Верден

Верден

В романе «Париж в 20 веке» (Варшава, 1997), изданном чуть ли не девяносто лет спустя после смерти его автора Жюля Верна, профессор Ришло, его дочь Люси, Мишель Дюфренуа и его дядюшка Югенен отправляются на прогулку по набережным Гренельского порта. Дело происходит в 1960 г., и Париж уже давно соединен с морем грандиозным каналом, что позволяет подходить к столице кораблям любого водоизмещения.

«Там еще оставались старые бронированные фрегаты девятнадцатого века, которые вызывали восхищение историков, не очень в них разбиравшихся.

Эти военные машины выросли, в конце концов, до неправдоподобных размеров, что легко объяснимо: в течение пятидесяти лет шла достойная посмешища борьба между броней и ядром – кто пробьет и кто выстоит! Корпуса из кованой стали сделались такими толстыми, а пушки такими тяжелыми, что корабли, в конце концов, стали тонуть от собственного веса; тем и закончилось сие благородное состязание – в момент, когда уже казалось, что ядро одолеет броню.

– Вот как воевали в те времена, – сказал г-н Югенен, указывая на одно такое бронированное чудище, мирно покоящееся в глубине дока. – Люди запирались в этих железных коробках, и выбор был один: я тебя потоплю или ты меня потопишь.

– Значит, личное мужество не играло там большой роли, – заметил Мишель.

– Мужество стало приложением к пушкам, – ответил, смеясь, дядя. – Сражались машины, а не люди; отсюда дело и пошло к прекращению войн, становившихся смешными. Я еще могу понять, когда сражались врукопашную, когда убивали врага собственными руками…

– Какой вы кровожадный, месье Югенен, – проронила молодая девушка.

– Нет, мое дорогое дитя, я разумный, в той мере, в какой здесь вообще можно говорить о разуме: в войне тогда был свой смысл. Но с тех пор, как дальнобойность пушек достигла восьми тысяч метров, а 36-дюймовое ядро на дальности в сто метров стало пробивать тридцать четыре стоящих бок о бок лошади и шестьдесят восемь человек – согласитесь, личное мужество стало ненужной роскошью.

– И правда, – подхватил Мишель, – машины убили отвагу, а солдаты стали машинистами.

Пока продолжалась эта археологическая дискуссия о войнах прошлого, наши четверо визитеров прогуливались посреди чудес, которые открывались взгляду в торговых доках…»

Окончательное исчезновение войн, а как следствие армий и военной промышленности, которые Жюль Верн датирует началом XX в., является одной из немногих оптимистических картин будущего в его, по сути, катастрофической книге. Правда, здесь Жюль Верн как раз не угадал, но вины писателя в этом нет. Его рассуждения совершенно логичны. В начале XX в. Европа оказалась в такой ситуации, когда теоретически любая атака пехоты или кавалерии обязательно должна была захлебнуться массированным пулеметным и артиллерийским огнем, обратив поле боя в жуткое гигантское кладбище. Что вскоре и подтвердилось. Вот только, как известно, хотя позитивист Жюль Верн никогда бы в это не поверил, мифы и людские страсти зачастую куда сильнее рационализма и логики. А потому война разразилась, да такая, какой человечество еще не знало.

Немцы собирались воевать в соответствии с так называемым планом Шлиффена. Фельдмаршал граф Альфред фон Шлиффен (1833–1913), бывший в 1891–1906 гг. начальником Генерального штаба, считался духовным наследником Карла фон Клаузевица, и его проекты, даже после смерти, практически не подлежали дискуссии. По этому знаменитому плану предполагалось на первом этапе бросить 90 % сил против Франции, даже невзирая на вторжение союзной ей России в Восточную Пруссию, пройти через Бельгию и, обойдя французские форты на границе с Германией, широкой дугой охватить с флангов силы противника, сосредоточенные на границах, с последующим ударом на Париж с севера и запада. «Охват с флангов» – стал сущей мантрой во всех трудах, оставленных фон Шлиффеном. Он до исступления ссылался на тактику Ганнибала в битве под Каннами (216 до н. э.), констатируя, что хотя прогресс изменил технические средства, «стратегические принципы остались неизменными. Неприятельский фронт – не является целью. Суть в прорыве вражеского фланга и выходе в тыл, откуда и следует предпринять окончательную решающую атаку». Отсюда и парадигма удара по французскому левому крылу и обход Парижа. На операцию отводилось шесть недель, после чего немецкие армии уже могли быть переброшены на восток для военных действий против России.

