XV

XV

Вскоре после появления Линара в Петербурге аудитор Барановский получил приказ наблюдать за дворцом цесаревны Елизаветы Петровны и рапортовать, «какие персоны мужеска и женска пола приезжают, також и ее высочество куды изволит съезжать и как изволит возвращаться… Французский посол, когда приезжать будет во дворец цесаревны, то и об нем рапортовать…»

Правительство не на шутку волновали контакты Елизаветы Петровны с иностранными дипломатами.

Желая узнать, что может объединять маркиза де ла Шетарди, так ненавидящего русских (о чем прекрасно были осведомлены, к слову, англичане), с цесаревной, Остерман даже просил английского посла Финча пригласить к себе в гости болтливого Лестока и за вином выведать о содержании тайных ночных разговоров посла с дочерью Петра Первого.

Были большие подозрения насчет замыслов Шетарди и Нолькена.

Обратило на себя внимание и сближение Нолькена с врачом ее высочества Елизаветы Петровны Лестоком под предлогом врачебных советов.

Антон-Ульрих в разговоре с Финчем сказал с тревогой:

— Шетарди бывает у Елизаветы очень часто, даже по ночам, переодетый, а так как при этом нет никаких намеков на любовные похождения, посещения эти, очевидно, вызваны политическими мотивами.

Маркиз де ла Шетарди действительно с головой окунулся в заговор. Были и ночные визиты, и переодевания, и тайники в секретных местах. «Свидания происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, снежных метелей, в местах, куда кидали падаль», — напишет в своих мемуарах мать Екатерины II.

В Зимнем дворце обсуждались возможные варианты заговора. Правительство с подозрением поглядывало в сторону Миниха. Сильно боясь, чтобы опальный фельдмаршал не вздумал возвести на престол Елизавету, оно опасалось, как бы он не вступил в контакт с цесаревной. На то были причины. Бирон, находясь под следствием, давал следующие показания: «Фельдмаршала я за подозрительного держу той ради причины, что он с прежних времен себя к Франции склонным показывал, а Франция, как известно, Россиею недовольна, а французские интриги распространяются и до всех концов света… Его фамилия впервые сказывала мне о прожекте принца Голштинского и о величине его, а нрав фельдмаршала известен, что имеет великую амбицию…»

До Антона-Ульриха дошло известие, что Миних, быв в доме у ее высочества Елизаветы Петровны, припал к ногам ее и просил, что ежели что ее высочество ему повелит, то он все исполнить готов. На что цесаревна изволила ответить следующее: «Ты ли тот, который корону дает кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу».

Этого было достаточно, чтобы принц Брауншвейгский Антон-Ульрих поручил секунд-майору Чичерину выбрать до десяти гренадеров с капралом, одеть их в шубы и серые кафтаны и наблюдать, не ездит ли кто по ночам к Елизавете, Миниху и князю Черкасскому, за что капралу дано было 40 рублей, а солдатам по 20 рублей.

— Он уже предлагал свои услуги Елизавете! — говорил отец императора с возбуждением Финчу. — Его пора низложить, этого нестерпимого Миниха.

Едва узнав о новой поездке фельдмаршала к Елизавете, Антон-Ульрих отдал секретный приказ «близко следить за ним и схватить его живым или мертвым, если он выйдет из дому вечером и направится к великой княжне.

В один из дней, явившись на настойчивый зов Елизаветы Петровны к ней, в Смольный, де ла Шетарди услышал от цесаревны, что «дело зашло так далеко, что дольше ждать не представлялось возможным».

— Гвардия преданна, люди в нетерпении. Но нужны… — она не договорила, приступив было к самому щекотливому вопросу о деньгах, так как ей доложили о приезде английского посла Финча.

Елизавета знаком пригласила французского посла остаться и дождаться отъезда непрошеного гостя.

Внимательный Финч сразу же почувствовал обстановку и сократил свой визит, сославшись на срочные дела.

— Вот мы и избавились от него! — воскликнула Елизавета.

Задерживаться, однако, для продолжения разговора не было возможности, нельзя было давать повода к подозрениям.

— Имейте в виду, — провожая Шетарди до дверей, сказала Елизавета Петровна, — мне нечего более стеснять себя, вы можете приходить ко мне, когда вам заблагорассудится.

Лесток, спускаясь с ним по лестнице, сумел намекнуть о деньгах, рассказав о недавнем поступке правительницы, которого бы она могла не делать и который решительно оскорбил Елизавету Петровну.

