XXVI. ХИЩНИКИ

XXVI. ХИЩНИКИ

Три последовательные набега, предпринятые нашими войсками за Кубань, не прошли для линии даром.

В то самое время и даже в тот самый день, шестнадцатого июня, когда Широков выступил с отрядом против темиргоевцев, значительная партия горцев появилась в виду Бургустанской станицы. Она захватила все, что было в поле, и затем с вершин Бугунты быстро перенеслась на север, сделала в ночь стоверстный переход и на заре угнала большой табун, ходивший на речке Невинке.

Это смелое вторжение и целый ряд нападений, быстро следовавших в течение июля и августа, показали всю несостоятельность надежд, основанных на взятии Анапы. Если падение ее не оставило глубоких следов даже в населении, обитавшем по побережью Черного моря, то народы так называемого правого фланга совсем не заметили этого события. Им не было никакого дела до Анапы. Анапа была от них далеко, а слабая кубанская линия и паника, распространенная по краю разгромом Незлобной, слишком сильно искушали их хищнические инстинкты.

Было и еще одно благоприятное условие для их прорывов – это непонятная беспечность, даже апатия занимавших кордоны донских казаков. Доблестные в поле, находчивые и неустрашимые в критические минуты, донцы не выказывали особых способностей к сторожевой кордонной службе. Чем бы не объяснялась подобная аномалия, но сами горцы, привыкшие ценить в своем противнике ловкость и бдительность, не встречая их среди донцов, относились к ним с полным пренебрежением.

Действительно, кордонная служба находилась у них в младенческом состоянии. В дождь, в туман, в ненастье и слякоть на вышке никогда нельзя было увидеть часового; посты казались незанятыми. В ясную погоду казак если и стоял на часах, то только до тех пор, пока не начинало его допекать полуденное солнце; тогда он спускался вниз, в свой камышовый балаган, а на вышке оставлял ружье с накинутой буркой и надетой папахой. Если посмотреть издали, особенно снизу – точь-в-точь стоит часовой.

Однажды в жаркий июльский полдень, на правом берегу Кубани, как раз напротив брода, охраняемого казаками у Баталпашинска, показались хищники. Зрение у горца острое – он видит даже ночью, когда руки своей не видать; а слух такой, что шаги человека и конский топот он различает с расстояния, с которого другой, быть может, не услышит ружейного выстрела. Долго и пристально всматривались осторожные горцы в постовую вышку: там стоит часовой. Но проходит час, проходит другой – часовой не шевельнется: ни голову не повернет, ни руки не поднимет. Хищники догадываются, в чем дело. “Кукла”, – говорят они и смело переезжают Кубань. Они выходят на берег у самого поста; лошади их шумно стряхивают водяные брызги, фыркают, а на посту никто даже не выглянет полюбопытствовать, кого Бог посылает с заречной стороны. Благополучно объехав пост, партия ударилась в степь и в сумерках была уже за девяносто верст под Темнолесской станицей. Набег был удачен. Двое русских поплатились жизнью, семь человек, преимущественно девушек, гулявших в садах, увезены были в плен, и партия на заре следующего дня ушла за Кубань с добычей.

Но горцам не было надобности пускаться всегда на такие далекие и опасные экскурсии. Иногда они устраивали засады возле передовых станиц и ночью, когда все смыкалось в непроглядную тьму, становились хозяевами края или выжидали утра, чтобы с дневным светом напасть на оплошных жителей.

Однажды, двадцать восьмого июля, конная партия переправилась у беломечетской станицы и засела всего в трех-четырех саженях от казачьего поста, охранявшего водопой. Утром, когда из Беломечетки стали выгонять стада, партия вдруг выскочила из балки, отхватила десятка три лошадей и скрылась прежде, чем постовые казаки успели опомниться. На посту не могли даже сказать, как велика была партия, до того все были озадачены ее внезапным появлением. Станица была в двух верстах, но тревога и ее захватила врасплох: резерв был распущен, и помощи дать было некому.