Французы, несмотря на добытые разведкой данные об общих чертах плана Шлиффена, в полученную информацию не поверили. Бельгии по доктрине лорда Генри Джона Темпла Палмерстона, разработанной еще в 1831 г., полагалось быть «государством независимым и на веки вечные нейтральным». Закрепивший сей принцип трактат в 1839 г. подписали Англия, Франция, Пруссия и Россия, а естественным его гарантом стала Англия, считающая бельгийское побережье de facto своей юго-восточной границей. Таким образом, нападение на Бельгию заставляло Англию вступить в войну, а французским стратегам казалось, что на такой риск немцы не пойдут. С другой стороны, все расчеты свидетельствовали, что у Германии просто нет достаточного количества солдат для осуществления столь масштабного маневра. Такая убежденность проистекала из глубочайшего презрения французского генералитета к частям запаса, скопищу чрезвычайно ненадежных, крайне разнузданных после окончания военной службы и деморализованных элементов: всевозможных пацифистов, леваков и пр. Возможность использования резервистов в войсках первого удара просто не умещалась в генеральских головах. Поэтому французские стратеги категорически исключали возможность таких действий со стороны немцев, что переворачивало все расчеты Парижа с ног на голову. Ну и наконец, растянуть войска вдоль бельгийской границы представлялось вариантом чисто оборонительным, а французское командование, не меньше немецкого, жаждало наступления и блестящих побед. В итоге был принят так называемый План 17, и армии дислоцировали на подступах к Эльзасу и Лотарингии, создавая воображаемый, готовый к наступлению фронт, левое крыло которого дотягивалось до трети бельгийской границы.

Загрохотали пушки, и, разумеется, все пошло совсем иначе, чем предполагали и те, и другие. Барбара Такман в своей замечательной книге («Августовские пушки», Варшава, 1984), принесшей ей Пулитцеровскую премию, убедительно демонстрирует, как с самого начала события вырвались из-под контроля обоих штабов. Немцы никак не ожидали, что бельгийцы станут отчаянно сопротивляться. Правда, их сопротивление раздавили за семь дней, но эффект неожиданности был потерян, и избежать перегруппировки французских войск не удалось. В свою очередь французы оказались к такой перегруппировке совершенно не подготовлены. Проходила она без какого бы то ни было плана, хаотично и в отсутствие координации с высаживающимися на побережье англичанами. И тем не менее эта передислокация явилась страшной угрозой для немецких путей снабжения. Пришлось срочно «урезать» план Шлиффена. Уже не шло речи об обходе Парижа и даже о наступлении с севера. Однако заклинание «охвата с флангов» никто под сомнение не ставил. И ради его осуществления командующий правым флангом немцев повернул на юго-восток, стремясь отрезать союзников от Парижа и зайти им в тыл. Но таким образом он обнажает свой левый фланг. В этой ситуации на линии, протянувшейся от Мо до Вердена, началась кровавая битва на Марне (5–9 сентября 1914). Контрнаступление союзников отбросило немцев. Французские военные планы уже давно рухнули, теперь, как карточный домик, рассыпались немецкие. После еще нескольких беспорядочных операций (в частности, знаменитой «гонки к морю») фронт стабилизировался на всем протяжении от Бельфора у швейцарской границы через Верден – Суассон – Ипр – вплоть до канала Ла-Манш. Обе стороны начали возводить фортификации, зарываться, словно кроты, в землю, отгораживаться миллионами тонн колючей проволоки, минными полями, тысячами дотов. Любые попытки преодолеть окопы противника заканчивались жутким кровопролитием. Происходит именно то, что предвидел Жюль Верн. Война потеряла всякий смысл. Но все без толку, так как она все равно продолжалась. Фронт застыл окончательно, но сочиться кровью не перестал. Это подытожил Эрих Мария Ремарк самим названием своего известного романа («На Западном фронте без перемен», Варшава, 1930). Название это взято из сводки о положении на фронте за день X. Правда, именно в этот день погиб герой романа Пауль Боймер. Фронт замер, и только Паули Боймеры с обеих сторон умирали в мучениях и нечеловеческих условиях грязных и завшивленных траншей.

