X

X

Холодный и слегка надменный при посторонних, Петр II был простым, веселым и общительным среди близких ему людей. И очень добрым.

Великие конфузии между царедворцами не заботили его. Он и не подозревал их. Меж тем, с удалением Меншикова двор переменил лицо. Прежде единомышленники в тяжкой борьбе со светлейшим князем, ныне партии разделились. Каждая искала своей выгоды. Никто не думал о благе общем.

В Верховном Тайном Совете сидели по-прежнему граф Федор Апраксин, граф Гаврила Иванович Головкин, князь Дмитрий Голицын, да прибавились к ним князья Долгорукие: Василий Лукич и Алексей Григорьевич. С приходом последних в Верховном Тайном Совете резче обозначались три партии: остермановская, долгоруковская и голицынская. Чуяли при дворе, меж ними ныне драка разразится. И не ошиблись.

Закипели старые интриги, началась жаркая борьба. Остерман, низвергнув недавнего благодетеля своего Меншикова руками князя Ивана Долгорукого, казалось был близок цели. Обладая умом хитрым и изворотливым, он, заручившись поддержкой членов царского дома, опираясь на крепкий, уважаемый на Руси род Стрешневых, жаждал сделать последний шаг. Не ему ли, по его неутомимой деятельности, знанию до тонкостей дел при европейских дворах, никогда не ошибающемуся в своих политических соображениях и с неподражаемым искусством ведущему государственные дела и обделывающему свои, носить звание первого слуги государева. Уж какая лиса был Остерман. Всякого вокруг пальца мог обвести. С иностранными министрами говорил не иначе как загадками, полунамеками. Так что, выслушав его в продолжении трех часов, иные и понять не могли, о чем сказывал им барон. Казалось бы, всем взял, да звание иностранца лишало его доверенности и народной любви. К тому же, чрезмерная скрытность, притворство и двусмысленность в словах и поступках вызывали опасение в царедворцах. Никогда при разговоре барон Остерман не смотрел никому в глаза долго, умел плакать притворно и (все это чувствовали) не терпел никого выше себя. Хитрого ума и редкой работоспособности был этот человек. Но именно это и вызывало у противника его зависть и злобу.

Объединись князья Долгорукие и Голицыны — враги Остермановы, и скинули бы, смяли пасторского сына в одночасье. Но сами их партии находились во вражде между собою.

Это и спасло Остермана.

«Двор императорский, — заметил историк К. И. Арсеньев, — со времени удаления князя Меншикова, был как бы ристалищем, на коем бойцы испытывали свои силы, и сделался потом местом сокровенных нападений и открытого боя соперников, препиравшихся о власти».

Долгорукие входили в силу. В роду их немало достойных имен было. Фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий пользовался всеобщим уважением за свои заслуги, за благородную прямоту и бесстрашие пред троном. Из Долгоруких он всех более умел поддерживать славу своих предков и знаменитость своей фамилии. Человек он был старорусский и православный по воззрениям. Чуждый лукавства и криводушия, Василий Владимирович не входил ни в какие компромиссы и «конъюнктуры», и ему чужды были замыслы сородичей своих — князей Василия Лукича и Алексея Григорьевича Долгоруких.

Василий Лукич, возведенный Петром II в члены Верховного Тайного Совета, мог бы приобрести вес и уважение, какие имел Василий Владимирович. Но характер у него был иной: излишне уклончивый и изменчивый. По возвращении в Россию, он, казалось, подпал под влияние Остермана, а более своего родственника, князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Сей последний, хотя и по уму, и по знаниям в государственных делах, был гораздо ниже, но был более честолюбив. И к государю близок. Звание второго воспитателя Петра Алексеевича позволяло ему вмешиваться во все указания Остермана, менять их, если они не отвечали его интересам.

Князь Алексей Григорьевич, можно сказать, подслушивал каждое слово государя. Братья же его, Иван и Сергей, будучи камергерами двора, являлись зоркими соглядатаями всего, что происходило вне императорского дворца.

Но более всех из Долгоруких набирал фавор и силу князь Иван Алексеевич.

Расположение государя к нему было такое, что он не мог быть без него и часу. Когда князя Ивана Долгорукого ушибла лошадь и он должен был лечь в постель, Петр II спал в его комнате.

Обер-камергер, майор гвардии, кавалер орденов Александра Невского и Андрея Первозванного, Иван Долгорукий был, пожалуй, ближайшим к государю лицом. Недаром его ласкали все придворные.

Искренний по натуре, князь не имел честолюбивых планов, как дядюшки и отец. Он искренне был привязан к государю и радовался, когда советом и дружбою мог помочь ему. Интриг чурался, просто не понимал их.

