Отступление. 60 миллионов других существ

Отступление. 60 миллионов других существ

Еще одна значительная часть обитателей Франции почти полностью исчезла из повседневной жизни так же, как духи камней и феи (см. главу 7). Некоторые их разновидности на короткое время уже появлялись в этой книге, другие появятся перед ее концом. Но без этого отступления они могли бы исчезнуть среди пейзажа, как стадо серн в высоких Альпах. 60 миллионов домашних млекопитающих (согласно переписи 1866 года) и бесчисленное множество диких животных жили на одной земле и одной жизнью с людьми. Их влияние на жизнь человеческого общества было сильным, но его величину невозможно точно определить. Животные тоже открыли Францию и дали людям возможность исследовать ее. Многие из них ускорили те перемены, которые лишили их места во французской истории.

Место действия – Перонна, укрепленный город на реке Сомме, время действия – за несколько лет до Французской революции. В доме на окраине города собрался маленький отряд хорошо обученных бандитов. Они заканчивают приготовления к долгому опасному пути. У каждого члена банды к спине привязан хорошо упакованный тюк. Они знают лишь закон слепого повиновения и не знают того закона, который собираются нарушить в очередной, из множества, раз. Предводитель банды закончил обучение, и теперь ему разрешено пройти путь без груза – правда, ответственность сама по себе тяжелый груз. Правил работы немного, и они просты. Но чтобы их выполнить, нужны умение, опыт и мужество. В этом отношении маленькая банда вызвала бы зависть у любого военного командира: хотя впереди ее поджидают опасности, все ее члены бодро машут хвостами.

Щелкает хлыст, и караван собак-контрабандистов отправляется в путь, а хозяин возвращается домой и ложится спать. Где-то в ночи, на границе Пикардии и Артуа, караван перейдет одну из тех границ, которые делят Францию на бесчисленные зоны налогообложения. На этих границах надо платить акцизный сбор почти за все, что люди хотят иметь, – за табак, спиртное, кожу, соль и железо. Эти границы патрулирует охрана. Если контрабандистов ловят, мужчин отправляют на каторгу, женщин и детей в тюрьму, а собак казнят на месте.

Пес-вожак обнюхивает путь. Если пахнет человеком, надо быстро прятаться в канаву и оставаться в ней, пока патруль не пройдет. Если пахнет собакой, это может быть ищейка охраны, и надо изменить маршрут – идти через болота или разбегаться в разные стороны по вересковой пустоши.

После нескольких часов волнения и задержек собачий отряд доходит до соседней деревни, и начинается вторая часть операции. Носильщики прячутся в пшеничных полях и зеленых изгородях. Пока они лежат в своих укрытиях, вожак подходит к одному из домов и тихо скребется в дверь. Человек внутри не один. Было известно, что охранники приходят в дома по ночам искать контрабанду и суют свой нос во все углы. Дверь открывается. Пес проходит по комнате, как будто он – домашняя собака здешнего хозяина, и сворачивается клубком перед огнем. Наконец гость уходит. Проходит еще несколько минут, затем хозяин дома выглядывает в темноту и свистит. В дом вбегают остальные собаки, покрытые грязью и колючками с кустов. Собрав последние силы, они прыгают на хозяина дома, поздравляя его с успешным выполнением еще одной задачи. Поскольку люди едят то же, что и животные, сейчас начнется заслуженное пиршество, а потом будет долгий день отдыха.

Собаки в Северной Франции больше не носят контрабанду, и сама порода собак-контрабандистов исчезла. Сейчас во Франции больше домашних собак на душу населения (одна на семь человек), чем в середине XIX века (тогда одна приходилась на семнадцать человек). Но, несмотря на внешнее разнообразие пород, собаки XXI века имеют очень узкую область деятельности. До Второй мировой войны среди собачьего населения Франции были труженики сельского хозяйства и промышленные рабочие, неработающие собаки и собаки, имеющие собственное дело. Они трудились в сфере обслуживания, на транспорте, в индустрии развлечений, охране и преступном бизнесе. Если бы кто-то немного напряг воображение и еще слегка увеличил обычный срок собачьей жизни, пес вполне мог бы стать героем одного из «романов о воспитании» XIX века. Он начал бы жизнь, прося подаяние и страдая от чесотки, постепенно занял бы ответственную должность на деревенской фабрике или городском заводе, а позже, если бы предприятие процветало, мог бы уйти от дел, жить в роскошной буржуазной праздности, иногда выбегать из дома за газетой и любоваться с балкона видом на бульвар внизу, где его бывшие товарищи везут тележки, держат в зубах миски для подаяния, показывают фокусы или роются в объедках у задних дверей ресторанов.

Во многих местностях Франции тягловая сила собак сыграла важную роль в начале промышленной революции. В Арденнах, где крупной отраслью домашней промышленности было изготовление гвоздей, прохожий, заглянув в одну из низких каменных хижин, где занимались этим ремеслом, увидел бы маленькую собаку, которая бегала внутри колеса, приводя в движение мехи. В Юре деревни, рядом с которыми не было воды, часто использовали собак, чтобы приводить в движение машины. Обычно рабочая смена животного продолжалась два часа, после чего собака, немного обожженная летавшими вокруг искрами, будила свою сменщицу и затем могла делать что хотела. Люди работали до пятнадцати часов в день и часто расплачивались за это задержкой роста, близорукостью или скрюченными пальцами. Похоже, собаки были лучше приспособлены к этой работе. Так же как у наемных рабочих, опытные труженики обучали новичков: старые собаки показывали молодым, что надо делать. Щенки одновременно сосали суку-мать и бегали в колесе, обучаясь семейной профессии. Эти рабочие собаки были ценными членами семьи, и часто в семейных альбомах есть их фотографии.

