Глава 7 Смерть Гитлера

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Смерть Гитлера

Когда фон Белов покидал бункер, Гитлер уже готовился к финальному акту своей пьесы. Днем в бункер была доставлена еще одна новость из внешнего мира: Муссолини был мертв. Соучастник гитлеровских преступлений, провозвестник фашизма, первым показавший Гитлеру возможность установления диктатуры в современной Европе и опередивший его в крушении иллюзий и поражении, наглядно показал ему теперь, какая судьба ждет поверженного тирана. Захваченные партизанами во время всеобщего восстания в Северной Италии Муссолини и его любовница Клара Петаччи были казнены, а их тела за ноги повешены на рыночной площади Милана. Разъяренная толпа била их трупы и швыряла в них камни. Если бы эти подробности стали известны Гитлеру и Еве Браун, то они еще раз повторили бы свои предсмертные распоряжения: их тела должны быть уничтожены так, «чтобы от них вообще ничего не осталось». «Я не желаю попасть в руки врага, которому требуется новое зрелище для отвлечения его истерических масс». На самом деле невероятно, чтобы детали казни Муссолини и Петаччи были известны Гитлеру и укрепили его в принятом решении. Судьба свергнутых деспотов во все времена была одинаковой; и Гитлер, велевший подвесить тело одного генерал-фельдмаршала на крюк, как тушу забитой коровы, не нуждался в отвлеченных исторических примерах для того, чтобы понять, какая судьба ждет его собственный труп, если он будет найден[223].

Днем Гитлер приказал убить свою любимую эльзасскую овчарку Блонди. Профессор Хаазе, лечивший теперь раненых в своей берлинской клинике, явился в бункер и отравил собаку. Две другие собаки, жившие в имперской канцелярии, были застрелены фельдфебелем, который за ними ухаживал. После этого Гитлер дал капсулы с ядом двум своим секретаршам, чтобы они воспользовались ими в случае крайней необходимости. Он извинился за то, что не смог преподнести им лучшего прощального подарка, похвалил за мужество и в обычной своей манере добавил, что ему хотелось бы, чтобы его генералы были так же надежны, как они[224].

Вечером, когда обитатели двух наружных бункеров обедали в импровизированной столовой, устроенной в центральном проходе бункера фюрера, туда явился один из эсэсовских охранников, сказавший присутствующим, что фюрер хочет попрощаться с дамами, и приказал никому не ложиться спать до получения приказа. Около половины третьего утра этот приказ поступил. Все были вызваны по телефону в бункер и снова собрались в столовой – офицеры и женщины, всего около двадцати человек. Когда все собрались, из своих личных апартаментов вышел Гитлер в сопровождении Бормана. Взгляд Гитлера был отстраненным, глаза блестели от покрывавшей их влажной пленки, которую так красочно описала Ханна Рейтч. Некоторые из присутствующих даже решили, что Гитлер находится под воздействием наркотиков; но такое объяснение не могло прийти в голову тем, кто изо дня в день наблюдал Гитлера в его последние дни. Молча Гитлер пошел по проходу, пожимая руки женщинам. Некоторые из них заговаривали с ним, но он либо молчал в ответ, либо мычал что-то нечленораздельное. В тот день молчаливое пожатие рук было обычным для Гитлера[225].

Когда Гитлер ушел, участники и свидетели этой странной сцены некоторое время обсуждали ее значение. Они сошлись на том, что значение могло быть только одно: фюрер вот-вот покончит жизнь самоубийством. После этого в бункере произошло нечто невероятное. Казалось, что с души обитателей бункера слетело тяжелое и темное облако. Страшный колдун, тиран, наполнявший их дни невыносимым мелодраматическим напряжением, скоро умрет, и в краткий миг сумерек они наконец смогут свободно поиграть. В столовой, где находились солдаты и ординарцы, шли танцы. Когда солдатам сообщили новость, они и не подумали прекратить свое развлечение. Вестовой из бункера фюрера велел им утихомириться, но танцы продолжались как ни в чем не бывало. Портной[226], работавший в ставке Гитлера и оказавшийся теперь вместе с другими заложником в бункере, страшно удивился, когда бригаденфюрер Раттенхубер, начальник полицейской охраны Гитлера и генерал СС, сердечно похлопал его по плечу и поздоровался с ним с демократичной фамильярностью. Привыкший к строгой иерархии бункера, портной был несказанно удивлен. К нему отнеслись так, словно он был старшим офицером. «Впервые я услышал, как высокопоставленный офицер сказал мне «Добрый вечер!», и я понял, что настроение в бункере полностью изменилось». Потом от одного из солдат портной узнал причину такого внезапного и неожиданного дружелюбия. Ничто так не стирает классовые различия, как общая опасность и общее облегчение.

Гитлер готовился к смерти, но в бункере был по крайней мере один человек, который в это время думал о жизни: Мартин Борман. Уж коли он не смог заставить германские армии прийти в Берлин, чтобы спасти Гитлера и его самого, то он по меньшей мере будет настаивать на мести. Вскоре после прощальной церемонии, в четверть четвертого утра 30 апреля, Борман отправил одну из тех телеграмм, в которых живо чувствуется нервозная атмосфера, царившая тогда в бункере. Телеграмма была адресована Дёницу в Плоэн. Борман не доверял обычной связи и отправил телеграмму через гаулейтера Мекленбурга. Вот ее содержание:

«Дёниц! У нас крепнет убеждение в том, что дивизии на берлинском направлении бездействуют уже несколько дней. Все сообщения, которые мы получаем, контролируются, задерживаются или искажаются Кейтелем. Мы вообще можем сноситься с внешним миром только через Кейтеля. Фюрер приказывает вам немедленно и беспощадно расправиться с предателями. Борман»[227].

