I

I

Советник курфюрста саксонского и короля польского Иоанн Лефорт, хорошо знавший жизнь русского двора и бывший своим человеком во многих именитых домах Петербурга, 15 декабря^{1} 1723 года сообщал в одной из реляций: «Я знаю из верных источников, что здоровье царя (Петра I. — Л.А.) вовсе не так хорошо, как оно кажется. Характер его все более и более меняется, постоянно задумчивый, даже меланхолический, очень мало занят чтением и совсем не бывает в адмиралтействе. Он ищет уединения, так что остерегаются говорить с ним о делах. Только священник, его доктор и еще несколько шутов могут входить к нему, другим же никому не позволяется, когда он в мрачном настроении духа. Есть люди, которые сомневаются в назначенной коронации (его второй супруги. — Л.А.). Замечают, что царь оказывает больше привязанности к сыну царевича, чем прежде. Я боюсь, чтобы не было какого волнения».

Словно какие-то глубокие сомнения охватывали государя.

Замечали, он говеет усерднее обыкновенного, с раскаянием, коленопреклонением и многими земными поклонами. Голштинский посланник Бассевич, человек опытный, умный, в сущности, руководивший внешней политикой Голштинии, с настороженностью подмечал, что Петр I, делая все «для удаления от престола сына непокорного и несчастного Алексея… в то же время воспитывал его так, чтоб тот мог быть достойным короны, если б по какому либо случаю она досталась ему в удел».

Уже более двух лет рота из 40 гренадеров, отроков из дворянских фамилий, для развития во внуке Петра I вкуса к военному делу, занимала караул в его покоях и вместе с ним упражнялась в военных экзерцициях.

Чутко улавливая настроение своего царственного супруга, Екатерина Алексеевна оказывала мальчику-царевичу самое тщательное внимание. День его рождения праздновала с пышностью. Она зорко следила за происходящим. А следить было за чем.

Незадолго до коронации Екатерины Алексеевны, а именно 4 мая 1724 года, Лефорт извещал о следующем: «…Царица пригласила герцога Голштинского водить ее под руку в день коронации. Он отвечал, что сочтет это за большую честь, если только царица позволит ему быть на правах будущего зятя, но не как подданного. Она согласилась на это. Несколько недель тому назад, его Преосвященство архиепископ новгородский, большой сторонник Царицы, хотел склонить Царя на статью о престолонаследии и в то же время хотел внушить ему мысль о назначении наследником герцога Голштинского. Царь сильно рассердился за советы по такому щекотливому делу… и обошелся с ним очень грубо. Он был в немилости несколько дней, теперь же, говорят, его послал в Петербург за сыном царевича (об чем… однако, мне ничего не известно в Петербурге), которого царь хочет назначить наследником. Все будут довольны, если так будет!»

Во внуке Петра Первого видели возможного наследника престола.

И не потому ли зоркие католики поспешили направить в 1724 году в Россию францисканца Петра Хризологуса и подкрепили тайное посольство его несколькими иезуитами.

Австрийская императрица Елизавета, тетка царевича Петра Алексеевича, поручила молитвам иезуитов, отъезжающих в Россию, своего племянника. И какой странный ответ дал ей супериор? «Всячески сотворим то, к чему обязаны». Императрица говорила о молитвах, супериор отвечал об исполнении того, к чему они обязаны.

Невольно рождается мысль, не были ли они посланы конгрегациею с тайными поручениями в отношении молодого царевича. В XVII столетии иезуиты постоянно присылали своих миссионеров, хлопотали о католицизме в России: почему же не предположить, что и теперь, имея в виду, что царевич Петр Алексеевич может быть царем, иезуиты, всегда дальновидные, послали своих миссионеров для привлечения отрока в свою пользу, а может быть, и надеялись, при помощи Феодосия (новгородского архиерея), сделать его католиком и подчинить русское духовенство папе?