Другой распространенной профессией собак было тянуть тележку. В некоторых департаментах еще долго после того, как использование собак в качестве тягловой силы было запрещено, они возили на тележках молоко, фрукты и овощи, хлеб, рыбу, мясо, письма, а иногда и детей-школьников. Тележка, запряженная собакой, была велосипедом и автомобилем бедняка. В близком к нам 1925 году по департаменту Луаре, который расположен к югу от Парижа, бегало намного больше тысячи собак в упряжках. Чем более ровной была местность, тем больше в ней было тележек на собачьей тяге (их применение было заимствовано из Нидерландов), хотя в Первую мировую войну собаки могли подвозить пулеметы к окопам и увозить обратно раненых. Тележки на собачьей тяге, как и другие спокойные транспортные средства, исчезли с дорог, когда появился автомобиль: не каждая собака могла спокойно вынести внезапный рев двигателя.

Сейчас о городских собаках думают в основном как об опасном источнике экскрементов. Во Франции больше 8 миллионов собак, из них 200 тысяч в Париже, они производят 80 тонн экскрементов в день и становятся причиной тысяч переломов рук и ног. В те времена, когда навоз приравнивали к золоту, это не слишком беспокоило людей. А сами собаки были веселой частью городской жизни. Даже известный поклонник кошек и эстет Шарль Бодлер любил смотреть на работающих собак, которые спешат по своим делам, «куда их влекут блохи, страсть, нужда или долг»; «сильные и решительные собаки, запряженные в тележки… своим торжествующим лаем показывают, как они довольны и горды тем, что соперничают с лошадьми». «Героизм современной жизни» был свойством не только человеческого рода.

«Я славлю тех бедствующих собак, которые бродят по извилистым ущельям огромных городов или говорят покинутому человеку взглядом своих блестящих умных глаз: «Возьми меня с собой, и, может быть, сложим что-то похожее на счастье из наших двух несчастий!»

Этот нежный род счастья люди в прошлом испытывали чаще, чем в наши дни, когда животные стали частью линий по производству продуктов. Раньше коровы и лошади жили по соседству со своими хозяевами. Иногда в стене, разделявшей хлев и дом, прорезали большие отверстия, чтобы животные могли видеть, что происхо дит рядом, а люди – беседовать со своими товарищами по работе. Высокие покрытые щетиной свиньи Бретани играли с детьми и имели имена. В 1815 году шотландский писатель сэр Арчибальд Элисон, находясь в Центральной Франции, с удивлением обнаружил, что в каждом крестьянском доме живет «очень пестрое и разнородное общество живых существ». «Свиньи здесь, видимо, настолько привыкли встречать в домах дружеский прием, что, если случайно их не впускают внутрь, нетерпеливо стучатся в дверь пятачком».

Неудивительно, что с животными, которых нарекали именами, наряжали для похода в церковь и впускали в дом, обращались хорошо – или, во всяком случае, не более сурово, чем хозяева обращались с собой. Многих животных, которые постарели и перестали приносить пользу в поле, кормили до их смерти. В любом случае навоз был ценнее, чем мясо. Хозяева говорили со своими животными и пели для них. В некоторых местностях во время пахоты можно было услышать на полях странное пение. Хороший пахарь, чтобы быки шли с постоянной скоростью, пел песни, сочиненные так давно, что они казались пришедшими из другого времени; каждая фраза кончалась очень длинным дрожащим звуком, который был на четверть тона выше.

Это пение было известно в разных частях страны и всюду было очень похожим, но имело много разных названий: kiauler, tioler, brioler, b?ler, roiler, bouarer, arander (киоле, тиоле, бриоле, боле, руале, буаре, аранде). К концу XIX века оно сохранилось только в «отсталых» краях, например в Берри и Морване, а слово quiaulin («киолен») стало означать деревенского мужлана. Все это заставляет предположить, что песни пахарей имели очень древнее происхождение. Возможно, они были последними сохранившимися звуками человеческой речи доримской Галлии. Мнение, что когда-то животные разговаривали с людьми, было не таким фантастическим, как кажется.

Самым необычным животным, жившим вместе с людьми, был пиренейский бурый медведь. В дальних долинах области Кузеран приезжие с тревогой смотрели на то, как дети играют с медвежатами. Эти медвежата всегда были сиротами. Чтобы добыть их, охотник заворачивался в три слоя овечьих шкур и вооружался длинным ножом. Когда медведица вставала на дыбы и обхватывала передними лапами закутанного человека, он одной рукой отводил в сторону ее челюсть, а другой вонзал нож ей в поясницу и оставался стоять в ее объятиях, пока медведица не падала мертвой. Медвежат он забирал и приносил в деревню, и они росли там вместе с детьми и скотом, пока не вырастали настолько, что их можно было учить. Такой пленный медведь никогда не впадал в спячку, но удивительно мало ел, и его содержание обходилось дешево.