Имея тридцать две тысячи рублей долгу, которые принуждена была неизбежно делать в прежнем своем положении и с которыми ей, даже при помощи данного ей пенсиона, невозможно было разделаться иначе, как запутав себя на несколько лет (Липман с готовностью предлагал деньги, «по-свойски», но под такой процент, что и десятка лет не хватило бы распутаться с ним), Елизавета Петровна попросила, чтобы их заплатили за нее. Правительница не отказала в просьбе, но, вероятно, в предположении, что цесаревна желает выиграть в итоге, потребовала, чтобы принцесса представила в подтверждение своих долгов счеты от купцов. Проверка этих счетов не была выгодна. То, что было сделано на память, увеличилось по мере того, как стали справляться со счетами и вместо тридцати двух тысяч открылось сорок три тысячи долгу, которые и имели горесть заплатить, без всякой для себя выгоды.

— Елизавета Петровна была очень обижена таким недоверием, — закончил свой рассказ Лесток, раскланиваясь с маркизом, подбирающим полу шубы, дабы сесть в карету.

В то время, как Елизавета, пользуясь тем, что Анна Леопольдовна увлечена Линаром и ей не было дел до других, мало-помалу приобретала себе приверженцев в гвардии, Лесток действовал на приближенных цесаревны, людей, замечал М. Д. Хмыров, незначительных и небогатых, воображение которых он распалял заманчивою перспективою значения и богатств, ожидавших каждого из них в том случае, если б ее высочеству довелось стать ее величеством. «Тут сладкоглаголивый лейб-хирург успевал скоро, потому что все приближенные цесаревны, взятые вместе, уступали в смышлености Лестоку одному, а взятые порознь — годились ему в сыновья, — писал М. Д. Хмыров и продолжал: — Старания лейб-хирурга, под видом соблюдения польз цесаревны, чрезвычайно усердствовавшего собственно себе, не пропали втуне».

Ему деятельно содействовал Грюнштейн, человек весьма грубый и безнравственный. Это ничуть не смущало Лестока, не брезговавшего никем и ничем, особенно там, где попахивало выгодой. Он мало-помалу оплачивал труды иудея, вербовавшего приверженцев цесаревне среди солдат гренадерской роты Преображенского полка. В будущем Лесток обещал Грюнштейну и солдатам большую мзду.

Казна цесаревны была небогата. Собственных денег Лесток не имел желания расходовать на дело, ибо, по его разумному соображению, в случае неудачного исхода их никто ему не возвратит. Рискуя всем для денег, он по натуре своей был из числа тех авантюристических натур, которые никогда не рискнут самими деньгами.

Именно поэтому он так обхаживал маркиза де ла Шетарди. Пребывая в гостях у посла, он имел возможность, кроме разговоров, заняться любимой игрой в карты и частенько оказывался в крупном выигрыше.

С маркизом они сдружились быстро и оказались сущим кладом друг для друга. Но чтобы о их частых свиданиях не начались подозрительные суждения, земляки сговорились видеться не иначе как во дворцах, всегда при свидетелях и, встречаясь, замечает М. Д. Хмыров, усердно потчевать друг друга табаком, в щепотках которого взаимно передавать цидулки, с прописанием необходимейших известий, инструкций, указаний…

По истечении нескольких дней цесаревна чрез Лестока сообщила маркизу де ла Шетарди, как трудно ей сдерживать рвение своих приверженцев, между тем как Нолькен своими неприемлемыми требованиями препятствует задуманным планам.

Внешне она была так же беспечна, что многих вводило в заблуждение.

Правительница и цесаревна вновь находились в величайшем согласии друг с другом; они посещали одна другую почти каждый день, совершенно без церемоний и, казалось, жили, как родные сестры.

Приветливо кланялась Елизавета Петровна каждому знакомцу, любезно улыбалась преображенцам. Она была весьма проста со всеми. Она была на людях, и это, цесаревна знала, притягивало, рождало симпатию к ней, мысли о ее неудавшейся судьбе.

Солдаты до такой степени считали ее своей, что во время ее катаний около Смольного двора вскакивали на облучок ее саней, зазывая к себе то на крестины, то на именины. Она не отказывалась.

— Если отец мой в каждом доме мог спокойно спать, то и я тоже, — говорила она.

Но едва возникала малейшая угроза ее безопасности, она отметала приглашения мгновенно.