Миссия Петра Хризологуса кончилась неудачей.

Русское духовенство зорко и строго наблюдало всякое влияние католицизма в России. Поручение римской императрицы и желание капуцина Петра Хризологуса иметь свидание «с его высочеством великим князем», еще малолетним, показалось архимандриту Спасоярославского монастыря Афанасию, до которого дошло сведение о том, странным и подозрительным. Извещен был Синод, доложили императрице и «ея величество то дело изволила уничтожить».

Несмотря на влияние Екатерины Алексеевны, через некоторое время Хризологусу из Иностранной Коллегии объявили приказание немедленно выехать из Петербурга и выдали паспорт.

Иезуиты затаились, выжидая, тем более, что при русском дворе назревали зловещие события. Петр I был в гневе на свою неверную супругу, изменившую ему с камергером Виллимом Монсом. Узнав об измене, государь пришел в бешенство. «В первом порыве гнева, вызванном этим событием, — писал датский посол Вестфален, — царь сжег свое завещание в пользу царицы».

Едва Екатерина почувствовала, что ее может ожидать падение с трона в пропасть, она испугалась и кинулась к графу Толстому и графу Остерману за содействием. Петр, получив неопровержимые доказательства неверности жены, желал судебного процесса, стремясь открыто погубить ее. Он говорил о своем плане с Толстым и Остерманом; тот и другой бросились на колени, стремясь отговорить Петра. Они доказывали, что разумнее будет скрыть происшествие, иначе невозможен станет брак дочерей Петра — Анны и Елизаветы, которые должны были вскоре вступить в супружество с европейскими принцами.

Кажется, он прислушался к их голосу, но участь Монса была решена. Велось следствие по должностным преступлениям, действительно совершенным камергером. Петр сам допрашивал любовника своей жены и столь сильна была его ненависть к фавориту императрицы, вся выражавшаяся во взгляде Петра, что Монс не выдержал и упал в обморок.

Царь жаждал мести.

Раз в темный осенний вечер, когда в крепости происходило расследование дела Монса, Петр приехал к своим дочерям в то время, когда француженка давала им и девочкам, взятым для сообщества им в учении, урок. Француженка передавала позже, что Петр был страшно бледен, его глаза навыкате горели гневом. Он стал ходить по комнате большими шагами, бросая время от времени грозные взоры на своих дочерей. При нем обыкновенно был складной охотничий нож, и он раз 20 вынимал его, открывал и складывал. Между тем все бывшие в комнате успели, одна за другою, ускользнуть в соседнюю комнату и только маленькая француженка, спустившаяся с испуга под стол, оставалась свидетельницей дальнейшего. Петр бил кулаком о стол и стены, бросил свою шляпу об пол и наконец, выйдя из комнаты, так сильно ударил дверью, что она треснула.

Вместе с Виллимом Монсом была арестована и привлечена к следствию и его сестра Матрена Балк, много содействовавшая тайной связи императрицы со своим братом. Балк была любимой статс-дамою у Екатерины, и та старалась спасти ее, смягчить гнев своего супруга, но напрасно. Рассказывали, что неотступные ее просьбы о пощаде по крайней мере любимицы, вывели из терпения императора, который, находясь в это время с нею у окна из венецианских стекол, сказал ей:

— Видишь ли ты это стекло, которое прежде было ничтожным материалом, а теперь, облагороженное огнем, стало украшением дворца? Достаточно одного удара моей руки, чтоб обратить его в прежнее ничтожество. — И с этими словами разбил его.

— Но неужели разрушение это, — сказала она ему со вздохом, — есть подвиг, достойный, вас, и стал ли от этого дворец ваш красивее?

Император обнял ее и удалился.

Вечером он прислал ей протокол о допросе преступников.