Валерий Брюсов написал тогда:

От Альп неподвижных до Па-де-Кале

Как будто дорога бежит по земле;

Протянута лентой бесцветной и плоской,

Прорезала Францию узкой полоской.

Все мертво на ней: ни двора, ни куста;

Местами – два-три деревянных креста,

Местами – развалины прежних строений,

Да трупы, да трупы, – тела без движений!

От Альп неподвижных до Па-де-Кале

Как будто дорога бежит по земле;

И справа и слева, – на мили, на мили, –

Валы и окопы ее обтеснили.

С них рушатся гулко, и ночью и днем,

Удары орудий, как сумрачный гром,

И мерно сверкают под эти раскаты

То белые вспышки, то свет розоватый.

От Альп неподвижных до Па-де-Кале

Как будто дорога бежит по земле;

Прошла, разделила две вражеских рати

И стала дорогой вражды и проклятий.

Сменяются дни; но, настойчиво, вновь

Здесь блещут штыки, разливается кровь,

И слушают люди, сгрудясь в миллионы,

Лязг сабель, свист пуль и предсмертные стоны.

Не только сказанное дословно «сменяются дни…», но, прежде всего, монотонность в мелодии и ритме стиха с навязчивым повторением «От Альп неподвижных до Па-де-Кале…» усиливают бессмысленную монотонность смерти на замершем фронте.

Весь 1915 год, собственно говоря, ничего не происходит, хотя обе стороны предпринимают воистину патетические усилия. Ф. Гамбье и M. Сюир («Histoire de la premi? re guerre mondiale», t.I, Paris, 1968) перечисляют французские (в Артуа франко-английские) наступления тех двенадцати месяцев:

1. Первое в Шампани 15 февраля – 18 марта. Продолжительность: 31 день. Захваченная территория: 2–3 км.

2. Первое в Артуа 9 мая – 18 июня. Продолжительность: 40 дней. Захваченная территория: 4 км.

3. Второе в Шампани 25 сентября – 4 октября. Продолжительность: 12 дней. Захваченная территория: 4 км.

4. Второе в Артуа 25 сентября – 11октября. Продолжительность: 17 дней. Захваченная территория: 2–3 км.

Эти наступления стоили жизни более 180 000 солдат союзников. Необходимо еще добавить, что жалкие приобретения пары-тройки километров потом утрачивались в ходе контратак противника… Практически столь же весомым списком своих достижений могли похвастаться и немцы.

В такой ситуации начальник немецкого Генштаба генерал Эрих фон Фалькенхайн решается на «Ermattungsstrategie» – войну на уничтожение. Это следовало осуществить путем атаки на ключевой пункт французской линии обороны – крепость Верден. Базируется эта идея на широко распространенном в немецком обществе обывательском мнении, что у известных распутников и извращенцев французов детей мало, а значит, и нет людских резервов. «Если даже, – заявил фон Фалькенхайн, – нам придется отдать жизни двух немецких солдат за пятерых французов, мы все равно обескровим этот народ единственных детей в семье». В письме же императору Вильгельму II он писал, что, если французы будут защищать Верден до последнего, «они окончательно истекут кровью, независимо от того, возьмут ли немцы крепость». «Никогда еще ни один командующий или стратег не планировал победить путем обескровливания противника», – прокомментировал это письмо Алистер Хорн (цитирую по Мартину Гилберту: «Первая мировая война», Познань, 1994). Похожие сомнения высказывало большинство штатских в окружении Вильгельма II. Однако «военная необходимость» оказалась важнее. Интересно, что один лишь генерал Александр фон Фалькенхаузен отважился (может, смелости ему придало сходство фамилий, а может, баронский титул) спросить фон Фалькенхайна, откуда тот взял магическую пропорцию двух немцев за пятерых французов, тогда как обычно потери обороняющихся многократно меньше, чем атакующих. На что получил ответ начальника штаба, что обратную пропорцию ему на этот раз обеспечит «Trommelfeuer» – шквал артиллерийского огня.