В постскриптуме было сказано: «Фюрер жив и руководит обороной Берлина». Эти слова, в которых нет и намека на приближение конца – и, более того, есть его отрицание, – позволяют предположить, что Борман даже в этот момент отказывался признать, что его власть скоро кончится, или будет зависеть от другого, менее предсказуемого источника.

Позже, в то же утро, началась повседневная работа. Как обычно, в бункер пришли генералы со своими военными донесениями. Бригаденфюрер Монке, комендант канцелярии, доложил о некотором улучшении обстановки – немцам удалось выбить русских из Силезского вокзала. В остальном обстановка осталась прежней. К полудню ситуация снова ухудшилась. Русские захватили туннель подземки у станции «Фридрихштрассе». Туннель у «Фоссштрассе» был захвачен частично. Был потерян весь район Тиргартена. Русские вплотную подошли к Потсдамерплац и к Вейдендамскому мосту через Шпрее. Гитлер воспринял эти сообщения без всяких эмоций. Около двух часов ему подали обед. Евы Браун с ним не было. Очевидно, она не была голодна или ела в одиночестве у себя в комнате. Гитлер, как всегда, в отсутствие Евы Браун обедал в обществе двух секретарш и поварихи. Разговор был вполне обычным. Гитлер был спокоен и не говорил о своих намерениях. Тем не менее все приготовления к последней церемонии были уже окончены.

Утром охране было приказано запастись дневными пайками, так как в течение дня им будет запрещено выходить в коридор бункера. В обед адъютант Гитлера штурмбаннфюрер Гюнше приказал личному шоферу Гитлера штурмбаннфюреру Эриху Кемпке доставить в сад имперской канцелярии 200 литров бензина. Кемпка возразил, что ему будет трудно найти так много бензина, но ему сказали, что бензин должен быть найден. В конце концов Кемпке удалось найти 180 литров и послать их в имперскую канцелярию. Солдаты принесли их в сад в пятнадцатилитровых канистрах и поставили у аварийного выхода из бункера. Один из полицейских охранников потребовал объяснений. Ему сказали, что бензин нужен для вентиляционной установки. Охранники ответили, чтобы их не считали идиотами, – вентиляционная установка работает на дизельном топливе. В этот момент появился камердинер Гитлера Хайнц Линге. Он успокоил охрану, пресек начавшийся конфликт и распустил людей. Вскоре всю охрану, за исключением часовых, удалили из имперской канцелярии и велели в течение дня не появляться в ней. На церемонии не должно было быть лишних свидетелей.

Тем временем Гитлер покончил с обедом и отпустил женщин. Какое-то время он в одиночестве сидел за столом, а потом вышел из апартаментов в сопровождении Евы Браун, и повторилась сцена прощания, в которой участвовали Борман, Геббельс, Бургдорф, Кребс, Хевель, Науман, Фосс, Раттенхубер, Хёгль, Гюнше, Линге и четыре женщины – фрау Кристиан, фрау Юнге, фрейлейн Крюгер и фрейлейн Манциали. Магды Геббельс не было. Она сильно переживала из-за скорой смерти детей и целый день провела с ними в их комнате. Гитлер и Ева Браун пожали всем руки и вернулись в свои апартаменты. Остались лишь высокопоставленные особы и те, кто должен был закончить церемонию. Эти люди ждали вызова в проходе. Всех остальных распустили. Потом раздался один выстрел. Через некоторое время офицеры вошли в апартаменты. Гитлер лежал на диване, пропитанном кровью. Он выстрелил из пистолета себе в рот. Ева Браун находилась рядом с Гитлером на диване, тоже мертвая. Рядом с ней лежал пистолет, но она им не воспользовалась, а приняла яд. Все это произошло в половине четвертого пополудни[228].

Вскоре после этого в бункер прибыл Артур Аксман, руководитель молодежной организации гитлерюгенд. Он опоздал на прощальную церемонию, но его впустили в апартаменты Гитлера посмотреть на покойников. Он осмотрел их и несколько минут пробыл в комнате, разговаривая с Геббельсом. Потом Геббельс ушел, а Аксман еще какое-то время пробыл в комнате с трупами. В это время в саду имперской канцелярии шли последние приготовления к погребению по обряду викингов.

Отправив бензин в сад, Кемпка пришел в бункер по подземному ходу, соединявшему его квартиру на улице Германа Геринга со зданием имперской канцелярии. Гюнше приветствовал его словами: «Шеф мертв»[229]. В этот момент двери гитлеровских апартаментов открылись, и Кемпка стал свидетелем и участником погребения.

Пока Аксман предавался созерцанию трупов, двое эсэсовцев – один из них Линге – вошли в комнату. Они завернули труп Гитлера в одеяло, прикрыв окровавленную расколотую голову, и вынесли его в проход, где все присутствующие сразу опознали фюрера по его черным брюкам. Два других эсэсовских офицера подняли тело по четырем маршам лестницы к аварийному выходу, а оттуда в сад. После этого в комнату вошел Борман и поднял на руки тело Евы Браун. Ее смерть была чище, и не потребовалось одеяло, чтобы прикрывать раны. Борман вынес тело в проход и передал его Кемпке, который поднес его к подножию лестницы. Там труп взял Гюнше и передал его третьему эсэсовскому офицеру, который вынес труп в сад. Из предосторожности, чтобы избежать появления незваных свидетелей, спешно заперли вторую дверь бункера, ведущую в имперскую канцелярию, и некоторые выходы из бункера в сад.

