Книга первая Отец и сын

Книга первая

Отец и сын

I

В сочинении М. П. Погодина «Суд над царевичем…» читаю: «Суд над царевичем Алексеем Петровичем есть такое происшествие, которое имеет… великое значение в Русской истории. Это граница, между древнею и новою Россиею, граница, орошенная кровию сына, которую пролил отец. Оно должно быть тщательно изследуемо до мельчайших подробностей, и честь времени, когда можно о таком важном вопросе говорить искренно и свободно, предлагать свои мысли без малейших опасений…» Что-то недосказанное чувствуется за его словами. Намек на что-то. На что? Впрочем, не у него одного. В лекциях В. О. Ключевского («Курс русской истории») как-то мимоходом говорится об этом событии. Вроде бы его и не было. Или же (создается такое впечатление) историк должен, прямо-таки обязан обойти молчанием этот факт, словно кто-то или что-то, обстоятельства какие-то заставляют его (а уж знал-то он, видимо, немало) умалчивать этот факт. Почему? Что за тайна? С. М. Соловьев в главе «Истории России…», посвященной царевичу Алексею, с явным сочувствием относится к нему, пишет много, приводит документы, и все же остается впечатление, что и он недоговаривает чего-то, знает и недоговаривает, молчит. Чувствуется, случилось что-то такое, что возмутило его как человека, едва он узнал об этом, но, как историк и человек осторожный, он вынужден лишь намекнуть читателю об узнанном своим впечатлением, чувством, выразившимся в симпатии к убитому молодому человеку. Листаю книги, посвященные времени Петра, писанные Н. Полевым, А. Г. Брикнером, К. Валишевским, Н. И. Костомаровым, — у этих авторов все ясно — трактовка, привычная мне со школьных лет: Петр — преобразователь, Алексей — человек косный, убогий, и его надо было убрать с дороги. Но вот ведь возникала какая мысль — Алексей отказывался от престола, он даже присягнул добровольно новому престолонаследнику — своему сводному брату (сыну Екатерины I); казалось бы, все препятствия сметены, можно отправить его в монастырь, загнать в яму, наконец (и такое бывало в русской истории), но ведь чего-то боялся Петр или кто-то еще. Чего? Да и чего, казалось бы, бояться, если немощный и «узколобый» убран с пути. Для чего убивать его? Непонятное становится понятным, когда вдруг приходит мысль: а таким ли уж слабовольным и ограниченным был этот человек? Ведь убивают чаще всего сильных соперников. И потом, мог бы ведь царевич и притвориться, потакать отцу, войти в доверие к нему и жить до поры до времени, действуя так, как того хотелось отцу, а после кончины последнего проводить в жизнь свое (как то не однажды видишь в истории). Но нет же, не хитрил он. Что же, выходит, не хотел он притворяться, а жил сообразно своим мыслям? Выходит, правдивым жил? Да вот еще и любопытное замечание у А. С. Пушкина: «Царевич был обожаем народом, который видел в нем будущего восстановителя старины. Оппозиция вся (даже сам кн. Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царем, обращало на него все свои надежды. Петр ненавидел сына, как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания».

И не глуп он был. «Бог разума тебя не лишил», — писал ему Петр. Учитель царевича Гюйссен в своем отчете государю отмечал, что Алексей «разумен далеко выше возраста своего». Царевич производил благоприятное впечатление на окружающих. Тому свидетельство письмо английского посланника в России Витворта, отправленное из Москвы 28 февраля 1705 года: «22-го вечером любимец царский Александр Данилович выехал отсюда на почтовых в Смоленск. В день своего отъезда он пригласил меня к обеду, при чем я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого, красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке и присутствовал на обеде…»

Царевич знал латынь, голландский, французский и немецкий языки. Был большим любителем книг и чтения. Кроме богословия, серьезно занимался историей, филологией, покупал книги по военному делу, математике, то есть по тем предметам, которые изучал. Имел крупную для своего времени библиотеку.

Царевич «пополнял свое образование за границей, — пишет С. П. Луппов, — совершенствуя свои знания в области иностранных языков и изучая геометрию, фортификацию и другие науки. Ко всему этому Алексей Петрович не относился формально. Он несомненно высоко ценил просвещение: во время пребывания за границей не упускал случая осмотреть достопримечательности; в большом количестве и на значительные суммы покупал книги как религиозного, так и светского содержания; проявлял большую заботу о сохранности своей библиотеки в Преображенском».

О его рассудительности и уме свидетельствуют донесения отцу, написанные самим Алексеем Петровичем во время управления Москвою и при исполнении разных поручений.

Известно, что Петр, испытывая определенное влияние идеологов прусской абсолютной монархии, рекомендовал царевичу Алексею в качестве учебного пособия по истории сочинения Пуффендорфа.

«Он заботился о книгах, делал выписки даже во время болезни, в Карлсбаде, просил о доставлении книг и выписывал, любопытствовал осматривать разные достопримечательности», — пишет М. П. Погодин со ссылкой на Н. Устрялова.

Ум виден и в его глазах, достаточно взглянуть на портрет царевича.

И, может быть, кому-то надо было выставить царевича эдаким идиотом, чтобы оправдать чьи-то действия, за которыми кроется куда более глубокое, гнусное и продуманное преступление не только против этого молодого человека, но и против всех русских, русской истории? Недаром же читаем у Николая Михайловича Карамзина («Записка о древней и новой России»):

«Не говорю и не думаю, чтобы древние Россияне под Великокняжеским или Царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях, мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однакож должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя Русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присвоивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный Россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое Государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе онаго! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим Гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных Европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче покорить Россию — неверным, или братьям? т. е. кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? При Царе Михаиле, или Феодоре, Вельможа Российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших Государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр. Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум Россиян без вреда для их гражданских добродетелей. К несчастью, сей Государь, худо воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил Женевца Лефорта, который от бедности заехал в Москву, и, весьма естественно, находя Русские обычаи для него странными, говорил ему об них с презрением, а все Европейское возвышал до небес. Вольныя общества Немецкой слободы, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий Монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию — Голландиею».

Не здесь ли ключ к страшной загадке? Надо было еще и еще перечитать прочитанное, не раз съездить в Историческую библиотеку, чтобы заказать нужную книгу, внимательно перечитать ее, прежде чем прочитанное выстроилось в стройную цепочку, систему. Чтобы было представление о том далеком времени…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.