«Елизавета Петровна, — писал фельдмаршал Миних впоследствии в своих мемуарах, — выросла, окруженная офицерами и солдатами гвардии, и во время регентства Бирона и принцессы Анны чрезвычайно ласково обращалась со всеми лицами, принадлежавшими к гвардии. Не проходило почти дня, чтобы она не крестила ребенка, рожденного в среде этих первых полков империи, и при этом не одаривала бы щедро родителей или не оказывала бы милости кому-нибудь из гвардейских солдат, которые постоянно называли ее «матушкой». Елизавета, имевшая свой дом вблизи новых Преображенских казарм, часто бывала в нем и там виделась с Преображенскими офицерами и солдатами. До правительницы стали доходить слухи об этих собраниях, в особенности часто о них доносил ей ее супруг, постоянно опасавшийся происков Елизаветы, но Анна Леопольдовна считала все это пустяками, на которые не стоило, по ее мнению, обращать никакого внимания. Угодливые голоса вторили ей в этом случае, и по поводу сношений цесаревны с солдатчиной при дворе только насмешливо повторяли, что она «водит компанию с Преображенскими гренадерами».

Нолькен просил подписать обязательство, текст которого бы гласил, что цесаревна доверяет шведскому послу просить короля Швеции оказать ей помощь в захвате власти и что она обещает одобрять «все меры, какие его величество король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели».

Елизавета отказывалась сделать это.

Министр иностранных дел Швеции Гилленборг потребовал, чтобы цесаревна прибыла в Стокгольм, «когда наступит момент нанесения решительного удара».

Сие требование тоже было отвергнуто ею.

Нолькен и Шетарди, посоветовавшись, пришли к обоюдному согласию, что нерешительность ее, касающаяся неподписания обязательства, обусловлена тем, «что партия ее с которой она не может не советоваться, ставит ей на вид следующее: она сделается ненавистной народу, если окажется, что она призвала шведов и привлекла их в Россию».

В марте 1741 года министр иностранных дел Англии Гарринтон, чрез посла Финча, довел до сведения дружественного петербургского двора следующее: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции… Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия ободрена и подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны, с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга, состоящего при ней с самого ее детства».

Остерман и Антон-Ульрих внимательно выслушали Финча.

Для Елизаветы Петровны наступила тревожная пора. К тому же она сделала большую ошибку, думая переманить на свою сторону всесильного начальника тайной канцелярии Ушакова. Она даже видела его во главе своего движения, о чем советовалась с Шетарди. Но Ушаков грубо отверг ее предложение.

В довершение ко всему пришли тревожные вести из Швеции.

Собравшийся в Стокгольме сейм, не желая допускать подкупов и разных неблаговидных проделок, которые дозволяли себе иностранные министры в Стокгольме, воспретил всем, занимающим какие-либо государственные должности, иметь какие-либо прямые или косвенные сношения с иностранными министрами. В то время, как пишут, не пользовался популярностью в Стокгольме русский министр Михаил Бестужев-Рюмин, и за ним и его действиями следили там очень зорко. В ночь на 8 марта 1741 года у Бестужева был первый секретарь канцелярии по иностранным делам барон Гилленштиерн — враг французской и друг русской партии; по выходе на улицу его схватили и подвергли немедленному строгому допросу. Гилленштиерн был сначала приговорен к смертной казни, но потом его только выводили несколько раз к позорному столбу и посадили в тюрьму на всю жизнь.

Лестока обуял страх при известии об аресте Гилленштиерна. Последний мог знать как первый секретарь по иностранным делам о тайных сношениях Елизаветы с Гилленборгом и передать обо всем Бестужеву-Рюмину, который не замедлил бы сообщить о том правительнице Анне.

Елизавета Петровна, узнав новость от Лестока, сочла нужным прекратить связь с послами шведским и французским.

Мысль о раскрытии заговора не покидала ее. К тому же она узнала: капитан Семеновского полка, ее явный сторонник, находясь в карауле, во дворце, был обласкан Антоном-Ульрихом и получил от него невесть за что триста червонцев. Коим-то образом донеслось до нее не оформившееся еще соображение, высказанное в разговоре между Остерманом и Антоном-Ульрихом, о пострижении ее в монахини. Ей уже виделось, как отрезают косу и везут в дальний монастырь.

Она замкнулась.

Во Франции и Швеции ее молчание вызвало замешательство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.