Другое происшествие случилось в Кисловодске десятого августа и было еще оригинальнее по своим последствиям. Шел проливной дождь. Горцы рассчитали, что в такую погоду они ни одного казачьего пикета не найдут на месте, и партия действительно подъехала к станичной ограде, не встретив, что называется, живой души. Горцы засыпали ров, разломали плетень и в образовавшиеся ворота вывели поодиночке весь станичный табун в числе ста семидесяти лошадей так тихо, что часовые, убаюкиваемые мерным шумом дождя, стучавшим о камышовую крышу их балагана, узнали о пропаже табуна только под утро, когда увидели ворота там, где их прежде не было. Дерзость горцев изумила всех; но изумление еще усилилось, когда узнали, что партия в ту же ночь отбила всех лошадей на Кумском посту, так что казакам не только не на чем было преследовать неприятеля, но они не могли даже известить соседний пост о тревоге. Не успели вдоволь наговориться об этих происшествиях, как горцы угнали лошадей из-под Чегемского укрепления, потом в Ессентуках и, наконец, в Лысогорской станице. Мало того, репрессалии их стали касаться даже их соотечественников, преданных русским. Так сделано было нападение на кош известного ногайского узденя Генардука Лафишева, славившегося своей геркулесовской силой. Самого Генардука не было дома – иначе хищники едва ли бы осмелились ступить на его землю, а тем более угнать у него более трех тысяч баранов. Донские казаки, посланные в погоню, вернулись с пустыми руками, ссылаясь на темную ночь, которая скрыла от них неприятеля. Но та же темная ночь не помешала князю Береслану Ловову настигнуть партию с горстью ногайцей. Дело произошло жаркое; четыре ногайца были убиты; и если князь Береслан при своей малочисленности не мог сделать многого, то все-таки отбил назад до пятисот баранов.

Общественное мнение, встревоженное тем, что большинство происшествий случалось или в пределах Большой Кабарды, или недалеко от ее границ, обрушилось всей своей тяжестью опять на генерала Эмануэля; всюду повторялись обвинения его в потворстве кабардинцам. Без участия кабардинцев, правда, не обходилось ни одного набега; но справедливость требует сказать, что ни в одной Кабарде, а далеко за нею, среди деревень и мирных сел кавказской области – везде слышались те же вопли, те же стоны и мольбы о помощи. Вина в этом случае падала опять на наши кордоны, занимаемые донскими казаками; опять слышался ропот на их бездействие, и вспоминались те времена, когда казаки чувствовали на себе железную руку главнокомандующего. В самом деле, просматривая длинную летопись тогдашних происшествий, невольно останавливаешься на одном обстоятельстве: целый ряд нападений – и со стороны казаков ни одной схватки, ни одного выстрела!

Горцы были противниками, с которыми нельзя было не считаться. Они внимательно следили за всем, что происходило на линии; они знали всех начальников, число войск, места их расположения и не могли, конечно, не знать многих наших обычаев бытовых и религиозных. Всеми этими сведениями они были обязаны мирным черкесам, никогда не прерывавшим с ними сношений. Не имея понятия о календарях, они отлично изучили не только все важнейшие христианские и местные храмовые праздники, на которые в больших селениях Кавказской области падали годовые ярмарки, но и то, как проводятся у нас эти праздники; им было известно, что народ возвращается с ярмарок поздно, часто поодиночке и всегда в настроении на несколько градусов выше нормального, вследствие обилия по дорогам притонов, в которых продается безумие распивочно и на вынос. Военная осторожность на кордонах в эти дни должна бы была усиливаться, но о ней именно в эти дни гораздо менее думали, нежели во все остальные. У казаков были те же посты, те же праздники, и когда все кругом веселилось, почему бы им не развернуться во всю ширь своей казацкой натуры. От наблюдательности горцев не ускользнула эта характерная черта из быта русского человека, и они искусно пользовались ею для своих наездов. Чем дальше от передовых кордонов отстояло селение, куда направлялся удар, чем более опасностей и затруднений предстояло преодолеть на пути, тем громче и славнее считался набег. Добыча в этом случае не играла даже особенной роли. Добыча нужна была байгушам, подонкам общества, а благородные князья, гнушавшиеся ею. искали славы и на хищника, жертвовавшего жизнью только ради корысти, смотрели с презрением. Каким подвергались опасностям и какие переживали треволнения эти залетные партии, как метеор переносившиеся с места на место, может служить, например, следующий случай.