К несчастью, самые тщательные предосторожности зачастую оказываются напрасными; прямым результатом этих предосторожностей явилось то, что двое случайных людей стали невольными свидетелями сцены, которую от них хотели скрыть. Один из этих свидетелей был сотрудник полицейской охраны, некий Эрих Мансфельд, дежуривший на бетонной вышке, стоявшей возле угла бункера. Сквозь пелену дыма он заметил какую-то странную возню у входа в бункер, хлопанье закрывающихся дверей и решил узнать, в чем дело. Спустившись по винтовой лестнице с вышки, он подошел к аварийному выходу из бункера, посмотреть, что там творится. На крыльце он столкнулся с выходящей из бункера похоронной процессией. Первыми шли два эсэсовских офицера, несшие завернутый в одеяло труп в черных брюках, торчавших наружу. За ними шел еще один эсэсовец, неся на руках неприкрытый труп Евы Браун. За ними следовали плакальщики – Борман, Бургдорф, Геббельс, Гюнше, Линге и Кемпка. Гюнше громким голосом велел Мансфельду убираться прочь, и тот, успев увидеть запретную, но интригующую сцену, снова поднялся на вышку[230].

После этой заминки ритуал был продолжен. Оба трупа положили рядом в нескольких метрах от крыльца и обильно полили бензином из канистры. Продолжавшийся русский обстрел сделал сцену поистине апокалипсической и очень опасной. Плакальщики решили, от греха подальше, укрыться на крыльце. Потом Гюнше окунул тряпку в бензин, поджег ее и бросил на трупы, которые тотчас скрылись из вида в море огня. Присутствующие вытянулись в струнку и отсалютовали своему фюреру, а после этого спустились в бункер, где разошлись по своим комнатам. Гюнше рассказал о церемонии тем, кто ее не видел. Он говорил, что сожжение тела Гитлера было самым страшным переживанием в его жизни[231].

Между тем сцену сожжения тел наблюдал еще один невольный свидетель. Им оказался другой полицейский охранник, который тоже наблюдал ее именно из-за принятых мер предосторожности. Его имя Герман Карнау. Карнау, как и другим сотрудникам охраны, не несшим в тот момент дежурство, было приказано одним из офицеров эсэсовского эскорта покинуть бункер и уйти в столовую имперской канцелярии. Карнау, после недолгого раздумья, решил не подчиняться приказу, а вернуться в бункер. Вернувшись, он обнаружил, что дверь заперта. Тогда Карнау обошел здание и вошел в сад, чтобы воспользоваться аварийным выходом. Обогнув вышку, на которой стоял в карауле Мансфельд, Карнау был поражен, увидев два трупа, лежавших рядом друг с другом возле крыльца бункера. Почти в ту же секунду трупы вспыхнули ярким пламенем. Карнау не мог понять причину такого стремительного возгорания. Он не видел человека, который поджег трупы, но мог поручиться, что огонь не был следствием обстрела, так как сам находился в нескольких метрах от вспыхнувших тел. «Наверное, кто-то бросил спичку от крыльца», – предположил Карнау, и, по сути, оказался прав.

Несколько мгновений Карнау смотрел на горевшие трупы. Узнать их было легко, несмотря на то что голова Гитлера была разнесена выстрелом. Зрелище было «мерзким до крайности», вспоминает Карнау. Потом он спустился в бункер через аварийный выход. В бункере столкнулся со штурмбаннфюрером Францем Шедле, офицером эсэсовского эскорта. Шедле недавно был ранен осколком снаряда в ногу. Он был вне себя от горя. «Фюрер мертв, – сказал он, – и горит теперь на улице». Карнау помог ему доковылять до его комнаты.

Мансфельд, находившийся на вышке, тоже наблюдал горение тел. Взобравшись на вышку после приказа Гюнше, он увидел сквозь амбразуру поднимавшиеся к небу огромные столбы дыма. Когда дым немного рассеялся, Мансфельд смог разглядеть те же тела, которые он видел, входя в бункер, горевшие ярким пламенем. После того как все присутствовавшие ушли, Мансфельд, не прячась, продолжал наблюдать. Время от времени из бункера выходили эсэсовцы и подливали в костер бензин, чтобы поддержать горение. Некоторое время спустя Мансфельда сменил на вышке Карнау. Он помог товарищу спуститься с вышки, и они вместе подошли к горевшим трупам. Нижние части обоих тел совершенно обгорели, и стали видны обнаженные кости голеней Гитлера. Час спустя Мансфельд снова подошел к костру. Тела все еще горели, хотя и не очень высоким пламенем.

Ближе к вечеру еще один сотрудник полицейской охраны попытался ближе рассмотреть горевшие трупы. Этого человека звали Гансом Хофбеком. Поднявшись по ступенькам из бункера, он остановился на крыльце, но надолго он там не задержался. Невыносимый запах горелого мяса прогнал его прочь.

Поздно ночью бригаденфюрер Раттенхубер, начальник полицейской охраны, пришел в «собачий бункер», где отдыхали караульные, и обратился к шарфюреру эсэсовского эскорта. Бригаденфюрер приказал ему явиться к его командиру Шедле, подобрать трех надежных солдат и похоронить трупы. Вскоре после этого Раттенхубер снова появился в «собачьем бункере» и обратился к солдатам, взяв с них торжественную клятву хранить в тайне все, что они видели и слышали. За разглашение тайны виновные будут немедленно расстреляны. Незадолго до полуночи Мансфельд снова занял свой пост на вышке. Русские снаряды продолжали падать на имперскую канцелярию, и небо то и дело освещалось вспышками разрывов. Мансфельд заметил, что одну из воронок заметно подправили, а тела из костра исчезли. Не было сомнений в том, что воронку использовали как могилу для сгоревших тел. Ни один снаряд не смог бы оставить в земле такой ровный прямоугольник. Примерно в то же самое время Карнау вместе с другими полицейскими патрулировал Фоссштрассе, и один из товарищей сказал ему: «Грустно, что никого из офицеров не интересует, что стало с телом фюрера. Я горд тем, что один знаю, где он похоронен»[232].