Медведей из Жарден-де-Плант в Париже дрессировали множество людей из разных мест, и поэтому они показывали удивительно много фокусов. У пиренейских танцующих медведей репертуар был меньше: они танцевали с палкой и иногда представляли маленькие сценки – военный парад или стреляющий взвод солдат. Крестьяне из кузеранских долин научились – вероятно, у цыган, – как заставить медведя выполнять движения по звуку флажолета (маленькой флейты), а потом немного улучшили первоначальный трюк. В Эрсе даже была деревенская школа для медведей, где медведь постарше был чем-то вроде старосты класса. Обучение продолжалось примерно год. В день окончания школы медведя привязывали к дереву и продевали ему сквозь челюсть сзади зубов железное кольцо.

Некоторые из этих животных могли пародировать человека – волоча лапы и вытягивая морду, они преодолевали огромнейшие расстояния – добирались до Германии, Великобритании и даже Южной Америки. Для зрителей, которые смотрели эти грустные представления, частью аттракциона, несомненно, был сам вожак, первобытное существо с дальней окраины Франции. Существовала поговорка: «Сложение как у медвежьего вожака»; так говорили о слабом и бедно одетом человеке маленького роста.

Эти односторонние феодальные отношения хозяина с медведем были важнее для человека, чем тот крошечный доход, который приносил ему зверь. В городах и деревнях, жители которых часть года были отрезаны от мира, согнуты страхом перед лавинами и раздавлены тяжелым грузом скуки, даже опасный дикий зверь был желанным гостем. Один чиновник приехал в пиренейскую горную деревню, и там его привели к старой женщине, которой была нужна помощь. Она и ее муж вырастили танцующего медведя, но у медведей бывают вспышки гнева, и питомец искалечил ее мужа так, что тот умер.

« – У меня нет ничего, сударь, нет даже крова для меня и моего зверя.

– Вашего зверя? Вы хотите сказать, того, который съел вашего мужа?

– Да, сударь, он все, что у меня осталось от моего бедного мужа».

Сентиментальное отношение к животным, построенное на нежности к домашним любимцам, стало преобладать в середине XIX века. И тогда-то возникло мнение, что крестьяне, которые зависят от животных в повседневной жизни, всегда обращаются с ними жестоко. Рутинная жестокость действительно была распространена. Кур и гусей использовали в играх как живые мишени. И вообще к домашней птице, кажется, относились так, как сегодня относятся к насекомым. Некоторых лошадей использовали в угольных шахтах, например в Рив-де-Жиер, в черной долине к северо-востоку от Сент-Этьена. Эта долина была известна как «чистилище для мужчин, рай для женщин (потому что женщины сидели дома) и ад для лошадей». В Бретани и Мене с собаками-контрабандистами обращались не так хорошо, как в Пикардии. Семья из Мена, где соль облагали налогом, оставляла свою собаку семье из Бретани, где налога на соль не было. Собаку сажали на привязь, морили голодом, а потом отпускали на волю с тюком соли. Только самый отважный пограничник попытался бы остановить рассерженного изголодавшегося пса, который рвался домой. До 1850 года на парижской площади Боя[26], на том берегу канала Сен-Мартин, про который ходит дурная слава, каждое воскресенье и каждый праздник натравливали собак на любое животное, которое могли найти, – быков, медведей, волков, оленей, кабанов, ослов и других собак. А люди-дикари делали ставки и наслаждались видом крови. На рынке Сен-Жермен – самом грубом из парижских собачьих рынков – покупали беспородных собак для экспериментов в находящейся поблизости медицинской школе.

Восприятие страдания бывает разным у разных поколений и в разных странах. Многие иностранцы, приезжавшие во Францию, были поражены добротой французских кучеров и порой ругали их за нежелание бить лошадей плетью, чтобы те шли галопом. Лошади страдали больше от человеческой глупости, невежества и неумения, чем от сознательной жестокости. Когда дилижансы дальнего следования двигались на юг, крепких першеронов, в расчете на которых они были сконструированы, заменяли на длинных и тонких лошадей, для которых тащить эту громоздкую карету было мучением. Та же судьба постигла и маленьких лошадей, которых оставили во Франции казаки после вторжений союзников в 1814 и 1815 годах. Лошади должны были разделять со своими хозяевами их неудобства. Терпеливые кобылы, на которых возили свой товар работавшие на рынок огородники из Роскофа на побережье Бретани, получили прозвище «тридцатилиговые», потому что без остановки везли цветную капусту и артишоки 30 лиг (83 мили); их хозяева точно так же ничего не ели до тех пор, пока не продавали свой груз в Ренне или Анжере.

Жестокий крестьянин, который мучает свою лошадь, чаще встречался в мифах буржуазной морали, чем в действительности. С середины XVIII века совет быть добрым к животным стал стандартным в книгах для детей. Но авторы думали не о благополучии животного, а об общественном положении ребенка. Они подразумевали, что хорошо воспитанный ребенок не должен вести себя как грубый крестьянин, который спит со своей скотиной и заставляет ее работать, чтобы добыть себе пропитание.

Самих животных стали изображать как святые существа, которые живут для того, чтобы человечество стало лучше в нравственном отношении. Популярные журналы, например Magasin Pittoresque, публиковали трогательные истории о животных-филантропах: «Умелая коза» (1833), «Любовь животных к беднякам» (1836), «Люди, которых кормили животные» (1841), «Материнская любовь кошек» (1876), «Язык ушей» (1884) и т. д. Общество защиты животных, основанное в 1848 году, за шестнадцать лет до Общества защиты детей, ставило своей целью «улучшить нравственность рабочего класса».