Он жил, как и все живут в таком возрасте — днем сегодняшним.

Меж тем, повторимся, по личному отношению к нему императора он был силой, к которой прибегали не одни только родичи, но и сторонние люди.

Остерман заискивал перед ним. Иностранные дипломаты искали его дружбы. (При Петре II они, надо сказать, сильно струсили. Их беспокоило возвышение при дворе и в государстве русских людей.)

Принимая как-то князя Василия Лукича, отец фаворита сказал гостю:

— Выслушай меня, князь. Сомнения у меня. Разрешить надобно.

— Сказывай, слушаю.

— Сын мой, Иван, видишь, какую силу забрал?

— Умен. Умеет резвою любезностью овладеть чужою душою.

— То-то и есть, — Алексей Григорьевич замолчал, вспомнив, видимо, что именно сыну обязан необыкновенной милостью, проявленной императором. Спустя лишь месяц по удалении Меншикова, Алексей Григорьевич был украшен орденом Святого Андрея. Могущество его возросло до того, что пред ним заискивали и трепетали, как и пред сыном его.

— А что, ежели, — продолжал князь и замолк на мгновение, будто бы слова подбирая, — что. ежели, — повторил он, — Остерману место указать. — И он взглянул на родственника. — От двора удалить.

Василий Лукич ответил не сразу.

— Петр Павлович Шафиров мог бы с честию заступить его место, — наконец произнес он, — но, посуди, сколь сие выгодно.

Шафиров, хотя и склонен был к нему князь Алексей Григорьевич, казался Василию Лукичу не менее опасным, чем Остерман.

— Умен, хитер, да и народ его любит более чем Остермана. Вот и посуди, надобен ли сей родственник. (Шафиров был тестем князя Сергея Григорьевича Долгорукого). И о том посуди, сколь Голицыны сильны. А он к ним клонится. Может, подумать о том, как Остермана к себе приблизить. Чрез него обороняться от гордых совместников?

Хозяин и гость задумались.

Трое братьев Голицыных возбуждали у них справедливый страх и опасения. Умные, сильные, приверженцев много имеют. К Остерману не расположены, но ведь и Долгоруких не терпят. Власти над государем стяжают.

Старший из них, князь Дмитрий Михайлович Голицын, более двадцати лет сряду видевший себя на первых степенях управления, ныне в Верховном Совете тон задавал. Иноверцев ненавидел, ратовал за то, чтоб русские в своем государстве дела вершили, и потому имел много сторонников.

— Он потому-то и Остермана не балует, что тот немец, — как бы продолжая вслух то, о чем думали оба, произнес Василий Лукич. — А братья его что, они в рот старшему смотрят. Не в них дело.

— Так стало быть, судишь, Остермана держаться? — спросил Алексей Григорьевич.

— Может и так, в нонешнее время, — отвечал гость.

За неделю до коронации, 18 февраля, царица-бабка приехала в Кремлевский дворец увидеть внука. Она имела терпение просидеть у него очень долго.

Долгорукие, страшась соперников, старались безотлучно быть при императоре. Надо ли говорить, что они опасались внушений инокини Елены, им неблагоприятных.

Впрочем, Петр II не желал в этот раз тайных задушевных бесед с бабушкой и, как прежде сделала сестра, пригласил на все это время быть с ним тетку Елизавету. Инокиня Елена, однако, прочла внуку родительское нравоучение, попеняла за беспорядочный образ жизни и посоветовала жениться.

— Хотя бы на иностранке, — вздохнула она.

Едва между придворными пронесся слух, что царица-бабка журила внука, как принялись рассуждать о возможном скором возвращении в Петербург. Не станет же Петр II слушать ворчаний бабушки.

Вместо сборов, однако, последовало повеление, запрещающее, под страхом наказания, рассуждать о том, вернется ли двор в Петербург или нет. Было опубликовано: кто станет поговаривать о возвращении двора в Петербург, будет бит нещадно кнутом.

По обычаю предков, государь отправился в Троице-Сергиеву Лавру и там «провел несколько дней в говении, как следовало при совершении важного священного дела».

Короновали Петра II в Москве, в Успенском соборе Кремля, 25 февраля, с величайшей пышностью и тактом.

Вечером накануне коронации во всех московских церквах отслужено было всенощное бдение со всею торжественностью. В восемь часов утра 25-го февраля открылся торжественный благовест в Успенском соборе, где уже находились в полном сборе все духовные сановники. Немедленно отслужен был модебен о здравии его императорского величества, а затем прочитаны часы, следующие пред литургиею.