1724 года, ноября в 15 день, около полудня, было объявлено при барабанном бое, что на другой день 16-го около церкви св. Троицы будет совершена казнь камергера Монса и сестры его Балк. Каждый должен присутствовать. Монс и сестра его были переведены около полудня в крепость. Когда их переводили из кабинета в крепость, Монс, проходя через двор, на который выходили окна покоев великих княжен, увидев их у окна, простился с ними и благодарил за внимание. К камергеру и его сестре был послан пастор с целью приготовить их к казни.

Монса посадили в один из домов, бывших внутри крепости, едва ли не в тот самый, в котором замучили царевича Алексея.

В тот же день в городе говорили, что государь сам навестил Монса.

— Мне очень жаль тебя лишиться, но иначе быть не может, — сказал он камергеру.

На следующий день, в понедельник, 16 ноября, рано утром, на Троицкой площади, перед зданием Сената все было готово к казни. Среди сбежавшегося народа подымался высокий эшафот. На нем лежала плаха и ходил палач с топором. У помоста торчал высокий шест. Площадь гудела от множества голосов.

Около 10 часов вывели из крепости четырех преступников: Монса, в сопровождении пастора, его сестру Балк в открытых санях и двух других, которые следрвали за ними пешком.

Иоанн Лефорт так описывал казнь осужденного:

«Пока они ехали, все удивлялись мужеству Монса, в котором не было заметно ни малейшей перемены, преклонял ухо к устам пастора Назиуса и время от времени кланяясь своим знакомым, которых он встречал. Приехав на место казни, он смело взошел на эшафот, сам снял с себя шубу, постоянно внимая наставлениям пастора Назиуса. Секретарь суда явился прочесть приговор, который заключал в себе три его проступка, состоящих во взятках, в ябедничестве и в покровительстве незаконным прошениям, за что и был приговорен к смерти. По произнесении приговора, Монс низко поклонился, разделся и, положив голову на плаху, принял удар, отделивший его голову от тела».

Через несколько минут, голова бывшего камергера была на шесте. Кровь струилась из-под нее, стекая вниз по древу.

У обезглавленного трупа брата Матрена Балк выслушала приговор:

— Матрена Балкова! Понеже ты вступала в дела, которые делала через брата своего Виллима Монса при дворе его императорского величества, дела непристойные ему, и зато брала великие взятки, и за оныя твои вины указал его императорское величество: бить тебя кнутом и сослать в Тобольск на вечное житье.

Пять ударов кнутом по обнаженной спине получила бывшая гофмейстерина и статс-дама перед отправкою в ссылку…

На другой день, катаясь с Екатериной Алексеевной в фаэтоне, Петр Алексеевич проехал очень близко от столба, к которому была пригвождена голова Монса. Так близко, что едва ли платье императрицы не коснулось его. Не потеряв самообладания, она обратила свой взор на брошенные на эшафот останки Монса и без смущения сказала:

— Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности. (По смерти Петра она тут же вызволит из ссылки Матрену Балк).

Отношения между супругами резко переменились. Он перестал говорить с нею. Доступ к нему ей был запрещен. «Один только раз, по просьбе любимой его дочери Елизаветы, Петр согласился отобедать с той, которая в течение 20 лет была неразлучною его подругою», — напишет в «Истории Петра I» А. С. Пушкин.

Над ее канцелярией назначена ревизия, и доходы ее прекратились, так что она должна была занять у своих фрейлин 1000 дукатов, чтобы склонить этой суммой любимого денщика Петра I Василия Петровича ходатайствовать в ее пользу.

Все ее доверенные лица были удалены и заменены другими, на которых Петр мог полагаться. В опале оказался и Меншиков.

Все эти обстоятельства, вместе взятые, делали положение Екатерины ужасным; будущность же должна была представляться ей еще более печальною, так как, судя по происходящему, император мог изменить порядок престолонаследия в ущерб ей. Надобно было предупредить такую напасть.

