IV

IV

Человек ловкий и опытный, граф Рабутин вел себя по приезде в Санкт-Петербург крайне осторожно, особенно с великим князем Петром Алексеевичем. Он даже делал вид, будто не любит, чтобы при нем упоминали его имя.

Надобно было знать все придворные приключения, и графом были пущены в ход подарки и деньги.

В России, как и в Европе, от денег и подарков, как правило, не отказывались.

Князь А. Д. Меншиков, принимая «гратификации» от Кампредона, не отказывался, к примеру, и от денег, предложенных ему шведским министром Цедергельмом. За пять тысяч червонцев светлейший князь сообщал в Швецию все, что происходило в Верховном Тайном Совете, причем выговаривал себе на всякий случай, чтобы приятельские внушения его не были забыты. Мудрено было бороться против союза Швеции с Ганновером даже такому искусному дипломату, как князь В. Л. Долгоруков, когда Меншиков успокаивал Швецию известием, что здоровье императрицы плохо, что на военные угрозы не следует обращать внимания, так как войска в его руках, и он не допустит войны.

Кодекс придворной жизни, как успел заметить граф Рабутин, сводился к страху и трепету перед могуществом князя Меншикова, к приисканию и соблюдению связей с чинами свиты герцога Голштинского, к присутствованию на балах с членами семей Скавронских, Ефимовских, Гендриковых — родственников императрицы, сохранивших слишком еще свежие следы недавнего превращения ливонцев «низкого происхождения» в российские графы и вельможи.

За особую честь почиталось во дворце получить приглашение следовать за Екатериной Алексеевной в те самые послеобеденные кружки императрицы, где ее величество, находясь в обществе ближайших придворных, оставляла весь этикет и, легонько ударяя по карманам присутствующих, ласково требовала с каждого конфету.

«Я рискую прослыть за лгуна, когда я пишу образ жизни русского двора, — Писал Иоанн Лефорт 15 мая 1726 года. — Кто мог бы подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится уже это самое раннее в пять или семь часов утра».

Светлейший князь Меншиков, милостью императрицы освобожденный от казенных взысканий, казалось, вполне предался интересам голштинцев. Он до того умело поддакивал Бассевичу, что Толстой, Апраксин и Голицын объявили, что если он будет идти на поводу у голштинского министра, они вынуждены будут открыто сопротивляться всяким их начинаниям.

Во дворце Меншикова вынуждены были усилить караул, а в крепости переменили гарнизон.

— Меншиков получил такую большую власть, какую только подданный может иметь, — сказал как-то графу Рабутину один из иностранных министров. И добавил: — Он заводит такие порядки, которые делают его действительным правителем, а царице оставляют одно имя.

Дабы ограничить его власть, в феврале 1726 года, по предложению Толстого, был учрежден Верховный Тайный Совет. В него, кроме Меншикова, вошли Апраксин, Головкин, Толстой, Дмитрий Голицын и Остерман. Отныне светлейшему князю, казалось, нельзя уже было ничего решать иначе, как с единогласного решения всего Совета. Должен был бы он и огорчиться введением 17 февраля 1726 года в новый орган государственной власти герцога Голштинского. Впрочем, насколько герцог был надменен и медлителен, настолько князь был бдителен и деятелен.

Канцлер Головкин, старик, разбитый подагрою, вскоре начал уклоняться от дел и равнодушно смотрел на возраставшее значение своего помощника, вице-канцлера Остермана. Барон же Остерман, способнейшая и умнейшая голова, был вместе с тем и хитрейший придворный и, следовательно, раболепствовал силе. Престарелый Апраксин, всегда чуждый интригам и теперь решил не вмешиваться ни во что. Фельдмаршалы Голицын и Репнин, всеми уважаемые, не замедлили получить почетные назначения, удалявшие их от двора.

Граф Рабутин понял: князь Меншиков может быть очень полезен; через него можно добиться чего желаешь, не вдаваясь в откровенности на счет тайных причин желания.