Это все, что нам известно об уничтожении останков Гитлера и Евы Браун. Одной из секретарш Линге позднее сказал, что, как и распорядился Гитлер, его тело жгли до тех пор, пока от него «ничего не осталось». Но возможность такого полного сгорания в высшей степени сомнительна. Медленно сгоревшие в песке 180 литров бензина могли обуглить тело и испарить из тканей всю влагу, оставив лишь неузнаваемо изуродованный остов. Но на таком костре невозможно сжечь кости. Но кости так и не были найдены. Возможно, их разбили и смешали с другими телами – телами солдат, убитых при обороне имперской канцелярии, и телом Фегеляйна, тоже закопанным в саду. Русские перекопали сад и обнаружили там множество таких тел. Возможно, если верить словам, приписываемым Гюнше, пепел был собран в шкатулку и вывезен из имперской канцелярии. Но, вероятно, не требуются никакие изощренные объяснения. Возможно, что проведенное расследование было попросту небрежным. Следователи, которые в течение пяти месяцев не видели лежавший на виду служебный дневник Гитлера, могли тем более пропустить преднамеренно спрятанные улики. Но каковы бы ни были объяснения, Гитлер добился своего: как Аларих, погребенный на дне Бусенто, современный истребитель человечества тоже никогда не будет найден.

В то время как часовые и караульные созерцали горящие в саду имперской канцелярии тела, высокопоставленные обитатели бункера занимались более прозаическими делами. Предав тела огню и отдав им последние почести, они вернулись в безопасный подвал, чтобы обдумать будущее. Снова, как после прощания Гитлера, возникло такое впечатление, что в бункере рассеялось мрачное, гнетущее облако. Кошмар идеологического подавления исчез, и, хотя перспективы были более чем сомнительными, тем не менее все были свободны решать эти проблемы по-деловому. Казалось, с этого момента никого уже не заботило прошлое, а тем более тлевшие во дворе канцелярии трупы. Этот эпизод остался в прошлом, и теперь, в течение короткого времени, еще отведенного обитателям бункера, им надо было решить свои собственные проблемы. Да, как заметил меланхолично настроенный полицейский, это было печальное зрелище: всем было наплевать на труп фюрера.

Первое свидетельство изменившейся атмосферы в бункере заметили секретарши, которые не присутствовали при церемонии, но теперь вернулись в свои помещения. Линге и Гюнше рассказали им подробности произошедшего, но не из этих рассказов женщинам стало ясно, что Гитлер мертв. Все находившиеся в бункере курили. При жизни фюрера курение в бункере было категорически запрещено. Но теперь строгий учитель ушел, и мальчики могли безнаказанно шалить и нарушать все правила. Под успокаивающим воздействием никотина, отсутствие которого, вероятно, еще больше усиливало нервозность последней недели, люди смогли наконец серьезно заняться решением административных проблем, оставленных им в наследство Гитлером.

Во-первых, проблема преемственности. Со смертью Гитлера центр власти автоматически переместился из бункера в далекую ставку нового фюрера в Шлезвиг-Гольштейне. Борману было смертельно тяжело осознавать, что после стольких лет неограниченной власти, когда он отдавал приказы от имени Гитлера, он лишится всех своих привилегий, если Дёниц не утвердит его на посту заместителя по партии в новом правительстве. С другой стороны, было в высшей степени маловероятно, что копия гитлеровского завещания уже находится у Дёница, который, следовательно, до сих пор не знает не только о смерти Гитлера, но и о своем назначении его преемником. Понятно, что прямой обязанностью Бормана было проинформировать нового фюрера об этих фактах телеграммой. Интересно отметить двусмысленный способ, каким это было сделано.

Сразу после смерти Гитлера Борман отправил Дёницу следующую телеграмму:

«Гроссадмиралу Дёницу. Вместо бывшего рейхсмаршала Геринга фюрер назначает Вас, господин гроссадмирал, своим преемником. Письменное подтверждение Ваших полномочий Вам отправлено. Вам надлежит принять все меры, какие Вы сочтете необходимыми. Борман».

В телеграмме не был упомянут тот важный факт, что Гитлер был к тому моменту уже мертв. Представляется, что Борман хотел – пусть и ненадолго – продлить свою власть, которую он так любил, но которой, по закону, уже не обладал.

Эта телеграмма повергла обитателей Плоэна в ступор. Назначение Дёница преемником оказалось для него полной неожиданностью. Всего два дня назад Дёниц нанес визит Гиммлеру и предложил ему всемерную поддержку, как самому вероятному преемнику Гитлера. Гиммлер в тот момент всерьез занимался формированием своего будущего правительства. Теперь они с Дёницем поменялись ролями. «Не Гиммлер, а Дёниц!» – воскликнул пораженный Шверин фон Крозиг, который, как всегда, поставил не на ту лошадь, хотя его гениальная способность к выживанию гарантировала ему место в любом правительстве. Сам Дёниц был не только удивлен, но и смертельно напуган. Среди всех нацистских бонз он был единственным, кто не лелеял надежду стать преемником Гитлера. И вот теперь это назначение свалилось ему как снег на голову. Дёниц нервничал, даже получив всего лишь пост командующего армиями в северном регионе; по получении же телеграммы Бормана его самочувствие, как указывает один источник[233] в окружении Дёница, стало еще хуже. Тем не менее, так как это был приказ фюрера, никому, а тем более Дёницу, не пришло бы в голову не подчиниться этому приказу. Не было ни заговора, ни проблемы. Рослому телохранителю Гиммлера делать здесь было нечего, а сам Гиммлер, неохотно отказавшись от своих несбывшихся надежд, предложил свою службу Дёницу, а сам Дёниц так же неохотно принял на себя тяжкую ответственность и ответил телеграммой фюреру, которого считал еще живым:

«Мой фюрер! Моя верность Вам остается безусловной. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вызволить Вас из Берлина. Но если судьба вынудит меня взять в руки бразды правления рейхом в качестве Вашего преемника, то я продолжу эту войну до конца, достойного небывалой героической борьбы немецкого народа. Гросс-адмирал Дёниц».