Ситуация при дворе была обострена до такой степени, что и через много лет после болезни и кончины государя гуляла молва, будто не в личных интересах Екатерины I и Меншикова было допустить выздоровление императора и что, весьма вероятно, они предупредили природу, и болезнь Петра Алексеевича привела искусственными мерами к печальной развязке скорее, чем следовало его крепкой натуре, чему, впрочем, верить не стоит.

Отвергнутый женой, предавшей его с Монсом, раздраженный ее неверностью, перенес он гнев и на своих дочерей, и теперь, в канун 1725 года, вероятно, предчувствуя приближающуюся кончину, как никогда ощущал свое одиночество. О первой жене — Евдокии Лопухиной вряд ли он думал, но вот о внуке…

Перед кончиной Петр I ничем не подтвердил свое намерение (если оно действительно было) передать престол именно Екатерине.

Но кто мог получить его?

Старшая дочь Анна, получившая от отца, незадолго до его кончины, благословение на брак с герцогом Шлезвиг-Голштейн-Готорпским Карлом-Фридрихом, согласно брачному контракту, подписанному 24 ноября 1724 года, отказывалась за себя и за супруга от права на российскую корону. Правда, в контракте была секретная статья, по которой Петр мог назвать наследником кого-либо из детей, родившихся от этого брака, но говорить о том было преждевременно. Молодые еще не отпраздновали свадьбы.

Великой княжне Елизавете к этому времени исполнилось пятнадцать лет. Отдавать корону ей значило (в том Петр I не сомневался), что всеми делами в государстве займется муж ее сестры — герцог Голштинский, а точнее — его министр Бассевич. То, что они втянут Россию в войну с Данией из-за территорий герцогства, занятых в ходе Северной войны датчанами, не вызвало сомнений. Подобный же ход событий не мог устраивать Петра.

Немаловажно было и то, что обе дочери родились до брака государя с Мартой Самуиловной Скавронской (после принятия православия именовавшейся Екатериной Алексеевной), и многим было известно, что родила она их при живом первом муже Иоганне. После битвы под Полтавой тот был взят в плен, объявил в Москве, в каких отношениях был с Мартой, надеясь тем облегчить свою участь, но, несмотря на то, попал в Сибирь, где и умер в 1718 году.

Настойчивость же, с которой Петр I желал выдать дочерей замуж, явно свидетельствовала о том, что в них он не видел наследников престола.

Оставались дочери царя Иоанна, с которым Петр I делил трон в начале правления.

Старшую из них — Екатерину — Петр Алексеевич волею своею выдал замуж за герцога Мекленбургского. Отношения у молодых не сложились, и Екатерина в 1722 году вернулась в Россию с дочерью. Отдавать ей престол, значило возвратить герцога в Петербург, а уж о нем здесь дурное мнение у многих сложилось.

Вторую племянницу — Анну Иоанновну Петр I выдал за герцога Курляндского, но тот, после свадьбы, отправившись с молодой женой на родину, скончался по дороге. Не выдержал бесконечных петербургских пиров, обильных возлияний… Его вдова жила теперь тихо в Митаве и обнемечивалась. Баба она и есть баба.

Третья дочь царя Иоанна — Прасковья здоровьем не вышла, да к тому же тайно (правда, с ведома и согласия государя) вышла замуж за сенатора И. И. Дмитриева-Мамонова.

Оставался родной внук Петра I — царевич Петр Алексеевич — сын казненного Алексея. К нему отношение было неровным.

Меж тем в Европе затевались игры. Испанский король Филипп V заключил торговый союз с Австрией. В Англии не на шутку всполошились, там начали подозревать тайные статьи в пользу Иакова III Стюарта, сына свергнутого английского короля Иакова II.

Прусский король Фридрих-Вильгельм с неохотою начал выплачивать магдебургские долги, что и послужило в дальнейшем причиною образования ганноверского оборонительного союза. Франция и Англия отныне высказывались за поддержку прав прусского короля на Бергское наследство.

К их союзу были готовы примкнуть Дания и Голландия.