Было понятно и то, что создание Верховного Тайного Совета, коллегиального органа, с введением в него представителей родовитого боярства — это попытка удовлетворить затаившуюся русскую партию, мечтавшую об ограничении власти государыни и установления в России власти, схожей с той, что образовалась в Швеции.

Графа Рабутина прямо-таки засыпали чрезвычайными милостями. Его отличали от всех посланников коронованных лиц и караулом, и местом, демонстративно предлагаемым ему на всех пирах и балах. Именно поэтому Кампредон уклонился от бала, данного в честь годовщины коронации государыни, а вскоре покинул Россию. (Его функции отныне выполнял секретарь французского посольства Маньян).

Переговоры графа Рабутина по заключению союзного договора с Россией успешно продвигались вперед.

В войсках меж тем начинали уже довольно громко поговаривать, что государыня все делает для герцога Голштинского и ничего для великого князя Петра Алексеевича.

В один из майских дней во многих местах Санкт-Петербурга было расклеено воззвание возмутительного характера.

Начались обыски. Искали автора. Близ дворца появилось подметное письмо, в котором говорилось, что все обыски будут тщетны.

Члены Верховного Тайного Совета обратились к «простосердечному читателю» с воззванием обнаружить авторов письма. Было обещано две тысячи рублей тому, кто укажет составителя. При этом объявлялось, что деньги будут положены в фонари: тысяча в фонарь у Троицкой церкви и вторая — в фонарь у церкви Исаакия.

Никто не высказал желания стать обладателем упрятанных денег.

Таившиеся у ловушек караульные принуждены были покинуть свои посты.

В интересах безопасности государыни был учрежден отряд телохранителей в количестве 73 человек, положивший начало кавалергардии.

Великий князь Петр Алексеевич начинал сознавать, кто он, чувствуя крепкую опору. В двадцатых числах мая 1726 года он наотрез отказался ехать в Ригу, сделав сомнительной и саму намечавшуюся поездку государыни с князем Меншиковым.

Из лиц, окружавших великого князя, обращал на себя внимание его гоф-юнкер князь Иван Долгорукий, который был весьма близок ему.

Долгорукому шел семнадцатый год. Он был старшим сыном князя Алексея Долгорукого. Воспитание, как стало известно графу Рабутину, гоф-юнкер получил в доме своего деда — князя Григория Долгорукого, бывшего многие годы послом при польском короле Августе II.

Природа наградила гоф-юнкера добрым сердцем, и это свойство, выделяя его из толпы царедворцев, располагало к нему многих, в том числе и великого князя Петра Алексеевича.

Иван Долгорукий был назначен гоф-юнкером в 1723 году, вскоре после своего возвращения на родину, в то время, когда великий князь Петр Алексеевич был «забыт и незнаем», когда никто не обращал на него внимания. Поняв тогдашние придворные конъюнктуры, Долгорукий принял в расчет, что преемником Екатерины I будет не кто иной как Петр Алексеевич, и, как говаривали старые люди, «рассудил сыскать его к себе милость и доверенность».

Историк М. М. Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» передает следующий анекдот: «В единый день, нашед его (великого князя Петра Алексеевича. — Л.А.) единого, Иван Долгорукий пал пред ним на колени, изъясняя всю привязанность, какую весь род его к деду его, Петру Великому, имеет и к его крови; изъяснил ему, что он по крови, по рождению и по полу, почитает его законным наследником Российского престола, прося, да уверится в его усердии и преданности к нему». С этого дня начиналась дружба его с великим князем. Петр, впечатлительный и привязчивый, не мог не полюбить и не привязаться к ловкому, словоохотливому красавцу».

Графу Рабутину было ясно: князь Иван Долгорукий определен своими родственниками к великому князю Петру Алексеевичу, дабы наиболее надзирать его поступки и примечать слова и движения мысли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.