнению, на них обрушится вся мощь наступающей германской армии. Вместо этого он предложил, чтобы экспедиционные силы сосредоточились у Амьена, на семьдесят миль ближе.

Пораженные столь решительной переменой плана при всей ее кажущейся незначительности, генералы убедились в подтверждении своих самых худших ожиданий. Небольшого роста, крепко скроенный генерал сэр Джон Френч, которому предстояло командовать экспедиционными войсками, был настроен особенно агрессивно. Его обычный апоплексический вид и тесный стоячий кавалерийский воротник, который он предпочитал рубашке с галстуком, создавали впечатление, что он постоянно задыхается, что и происходило на самом деле, если не физически, то фигурально. Когда в 1912 году его назначили начальником имперского генерального штаба, он сразу же заявил Генри Уилсону, что намеревается подготовить армию для войны с Германией, считая эту войну «насущной неизбежностью». С тех пор он номинально отвечал за совместные с Францией планы, хотя французский план кампании ему практически не был знаком — как, впрочем, и германский план. Подобно Жоффру, он был назначен начальником штаба, не имея ни опыта штабной работы, ни соответствующего образования.

Выбор его кандидатуры, как и назначение Китченера военным министром, зависел не от личных качеств, а от чина и репутации. Во многих колониальных сражениях, в которых создавался военный авторитет Великобритании, сэр Джон продемонстрировал храбрость и выдержку, и, по чьему-то авторитетному мнению, «практическую хватку в малой тактике». В годы англо-бурской войны генерал Френч командовал кавалерийским соединением и прославился романтическим галопом сквозь боевые порядки буров при освобождении Кимберли, приобретя репутацию отважного рубаки, всегда готового рисковать, и популярность у широкой публики, почти сравнимую с популярностью Робертса и Китченера. А поскольку Британия не могла похвастаться особыми успехами даже в столкновениях с плохо обученным противником, лишенным современного оружия, армия гордилась и таким героем, а правительство испытывало признательность. Доблесть Френча в сочетании с популярностью увели его далеко. Подобно адмиралу Милну, он плыл в потоке придворного окружения короля. Будучи кавалерийским офицером, он считал себя принадлежащим к армейской элите. Дружба с лордом Эшером не являлась помехой, а политически он был связан с либералами, которые в 1906 году пришли к власти. В 1907 году Френч стал генеральным инспектором армии, в 1908-м сопровождал короля Эдуарда во время государственного визита и встречи с русским царем в Ревеле. В 1912 году он был назначен начальником генерального штаба, в 1913-м получил звание фельдмаршала. В шестьдесят два года Френч занимал второй по значимости пост после Китченера, будучи на два года его моложе, хотя и выглядел старше. Никто не сомневался, что в случае войны он будет командовать экспедиционными силами.

В марте 1914 года, когда бунт в Куррахе, словно храмовый свод, потрясенный Самсоном, обрушился на головы военным, Френч вынужден был уйти в отставку, подведя, казалось, черту под своей карьерой. Вместо этого он оказался в фаворе у правительства, посчитавшего, что мнимое восстание было делом рук оппозиции. «Френч славный малый, и мне он нравится», — писал Грей. Через четыре месяца, когда разразился кризис, Френча вернули в армию и 30 июля назначили главнокомандующим на случай вступления Англии в войну.

Не привыкший к научным занятиям и отвыкший от чтения, по крайней мере, после своих боевых успехов, Френч был более известен дурным характером, чем умственными способностями. «Я не думаю, чтобы он был умен, — поделился как-то король Георг V со своим дядей, — и в добавление ко всему у него еще и ужасный характер». Как и его французский коллега, сэр Джон Френч был необразован и отличался от Жоффра главным образом тем, что тот был крайне тверд в своих решениях, а Френч как-то особенно поддавался влиянию настроения окружающих и предрассудкам. У него, как говорили, «был темперамент ртути, присущий ирландцам и кавалеристам». Жоффр оставался непреклонен при любых обстоятельствах, а сэр Джон легко переходил от агрессивных крайностей в хорошие времена к глубокой депрессии в плохие дни. Импульсивный и легко верящий слухам, он, по мнению лорда Эшера, имел «сердце романтического ребенка». Однажды он подарил своему бывшему начальнику штаба на бурской войне золотую фляжку с дарственной надписью «На память о долгой и крепкой дружбе на солнце и в тени». Этим «проверенным другом» был куда менее сентиментальный Дуглас Хейг, который в августе 1914 года записал в своем дневнике: «В глубине души я отчетливо сознаю, что Френч совершенно непригоден к командованию в период величайшего кризиса в истории нации». Это чувство в глубине души Хейга вполне сочеталось с ощущением, что наилучшей кандидатурой на пост командующего был бы он сам, и он не намеревался успокаиваться, покуда не добьется своего.