Равновесие в европейских политических делах нарушалось.

Австрия обратилась за помощью к России.

Петр I срочно начал вести переговоры с Фридрихом-Вильгельмом.

К тому времени государя сильно точил недуг, и это не могло не откладывать отпечаток на его мысли и действия.

«Еще зимою 1723 года монарх страдал затруднением в моче (strangurie), но легко и не опасно, — писал в своей (теперь весьма редкой) «Истории медицины в России», вышедшей в Москве в 1820 году, профессор В. Рихтер. — Летом 1724 года, сия болезнь возвратилась с великою болью и превратилась в совершенное задержание (isekuria). Доктор Лаврентий Блументрост пользовал больного и для совета вызвал из Москвы славного Николая Бидлоо. При усиливающейся боли, оператор, англичанин Вильгельм Горн, вкладывал катетер, хотя и безуспешно. Между тем, в сентябре месяце, император несколько оправился и все ожидали совершенного выздоровления. Монарх, почитая себя совершенно здоровым, предпринял без ведома и согласия врача своего, морское путешествие в Шлиссельбург, потом в Систербек и пристал к Лахте, маленькой деревне, лежащей при Финском заливе, недалеко от резиденции. Случайно, в тот самый день, бот, на коем сидели солдаты и матросы, вышел из Кронштадта, опрокинулся и сел на мель. Так как нельзя было вдруг свезти бот, то для спасения погибающих явился сам император, и, одушевленный пламенной любовью ко благу человечества, соскочил из шлюбки своей в воду и таким образом будучи в сие холодное время в лодке по пояс, содействовал ревностью своей спасению жизни более нежели двадцати человекам. Но сей поступок имел весьма вредное влияние на здоровье его, и, по возвращении его в Петербург, прежний недуг возобновился. Сие продолжалось с некоторою переменою до декабря (1724 г.), иногда боль утихала так, что Петр I мог присутствовать лично на празднике Крещения 6 января 1725 г. В праздник сей от жестокого холода государь простудился снова и от сего времени час от часу становилось хуже, особенно с 16 января так он сделался безнадежен, что лейб-медик его Блументрост почел за лучшее, сочинив описание болезни, послать оное к двум известным врачам в Европе, Герману Боергазе в Лейден и Ернсту Шталю в Берлин, испрашивая их совета».

16 января Петр I начал чувствовать предсмертные муки. Он кричал от рези.

На короткое время болезнь отпустила и ему полегчало. Он даже вызвал к постели Остермана и других министров и едва ли не всю ночь вел с ними совещание.

22-го, едва явилась возможность, он побеседовал с будущим зятем — герцогом Голштинским и обещал, после поправки, съездить с ним в Ригу. Он предполагал дать герцогу Карлу-Фридриху пост генерал-губернатора Риги.

Резкая жгучая боль вновь дала о себе знать. Петр I не смог терпеть ее. Крики его раздавались по всему дворцу. Поднялся страшный жар, вызвав бред. Все врачи Санкт-Петербурга собрались у постели государя. Отчаяния не показывали, молчали, но становилось ясным — надежды на спасение нет.

Петр I уже не кричал, не имел сил. Он только стонал.

Несколько сенаторов дежурили подле него.

Денно и нощно не отходила от постели супруга императрица. Она то тяжело вздыхала, то принималась рыдать, то падала в обморок. Меж тем, пока она утопала в слезах, втайне, по свидетельству Бассевича, составлялся заговор, имевший целью заключение ее вместе с дочерьми в монастырь, возведение на престол великого князя Петра Алексеевича и восстановление порядков, отмененных императором, и все еще дорогих не только простому народу, но и большей части вельмож.

Ждали только минуты, когда монарх испустит дух, чтоб приступить к делу. До того никто не решался предпринимать каких-либо действий.