Немцы сосредоточили под Верденом на двенадцатикилометровом участке фронта 850 орудий, не считая минометов. 20 февраля 1916 г. началась артиллерийская подготовка. «Немцы, – пишет Ярослав Центек («Верден 1916», Варшава, 2009), – вели ураганный огонь. Батареи, которые до сих пор делали в среднем 30 выстрелов в час, увеличили это число до 120–200. Сила отдачи зарывала тяжелые орудия в болотистую землю, а чтобы стволы скорее остывали, их обкладывали мокрыми полотенцами». Ян Домбровский в своем классическом труде («Великая война 1914–1918, Варшава, 1937) сообщает, что за девять часов было выпущено два миллиона снарядов. В бой ввели бомбардировщики. Использовали газы. Передовые ударные отряды были оснащены новейшим достижением военной промышленности – огнеметами, которые, и в самом деле, на первых порах сеяли панику среди оборонявшихся. Генерал (тогда еще не маршал) Филипп Петен в («La bataille de Verdun», Paris, 1930) так описывал первые минуты битвы: «Атаке германских штурмовых дивизий предшествовала артподготовка с использованием тяжелых орудий. Никогда еще ни на одном фронте, ни в какой битве не видели подобного огня. Целью его было создать «мертвую зону», в которой ни одно подразделение не смогло бы продержаться. Ураган стали, железа, шрапнели и отравляющих газов обрушился на наши леса, овраги, окопы, укрытия, уничтожая все подряд, превращая участок фронта в бойню, отравляя воздух, неся пожар в самое сердце города, добираясь даже до мостов и населенных пунктов на Мозеле, до Женикура и Тройона. Мощные взрывы сотрясали наши форты и окутывали их дымом. Невозможно описать происходившее, не сравнимое ни с чем в своей безумной ярости, и чей смертоносный огонь был сосредоточен на небольшом треугольнике между Брабант-Сюр-Маас, Ормом и Верденом. Когда немцы двинулись малыми отрядами 21 февраля после полудня, а затем 22 февраля утром крупными силами – и это после ночи, когда артиллерия снова начала дьявольски «утюжить» наши позиции, подталкивая друг друга в колоннах, они думали, что пройдут вперед, не снимая винтовок с плеча. Каково же было их изумление, когда они увидели, что всюду на их пути из развалин встают французы и оборванные, оглушенные и израненные, но, несмотря ни на что, несломленные, продолжают защищать руины своих пунктов обороны». В этом рассказе звучит неприкрытая национальная гордость, но, по сути, он соответствует действительности. Фон Фалькенхайн в этот день мог быть доволен, поскольку потери французов оказались огромны. Однако радоваться ему пришлось совсем недолго. Когда дело дошло до столкновения пехоты, число убитых с обеих сторон начало быстро выравниваться. Бои за каждый пятачок земли до боли напоминали позиционную войну, ставшую в десять раз отчаяннее и смертоноснее.

25 февраля ценой колоссальных потерь немцы захватили важный форт Дуомон. Восторг в Берлине был невероятный. Газеты наполнились гигантскими заголовками: «DUAUMONT IST PARIS», «DUAUMONT IST SIEG». Но потеря форта не поколебала стойкости французов. В мае они решили предпринять контрнаступление. Как пишет Ян Домбровский: «Провести его должна была группировка генерала Манжена после артиллерийской подготовки, в ходе которой, начиная с

17 мая, на протяжении 5 дней позиции противника на площади 60 гектаров засыпались тысячами тонн снарядов. Вырыли 12 км новых траншей и окопов. […] 22 мая пехота Манжена двинулась в атаку и достигла форта, где перешла в рукопашную. Смертельная схватка за форт Дуомон, продолжавшаяся с переменным успехом три дня, окончилась неудачей французов и сохранением полуразрушенного форта за немцами. А бои все продолжались при параллельном истощении обеих армий. На некоторых участках сама местность становилась злейшим врагом сражавшихся. Затяжные дожди превратили землю в липкое месиво. Стены вырытых в спешке окопов осыпались, делая их труднопроходимыми. В подобных условиях на смену одного батальона уходило 2–3 ночи, а перемещать минометы вообще не представлялось возможным. По ночам тонули люди, падавшие от усталости в жидкую грязь траншей…». В конце концов, 24 октября французы отбили Дуомон.