Пятнадцатого августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, один из самых светлых моментов трудовой жизни земледельца, когда страдная пора приходит к концу и выясняются урожаи на весь будущий год, – человек тридцать горцев скрытно пробрались к селению Бешпагирскому. Был уже вечер; в деревне мелькали огни, и порой доносилось оттуда нестройное пение гуляющего люда. Шел храмовой праздник. Партия расположилась в балке, и десять человек пошли на разведку. Как раз в это время через поле, куда направлялись горцы, проходила толпа крестьян, возвращавшаяся с праздника. Встреча была роковая. Мужчины были изрублены, женщины захвачены в плен, – и горцы понеслись со своей добычей, не позаботившись даже скрыть следов своего нападения. Между тем, минут через двадцать, новая толпа, возвращавшаяся из Бешпагира, наткнулась на целые лужи крови и тела, распростертые среди дороги. Полупьяная песня их оборвалась разом. Крестьяне в ужасе кинулись на соседний пост и подняли тревогу. На этот раз переполошилась вся линия. Разведочная партия уже не могла возвратиться к своим и пустилась уходить врассыпную. Много надо было присутствия духа, отваги и хитрости, чтобы избежать неравной встречи с преследующими их отрядами. Но горцы ее избежали. Казаки поймали только двух каких-то отставших и обоих положили на месте; остальные с пленными ушли благополучно.

Все это время партия, сидевшая в засаде, не смела тронуться с места. Она слышала, как вокруг селения поднялась тревога, как казаки проскакали возле самой балки, и потом долго слышала их голоса, перекликавшиеся в степи. Наконец все успокоилось. Горцы уже хотели уходить к Кубани, но потом передумали и решили остаться до утра. Поздно ночью они слышали опять, как казаки возвратились с погони, на лошадях измученных и едва передвигавших ноги. Теперь им нечего было опасаться преследования. Они поодиночке сводили лошадей на водопой и стали готовиться в путь. Летняя ночь коротка. Показался рассвет, и через некоторое время зарумянились кусты и камни в овраге; крылья стоявшей на горе мельницы вспыхнули точно от пожара. Начинало всходить солнце; по дорогам заскрипели возы, замычали стада, прогоняемые к водопою, и над головами горцев, как им показалось, стал раздаваться нестройный, порывистый топот – то он затихал, то опять явственно слышался. Они догадались, в чем дело, и выскочили из оврага. Перед ними расстилался широкий луг, на котором паслись лошади. У одного края этого луга, поближе к балке, под старой тенистой грушей, расположились табунщики; их было восемь человек; несколько поодаль стояли их заседланные лошади. Пастухи окаменели от ужаса, когда увидели перед собой целую партию. Не успели казаки вернуться с погони за одной, как перед ними стоит уже другая, а за ней появится, пожалуй, и третья. Что они могли сделать, не имея при себе никакого оружия? Станут кричать – их изрубят шашками; побегут – догонят и также изрубят; они не смели тронуться с места, не смели пошевельнуть пальцем и остались в той же позе недоумения и страха, в какой захватила их партия. Горцы между тем въехали в середину табуна, выбрали десятка три лучших лошадей и погнали их через луг так же спокойно, как будто курили на ярмарке. Это спокойствие и было причиной, что они, никем не замеченные, прошли мимо нескольких деревень и хуторов, пересекли несколько больших дорог и ушли за Кубань прежде, чем тревога, поднятая пастухами, дошла до передней линии.