Какую цель преследовал Борман, скрыв факт смерти Гитлера и в то же время прикрыв себя благословением Дёница принять власть? Рассуждать о человеческих мотивах – занятие неблагодарное, но в этом случае ясно одно: Борман стремился во что бы то ни стало добраться до Плоэна. Он уже прикинул разные варианты этого непростого путешествия. Вполне вероятно, что он рассчитывал стать вестником, который лично доставит Дёницу новость о смерти фюрера. Таким образом, сократив до минимума период своего отпадения от власти, Борман, вероятно, надеялся, появившись у Дёница в самый решительный момент, сохранить свой авторитет и власть.

Первоначальный план Бормана заключался в групповом прорыве через русские позиции, и всем обитателям бункера было приказано готовиться к попытке такого прорыва под покровом ночи. Но такой прорыв был очень опасен и мог закончиться неудачей. Гитлер уже объявил такой прорыв невозможным накануне, когда обстановка была не такой безнадежной, и в течение дня сама собой явилась другая идея. Так как Борман и Геббельс, в силу завещания Гитлера, являлись членами нового правительства, то русское командование вполне могло признать их статус и, если они предложат капитуляцию, отправить Бормана в Плоэн для ратификации условий такой капитуляции Дёницем. Русские в таком случае пошлют Бормана в Плоэн, как полномочного дипломатического представителя, который войдет в новое правительство и займет место одного из руководителей нового рейха. Такие надежды кажутся нам смехотворными; но на нацистском корабле дураков не бывает ничего смехотворного. Эти надежды были не более смехотворны, чем политические планы Гиммлера, Шелленберга, Риббентропа, Шверина фон Крозига, которые все без исключения допускали возможность возрождения нацистского или полунацистского государства. Поэтому такая бредовая идея не показалась смехотворной и Борману.

Проект установления контактов и переговоров с русскими был детально обдуман на длительном совещании вечером 30 апреля. На нем присутствовали Борман, Геббельс, Кребс, Бургдорф и Аксман; возможно, также и Монке. С русским командованием связались по радио и спросили, примет ли маршал Жуков представителя немецкого командования. Ответ был положительным, и в полночь из бункера выехал генерал Кребс, везя с собой письмо Геббельса и Бормана. Кребс был самым подходящим эмиссаром. Долго проработав военным атташе в России, он знал русских и говорил на их языке; он был известен как горячий сторонник русско-немецкой дружбы. Борман и Геббельс могли с полным основанием надеяться, что Кребса цивилизованно встретят в ставке русского командующего как человека, которого однажды прилюдно обнял сам Сталин[234]. В своем письме Борман и Геббельс извещали Жукова о смерти Гитлера и в подтверждение своих прав на переговоры указали, на какие должности в новом правительстве они были назначены в завещании фюрера. Они уполномочили своего парламентера, генерала Кребса, вести переговоры о перемирии или временном прекращении огня в ожидании решения рейхспрезидента Дёница[235].

В течение всей ночи и на следующее утро Геббельс и Борман ждали сообщения о результатах поездки Кребса к Жукову. В одиннадцать часов это сообщение поступило, но оно оказалось неудовлетворительным[236], и теперь наконец Борман решил проинформировать Дёница о том, что время его правления наступило. Но даже на этот раз Борман не стал явно упоминать в телеграмме о смерти Гитлера. Это лаконичное сообщение больше касалось положения самого Бормана. Телеграмма гласила:

«Гроссадмиралу Дёницу. Завещание вступило в силу. Я присоединюсь к Вам, как только смогу. До этого я рекомендую воздержаться от каких бы то ни было публикаций на эту тему. Борман».

Дёницу пришлось удовлетвориться этим коротким и не вполне исчерпывающим сообщением.

В полдень или немного позже Кребс вернулся в бункер из ставки маршала Жукова. Ответ, который он привез, был неутешительным. Русские потребовали безусловной и безоговорочной капитуляции и сдачи в плен всех обитателей бункера. Не было речи ни о привилегированном статусе, ни о возможной поездке в Шлезвиг-Гольштейн. В бункере провели еще одно совещание, и было решено отправить русским радиограмму о прекращении переговоров. Оставалась только одна альтернатива – групповой прорыв из бункера.

В четверть четвертого Дёницу была отправлена третья и последняя телеграмма в дополнение к скупому предыдущему посланию Бормана. Телеграмма была на этот раз подписана Геббельсом. Не имея никаких политических притязаний, Геббельс не нуждался, в отличие от Бормана, в ухищрениях и уловках; он мог позволить себе прямоту и откровенность. Текст телеграммы гласил:

«Гроссадмиралу Дёницу.

Совершенно секретно – срочно – передать адресату только с офицером.

Фюрер умер вчера в 15.30. Его завещанием от 29 апреля Вы назначены рейхспрезидентом, рейхсминистр доктор Геббельс – рейхсканцлером, рейхслейтер Борман – министром по делам партии, рейхсминистр Зейсс-Инкварт – министром иностранных дел. По приказу фюрера копии завещания были отправлены Вам, генерал-фельдмаршалу Шернеру и в Мюнхен, для хранения и последующего обнародования. Рейхслейтер Борман рассчитывает сегодня отбыть к Вам и проинформировать о положении. Время и форма сообщения в прессе и в обращении к войскам оставлены на Ваше усмотрение. Подтвердите получение. Геббельс»[237].