Первый закон против жестокого обращения с животными, закон Граммона от 1850 года, запрещал устраивать бои между животными в городах в первую очередь не потому, что животные страдали, а из-за предположения, что жестокие виды спорта могут развить у пролетариата жажду крови и подтолкнуть его к революции.

Как наклейка Всемирного фонда дикой природы на окне автомобиля не мешает ему оставлять на гудроне след из расплющенных трупов[27], так же эта сентиментальность могла отлично уживаться с повседневной жестокостью. В Средиземном море пассажиры-буржуа стреляли с кораблей по дельфинам. Воскресные охотники могли убивать свою жертву неописуемо садистским образом. Мнение, что охотники хорошо понимают тех зверей, которых убивают, вряд ли соответствует действительности. Даже в конце XIX века некоторые охотники верили, что один сурок может тянуть другого, как телегу, и что серны и каменные бараны (горные бараны с рогами, похожими на козьи) прыгают вниз с отвесных скал и не разбиваются потому, что их рога вонзаются в землю. Многие дикие четвероногие жители Франции были известны своим соотечественникам-людям не больше, чем коренное человеческое население французских колоний.

Гибель животных на дорогах и разрастание городов – изобретения нашего времени, но даже два столетия назад были признаки того, что открытие и освоение Франции принесут животным бедствия и смерть. Домашние животные в городах были защищены законом Граммона, но единственной защитой для диких животных были появлявшиеся время от времени ограничения на охоту, к тому же у многих охотников запрет только усиливал наслаждение.

В начале 1780-х годов, когда ропот народа уже стал угрозой для французской монархии, геолог Орас-Бенедикт де Соссюр одним из первых заметил тихую катастрофу в царстве животных. В 1760-х годах он осуществил ряд смелых экспедиций в альпийские горные массивы.

Вернувшись туда через двадцать лет, он обнаружил, что сурок, когда-то вездесущий мохнатый дух этих гор, стал теперь редкостью.

«Жители Шамуни с увлечением охотятся на сурков, хотя выгоды от этого мало, отчего количество этих животных весьма заметно уменьшилось. В своих прежних путешествиях я встречал так много сурков, что их свист, отдававшийся эхом в горах, и то, как они прыгали и убегали прочь, было для меня постоянным развлечением. В этом году я иногда и редко слышал свист, но не увидел ни одного сурка. Охотники из Шамуни уже полностью уничтожили или прогнали прочь каменных баранов, которые когда-то были обычными животными в их горах, и, вероятно, меньше чем через сто лет здесь нельзя будет увидеть ни сурков, ни серн».

Это одно из самых ранних свидетельств того, что человек опечален исчезновением вида животных. Предположение, что какая-то разновидность живых существ может вообще исчезнуть с лица земли, впервые высказал Кювье в 1796 году в своем сочинении о мамонте, но эта мысль долго казалась какой-то непонятной, чисто научной идеей. В 1825 году Жорж Санд, которой тогда было 21 год, без всякой озабоченности писала в своем пиренейском дневнике: «Мы едим только медвежатину и мясо серны, но не видим ни медведей, ни серн». (На самом деле она, должно быть, ела замаскированную козлятину.) Серны, сами того не зная, помогали людям исследовать Альпы. В 1844 году серна, исчезнув за дальним хребтом, показала одному ботанику, что между Симплоном и Большим Сен-Бернаром есть неизвестный до тех пор перевал[28]. На сто лет раньше стаи серн были обычным зрелищем. Теперь альпийских серн, так же как пиренейских, можно было увидеть только летом в подзорную трубу на окраине ледников и снежных полей. Каменные козлы в Пиренеях почти исчезли к середине XIX века и сохранились лишь на склонах Маладетты. Муфлонов – диких овец с большими завитыми рогами – видели все реже повсюду, кроме Корсики. Медведи в Юре практически исчезли к 1800 году. В конце XIX века пиренейские вожаки медведей ввозили своих животных из России или с Балкан.

Возможно, некоторые подвиды вымерли раньше, чем были открыты.

Незадолго до Французской революции охотники поймали возле города Люс-Сен-Совёр детеныша рыси, убив перед этим его мать. До этого случая мало кто предполагал, что рыси живут так далеко на юге – в Пиренеях. В Веркоре в 1820 году их еще убивали из ружей, но к концу XIX века они исчезли и там. Дикие коты в 1830-х годах уже были редкостью, хотя их было удивительно много в Булонском лесу на окраине Парижа. Ронские бобры и с ними отечественные бобровые шапки в 1840 году были на грани исчезновения.

Охотники – истребители животных были изобретательнее тех, кто истреблял протестантов в Севеннах. Охотники на орлят опускались на качелях из досок сверху на один уровень с орлиным гнездом. Затем огнем факела они отгоняли прочь мать и клали птенцов в сумку. Когда Шатобриан доехал до подножия Мон-Жени в 1803 году, ему предложили купить осиротевшего орленка.

«Крестьянин держал его за ноги… Орленок умер от последствий жестокого обращения, и я не успел отпустить его на свободу. Он напомнил мне о несчастном маленьком Людовике XVII… Как быстро величие превращается в несчастье!»