Менее удачлива была другая партия. Она пробралась еще далее, к урочищу Бургон-Можару, но там наткнулась на ногайский кордон и при отступлении потеряла одного человека убитым и двух ранеными. Но если принять во внимание, что ногайцы потеряли также двух человек и шесть лошадей убитыми, что горцы успели мимоходом изрубить еще двух крестьян, работавших в поле, то перевес, даже и в этом случае, все-таки остается на стороне неприятеля. Вообще летние месяцы 1828 года были роковыми для линии, в пределах которой каждая встреча с горцами вела за собой гибель и разорение. Но они все-таки бывали. Старики рассказывают, например, следующий случай: ехал невдалеке от Ставрополя верхом старый казак Хоперского полка Загудаев. Ехал он один и как раз наткнулся на партию. Горцы его окружили. Загудаев неторопливо сошел с коня, вынул из чехла винтовку и крикнул: “Кто первый возьмется за ружье, тот не жилец на свете”. Горцы, быть может, и не поняли то, что он крикнул, но поза и жесты были так выразительны, что они сняли блокаду и объехали его стороной.

В другой раз сами горцы растеряли свою добычу потому, что были поставлены в такое положение, когда им волей-неволей пришлось разрешать известную загадку, как переправить волка, козу и капусту так, чтобы волка не оставить с козой, а козу не оставить с капустой. Дело в том, что четыре горца, забравшиеся в лес под Николаевской станицей, захватили в плен трех казаков и двух девок. Кубань была в разливе, и лошадь более двух человек на плаву поднять не могла; пленных же было больше, нежели хищников. Посоветовавшись между собой, они решили так: двое перевезут сначала девок; один останется их караулить, а другой вернется назад, чтобы переправить сразу трех казаков. Казаки между тем внимательно следили за начавшейся переправой, – и вот, когда два горца, перевозившие девок, стали перебывать главное течение Кубани и не могли уже вернуться назад, они крикнули: “В ростичь, братцы!” – и кинулись в разные стороны. Этим способом двум из них удалось уйти, но более тяжелый на подъем казак Савельев был настигнут и изрублен. Казаки, прискакавшие к Кубани, слышали еще на том берегу русские голоса, но не решились рисковать жизнью из-за девок и повернули назад. В официальном журнале значится, однако, что казаки не нашли через Кубань переправы.

Жаркое сухое лето наконец миновало; наступало еще худшее время – надвигалась осень: не та благодатная кавказская осень, о которой так много говорят и пишут, но осень, как ее понимают в нашей северной России, угрюмая, с дождями, туманами и слякотью. Такой она была в 1828 году и наступила тотчас за последними днями августа. Ненастью и туманам неприятель часто бывал обязан успехами своих нападений. Туман был опаснее ночи. Ночью слух делает для человека то, в чем отказывает ему зрение; в туман оба главные органа самосохранения, глаз и ухо, одинаково бессильны предохранить человека от опасности.

В один из первых дней сентября, когда все пространство между землей и небом заволокла непроницаемая масса серого тумана и в нескольких шагах от себя нельзя было различать предметов, – из Дикоконского ущелья, названного так потому, что в нем водились когда-то дикие торпаны, выехало пять всадников. Они долго и внимательно озирались во все стороны и только удостоверившись, что кругом все тихо, начали осторожно подаваться вперед к стороне Бургустанского укрепления. Скоро они заметили впереди какие-то движущиеся точки, и привычный глаз их различил табун. Отхватить этот табун было для них делом одного мгновения; но гик и ружейный выстрел, которым они спугнули лошадей, услышаны были в станице, откуда тотчас выскочил очередной резерв. В густом тумане не было видно ни зги; преследовать неприятеля по пятам было нельзя; казаки взяли наперерез и, опередив горцев, заняли вход в Дикоконское ущелье. Партия, гнавшая табун, очутилась в безвыходном положении: впереди казаки, сзади вот-вот покажутся новые резервы с соседних постов, а миновать ущелья нельзя – это единственный горный проход в этой части края. Слабая надежда, что другая партия, оставшаяся в ущелье, отбросит казаков – исчезла. Партия действительно встретила их бойким огнем, но донцы, спешившись, засели за скалы, а между тем послали в станицу за помощью. Горцев выручило другое, никем не предвиденное обстоятельство. В то время, как в Дикоконском ущелье гремела перестрелка, с валов Бургустанского укрепления вдруг грянул пушечный выстрел, за ним другой... третий... и началась канонада. Казаки оторопели. “Братцы! Ведь это станицу берут!” – крикнуло несколько голосов, и казаки, забыв о табуне, во весь опор понеслись назад к укреплению.