Когда Китченер поставил под сомнение назначение, а следовательно, и цель британских экспедиционных сил, члены совета, по мнению Генри Уилсона, «в большинстве своем не представлявшие этих целей… как идиоты принялись обсуждать вопросы стратегии». Сэр Джон Френч неожиданно «вылез со смешным предложением идти на Антверпен», утверждая, что, поскольку мобилизация в Англии и так отстает от графика, следует принять во внимание возможность взаимодействия с бельгийской армией. Хейг, который, подобно Уилсону, вел дневник, «задрожал от того, с какой небрежностью» его командир готов изменить планы. Новый начальник имперского генерального штаба сэр Чарльз Дуглас, огорошенный не меньше Хейга, заявил: все готово для высадки во Франции и французский подвижной состав ждет, чтобы доставить войска, а потому любые изменения, предпринятые в последний момент, будут иметь «серьезные последствия».

Ни одна проблема так не беспокоила генеральный штаб, как пресловутая разница между вместимостью английских и французских железнодорожных вагонов. Математические расчеты, касавшиеся перевозки войск с одной стороны пролива на другую, были такими запутанными, что транспортных офицеров бросало в дрожь при одном упоминании о возможных изменениях планов.

К счастью для генеральских умов, предложение о высадке в Антверпене было отвергнуто Уинстоном Черчиллем, которому двумя месяцами позже пришлось отправиться туда самому, чтобы осуществить отважную, но безнадежную попытку десанта двух бригад морской пехоты и дивизии территориальных войск в последнем и безрезультатном усилии спасти важный для союзников бельгийский порт. Но 5 августа он заявил, что флот не сможет прикрыть транспорты с войсками, идущие по более длинному маршруту через Северное море до Шельды, в то время как переправа через Дуврский пролив абсолютно гарантирована. Флот имел достаточно времени, чтобы подготовиться к форсированию, и, считая момент благоприятным, Черчилль настаивал, чтобы все шесть дивизий были отправлены немедленно. Его поддерживали Холдейн и лорд Робертс. Разгорелся спор по поводу того, сколько посылать дивизий, оставить ли одну или больше до тех пор, пока территориальные войска не будут обучены или пока из Индии не будет доставлено пополнение.

Китченер вновь повторил свою идею относительно высадки в Амьене, найдя поддержку со стороны своего друга и будущего командующего Галлиполийской кампанией сэра Иэна Гамильтона, который, однако, полагал, что британские экспедиционные силы должны прибыть на место как можно скорее. Грайерсон рассуждал о «решающем количестве в решающем месте». Сэр Джон Френч, самый решительный из всех решительных, предлагал «начать сейчас, а пункт назначения выбрать потом». Было решено немедленно заказать транспорты для всех шести дивизий, отложив решение о месте назначения до прибытия представителя французского генерального штаба, срочно вызванного по настоятельной просьбе Китченера. Предполагалось также провести с ним консультации относительно стратегии французов.

В течение двадцати четырех часов совет изменил свое решение и сократил число отправляемых дивизий до четырех из-за страха германского вторжения в Англию. Сведения относительно состава британских экспедиционных сил в тайне удержать не удалось. Влиятельная «Вестминстер газетт», орган либералов, осудила «безрассудное» обнажение страны. Со стороны оппозиции выступил лорд Нортклиф с протестом против посылки на континент хотя бы одного солдата. Хотя адмиралтейство подтвердило вывод, к которому пришел в 1909 году Комитет имперской обороны, что серьезное вторжение в Англию невозможно, фантастические видения вражеского десанта на восточном побережье упорно возникали вновь и вновь. К огромному неудовольствию Генри Уилсона Китченер, отвечавший теперь за безопасность островов, вернул в Англию одну дивизию, которая должна была отправиться во Францию прямо из Ирландии, и выделил две бригады из состава других дивизий для охраны восточного побережья, «безнадежно спутав, таким образом, все наши планы». Было решено сразу же отправить на континент четыре дивизии и кавалерию — погрузка должна была начаться 9 августа, — 4-ю дивизию предполагалось отправить позднее, оставив при этом 6-ю в Англии. После заседания совета у Китченера сложилось впечатление, которого, правда, не было у генералов, что на Амьене остановились как на районе сосредоточения.