Между тем, по особому пушечному сигналу, явились в Кремлевский дворец все знатнейшие персоны и прочие чины, в богатых одеждах, определенные к церемонии коронации, и собрались в большой зале.

На дворцовой площади построились рядами императорская гвардия и другие бывшие в Москве полки.

Кремль запружен был народом. Солнце слепило глаза.

В 10 часов утра Петр II вышел из дворцовых палат на Красное крыльцо. Раздался звон во все колокола на Иване Великом. Войска, бывшие в Кремле, взяли на караул, и заиграла музыка с барабанным боем.

Шествие открывала императорская кавалергардия. За ней следовали пажи императора со своим гофмейстером, за ними — обер-церемониймейстер барон Габихтшаль, депутаты из провинций, бригадиры, генерал-майоры, тайные и действительные тайные советники…

Праздничное настроение охватывало каждого на площади.

Шли герольдмейстеры Империи Плещеев и бригадир Пашков, генерал-аншефы шествовали с государственными регалиями: государственным знаменем, обнаженным мечом и государственной печатью, несли на двух подушках императорскую епанчу генерал Матюшкин и генерал-лейтенант князь Юсупов, следом несли, также не подушках, державу и скипетр Мономаха. Князь Трубецкой держал в руках императорскую корону. Сделана она была еще по повелению Петра I, для коронования Екатерины I. Драгоценных камней в ней насчитывалось свыше двух с половиной тысяч. Особенно замечателен был рубин, величиною с голубиное яйцо, вставленный на самом верху венца. Камень купили в Пекине при царе Алексее Михайловиче.

За короной шел верховой маршал князь Голицын со своим маршальским жезлом и, наконец, — император, сопровождаемый обер-гофмейстером Остерманом и гофмейстером Алексеем Долгоруким…

При приближении процессии к Успенскому собору, из него вышло высшее духовенство. Архиереи Новгородский и Ростовский окадили и окропили святою водою императорские регалии. Архиепископ Феофан поднес благословящий крест к императору. Процессия вошла в собор.

Золоченые свечи горели в паникадиле. Пол от трона до алтаря устлан дорогими персидскими коврами. Для духовенства по обеим сторонам трона до самого алтаря стояли скамьи, обитые дорогим сукном. Над троном висел бархатный балдахин. Певчие пели сотый псалом: «Милость и суд воспою Тебе, Господи».

Когда император занял свое место на троне, а духовенство на скамьях, колокольный, звон прекратился и певчие умолкли.

В наступившей тишине послышался голос архиепископа Новгородского:

— Понеже вашего императорского величества всемилостивейшее соизволение нам объявлено, что ваше величество соизволили притти сюда для святого помазания, то, по примеру предков ваших и по обыкновению церковному, начало сего святого дела есть исповедание святыя православныя кафолическия веры.

Император вслух прочитал Символ Веры.

— Благодать Пресвятого Духа да будет с Тобой! — произнес архиерей.

По прочтении ектений, паремий, апостола и евангелия, Петр II преклонил колена на особо приготовленную подушку, а архиепископ Новгородский, осенив голову его, положил крестообразно руки на нее и прочел вслух молитву:

— Господи Боже наш, Царю царствующих и Господь господствующих, Иже через Самуила пророка избравый раба Твоего Давида и помазавый его во цари над людем Твоим Израилем!

Император поднялся, а Феофан взял с особого стола епанчу и возложил на Петра II. Государь вновь опустился на колени и новгородский архиепископ прочитал следующую по чину молитву. По окончании ее, Феофан возложил корону на голову Петра II. Государю поднесли императорскую державу. Тотчас же провозглашено было многолетие, зазвонили колокола, раздался пушечный залп и мелкий огонь расположенных в Кремле войск.

Духовенство и светские особы принесли Петру II поздравления.

Император сошел с трона и занял свое церковное место у алтаря.

Началась литургия. Когда по исполнении каноника отворились царские врата, государь, ступая по кармазиновому бархату, прошел от своего места до царских дверей и, сняв корону, опустился на колени.

Один из архиереев принес сосуд Мономаха с миром, а другой помазал императора крестообразно на лбу, груди и обеих руках. Потом отерли помазанные места хлопчатого бумагой и сожгли ее после этого в алтаре. После принятия причастия императору была поднесена золотая лохань, архимандрит Троицкий из золотого рукомойника полил его величеству на руки, архимандриты Чудовский и Симоновский подали полотенце.

Как только государь вышел из Успенского собора, раздался «третий залфъ из пушек и мелкого ружья и звон во все колокола, с играющими трубами, литаврами и барабанами».