1 июня немцам удалось ворваться в форт Во. «Французы оборонялись внутри форта, устраивая многочисленные баррикады из мешков с песком. Немцы же пытались овладеть отдельными помещениями, используя гранаты и огнеметы. С помощью последних 4 июня они захватили двадцать пять метров западного коридора. Тем временем положение осажденных начало ухудшаться. В полдень 4 июня на французские позиции долетел чуть живой голубь, посланный из форта. Он принес следующее донесение: “Мы по-прежнему держимся, но против нас осуществляют крайне опасную газовую и дымовую атаку. Требуется срочная помощь. Немедленно наладьте с нами оптическую связь через Сувиль, который не отвечает на наши сигналы. Это наш последний голубь!” Птица за выполнение задания и доставку важного послания, “невзирая на огромные трудности” в виде дыма и газа, получила почетное кольцо. О голубином подвиге по сей день напоминает мемориальная таблица в форте Во» (Ярослав Центек). 5 июня в форте стала ощущаться нехватка воды и продовольствия. Связи по-прежнему не было. В ночь с 5 на 6 из Во просто чудом пробрался офицер-адъюнкт Буффе и доложил генералу Нивелю о драматическом положении защитников форта. Последний снял с собственной груди командорский крест ордена Почетного легиона, прикрепил его Буффе, после чего… отправил адъюнкта назад в осажденный форт. И случилось новое чудо – Буффе опять прошел. Об этом потом были написаны книги, снят фильм. Вот только принесенное им сообщение никак не обнадеживало. Нивель обещал атаковать силами одного батальона, что изначально не имело смысла. В данной ситуации 7 июня, потеряв две трети солдат и окончательно исчерпав запасы еды и воды, комендант Во, майор Рейналь, принял решение капитулировать. Французы отбили форт назад 2 ноября. Бои окончательно прекратились в середине декабря. Фронт стабилизировался приблизительно на той же линии, что до начала сражения. Автор учебника для военных училищ «Великая война 1914–1918. Работа, основанная на официальных источниках архива Германского Рейха» (Варшава, 1925) Фолькманн писал: «Верден, который всю весну и вплоть до осени 1916 г. являлся истинным фокусом войны, стал показателем реальной ценности обеих армий, считавшихся лучшими в мире. […] В пустоте поля боя, на котором месяцами, непрерывно, в мрачном однообразии, с едва заметными изменениями продолжалась современная битва, мерялись силой духа два народа. Но решающая схватка так и не состоялась. В ином месте произошли события, оттеснившие на второй план сражение за Верден и, в конце концов, заслонившие его». Как же это характерно для милитаристской точки зрения. Год борьбы за Верден, прозванный «верденской мясорубкой» и «адом Вердена», выходит, не имел никакого значения, поскольку не изменил хода войны. Следуя стратегическим и даже тактическим канонам, его, таким образом, можно признать как бы никогда не существовавшим. Как говорят французы: «? la guerre comme ? la guerre – qu’est-ce que vous voulez» – На войне, как на войне – все, что пожелаете». Правда, Эрих фон Фалькенхайн получил в своей собственной стране прозвище «Kinderm?rder» (детоубийца), но был переведен на Румынский фронт, прославился взятием Бухареста, а его грудь украсили очередные ордена.

Под Верденом полегло 337 000 немцев и 362 000 французов. Согласно Фолькманну совокупные потери французов на всех фронтах за всю войну составили 1 245 800 солдат (без учета жертв среди гражданского населения), а это означает, что 29 % всех французских солдат было убито под Верденом. Ежедневно их по статистике умирало 1235. Приблизительно по одному каждую минуту и десять секунд. Так лучше можно себе представить масштаб «верденской мясорубки». По словам Яна Домбровского: «Германское командование непрерывно пополняло сражавшиеся под Верденом дивизии свежими резервами, но отвести их с фронта и заменить новыми возможности не имело. Принцип использования людских ресурсов здесь был иным, чем у французов; там Петен применил систему, которую он называл «тянуть лямку», а суть ее была в том, что отдельные дивизии после определенного периода боев отводились в тыл и заменялись свежими, и только после длительного перерыва и пополнения возвращались назад под Верден. За несколько месяцев сражения эту «лямку» пришлось тянуть 40 дивизиям, а значит, 2/5 всех французских сил». Похоже, что цифра эта занижена. Модрис Экстайнс («Праздник весны, великая война и рождение нового века», Варшава, 1996) уверяет, что: «Двое из трех французских солдат прошли через Верден в 1916 г.». Последние исследователи называют цифру примерно 3/5 всех французских сил. В 1916 г. французская армия насчитывала около 5 000 000 солдат. А это означает, что приблизительно 3 000 000 человек побывали в аду битвы под Верденом и взглянули в лицо реальности, которую ранее они не могли вообразить даже в самых жутких кошмарах.