Когда прибыл полковник Югэ, спешно направленный французским генеральным штабом, Уилсон проинформировал его о сроках погрузки. Хотя вряд ли была необходимость хранить такие сведения в тайне от французской стороны, этот шаг Уилсона вызвал гнев Китченера и обвинения в нарушении секретности. Уилсон «огрызнулся», не желая, как он писал, «выслушивать выговоры» от Китченера, «особенно когда тот болтает всякую ерунду, как сегодня». Так началась, или, вернее, усилилась, взаимная антипатия, которая отнюдь не пошла на пользу будущей судьбе английского экспедиционного корпуса. Уилсона, теснее прочих английских офицеров связанного с французами и с сэром Джоном Френчом, Китченер считал самоуверенным и высокомерным и по возможности игнорировал. В свою очередь Уилсон называл Китченера «сумасшедшим» и «таким же врагом Англии, как Мольтке», передавая свою неприязнь подозрительному по природе и легко возбудимому главнокомандующему Френчу.

С 6 по 10 августа, пока немцы под Льежем ожидали прибытия осадных орудий, а французы то брали, то теряли Мюлуз, 80 000 английских солдат экспедиционных сил с 30 000 лошадей, 315 полевыми орудиями и 125 пулеметами накапливались в Саутгемптоне и Портсмуте. Офицерские сабли заново оттачивались в соответствии с приказом, предписывавшим производить наточку сабель на третий день мобилизации, хотя нужны они были разве что для парадов. Но если не обращать внимания на подобные случайные ностальгические жесты, то, говоря словами официального историка, это была «самая обученная, самая организованная и самая снаряженная английская армия из всех, какие когда-либо отправлялись на войну».

Девятого августа началась погрузка. Транспорты отваливали с интервалами в десять минут. Каждое отошедшее от причала судно остальные пароходы в гавани провожали гудками и свистками, а с палуб раздавались восторженные крики. Шум стоял такой оглушительный, что, как показалось одному офицеру, генерал фон Клук не мог не услышать его у Льежа. Поскольку флот торжественно заявил, что Ла-Манш блокирован, о безопасности форсирования никто не беспокоился. Транспорты шли под покровом темноты и без эскорта. Некий солдат, проснувшись в 4:30 утра, с изумлением увидел, что все транспорты, заглушив котлы, дрейфуют по абсолютно гладкому морю; они ожидали подхода судов из других портов, назначив рандеву посреди Ла-Манша. И ни одного эсминца поблизости!

Когда первые английские солдаты высадились в Руане, их встретили с такой помпой, вспоминает французский свидетель, будто они прибыли, чтобы совершить обряд искупления за Жанну д’Арк. В Булони высадка происходила у подножия колонны, воздвигнутой в честь Наполеона на том самом месте, откуда он собирался начать вторжение в Англию. В Гавре весь французский гарнизон забрался на крыши казарм и громкими криками приветствовал союзников, спускавшихся по сходням с пароходов под палящим полуденным солнцем. В тот вечер кроваво-красное солнце садилось под отдаленные раскаты грома надвигавшейся летней грозы.

На следующий день в Брюсселе тоже видели английских союзников, правда, не все. Хью Гибсон, секретарь американской миссии, приехавший по делам к английскому военному атташе, войдя в его кабинет без доклада, увидел английского офицера в полевой форме, грязного и небритого, писавшего за столом. У выпроводившего его атташе Гибсон в шутку спросил, не прячет ли тот в доме всю английскую армию. Действительно, место высадки англичан было так хорошо засекречено, что немцы не знали, где и когда те высадились, пока не столкнулись с экспедиционным корпусом под Монсом.