Получив эту телеграмму, Дёниц не только взял на себя бремя ответственности, но и сопряженные с новым назначением права, которые предусматривали право принимать или отвергать советы министров прежнего правительства и право самому назначать членов нового правительства. Он решил не назначать министрами людей, навязанных ему телеграммой (ибо он так и не получил, ни тогда, ни позже, полный список министров, указанных в завещании), и не ждать прибытия Бормана для выступления по радио. В половине десятого вечера гамбургское радио предупредило немецкий народ, что сейчас будет передано важное сообщение. Потом, на фоне героических мотивов из вагнеровских опер и медленных пассажей Седьмой симфонии Брукнера, последовало официальное заявление о смерти Гитлера, до конца сражавшегося с большевизмом. В двадцать минут одиннадцатого с обращением к немецкому народу выступил сам Дёниц, объявивший о смерти Гитлера и о своем назначении. Фюрер, сказал гроссадмирал, пал «сегодня днем»; он умер, «сражаясь впереди верных ему войск». Оба этих высказывания ложны, ибо Гитлер умер «вчера», а не «сегодня», а так как Дёница не информировали о том, как именно умер Гитлер, то заявление нового фюрера было чистой воды спекуляцией. Первая неточность была, вероятно, просто ошибкой; вторая – скорее всего, преднамеренной. Если бы Дёниц знал и сказал, что Гитлер покончил с собой, то как отреагировали бы войска на такую новость? Не почувствовали бы солдаты и офицеры, что фюрер предал их, бросив свой пост, освободив их своим дезертирством от клятвы верности? Во всяком случае, именно такой была реакция Коллера и Йодля 22 апреля, когда Гитлер объявил о своем намерении свести счеты с жизнью, как и реакция генерала Вейдлинга. Вейдлинг, как обычно, прибыл в бункер, где ему сказали, что «фюрер совершил харакири»; после этого Вейдлинг вернулся на свой командный пункт и освободил своих подчиненных от клятвы верности Гитлеру. Как новый фюрер, который считал клятву, данную его предшественнику, по-прежнему действительной[238], Дёниц не мог допустить такое развитие событий. Если он собирался вести успешные переговоры о сепаратном мире с Западом, то ему нужна была надежная поддержка армии, укрепившая бы его позиции на таких переговорах. Именно поэтому, не зная реальных обстоятельств смерти Гитлера, он ни минуты не сомневался в том, что самым разумным будет сказать, что фюрер пал славной смертью солдата.

Тем временем в бункере Борман и его коллеги планировали детали массового прорыва, который привел бы всех к спасению, а самого Бормана вернул бы к власти. Но бежать собирались отнюдь не все обитатели бункера. Среди них были и те, кто утратил надежды и потерял интерес к жизни, те, кто, подобно Цандеру, решили встретить смерть в развалинах имперской канцелярии. Среди таких обитателей бункера был Геббельс. Решение это было принято давно. Он изложил его в «Дополнении» к политическому завещанию Гитлера. Жена Геббельса получила от Гитлера последнюю награду за верность, и вот теперь час настал. Отправив свою последнюю телеграмму, Геббельс вместе с женой и детьми вернулся в свои апартаменты. Несколько друзей навестили их, чтобы попрощаться, – среди них Аксман и Кемпка. Потом Геббельсы стали готовиться к смерти. На этот раз не было никакой драмы в духе Вагнера; Геббельс не собирался соперничать с хозяином. Как племенной вождь, Гитлер имел право на зрелищный, символический погребальный костер; но Геббельс, как второстепенная фигура, должен был последовать за ним не сразу и скромнее. Он снова проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что исходом может быть только пустота, ничто. Самоуничтожение было единственно верным выводом из идеологического нигилизма Геббельса. Дети были отравлены заранее заготовленным ядом. После этого, вечером, Геббельс вызвал своего адъютанта Гюнтера Швегермана. «Швегерман, – сказал ему Геббельс, – случилось наихудшее предательство. Генералы изменили фюреру. Все потеряно. Я должен умереть вместе с женой и детьми. Вы сожжете мой труп. Вы сможете это сделать?» Швегерман пообещал, и Геббельс отпустил его, подарив на прощание фотографию Гитлера в серебряной рамке, стоявшую у Геббельса на письменном столе. Попрощалась с адъютантом и Магда Геббельс. Потом Швегерман послал шофера Геббельса и одного эсэсовца добывать бензин для погребального костра. Вчерашняя гротескная сцена должна была повториться, но в менее помпезном масштабе. Вскоре после этого (приблизительно в половине девятого вечера) Геббельс с женой прошли по бункеру к выходу. У подножия лестницы, выходящей в сад имперской канцелярии, они, не сказав ни слова, прошли мимо стоявших там адъютанта Швегермана и водителя Раха и вышли в сад. Сразу после этого раздались два выстрела. Когда Рах и Швегерман поднялись наверх, они увидели лежавшие на земле трупы Геббельса и его жены и стоявшего рядом застрелившего их эсэсовца. Послушно выполнив последний приказ, они облили тела бензином, подожгли их и ушли. Кремация была небрежной, и русские на следующий день обнаружили эти трупы лишь слегка обугленными – никто не позаботился о том, чтобы их похоронить. Возвращаясь, Швегерман и Рах столкнулись с бригаденфюрером Монке, который приказал им поджечь бункер. Они вылили остатки бензина в конференц-зале и подожгли его. Было девять часов вечера, когда они покинули бункер фюрера, после чего началось массовое бегство из канцелярии[239].

В бункере канцелярии собралась разношерстная группа партийных чиновников, солдат и женщин. Все они подчинялись указаниям Бормана, но, как сказал один из участников, «на самом деле никакой группы там не было; все разбежались очертя голову, как цыплята»[240]. Когда все были в сборе, людям зачитали приказ об отходе. Они должны были покидать бункер малыми группами с небольшими интервалами времени и пробираться по подвалам и туннелям на станцию метро «Вильгельмсплац». Оттуда им следовало идти по подземному туннелю до станции «Фридрихштрассе», где все присоединятся к боевой группе Монке, оборонявшей подступы к имперской канцелярии. С ее помощью состоится попытка форсирования реки Шпрее и прорыва сквозь русские войска в северо-западном направлении. Добравшись до северо-западных пригородов Берлина, люди должны действовать по своему усмотрению – либо пробиваться в расположение немецких войск, либо искать личного спасения.