Петр II, в короне, императорской мантии, с державою и скипетром в руках, направился к церкви Святого Михаила Архангела приложиться к мощам царевича Димитрия и поклониться гробницам усопших владык России и праху почивающих русских государынь. Шедший позади императора канцлер Головкин бросал в народ серебряные монеты..

По случаю коронации в Грановитой палате дан был блестящий обед.

Восемь дней, с утра до вечера, звонили в Москве колокола. С наступлением темноты загорались потешные огни. Шли празднества. В Кремле, на площадях города устроены были фонтаны, из которых били струями вино и водка.

Придворные балы, обеды, с иллюминациями и фейерверками, следовали одни за другими. Русские вельможи и иностранные послы попеременно уготовляли для императора различные увеселения и потехи.

Дюк де Лириа первый из иностранных министров получил аудиенцию у императора для поздравления его с коронованием на другой день церемонии. Церемониймейстер, при этом, выразил ему благодарность за иллюминацию и за два фонтана вина и водки, которые дюк де Лириа устроил в первую ночь торжеств. Они, как успел узнать посланник, очень понравились царю, который два или три раза проехал мимо его дома, чтобы видеть, как народ празднует коронацию. Дюк де Лириа держал поздравительную речь.

Государь удостоил его почестей и отличий, каких не делалось здесь никому. В Успенском соборе, во время коронации, он был выделен особо: ему — посланнику, единственному из иностранных послов был поставлен стул, что, как не мог не заметить дюк де Лириа, произвело большое впечатление на всех иностранных министров и бывших с ними многих знатных людей.

Впрочем, вряд ли кто знал, что испытывал на самом деле в Успенском соборе ревностный католик. До какой степени он был пропитан католической нетерпимостью, можно видеть из того, что когда его пригласили к православному священнодействию в собор, он сомневался, может ли присутствовать при богослужении схимников и требовал разрешения сначала от своего духовника, а потом из Рима.

29 февраля государь удостоил испанского посланника особой чести: приехал к нему ужинать со всею свитою. Предупрежденный по-дружески бароном Остерманом, дюк де Лириа принял. Петра II со всем великолепием.

Император дважды, через барона Остермана, побуждал посланника сесть рядом с собою по правую руку.

— Ваше Величество, простите на этот раз мне мое непослушание, — говорил дюк де Лириа, — потому что я считаю честию служить вам.

Слуги подавали изысканные блюда. Играла лучшая в городе музыка.

Дюк де Лириа не выпускал из виду малейшего движения государя, не пропускал ни одного его слова. Он наблюдал за ним.

Трудно было сказать что-то решительное о характере 13-летнего царя, но можно было догадываться, что он будет вспыльчив, решителен и, может быть, жесток. Он не терпел вина, то есть не любил пить более надлежащего, и весьма щедр, так что его щедрость походила на расточительность. Хотя с приближенными к нему он обходился ласково, однако же не забывал своего высокого сана и не вдавался в слишком короткие связи. Он быстро понимал все, но был осмотрителен, любил свой народ и мало уважал другие. Словом, он мог бы быть со временем великим государем, если бы удалось ему поправить недостаток воспитания.

«Своей воли не доставало, а чужая не сдерживала», — подумалось посланнику. И еще мысль мелькнула у него: как бы ни была сильна власть у царя, но его юные годы давали фору сильным персонам.

Император так был доволен приемом, оказанным ему испанским посланником, что покинул его дом за полночь.

Через день в посольство явился придворный церемониймейстер Габихтшаль и передал приглашение Петра II прибыть во дворец на бал, даваемый в ознаменование счастливых родов герцогини Голштинской. Она подарила супругу сына.

Гости собрались в Грановитой палате.

Играла музыка, блистали нарядами дамы. Приглушенный говор наполнял палату.

Многих насторожило отсутствие на балу сестры государя. Прошел слух, она нездорова. Однако это казалось сомнительным, тем более, что накануне великая княжна провела вечер у герцогини курляндской.

Близкие же ко двору знали, дело объяснялось тем, что Наталья Алексеевна ревновала брата к тетке, Елизавете Петровне.

Император, не дождавшись сестры, открыл бал и поспешил пригласить на танец цесаревну Елизавету. Стройная, очаровательная, с удивительными голубыми глазами, всегда веселая Елизавета была душою общества молодых людей. Мастерица смешить всех, она всякий раз ловко представляла кого-нибудь, особенно герцога Голштинского.