Во всей Гаскони и во всем Провансе ловили сетями съедобных перелетных птиц. В конце сентября стаи голубей из Скандинавии и Юры летели в Страну Басков, жители пиренейских деревень устанавливали гигантские вышки из трех столбов с крошечной площадкой наверху. С этого наблюдательного поста один из мужчин следил за горизонтом. Остальные ловцы прятались в листве. Человек на вышке держал в руках плоский кусок дерева, вырезанный в форме летящей хищной птицы. Когда стая приближалась на расстояние 100 ярдов, он подбрасывал деревянную птицу в воздух, стая опускалась вниз и попадала в сети. Работу по убийству птиц мужчины оставляли женщинам, которые перекусывали голубям шеи и могли за несколько минут истребить их несколько сотен.

В Провансе рагу из певчих птиц было популярным лакомством, там можно было купить на рынке связанных за клювы соловьев и других певчих птиц. Считалось, что птицы поедают урожай оливок и других культур. До информационных кампаний, проведенных в середине XIX века, и до появления в 1862 году закона, запрещавшего красть птичьи яйца из гнезд и уничтожать гнезда, никто, кажется, не замечал, что птицы едят вредных насекомых. Были люди, которые сажали ягодные кусты возле двери, чтобы высовываться из окна и убивать птиц палкой. Уже в 1764 году Тобайас Смоллет (известный английский писатель-романист родом из Шотландии), проезжая по Южной Франции, заметил нечто вроде экологической катастрофы.

«Можно проехать через весь юг Франции и все графство Ницца, где нет недостатка в рощах, лесах и лесопосадках, не услышав песни дрозда, коноплянки, щегла или любой другой птицы. Повсюду тишина и одиночество. Несчастные птицы уничтожены или улетели искать убежище в других краях от свирепого преследования со стороны людей, которые не жалеют сил, чтобы убивать и ловить их ради своего пропитания. Едва ли хоть один воробей или крапивник, хоть одна малиновка или синица могут уцелеть от ружей и силков этих неутомимых охотников на птиц».

Большинство крупных диких млекопитающих были обречены еще задолго до того, как увеличилась численность людей. Вырубка лесов и суровые зимы выгоняли большие стаи волков из лесов и гор в глубь тех частей Франции, где природа считалась укрощенной, а жизнь цивилизованной. Стая шла цепочкой по одному, след в след, из-за чего было трудно установить ее численность по отпечаткам лап на снегу. Полуостров, образованный изгибом Сены между Руаном и аббатством Жюмьеж в Нормандии, в конце лета 1842 года был так плотно заселен волками, что их вой можно было слышать на холмах над этим промышленным городом.

Рассказы о волках-оборотнях отражали настоящий страх. В «Госпоже Бовари» «волки, которые бегают по полям ночью», – одна из причин, по которой юная Эмма считает деревню «вовсе не веселым местом». Закон, проведенный через органы власти после Французской революции, устанавливал плату за каждого убитого волка. Чтобы получить деньги, охотник должен был показать префекту голову животного. Цена была 20 ливров за волчонка, 40 за взрослого зверя, 50 за щенную волчицу и 150 за известного волка – убийцу людей. В 1880-х годах все еще убивали каждый год больше тысячи волков. Несколько приходов объединялись и организовывали облавы (по-французски battues) – вооружались пиками и дубинами и прочесывали лес, чтобы прогнать прочь волков и кабанов. Эти бойни продолжались и тогда, когда угроза миновала. Они до сих пор остаются важными событиями в жизни местного общества: в Юре осенью можно увидеть, как все мужчины некоторых деревень выстраиваются на одинаковом расстоянии друг от друга вдоль вьющейся среди гор дороги и с ружьями в руках ждут, когда из леса выбежит выгнанный загонщиками кабан.

В горах самой большой угрозой для диких животных была не самозащита людей и не склонность к совместной деятельности, а тяга людей к самоуничтожению. Для охотников на серн их занятие явно было чем-то вроде наркотика. «Дикий и изнуренный вид выделяет их в толпе, даже когда на них нет охотничьей одежды. Вероятно, из-за этого злого выражения лица некоторые суеверные крестьяне считают их колдунами» (Соссюр). Охотники на серн рисковали своей жизнью почти даром. Они уходили в горы, как только рассветало, взбирались вверх по ледникам, где лед прогибался и стонал у них под ногами, и старались до восхода солнца подняться выше, чем стада серн. Некоторые уходили на много дней, взяв с собой лишь столько сыра, сколько умещалось в кармане, и немного твердого как камень хлеба, все дальше и дальше в снежную пустыню вслед за убегающими сернами. Часто спуск обратно бывал таким долгим и трудным, что охотник мог принести только шкуру убитого животного.

Каждый год кто-то из них разбивался насмерть, упав с высоты, или погибал во льдах. Тела некоторых нашли через много лет – они прекрасно сохранились. Большинство охотников предвидели, что умрут молодыми. Соссюр встретился с одним охотником из Сикста в Савойе. Отец и дед этого человека умерли на охоте; он называл охотничью сумку своим «саваном». Через два года он упал с обрыва в пропасть. Внизу, в деревне, жены охотников боялись заснуть: существовало поверье, что охотники, умершие в горах, являлись своим любимым во сне и просили похоронить их как положено.

Некоторые дикие животные уцелели потому, что люди хотели, чтобы они остались дикими, или считали их слишком маленькими и беспокойными, чтобы приручать. Так было с черными быками из Камарга, которые стали более выгодным товаром, когда супруга Наполеона III, императрица Евгения, стала оказывать поддержку испанскому бою быков. Так произошло и с маленькими быстрыми белыми лошадьми, которые жили табунами по тридцать или сорок голов в пустынных дюнах Ландов, соленой дельте Камарга и на равнинах возле Фрежюса.