В письме Пола Нэша к жене можно прочесть (цитирую по Модрису Экстайнсу): «…только черный дождь из посиневших и набухших туч… подходит к этому пейзажу. Дождь подгоняет нас, вонючая грязь все больше желтеет, воронки от снарядов наполняются зелено-белой водой, шоссе и дороги покрываются очередным слоем жижи, черные умирающие деревья становятся ослизлыми от влаги, будто покрытые потом, а обстрел не прекращается… люди погружаются в могилу, которой является эта земля… этого нельзя выразить, безбожно, безнадежно». Пол Нэш был художником, отсюда и такая горячность в описании. Но в письмах самых обыкновенных солдат из-под Вердена родным, любимым и друзьям (а во Франции их изданы многие тома) мы находим те же самые ощущения: чувство безнадежности, безбожности этой унижающей человека войны, усталость и страх перед завтрашним днем, зачастую ненависть к офицерам и вообще к «тем, кто нас в это втравил», крайне редка ненависть по отношению к рядовым солдатам противника, которые – все это отлично понимали – «в такой же грязи и чувствуют то же, что и мы». Капрал Этьен Танги писал родителям: «Вчера или позавчера мы читали письма, отобранные у немецких пленных. На кой черт? Не знаю, ведь они пишут то же, что мы. Нужда, никакой надежды, что это когда-нибудь кончится. Потрясающий идиотизм всего происходящего. Эти бедняки ничем от нас не отличаются. Фрицы! Такие же несчастные, как и мы» («Paroles de poilus», Paris, 2001).

Несмотря на угрозу сурового наказания, стихийное братание с врагом не являлось такой уж редкостью. О нем пишут, хотя еще недавно эту тему обходили строжайшим молчанием, в частности: Модрис Экстайнс, Франсуа Ру («La Grande Guerre inconnue», Paris, 2006), Жак Майер («Les soldats de la Grande Guerre», Paris, 1966) etc. Майер цитирует многие письма и среди них письмо Жерве Морильона: «С утра 12 [12 декабря 1914 г. – Л. С.] фрицы вывесили белый флаг и кричат: Товарищи, товарищи, сдавайтесь. Ясное дело, речь о том, чтобы сдаться “для вида”. Мы им предлагаем то же самое. Никто первым не решается. Наконец, они вылезают из окопов. Без оружия. С ними офицер. Мы делаем то же – выходим. Идем «в гости». Они в наши траншеи, мы – в их, обмениваемся сигаретами. Рядом, в каких-нибудь ста метрах, стрельба не умолкает. Мы, скажу я вам, конечно, грязные, но они – еще больше. И им все это также обрыдло, как и нам». Модрис Экстайнс пишет: «Бывало, что воюющие солдаты находились в пределах слышимости друг от друга и, случалось, обменивались шутками или как-то иначе скрашивали свой досуг. Рядовой Френк Девайн из 6-го полка так называемых горцев Гордона в письме домой, датированном 21 декабря [1914 г. – Л. С.], описал, как однажды утром напел “O’a’the airts” – сентиментальную шотландскую песенку о тоске по дому, а немец из окопа напротив исполнил ему в ответ «Tipperary». Что уж говорить, когда наступило Рождество. «Нарядили елки, принялись петь рождественские песни, когда хрипло, но чаще мягко и сентиментально. По большей части начинали петь немцы, а несшиеся по замерзшей нейтральной полосе звуки оказывали на слушателей в противоположных окопах магическое действие. Во многих местах приглушенным хором затягивали “Stille Nacht, heilige Nacht” и “Es ist ein’Ros’entsprungen”. Однажды во французских окопах одинокая гармоника заиграла «Тихую ночь» и проникновенная мелодия, раздававшаяся в полной тишине, загипнотизировала солдат. На другом участке фронта какой-то немецкий солдат, невзирая на мороз, исполнил на скрипке “Largo” Генделя. В Аргоне 130-й виттенбергский полк порадовали концертом певца Кирхгоффа. Французские солдаты пришли в такой восторг, что, взгромоздившись на брустверы окопов, аплодировали, требуя исполнения на бис. […] На многих участках часто развлекали друг друга песнями и гимнами. Вторым командиром полка Лестер (или Лейчестер) был майор Aрчибальд Генри Бьюкенен-Данлоп, в мирной жизни учитель лютеранской школы под Эдинбургом. Незадолго до праздников ему прислали программу школьного концерта, планируемого на конец семестра. Отрепетировав с солдатами, он в самое Рождество вывел их на нейтральную полосу и исполнил часть программы для немцев. В ответ немцы пропели несколько рождественских гимнов. В иных местах настроение было более фривольным. В 6-й дивизии 3-й стрелковой бригады немецкий жонглер и фокусник собрал своим представлением немалую толпу благодарных зрителей. […] Те, кто говорил врагам, что устал от войны, обычно рассматривал это признание, как форму приветствия, некую замену “Здравствуй!”, что звучало бы неуместно. “Хреново, скажи?” – таков был общий смысл нового приветствия. А что еще можно было сказать людям, которых всего пару часов назад пытался убить? Извиняться за стрельбу по противнику граничило с абсурдом, поэтому фраза о желании закончить войну как можно скорее стала лучшим способом выразить такого рода чувства». Беда в том, что речь шла не только о тех людях, «которых всего пару часов назад пытались убить», но и о тех, которых через несколько часов снова попытаются убить. Проходили месяцы, нарастало отупение и отчаяние, случаи братания становились все реже. Определенным образом это состояние сказывалось и на товарищах по оружию. Все меньше было примеров героического самопожертвования, мужество обесценилось, в окопы проникло раздражение, участились ссоры, доходящие до драк, исчезла солдатская солидарность.