Таков был план; на деле все было иначе. Люди были готовы к отходу только к одиннадцати часам. Как и было задумано, они покидали канцелярию небольшими группами. В первой группе шли Монке, Гюнше, Хевель, адмирал Фосс, пилот Гитлера Баур, три секретарши и повариха. За первой группой через короткие интервалы последовали еще четыре или пять групп. Борман шел в одной из средних групп. В кармане он нес последнюю копию личного завещания Гитлера[241]; Борман намеревался доставить его в Шлезвиг-Гольштейн как лишний козырь для своих притязаний. Когда последняя группа покинула имперскую канцелярию, там остались три человека – генерал Кребс, генерал Бургдорф и начальник эсэсовской охраны гауптштурмфюрер Шедле. Они предпочли остаться и застрелиться, когда в бункер войдут русские. Можно думать, что они либо мертвы, либо находятся в плену. Шедле был ранен в ногу и при всем желании не мог покинуть бункер. Когда последняя группа беглецов покидала имперскую канцелярию, в саду возле бункера фюрера вспыхнул погребальный костер доктора Геббельса[242].

Добравшись до станции метро «Фридрихштрассе», первая группа беглецов вышла наверх и была поражена открывшимся ей зрелищем. Развалины Берлина были объяты пламенем, повсюду рвались снаряды. Тем не менее группа уцелела. Пробираясь ползком по окольным туннелям, она достигла Шпрее и перешла ее по железному пешеходному мостику, идущему параллельно Вейдендамскому мосту. После этого группа достигла больницы Шарите и остановилась, пока Монке и Гюнше тщетно пытались найти другие группы. Ни одна из них не смогла перейти Шпрее.

Шедшие за первой другие группы тоже выбрались наверх со станции метро «Фридрихштрассе», но картина всеобщего хаоса и разрушения так подействовала на людей, что они разделились и начали продвигаться дальше самостоятельно вдоль горящей Фридрихштрассе к Вейдендамскому мосту. У северного конца моста находились противотанковые укрепления, но миновать его людям не удалось из-за плотного огня русских. Беглецы отступили к Адмиральскому дворцу, к южной оконечности моста и стали ждать подхода танков, чтобы под их прикрытием попытаться перейти Шпрее. Построившись за танками, группа снова двинулась вперед. В ней находились Борман, Штумпфеггер, Аксман, Кемпка, Беетц (второй пилот Гитлера), Науман, Швегерман и Рах. Некоторым из них удалось прорваться вслед за танками на Цигельштрассе, то есть пройти около 300 метров. Но затем один танк был поражен выстрелом из фаустпатрона. Раздался мощный взрыв. Беетц и Аксман были ранены, Кемпка контужен и на некоторое время ослеп. Борман и Штумпфеггер упали на землю, сильно ушиблись, но ранены или контужены не были. Продвижение было остановлено, и группы вновь вернулись к мосту.

Движение группой оказалось невозможным, и теперь каждый начал искать спасения на свой страх и риск. Кемпке удалось пересечь Шпрее по пешеходному мостику, после чего он некоторое время прятался в группе югославских женщин на железнодорожном мосту. Там он был захвачен русскими, праздновавшими взятие Берлина, но сумел бежать, добрался до Эльбы и попал в плен к американцам. О Беетце ничего не известно: он либо погиб, либо находится в русском плену. Что касается остальных – Бормана, Наумана, Аксмана, Штумпфеггера, Швегермана, Раха и еще одного человека, то они сначала остались вместе и пошли по железнодорожным путям к станции Лертер. Там они разделились: Борман и Штумпфеггер пошли на восток по Инвалиденштрассе к Штеттинскому вокзалу. Остальные пошли на запад, к Старому Моабиту. Они вскоре опять разделились: Швегерману и Раху удалось выскользнуть из Берлина. Рах после этого попал в плен к американцам. Науман сумел бежать, а Аксман напоролся на русский патруль, повернул назад и бросился на восток, туда, куда пошли Борман и Штумпфеггер. Вскоре он их обнаружил – за мостом, по которому Инвалиденштрассе пересекает железнодорожные пути. Оба лежали на спине, и луна ярко освещала их лица. Аксман остановился и, присмотревшись, понял, что они мертвы. Огонь русских мешал более подробному осмотру. Но при поверхностном осмотре на телах он не обнаружил ран, а вокруг не было видно признаков сильного взрыва. Аксман решил, что они были ранены выстрелами в спину, и продолжил свой путь. В конце концов он добрался до остатков формирований гитлерюгенда, с которыми полгода прятался в ущельях Баварских Альп, после чего попал наконец в плен и рассказал эту историю[243].

Тем временем члены первой группы, которой удалось перейти Шпрее, тоже в конце концов потерпели неудачу. Покинув больницу Шарите, они пошли на север по Фридрихштрассе и Шоссештрассе к Майкеферским казармам. Огонь русского танка заставил их залечь. Когда через несколько часов им удалось продолжить путь, адмирала Фосса с ними уже не было: он попал в плен к русским[244]. Остатки группы бесцельно направились на восток, по пути теряя и находя попутчиков, и вышли наконец к Шёнхаузераллее. Там все спрятались в подвале – Монке, Гюнше, Хевель, Баур и четыре женщины; потом туда принесли раненого Раттенхубера. Это было их последнее убежище. Днем 2 мая в подвал спустились русские и предложили немцам сдаться. Сопротивление было невозможно, и группа сдалась. Четырем женщинам разрешили уйти, и три из них в конце концов добрались до британской и американской зон оккупации[245]. Когда женщины ушли из подвала, Раттенхубер, Хевель, Гюнше и Монке высказали решимость застрелиться, ибо русский плен не сулил им ничего хорошего, хотя в русском коммюнике от 6 мая говорилось о пленении Раттенхубера[246]. Баур был взят в плен живым, но тяжелораненым[247]. Из остальных персонажей, знавших секреты бункера и не упомянутых в моем рассказе, Хёгль был убит на Вейдендамском мосту, а Линге был взят в плен русскими[248].