Тревога оказалась, однако, фальшивой. К Бургустану подходила рота, которая, заблудившись в тумане, неожиданно явилась перед укреплением не с той стороны, откуда ее ожидали. Часовой, заметив какую-то толпу, подвигавшуюся прямо на крепость, принял ее за неприятеля. Несчастную роту засыпали гранатами и ядрами. К счастью, благодаря тому же туману, выстрелы никому не причинили вреда; но пока разобрали, в чем дело, и остановили канонаду, горцы, воспользовавшись сумятицей, подоспевшей для них так кстати, прогнали табун через ущелье.

С наступлением осенних ночей неприятель стал прорываться через Кубань уже несколькими партиями и простер свои набеги до самых северных границ Кавказской области. Он перешагнул бы через них, если бы только имел надежных проводников, и, таким образом, мог бы очутиться даже на земле тех самых казаков, распущенности которых обязан был своей вольницей. Особенно поразил всех разгром богатых Надеждинских хуторов, стоявших невдалеке от Ставрополя. Горцы нагрянули на них перед светом. Хутора запылали, и не прошло получаса, как обвалившиеся трубы печей одни печально высились над кучей золы и мусора. Там, где жили люди, остались только признаки недавнего их пребывания. Из шестнадцати душ, захваченных в роковую ночь на хуторе, не спаслось ни одного человека: четверо были убиты, двенадцать увезены в плен. Скот, который горцы не успели выгнать из сараев, сгорел вместе с ними; имущество также сгорело или было разграблено.

Не успели опомниться в Ставрополе от этого происшествия, как сделаны были три новых нападения, – погибли опять хутора отставных казаков Рыбалкина и Паншина, и угнан был большой табун Хоперского полка, ходивший на речке Калаусе. Замечательно, что во всех этих случаях неприятель ни разу не был настигнут казаками. Только на Калаусе он имел жаркую схватку с ногайцами, которых собрал на тревогу урядник Косякин, временно исправлявший в то время должность ногайского пристава. Это был уже третий случай, когда ногайцы одни, без содействия казаков, вступали в открытый бой с противником. Двадцать человек, имея в голове Косякина и князя Эдигара Мансурова, прибывшего сюда погостить из Тахтамыша, смело ударили в шашки на шестьдесят горцев и отбили половину табуна; но отбить остальную половину не удалось – не хватило сил.

В то время, как мелкие шайки, пользуясь густыми туманами, совершали свои экскурсии в окрестностях Ставрополя, над старой Кубанской линией также собиралась гроза – готовилось большое вторжение, затеянное в горах двумя ногайскими султанами: Саго и Саламат-гиреем. К счастью для нас, между предводителями во время их совещаний возникли разногласия, окончившиеся обоюдной ссорой. Они разошлись врагами. Саго остался при партии, а Саламат скрылся и через своих лазутчиков дал знать обо всем генералу Антропову. Линия тотчас оповещена была об опасности, и командир Кавказского линейного казачьего полка майор Васмунд стянул небольшой отряд в станицу Казанскую.

Двадцать пятого сентября, часов в девять вечера, секреты дали знать, что неприятель, в числе пятисот человек, переправившись через Кубань, идет к хуторам Рогачевским. Дорога эта была хорошо знакома султану, который до побега в горы долго жил на Кубани, как раз напротив этих хуторов.

Васмунд выждал время, когда партия значительно уже отошла от Кубани, и послал за ней Гречишникова с его лихой тифлисской сотней, а сам с ротой пехоты, с орудием и другой линейной сотней занял переправу, которую горцы не могли миновать при отступлении. В то же время восемьдесят стрелков скрытно расположилось недалеко от него, в лесу, как раз напротив самого брода.