Петр II был побежден ее красотою и ласками, не скрывал любви к ней даже в многолюдных собраниях. Боялись, чтоб она не завладела его сердцем совершенно и не сделалась императрицею. Впрочем, острый глаз царедворцев на сей привязанности строил свои расчеты.

(«Изо всего, что я видел, мог понять и наблюсти на сказанном придворном бале, позвольте мне вывести одно пророчество, — писал в очередной депеше дюк де Лириа. — Царь протанцовавши несколько минут, после трех контрадансов ушел из танцовальной залы в другую, где поужинал и уже более не танцовал; но принцесса и фаворит не пошли с Его Величеством и остались танцовать. Я заметил, что царь, стоя вдали от них, не сводил с них обоих глаз. Во время самих контрадансов я уже заметил, что Его Величество ревнует. И я имею данные заключить, что честолюбие этого фаворита достигло такой степени, что нужно опасаться, что он влюбится в эту принцессу; а если это случится, нельзя сомневаться в гибели этого фаворита. И я с своей стороны уверен, что Остерман разжигает эту любовь: я знаю, он ничем бы не был так доволен, как если бы они, удалившись от царя, отдались одна другому. Этим путем погибли бы он и она»).

Долгоруким важно было отдалить государя от великой княжны Натальи Алексеевны. Она искренне уважала Остермана, покровительствовала ему и ненавидимому всеми Левенвольде и это было достаточною причиною тайной к ней ненависти Долгоруких. «Князь Иван, — писал историк К. И. Арсеньев, — по внушению отца своего, отклонял Императора, под разными предлогами, от частых бесед его с сестрою, и тем усерднее старался усиливать в нем расположение к тетке, цесаревне Елизавете. Слабодушный Петр… предался ей со всем пылом молодости, являл ей торжественно свою преданность, ее только искал в собраниях, и безусловно следовал ее внушениям. Елизавета решительно отвратила сердце Государя от любимой прежде сестры его».

Немудрено, что Долгорукие обхаживали Елизавету. Не без их помощи, первейший ее любимец камергер граф Бутурлин (зять фельдмаршала М. М. Голицына), менее чем в полтора месяца получил нешуточные награды: александровскую ленту и затем генерал-майорский чин.

Впрочем, вскоре открылась тайна: князья Голицыны, руководимые одною мыслью оспорить первенство у князей Долгоруких, более и более являли раболепствия и преданности Елизавете, чрез нее стремясь добиться веса при императоре. Граф Бутурлин, по-родственному, употреблен был ими, как средство к достижению их цели. Чрез посредничество Елизаветы он сблизился и с самим государем, который начал ему оказывать столько же внимания и любви, как и князю Ивану Долгорукому.

«Все с нетерпением ожидали близкой развязки важного вопроса, кто одолеет решительно: Долгорукие или Голицыны? — читаем у К. И. Арсеньева в его книге «Царствование Петра II», не переиздававшейся с 1839 года. — Полезнейшею для обоих партий и благоразумнейшею мерою было бы искреннее их соединение и действование совокупными силами на пользу Государя и России; партия Остермановская, нелюбимая русскими, не устояла бы тогда, не смотря на великие способности и заслуги большей части ее членов; Петр II явился бы в нашей истории под другим образом, более светлым, и дом Иоаннов, вероятно, никогда бы не царствовал в России».

Да, враг внешний, на поле брани, побиваем был русскими благодаря их сплочению, общей ненависти к нему, враг же внутренний не всегда это сплочение ощущал. Раздоры, внутренняя гордыня одолевали русских. Внимательные иностранцы давно то поняли и сделали правильные выводы.

Цесаревна Елизавета служила сильною помехою властолюбию Долгоруких. Не так уже была опасна для них великая княжна Наталья, как ее тетка. Долгорукие начинали побаиваться власти, которую цесаревна могла возыметь над царем: ум, способности и искусство ее явно пугали их. («Красота ее физическая — это чудо, грация ее неописанна, но она лжива, безнравственна и крайне честолюбива, — писал о ней дюк де Лириа. — Еще при жизни своей матери, она хотела быть преемницей престола предпочтительно пред настоящим царем; но как божественная правда не восхотела этого, то она задумала взойти на престол, вышедши замуж за своего племянника»).

Князь Алексей Григорьевич Долгорукий думал теперь об одном: как отдалить государя от тетки, дабы одному влиять на его мысли и чувства. Надобно было искать способа избавиться от опасного соперничества.

С помощью брата, князя Василия Лукича, принялся он плести новые кружева интриг.

Не дремали и Голицыны.

До глубокой ночи не гас свет и в окнах дома Остермана.

Спать он ложился, подчас, когда начинали кричать первые петухи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.