К 1840 году искусственно посаженные сосновые леса и оросительные каналы стали сокращать территорию пустыни, и в Ландах осталось только несколько сотен диких лошадей. Но то ли угроза уничтожения обострила их умы, то ли просто самые умные прожили дольше всех? Конь, которого жители деревень в бассейне Аркашона называли Наполеон, провел два года в неволе, потом бежал на земли между морем и болотами, где на дюнах росла прекрасная нежная трава, и научил лошадей своего табуна тому, чему сам научился у людей. Лошади Наполеона высматривали неприятеля с высоты дюн. Когда охотники приближались, табун перемещался на более высокий гребень, куда не могли взобраться домашние лошади, вес которых увеличивали всадники на спине, а движения замедлял песок. Когда люди окружали песчаную крепость, табун строился клином – жеребята впереди, кобылы сзади – и мчался вниз по склону к самой слабой точке круга.

Больше ничего не известно об этом движении сопротивления животных. Может быть, Наполеон умер в дюнах, а может быть, закончил свою жизнь в каком-нибудь городе. К середине века белых лошадей, которые трудились в армии или везли экипажи-такси в Париже, было больше, чем тех, которые жили на воле в дюнах.

Эти изменения в животном царстве произошли так быстро, что не произвели впечатления на человеческое население Франции. Вместо ужаса от исчезновения видов животных люди испытали постепенно нараставшее медленное разочарование, унылое осознание того, что мир природы был открыт лишь для того, чтобы сразу исчезнуть.

В 1910 году, когда гонка «Тур де Франс» впервые пересекла высокую часть Пиренеев, газетные репортеры предполагали и, можно сказать, надеялись, что медведи повлияют на результат гонки, съев кого-нибудь из участников. Гонщики, подгоняя себя, ехали по каменистым дорогам среди гор, где уже давно не было медведей[29]. В Ниме, на седьмом этапе тура, произошла серьезная неприятность из-за шаловливой собаки, но единственным смертельно опасным животным, напавшим на гонщиков, была медуза в день отдыха в Ницце.

По мере того как уменьшалась коллективная роль животных в человеческом обществе, стали выходить на передний план отдельные животные-герои. Дружелюбное знакомство с другим видом живых существ ушло в прошлое – его заменило очеловечивание животных. Переселение людей в города стало зеркальным отражением переселения животных из городов в сельскую местность. В середине XIX века впервые родились тысячи людей, которые за всю жизнь вряд ли видели живую корову.

Самым знаменитым из животных-героев, которых породило это освоение Франции людьми, был пес по имени Барри, работавший в монастыре на перевале Большой Сен-Бернар. Еще в VIII веке собак с Сен-Бер нара обучали находить путников, заблудившихся в снегу и в тумане, и эта их профессия санитаров – одна из самых древних в Европе. Все собаки этой породы, кроме одного пса, погибли от эпидемии в 1820 году. Единственного уцелевшего скрестили с породой, родственной пиренейской овчарке. В отличие от большинства собак сенбернары стремились выйти наружу, когда надвигалась буря или когда падающий снег заносил и дополнительно укреплял серые стены их крепости. Они не только патрулировали перевал и разыскивали беспомощных путешественников, но и принимали предупредительные меры: известно, что они гнались за людьми, которые проходили мимо монастыря, но, по мнению собак, вряд ли могли добраться до конечной точки своего путешествия.

На большинстве гравюр сенбернары изображены с аккуратной маленькой фляжкой для бренди, прикрепленной к ошейнику. На самом деле эти собаки несли на себе полный набор того, что нужно для выживания: корзину с едой, бутылку из выдолбленной тыквы с вином и сверток шерстяных одеял. Они точно знали весь этот край задолго до того, как люди аккуратно нанесли его на карты, и, если монастырь был слишком далеко, могли побежать за помощью в ближайшую деревню.

Строго говоря, Барри, чье имя означает «Медведь», был швейцарским итальянцем, но он родился во Французской империи и стал французским национальным героем. Он спас монаха, предупредив его о лавине; он спас маленького ребенка – убедил малыша сесть ему на спину и принес в монастырь. В 1800 году Барри едва не изменил ход европейской истории, отказавшись пропустить солдат Наполеона, пока они не отложили в сторону свои мушкеты. В 1900 году, через восемьдесят шесть лет после его смерти, ему был поставлен впечатляющий памятник у входа на собачье кладбище в Аньер-сюр-Сен, на окраине Парижа. На памятнике написано: «Он спас жизнь 40 людям и был убит 41-м!» Рассказ об этом сорок первом спасении сделал Барри псом-мучеником. В одну зимнюю ночь обессилевший человек с трудом взбирался по склону горы, и вдруг через метель к нему подбежал огромный сильный зверь. Человек сумел разбить ему голову палкой. Барри отнесли в лечебницу, но все же он вскоре умер. Такова легенда о сенбернаре Барри. На самом деле он был благополучно отправлен на покой в Берн в 1812 году и умер через два года от старости. Чтобы почтить его выдающиеся заслуги, из него сделали чучело, которое поставили в Бернском музее в стеклянный шкаф, в котором стояли горностаи, а наверху помещалась сова с раскинутыми крыльями. Позже форму его черепа изменили, чтобы он был больше похож на современного сенбернара, изменили и его действия, чтобы сделать как можно более похожим на человека. Барри работал в диком пустынном краю, но после смерти стал героем века животных – домашних любимцев. Он показал, что животных, так же как детей и дикарей, можно научить моральным ценностям французской цивилизации.