Так полной неудачей закончилась попытка обитателей бункера бежать из Берлина. Рухнули надежды Бормана занять место в новом правительстве, обеспечив его преемственность, а завещание Гитлера не было доставлено Дёницу.

Правда, тем временем три других курьера с драгоценным документом медленно продвигались на запад. Мы оставили их на Пфауэнинзеле посреди озера Хафель ночью 30 апреля. Там они весь следующий день тщетно ждали самолета, посланного за ними Дёницем. Следующую ночь русские непрерывно обстреливали остров, и все четверо – Иоганмайер, Лоренц и Цандер вместе с Хуммерихом – нашли лодку и отплыли от острова, чтобы уйти от обстрела. Обнаружив стоявшую на якоре небольшую яхту, они укрылись в ней, но на яхте не было парусов, и они не могли высунуть нос из трюма, чтобы русские не обнаружили их с берега, – на середине озера горело судно с боеприпасами, и свет от пожара ярко освещал озеро. В это время на озере совершил посадку трехмоторный гидросамолет «Юнкерс-52» – самолет, несомненно, присланный Дёницем за курьерами. Из своего убежища они могли лишь видеть тень машины и слышать рев ее двигателей. Беглецы решили во что бы то ни стало добраться до самолета. Цандер отплыл к нему в лодке, на другой лодке за ним последовали Лоренц и Хуммерих. Иоганмайер остался на яхте, сигналя летчику светом карманного фонаря. Все усилия в конце концов оказались тщетными. Цандер и Лоренц подплыли к самолету и, стараясь перекричать рев моторов, пытались сказать пилоту, что с ними еще майор Иоганмайер. Пилот велел им как можно скорее привезти его. Но в этот момент перевернулась лодка Цандера, и какое-то время ушло на его спасение. В это время русские снаряды начали рваться вокруг самолета, и, когда курьеры отправились за Иоганмайером, пилот, поддавшись страху, поднял машину в воздух и улетел. Вернувшись, он доложил Дёницу, что не смог найти группу. Так из-за какой-то мелочи Иоганмайеру и его спутникам так и не удалось выполнить свою миссию.

Следующий день группа провела частью на Хафеле – на яхте, частью на острове Пфауэнинзель. На рассвете 3 мая они двинулись дальше и, высадившись на пляже Ванзее, направились к Потсдаму и Бранденбургу, у Парея, между Магдебургом и Гентином, переправились через Эльбу и под видом иностранных рабочих пробрались, наконец, в зону оккупации западных союзников. Война к этому времени уже кончилась. Дёниц сдался, и курьеры без труда убедили себя в том, что их миссия теперь не имеет ни цели, ни смысла. Цандер дошел до Баварии, спрятал документы в стволе дерева в лесу возле деревни Тегернзее, а потом избавился (или думал, что избавился) от всего, что связывало его с ужасным прошлым, – он изменил имя, внешность и статус; нескольким его самым близким друзьям сообщили о его смерти. Новую жизнь он начал под именем Вильгельма Паустина. Иоганмайер вернулся в родительский дом в Изерлоне (Вестфалия), сунул документы в бутылку и закопал в саду. Если бы судьба этих документов зависела только от этих двоих, то мы никогда не узнали бы об их существовании. Первый был слишком гордым, слишком мужественным, чтобы открыть правду; второй же слишком сильно радовался, что смог уйти от ответственности. Только тщеславная болтливость журналиста Лоренца случайно привела к обнаружению этих важных документов.

Фон Белов тоже не преуспел в доставке своего документа по назначению. Ранним утром 1 мая он вместе со своим ординарцем Матхизингом высадился на западном берегу Хафеля. Оттуда они пошли на запад, днем прячась в лесах и передвигаясь ночью. Через несколько дней фон Белов отказался от мысли выполнить эту миссию и в лесу сжег документ, который он должен был доставить Кейтелю и Йодлю. Несколько дней спустя в какой-то хижине близ Фризака фон Белов и Матхизинг встретили знакомого им унтер-офицера, с которым они служили в Берлине. Этого унтер-офицера звали Пардау, и он бежал из подвала на Шёнхаузераллее, когда были взяты в плен Монке и остальные. Пардау рассказал фон Белову и Матхизингу о смерти и сожжении Гитлера и Евы Браун. После этого они разошлись в разные стороны. Фон Белов, начав новую жизнь, поступил на юридический факультет Боннского университета. Матхизинг вернулся домой в Оснабрюк. Оба в конечном счете оказались в британском плену.

Фрейтаг фон Лорингхофен, Больдт и Вайс тоже продолжили свой путь. Правда, у них не было никаких документов, и они в бегстве руководствовались только своими интересами. Расставшись с Иоганмайером и его группой на Пфауэнинзеле, они добрались до Ванзейского гарнизона как раз в тот момент, когда он начал попытку прорыва, в результате которой часть личного состава погибла, а остальные попали в плен. Бежать удалось лишь Фрейтагу фон Лорингхофену и Больдту. Ночью в лесу Больдт попытался покончить с собой, приняв большую дозу морфия, но Лорингхофен заставил его сунуть три пальца в рот и вырвать смертельную дозу, чем спас Больдту жизнь. После этого они пошли на запад, ускользали от русских патрулей, переплывали реки и, в конце концов, попали в плен к западным союзникам.

Так окончились эти последние дни – низвержением гитлеровских апостолов. Фюрер был мертв, завещание его утрачено, сообщники убиты, пленены или, как безымянные бродяги, скитались по лесам Центральной Германии. Старый центр власти растворился без следа, и новый центр возник в Шлезвиг-Гольштейне. Этот новый центр со старым не связывало ничего, кроме двух телеграмм, в которых Дёница извещали о его назначении преемником, и отвратительной тени разочарованного Гиммлера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.