А в Англии антипатии между генералами становились все более заметными. Как-то во время инспекционного визита король спросил Хейга, который был своим человеком при дворе, каково его мнение о Джоне Френче в качестве главнокомандующего. Хейг посчитал своим долгом ответить: «Я испытываю большие сомнения по поводу того, является ли его характер достаточно ровным, а военные знания достаточно глубокими, чтобы позволить ему быть хорошим командующим». После отъезда короля Хейг записал в дневнике, что военные идеи сэра Джона во время бурской войны «часто шокировали», и добавил свое «невысокое мнение» о сэре Арчибальде Мюррее, «старой бабе», подчиняющемся «по своей слабости» глупым приказам, чтобы только не испытывать на себе дурной нрав сэра Джона. По мнению Хейга, оба «совершенно не годятся для занимаемых должностей». Своему приятелю он как-то заметил, что сэр Джон слушать Мюррея не будет, а «положится на Уилсона, что еще хуже», так как Уилсон не солдат, а «политикан», а это, пояснил Хейг, «синоним лицемерия и не вызывающих доверия человеческих качеств».

Изливая свои чувства подобным образом, пятидесятитрехлетний Хейг, лощеный и франтоватый, непогрешимый и светский, имевший друзей во всех нужных местах, а за плечами блестящую карьеру, готовился к будущим успехам. Он, у которого во время Суданской кампании в личном обозе был «верблюд, нагруженный кларетом», привык ни в чем себе не отказывать.

Одиннадцатого августа, то есть через три дня после отплытия во Францию, сэру Джону Френчу впервые стали известны некоторые интересные факты о германской армии. В сопровождении генерала Колуэлла, заместителя главы оперативного отдела, он посетил начальника разведки, который начал рассказывать им о германской системе использования резервов. «Он называл свежие резервные и сверхрезервные дивизии, — писал Колуэлл, — как фокусник достает вазы с золотыми рыбками из своего кармана. Казалось, он делает это нарочно. Невозможно было не злиться на него». Это были те же самые сведения, которые получила французская разведка весной 1914 года — слишком поздно, чтобы повлиять на генеральный штаб или заставить его изменить оценку правого крыла немцев. На английскую точку зрения они также не повлияли. Чтобы новые представления были поняты и фундаментальным образом повлияли на стратегическое мышление, не говоря уже обо всех бесконечных деталях развертывания войск, потребовалось бы гораздо больше времени, чем оставалось.

На следующий день на заключительном заседании Военного совета развернулась борьба по вопросам стратегии между Китченером и генералами. Помимо Китченера, присутствовали сэр Джон Френч, Мюррей, Уилсон, Югэ и два других французских офицера. Хотя Китченер не мог слышать разрывов 420-миллиметровых снарядов, открывавших немцам дорогу через Льеж, он «чутьем» угадал прорыв и предположил, что немцы прорвутся «большими силами» на краю фланга у Мааса. Взмахом руки показав обходной германский маневр на большой настенной карте, Китченер утверждал, что, если британские экспедиционные силы будут сконцентрированы у Мобежа, их сомнут раньше, чем они подготовятся к битве. Им придется отступить, а это фатально скажется на моральном духе войск, впервые после Крымской кампании столкнувшихся с врагом в Европе. Он настаивал на концентрации сил ближе, у Амьена, чтобы обеспечить свободу действий.

Шесть его противников, три англичанина и три француза, горячо настаивали на необходимости придерживаться первоначального плана. Сэр Джон Френч, проинструктированный Уилсоном после своего предложения идти на Антверпен, теперь утверждал, что любые изменения «сорвут» французский план кампании, и настаивал на выдвижении к Мобежу. Французы подчеркивали необходимость занятия англичанами левого фланга их позиций. Уилсон внутренне кипел по поводу «трусливого» предложения сосредоточиться у Амьена. Китченер заявил, что считает французский план кампании опасным и что вместо наступления, против которого «лично он возражает», союзникам следует дождаться наступления немцев и отразить оное. Спор продолжался в течение трех часов, пока Китченер, все равно не убежденный, постепенно не сдался. План существовал в течение пяти лет, и Китченер, зная о нем, с самого начала категорически его не одобрял. Теперь, когда войска уже плыли к континенту, ничего не оставалось, как согласиться, потому что не было времени составлять другой план.