Собачье кладбище в Аньер-сюр-Сен было создано в 1899 году, когда новый закон позволил хоронить животных «на расстоянии 100 метров от человеческих жилищ и на глубине не менее 1 метра». Теперь памятник в честь Барри возвышается над всеми Фифи, Кики и Пупи, которые давали своим хозяевам не молоко, тепло и навоз, а психологическую поддержку. Они были очеловеченными животными, а не созданиями неукрощенной земли. В то время богатые французские собаки уже могли путешествовать по железной дороге в специальных вагонах. В 1902 году помещение в Париже, куда свозили больных животных, превратившихся в зловонные, покрытые червями кучи мяса, заменили настоящей больницей в Женевилье на окраине города. Еще через три года у парижских собак появилась своя карета скорой помощи. В 1903 году было основано Общество противников вивисекции. А в 1995 году на улицах Парижа появился один из самых гордых символов новых отношений между животными и людьми – собаки в специальных защитных очках, они ездили в автомобилях и занимали в них пассажирские места.

Вдали от загаженных собаками улиц современного Парижа еще сохранилось что-то от мира, где люди и животные жили в согласии независимо друг от друга.

60 тысяч лошадей, коров и овец до сих пор весной мигрируют в Пиренеи. Осенью большие стада овец спускаются с Альп на равнины Прованса. Перегон скота на летние или зимние пастбища теперь считается драгоценным напоминанием о героическом прошлом, и правительство субсидирует фермеров, которые перегоняют свои стада и отары по стране. Но сегодняшние альпийские овцы редко спускаются вниз больше чем на 2 мили. Остальную часть пути они проезжают в грузовиках и часто страдают из-за резкой смены температуры.

Столетие назад некоторые из таких путешествий продолжались несколько недель. Их продолжительность определялась рельефом местности. До высокогорных летних пастбищ Юры и Вогезов и до голых плато Обрак и Кос можно было добраться из городов и деревень за несколько дней. Переходы из южной части Ландов и Северной Испании в Пиренеи, из Лангедока в Севенны и из Прованса в Альпы были гораздо длиннее.

Главным водоразделом для этого потока животных был Прованс. От пустынной местности Кро дороги расходились веером, как система рек. Некоторые стада уходили на запад, в Лангедок, где после сбора винограда местные жители сдавали в аренду пастбища. Другие направлялись в Севенны и Канталь, до которых было больше 200 миль пути. Но большинство дорог Прованса вели к далеким Альпам. Вверх по течению Роны, через мост Пон-дю-Гар, затем на восток к ледникам Уазана; вокруг северной стороны Мон-Венту или по долине реки Дюранс в сторону города Гап; на восток через дикие равнины Вара к Диню; или дальше на юг, по дороге, с которой видно море, через Ниццу в Пьемонт.

Эти дороги для перегона стад, вероятно, самые древние во Франции. По-французски они называются drailles. Это были скорее зоны перехода, чем дороги: ширина некоторых была больше 100 футов. В I веке нашей эры Плиний Старший отмечал, что «овцы тысячами приходят из дальних мест кормиться тимьяном, который покрывает каменистые равнины Нарбонской Галлии». Животные сформировали ландшафт и протоптали сеть дальних троп задолго до того, как к ним присоединились вставшие на две ноги обезьяны. Возможно, некоторые древние пути паломничества древнее, чем святые. Ежегодное чудо появления свежей травы привлекало тысячи живых существ задолго до того, как люди стали посещать храмы и целебные воды.

Когда солнце начинало сушить траву, почти миллион овец, коз и коров затоплял равнины Прованса. Эти огромные караваны создавали вокруг себя особую дорожную атмосферу. Они наполняли воздух пылью и оставляли за собой полосу наполовину обглоданной зелени. Несколько тысяч овец и коз, двигаясь со средней скоростью меньше мили в час в течение двух или трех недель, могли остановить жизнь на значительной части страны. Транспортные компании переносили сроки отправления своих дилижансов, чтобы пропустить стада, которые могли занять мост на полдня или перегородить узкий проход вдоль Роны.

В рассказах о перегоне стад заметна склонность подчеркивать случавшиеся иногда серьезные конфликты. Жители некоторых деревень относились к пастухам враждебно потому, что голодные овцы опустошали их землю, а коровы утаптывали ее. Их полевые сторожа за специальную плату шли рядом со стадами, пока скот не покидал эту местность. Когда эпидемии не позволяли пастухам перегонять скот, некоторые крестьяне распахивали перегонные дороги и пытались объявить эту землю своей. Но когда в начале XIX века было предложено ввести в законодательство ограничения для пастухов, удалось обнаружить очень мало свидетельств вражды между ними и крестьянами. О том, какую выгоду имели от перегона скота общины, чьи земли находились на пути стад, до сих пор говорят названия мест. Сто девять названий содержат слово fumade («фюмад»), что означает «место, на котором рассыпают навоз». Все эти места расположены вдоль троп и широких дорог, по которым перегоняли скот из Лангедока и Прованса в Руэрг и Овернь.