Одновременно по статистике дисциплина в обеих армиях оставалась образцовой. Франсуа Ру в «Неизвестной Великой войне» с подзаголовком «Les poilus contre l’arm?e fran?aise», что переводится как «Французские солдаты против французской армии», изучил историю беспорядков – как массовых, так и индивидуальных – во французских траншеях, проявлявшихся в дезертирстве, самострелах, отказах выполнять приказы, пацифистской агитации и прочем. Оказывается, что по большому счету такие случаи были единичными, и в конечном итоге подавляющим большинством товарищей по оружию оценивались отрицательно.

Но вот война закончилась. Археологи взялись за поля сражений под Верденом, исследуя перепаханную железом землю, могилы и обгоревшие обрубки деревьев. Теперь уже нельзя спастись интеллектуальным бегством. Ситуация доведена до in extremis, до полного отрицания оптимизма XIX века и даже хуже – либерального рационализма. Ведь люди, из которых каждый по отдельности видел весь абсурд происходящего, ненавидел его больше, чем противника, все вместе в то же время соглашались на роль пушечного мяса, шли убивать и умирать, зачастую отлично сознавая, что эти убийства и смерти им как нельзя более чужды, хотя они сами убивают и умирают. Со всем этим невозможно примириться в рамках прежнего видения цивилизации и человека в ней. Где-то необходимо сменить векторы.

А ведь Эмиль Дюркгейм лет за двадцать до случившегося написал («Les r? gles de la method sociologique», Paris, 1895): «Порывы массового энтузиазма, возмущения или сострадания, возникающие в каком-либо сообществе, не зарождаются в сознании индивида. К каждому из нас они приходят извне и обладают способностью овладевать нами, вопреки нашей воле. Подчиняясь им без сопротивления, можно, несомненно, достичь того, что мы не почувствуем никакого давления. Но оно становится ощутимым, когда мы пытаемся оказывать противодействие. Пусть только отдельный человек попробует противостоять одной из таких массовых манифестаций, и настроения, с которыми он не согласен, тут же обернутся против него. Таким образом, если эта сила внешнего принуждения столь ярко проявляется в случае сопротивления, она существует также, хоть и не осознается индивидом, в противоположных ситуациях. Мы впадаем в заблуждение, веря, что навязываемое нам извне есть создание нашего собственного сознания. Однако покорность, с которой мы позволяем собой манипулировать, лишь маскирует полученный импульс, но ничуть его не исключает. Точно так же воздух имеет вес, хотя его тяжести мы не чувствуем. Даже в том случае, когда мы стихийно содействуем выработке некой массовой эмоции, полученное нами впечатление является принципиально иным, нежели то, какое мы могли бы переживать в одиночестве. Именно поэтому, когда сообщество уже распалось и общественное влияние прекратило на нас свое действие, мы остаемся наедине с собой, и пережитые эмоции начинают нам казаться чем-то чужеродным, мы себя в них не узнаем. И только тогда замечаем, что не мы их создали, но поддались им. Порой случается, они настолько противоречат нашей природе, что это нас ужасает. Таким образом, люди в большинстве своем вовсе не агрессивные могут – объединившись в толпу – дать втянуть себя в насильственные действия». На пепелище Вердена эти слова неожиданно приобрели огромный смысл, стали объяснением, подтвержденным гибелью семисот тысяч солдат, которые дали «втянуть себя в насильственные действия», хотя были куда естественнее, когда пели «Тихую ночь» на нейтральной полосе между двумя гигантскими кротовьими ходами траншей, вызывавшими у них ужас. На первый взгляд только мы сами являемся творцами своей судьбы, наших взглядов и поступков. На самом же деле нами управляют массовые представления, если не сказать иллюзии. Мы являемся неосознанными участниками некоего общественного договора прежде, чем становимся самими собой. И это касается не только интеллектуальной стороны нашей личности.