Сторонниками великого князя были фельдмаршал князь Репнин, канцлер князь Головкин, князь Василий Долгорукий, многие из духовенства…

23-го государь исповедался и приобщился Святых Тайн.

Во дворец прибыли все сенаторы, все члены Синода, весь генералитет, члены всех коллегий, все гвардейские и морские офицеры.

Дворцовая площадь была запружена народом.

В церквах молились за здравие умирающего государя.

Били колокола.

Дочери Петра рыдали в соседних покоях. Он не допускал их к себе.

В присутствии Толстого, Апраксина и Головкина, государь повелел освободить всех преступников, сосланных на каторгу (кроме убийц).

26-го, ввечеру, ему стало хуже. Его миропомазали.

Едва ли не в тот промежуток времени Ягужинский преданный Екатерине и связанный дружбою с Бассевичем, явился к нему переодетый и сказал:

— Спешите позаботиться о своей безопасности, если не хотите иметь чести завтра красоваться на виселице рядом с его светлостью князем Меншиковым. Гибель императрицы и ее семейства неизбежна, если в эту ночь удар не будет отстранен.

Не вдаваясь в объяснения, он поспешно удалился.

Бассевич (как он сам писал о том) немедленно побежал к императрице передать предостережение. Они заперлись в ее кабинете. Екатерина приказала ему посоветоваться с князем Меншиковым и обещала согласиться на все, что они сочтут сделать нужным.

Француз Кампредон, полномочный министр при русском дворе, доносил в одной из депеш: «Между тем Меншиков, не теряя времени, до самой кончины императора работая ревностно и поспешно, склонял в пользу императрицы гражданские и духовные чины государства, собравшиеся в императорском дворце. Князь не жалел при этом ни обещаний, ни угроз для этой цели».

Помогал Меншикову и Петр Толстой.

Не замедлили порешить, что следовало сделать. Меншиков, будучи шефом Преображенского полка (Семеновским командовал Бутурлин, находившийся в оппозиции к светлейшему князю), послал к старшим офицерам обоих полков и ко многим другим лицам, содействие которых было необходимо, приказание явиться без шума к ее императорскому величеству и в то же время распорядился, чтобы государева казна была отправлена в крепость, комендант которой был его креатурой.

Бассевич поспешил к Бутурлину, уговаривать его принять сторону Екатерины Алексеевны.

Иван Бутурлин, по семейным связям, принадлежал к партии оппозиционной, но у него были споры с князем Репниным и он явился в кабинет императрицы.

Екатерина Алексеевна сумела воспользоваться указаниями хороших советников и время от времени покидала изголовье мужа и запиралась в своем кабинете, ведя искусный торг с появлявшимися во дворце поочередно майорами и капитанами. Им она дала слово выплатить гвардии все положенное из своих денег. (В течение 18 месяцев офицерам гвардии задерживалась выплата жалованья). Кроме того, обещано было каждому 30 рублей награды за каждого солдата. Она же поторопилась послать в крепость деньги для уплаты жалованья гарнизону.

«27 дан указ о прощении неявившимся дворянам на смотр, — читаем у Пушкина. — Осужденных на смерть по Артикулу по делам Военной коллегии (кроме etc.) простить, дабы молили они о здравии государевом.

Тогда-то Петр потребовал бумаги и перо и начертал несколько слов неявственных, из которых разобрать можно только сии: «отдайте все»… перо выпало из рук его. Он велел призвать к себе цесаревну Анну, дабы ей продиктовать. Она вошла — но он уже не мог ничего говорить…»

Пушкин повторяет здесь Бассевича: «…она спешит идти, но когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которые более к нему не возвращались…»

Так и осталась у всех нас в памяти невольная досада: недописал, недоговорил Петр I всего лишь одно слово.

И все мы, как бы завороженные, забывали последующий текст Пушкина:

«Архиереи псковский и тверской и архимандрит Чудова монастыря стали его увещевать. Петр оживился — показал знак, чтоб они его подняли, и, возведши руки и очи вверх, произнес засохлым языком и невнятным голосом: «Сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает меня».