В качестве последней тщетной попытки (или заранее продуманного шага, дабы снять с себя ответственность) Китченер, взяв с собою сэра Джона Френча, доложил обо всем премьер-министру. «Ничего не зная обо всем этом», писал Уилсон в своем дневнике, Асквит поступил так, как и следовало ожидать. Выслушав мнение Китченера и ознакомившись с точкой зрения, которую разделяли оба генеральных штаба, он согласился с последней. Сокращенный с шести до четырех дивизии, британский экспедиционный корпус начал действовать в соответствии с планом. Победу одержала инерция предопределенных планов.

Однако, в отличие от французского и германского военных министров, Китченер продолжал сохранять руководство военными усилиями, и его указания Френчу в отношении действий английских экспедиционных сил во Франции отражали желание ограничить потери на первых стадиях войны. Подобно Черчиллю, который, окинув взглядом весь комплекс задач перед британским флотом, одновременно приказал адмиралам в Средиземном море вступить в бой с «Гебеном» и избегать столкновения с «превосходящими силами», Китченер, думая о миллионной армии, которую ему еще предстояло создать, требовал от британского экспедиционного корпуса выполнения задач, несовместимых друг с другом.

«Особой задачей войск, находящихся под Вашим командованием, является, — писал он, — поддерживать и взаимодействовать с французской армией… и помогать французам в предотвращении или отражении попыток вторжения Германии на французскую или бельгийскую территории…» С некоторым оптимизмом он добавлял: «…и в конечном счете восстановить нейтралитет Бельгии», что было равносильно предложению вернуть утраченную девственность. Поскольку «численный состав английских войск и возможности пополнения крайне ограничены», то, имея эти соображения «постоянно в виду», необходимо проявлять «максимум осмотрительности в отношении потерь». Напоминая о неодобрительном отношении Китченера к французской наступательной стратегии, в его приказе говорилось: в случае, если к англичанам обратятся с просьбой принять участие в каких-либо «продвижениях вперед» без участия крупных французских сил и англичане могут «подвергнуться ненужному нападению», сэр Джон должен сначала проконсультироваться с правительством, а также «хорошо понимать, что Ваше командование является абсолютно независимым и что Вы ни в коем случае и ни в каком смысле не подчиняетесь никакому союзному военачальнику».

Вряд ли можно придумать указания более конкретные. Одним росчерком Китченер отменял принцип объединенного командования. Его главный мотив — сохранение английской армии в качестве ядра на будущее, — к тому же принимая во внимание характер сэра Джона, практически сводил к нулю приказ «поддерживать» и «взаимодействовать» с французами. Это предписание еще долго мешало военным усилиям союзников даже после того, как сэра Джона заменил другой командующий, а сам Китченер погиб.

Четырнадцатого августа Джон Френч, Мюррей, Уилсон и офицер штаба майор со звучным именем сэр Хирвард Уэйк прибыли в Амьен, где английские войска дожидались приказа о дальнейшем выдвижении в район сосредоточения у Ле-Като и Мобежа. В тот день, когда они начали движение, армия Клука выступила из Льежа. Британских солдат, весело маршировавших по дорогам к Ле-Като и Монсу, французы встречали с энтузиазмом и возгласами: «Vivent les Anglais! Да здравствуют англичане!» Радушный прием заставил Китченера обратиться к войскам с суровым призывом. Он предупреждал, что англичане могут «столкнуться с соблазнами — вином и женщинами», которых «должно избегать». Чем дальше на север уходили англичане, тем радостнее их встречали. Их зацеловывали и засыпали цветами. На улицах ждали столы, уставленные вином и снедью, от платы за них французы отказывались. С балконов свисали красивые скатерти с нашитыми белыми полосами, образовывавшими Андреевский крест или «Юнион Джек». Солдаты бросали эмблемы своих полков, фуражки и ремни смеющимся девушкам и тем, кто просил сувениры. Вскоре английская армия шагала в крестьянских шерстяных колпаках с веревками вместо брючных ремней. На всем пути, как вспоминал кавалерийский офицер, «нас обнимали и приветствовали люди, которые скоро должны были увидеть спины беглецов». Вспоминая марш английского экспедиционного корпуса на Моне, он назвал его «путем, усыпанным розами».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.