Вспоминает Марсель Мосс – социолог, этнограф и солдат Первой мировой войны («Социология и антропология», Варшава, 1973): «Во время войны у меня имелась возможность сделать много наблюдений на эту тему. К примеру, способ окапываться. Английские части, к которым я был прикомандирован, не умели пользоваться французскими саперными лопатками, в связи с чем приходилось менять по 800 лопаток на дивизию, когда мы сменяли французскую дивизию и наоборот. […] Это относится и к положению тела. У каждого сообщества в этом отношении свои навыки. Я наблюдал во время войны различия между той и другой армией. Вот, к примеру, случай ? propos марша. Все знают, что британская пехота марширует иным шагом, чем наша: другая частота, другая длина шага. В данном случае я не стану говорить о том, как англичане раскачивают корпус, поднимают колени и пр. Так вот, полк из Уорчестера, совершив вместе с французской пехотой геройские подвиги на реке Эна, обратился к королю с просьбой позволить использовать французскую маршевую музыку, французские же трубы и барабаны. Результат оказался плачевным. Давно отгремела битва на Эне, а я в течение шести месяцев имел счастье наблюдать на улицах Байоля следующее представление: полк, сохранив свой английский шаг, пытался приспособить его к французскому ритму. Духовым оркестром руководил маленький хорунжий французских конных стрелков, замечательно игравший на своей трубе военные марши. И тем не менее несчастному полку, состоявшему из высоких англичан, парадный строй никак не давался. Когда они пытались держать шаг, музыка не подходила. Вместо торжественного марша получалось сплошное недоразумение. В конце концов, уорчестерскому полку пришлось отказаться от французских маршей. […] Мое наблюдение можно обобщить. Положение плеч и рук во время ходьбы выражает некую общественную специфику, а не является результатом чисто индивидуальных механизмов». Таким образом, даже на уровне экспрессии тела общественное преобладает над индивидуальным. Еще чуть-чуть и появится Клод Леви-Стросс, задачей которого станет довести до конца тезис о том, что не человек формирует культуру, а культура человека. Переворот, сравнимый с открытием Коперника, в общественных науках станет фактом.

Нет ни малейшего сомнения в том, что триумф дюркгеймовской мысли не был бы столь спонтанным и быстрым, если бы не верденская бойня. Именно там тезисы Дюркгейма, считавшиеся ранее неким интеллектуальным предложением и известные разве что коллегам да нескольким студентам, превратились в единственно возможное, рациональное объяснение, сформулировав то, что интуитивно почувствовало вдруг общество. А также ответом тем, кто, вернувшись домой после демобилизации, в кошмарах полубессонных ночей спрашивал сам себя, как могло случиться и как случилось, что я приложил к этому руку. «И только тогда мы замечаем, что не мы их создали, а поддались им. Порой случается, они настолько противоречат нашей природе, что это нас ужасает…». Не предвидел этого «Kinderm?rder» Эрих фон Фалькенхайн. Для него, по большому счету, ничего особенного не случилось. Фронт замер там, где был и раньше. Кровавый эпизод, только и всего. Ему и в голову не пришло, что, отдавая свои безумные приказы, он приближает перелом в науке, которая объяснит в итоге и его самого – жертву собственных иллюзий. Вот вам Верден – событие, которое все-таки потрясло мир. Правда, как-то совсем нечаянно. Не тем и не там, и не потому, что так было задумано. Еще одна насмешка истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.