Увещевающий стал говорить о милосердии божием беспредельном. Петр повторил несколько раз «верую и уповаю». Увещевающий прочел над ним причастную молитву: верую, Господи, и исповедую яко ты еси etc. — Петр произнес: «Верую, Господи, и исповедую; верую Господи: помоги моему неверию», и сие все, что весьма дивно (сказано в рукописи свидетеля), с умилением, лице к веселию елико мог устроевая, говорил, — по сем замолк…

Присутствующие начали с ним прощаться. Он приветствовал всех тихим взором. Потом произнес с усилием: «после…» Все вышли, повинуясь в последний раз его воле».

Да, Петр говорил и после прихода дочери Анны к нему! (В данном случае Пушкин воспользовался воспоминаниями Феофана Прокоповича). А следовательно, у него была возможность назвать имя наследника.

Бассевич свидетельствует, что лишь после смерти Петра «иа написанного им удалось прочесть только первые слова: «Отдайте все…»

Император умер в пять часов утра. А в восемь, в присутствии сенаторов, генералов и вельмож, Меншиков, обратившись с вопросом к кабинет-секретарю Макарову, не делал ли покойный какого-нибудь письменного распоряжения и не приказывал ли обнародовать его, услышит в ответ:

— Незадолго до последнего путешествия в Москву государь уничтожил завещание, сделанное им за несколько лет пред тем и после того несколько раз говорил о намерении своем составить другое, но не приводил этого в исполнение…

О последней записи, сделанной Петром I, ни слова.

А ведь это важнейший государственный документ. Куда делся он? И не было ли в нем названо имя наследника? Скажем, великого князя Петра Алексеевича, при условии регентства над ним, до его совершеннолетия, Анны Петровны. Не претензий ли на регентство, согласно этой бумаге, со стороны Анны Петровны будет опасаться Меншиков, когда, после смерти Екатерины I, станет выпроваживать из России голштинскую пару? Не этот ли документ позже выкрадет из бумаг Анны Петровны, хранившихся в Киле, Бестужев?

Так и видится: смертельно больной, теряющий сознание и речь, Петр I противится желанию Екатерины Алексеевны завладеть престолом. Не мог он не чувствовать, не предугадывать этого.

И прусский посланник Мардефельд свидетельствует (депеша от 8 февраля 1725 года), что при жизни Петра I, помимо его воли, вопрос о престолонаследии был решен в пользу Екатерины: «За несколько дней пред тем он простился с своим семейством и с офицерами гвардии, хотя и был до того слаб, что уже не мог говорить… Ненависть нации к императрице достигла своего предела… Как только царь простился с гвардейскими офицерами, Меншиков повел их всех к императрице. Последняя представила им, что она сделала для них, как заботилась об них во время походов и что, следовательно, ожидает, что они не оставят ее своею преданностью в несчастье. На это поклялись они лучше согласиться умереть у ее ног, чем допустить, чтобы кто-нибудь другой был провозглашен».

При последних минутах жизни Петра I, Екатерина находилась у его постели, заливаясь слезами и делая вид, будто ничего не знает о том, что только недавно произошло.

Сквозь всхлипывания произносила она слова молитвы: «Господи, прими душу праведную».

Петр I умер 28 января, в пять часов утра.

Феофан Прокопович поклянется пред собравшимся народом и войсками, что государь на смертном одре сказал ему: одна Екатерина достойна следовать за ним в правлении. Вслед за тем Екатерину провозгласят императрицей и самодержицей и принесут ей присягу.

Она окажется на престоле не по праву наследства, не по воле супруга, а велением Меншикова, помощью Феофана Прокоповича и тайного советника Макарова.

Говорить о правах великого князя Петра Алексеевича на престол отныне будет считаться уголовным преступлением.

И все же он взойдет на царство…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.