Гречишников пошел не по дороге, а стороной, по мягкой пахоте, чтобы заглушить конский топот и не дать неприятелю открыть себя преждевременно. Горцы шли быстро. Перед ними замелькали уже огоньки в маленьких домиках Рогачевских хуторов, когда до слуха их предводителя донесся вдруг явственно отдававшийся в вечерней тишине шум скачущей конницы. Саго сообразил, что движение его открыто и что его преследуют. В голове его мелькнула догадка об измене Саламат-гирея. Он остановил партию и круто повернул назад к переправе. В этот момент показался Гречишников. Горцы пустили коней во все повода, но линейцы настигли толпу и, врезавшись в середину, рубили ее до самой Кубани. Здесь ожидало партию новое разочарование – переправа занята пехотой. Отбитые от брода пушечным и ружейным огнем, поражаемые стрелками из леса, горцы бросились назад и попали опять под шашки линейцев. Смятение сделалось полное. Выстрелы, короткими молниями прорезывавшие сгустившийся мрак ночи, озаряли по временам эту, полную трагизма, картину поражения. Не видя другого спасения, горцы стали бросаться в Кубань прямо с крутого обрыва и гибли десятками: одних уносило течением, других настигали пули. Сам предводитель султан Саго и один из лучших абадзехских вожаков были убиты. Горцы не успевали подбирать тела и даже раненых бросали на произвол судьбы.

С нашей стороны потери не было. Эмануэль в самых восторженных отзывах говорит в своем донесении о майоре Васмунде, который выехал в дело больной и не только всю ночь не сходил с коня, но даже принимал участие в рукопашной схватке.

Весть о катастрофе двадцать пятого сентября быстро облетела все горы; к счетам, не совсем еще сведенным между казаками и горцами, теперь прибавился новый – трагическая смерть султана Саго. Никто из горцев не указывал прямо на того, кого подозревали в измене, но все давали понять, что его знают; по его адресу произносились даже угрозы. Сам Саламат-гирей почувствовал неловкость своего положения. Опасаясь репрессалий со стороны своих неприятелей, он послал сказать генералу Антропову, что охотно перешел бы на сторону русских, если бы не боялся, что Джембулат преградит ему дорогу. Антропов быстро собрал отряд и третьего октября выступил с ним на Лабу. Переправы, однако же, не было. Это обстоятельство замедлило наступление наших войск, а между тем Джембулат, воспользовавшись им, занял крепкую позицию на дороге к речке Ходз, так как он не сомневался, что русские идут освободить Саламат-гирея. Чтобы заставить его сойти с дороги, Антропов прибег к диверсии. Триста донских казаков под командой полковника Залещинского посланы были верст за пятнадцать на поля махошевцев и беглых кабардинцев, убиравших в то время хлеба. Джембулат угадал намерения Антропова и с партией в шестьсот человек стремительно атаковал казаков. В первую минуту атаки Залещинский был ранен пулей в шею; принявший от него команду есаул Лучкин также выбыл из строя, раненный из пистолета в упор. Донцы, лишившиеся начальников, очутились в опасном положении. К счастью, в это самое время на помощь к ним подошли два орудия, под прикрытием целого взвода стрелков. Джембулат устремился на нового противника, но меткий огонь с одной стороны и атака казаков, бросившихся в пики, с другой – положили конец ожесточенной схватке. Джембулат отступил, и партия его разошлась по домам. Теперь преграды между Саламат-гиреем и русским отрядом не существовало; но хитрый ногаец, внимательно следивший за ходом дела, сообразил, что иметь своим врагом темиргоевского князя не совсем удобно, а потому не только не пошел на соединение с отрядом, но даже отодвинулся в глубь страны, желая показать, что ничего общего с русскими он не имеет. Антропов напрасно простоял целые сутки, поджидая султана, и должен был, наконец, вернуться домой, потеряв в своей бесполезной экскурсии двоих офицеров и шесть нижних чинов.

Таким образом, экспедиция не только не принесла тех результатов, которых от нее ожидали, но подняла даже дух неприятеля. Смелость горцев дошла до своего апогея; достоинство русского оружия требовало возмездия, – и этим возмездием было покорение в октябре 1828 года неприступного Карачая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.