Но и без платы за проход в виде навоза перегон стад не был проклятием. Колонны скота, которые двигались по земле, как лайнеры по океану, были великолепным зрелищем. В Париже в Национальном музее народного искусства и традиций есть красивая экспозиция, где показаны колокольчики и вышитые ошейники для овец, шедших впереди перегоняемого стада. (Эта коллекция была собрана во время экспедиции в Альпы в начале XX века.)

Самые ценные животные были наряжены и украшены, когда начинали путь в горы или когда их вели в церковь для благословения. Коров украшали головными уборами, цветами и флажками, а иногда – деревянными башенками с колокольчиками внутри, которые, как верили люди, защищали стадо от молнии.

Несколько овец и коров могли свернуть в сторону и зайти на поля или в сады, но стадо, переходившее на другое пастбище, не было неорганизованной массой. В нем соблюдался строгий порядок. Впереди шли me noun (кастрированные козлы), за ними все остальные длинношерстные козы, бесконечные ряды овец или коров и великолепные белые овчарки, о которых было сказано, что «знакомство с ними – честь». Замыкали шествие ослы, которые везли на себе вещи пастухов, а также тех ягнят, которые были слишком малы и не успевали бы идти рядом с матерями.

На летнем пастбище пастухи жили в burons («бюрон») – маленьких шале или каменных хижинах. Большинство этих хижин были покинуты, когда ирригация, зимнее кормление скота и появление более специализированных пород положили конец доисторическому перегону скота. Многие каменные «бюроны» можно увидеть до сих пор, но пастушьи жилища самого распространенного типа исчезли полностью. Это были хижины конической формы под соломенной крышей, стоявшие на двух или трех колесах, с печью, с трубой, которую подпирала палка с развилкой на конце. Этот передвижной стог поворачивался так, чтобы человек мог следить, что происходит со скотом, и держать ружье наготове. Иногда в коровье стадо пускали одну овцу, надеясь, что волки съедят эту легкую добычу, а коров оставят в покое. Но часто все стадо защищало эту жертвенную овцу, занимая круговую оборону, если коровы чувствовали запах волка. Да и сами овцы вовсе не были легкомысленными животными, как их современные сородичи, которые часто сами не знают, чего хотят. Те овцы были выносливыми худыми зверями с грубой шерстью и умели защищать свою горную территорию. Было известно, что на высоких перевалах над Шамони соперничающие стада овец выстраивались в боевой порядок и яростно нападали одно на другое.

В начале осени стада возвращались в Прованс и приносили «улыбку жизни в огромную пустыню» (Мариетон). В Пиренеях пастухи, «обожженные солнцем так, что стали похожи больше на арабов, чем на французов, шли группами в своих живописных костюмах (широкий берет, ярко-красная куртка или красный пояс, плащ, как у монахов, или просторная овечья шкура), «ведя пони или мулов, которые везли их вещи – несколько одеял, веревки и цепи, и те большие блестящие медные котлы, в которых они собирают и заквашивают молоко» (Жорж Санд).

Спуск с гор был единственным временем, когда в стадах мог возникнуть беспорядок. Животные, которые родились на горных пастбищах, впервые видели мир людей. Войдя через узкий проход в тесный лабиринт деревенских улиц, они обливались потом от страха и в панике мчались по деревне. Даже для пиренейских овчарок, о которых было известно, что они нападали на медведей, знакомство с цивилизацией было болезненным. В 1788 году ученый и политик Жан Дюсоль исследовал Пиренеи. Однажды утром, когда он готовился покинуть деревню Бареж, его позвали посмотреть на характерную для этих мест сцену. В деревню только что привели овчарку из дальнего округа.

«Владелец этого красивого животного завел его в дом задом наперед. У собаки был такой вид, как будто она шла в ловушку. Мы видели, как она в смятении вонзала свои когти в пол, с ужасом и растерянностью смотрела на окна, стены и все, что ее окружало… Говорят, что так же чувствуют себя дикари, когда впервые входят в наши искусственные жилища».

Инстинкт кочевых животных был сильнее страха. Слабеющее солнце и ставшие длиннее тени были пастухами, которым нельзя было не подчиниться. В Юре и Вогезах, где горцы брали внаем коров на время приготовления сыра, часто говорили, что эти животные точно знали, когда наступает время уходить. Горожане, которые привыкли к беспомощным стадам северных полей или никогда не видели больше пяти или шести голов скота сразу, думали, что это красивая крестьянская легенда. Но существует достаточно подробных описаний самоуправляемых стад, чтобы предположить: животные лучше знали географию и климат страны, чем люди.

В одно октябрьское утро, когда воздух становился более холодным, а трава менее нежной, одна из коров начинала спускаться вниз по склону горы. Пастух упаковывал свои вещи и привязывал сверток к рогам того животного, которому больше всего доверял. Одна корова становилась во главе стада, а остальные следовали за ней, не пытаясь обогнать. Когда стадо спускалось в долины, от дороги начинали отходить тропы влево и вправо; некоторые животные отделялись от стада и уходили по ним в свою деревню. Постепенно стадо редело, и в конце с пастухом оставались только животные из его деревни. Так продолжалось до тех пор, пока каждое животное не возвращалось к себе домой и не входило в свою часть жилища, как крестьянин после долгого дня на поле. Теперь оно будет обогревать дом зимой и составлять людям компанию чавканьем, фырканьем и своим крепким запахом и проведет полгода стоя неподвижно и жуя пищу, пока что-то не скажет ему, что горы снова покрылись ароматной и сладкой зеленой травой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.