Глава одиннадцатая «Немецкий десант». Переход в наступление
Глава одиннадцатая
«Немецкий десант». Переход в наступление
Февральская революция застала Ленина в Швейцарии, где, как утверждают советские историки, он «томился», наверное, в ожидании свержения самодержавия. Его партия находилась в подполье, и только после амнистии всех без исключения политических заключенных, объявленной Временным правительством, большевики потянулись из ссылок и заграницы в наиболее жаркие точки революции – Петроград, Москву и другие крупные города. В самом начале революции манифест большевиков призвал к поддержке Временного правительства, хотя Ленин буквально через несколько дней после революции писал из Швейцарии своим соратникам: «Ни тени доверия и поддержки новому правительству (ни тени доверия Керенскому, Гвоздеву, Чхеидзе и К°) и вооруженное выжидание, вооруженная подготовка более широкой базы для более высокого этапа».
Вероятно, ситуация вынудила российских большевиков издать манифест, частично нарушавший ленинские указания, их проникновение в Советы шло со скрипом, там значительное большинство заполучили эсеры и меньшевики, поддерживаемые народом. Ленин решает, что необходимо его непосредственное участие в российских событиях. Большевики амнистированы. Даже явных «пораженцев» не арестовывают. Он ищет возможность вернуться на родину. Но сделать это не так просто. Англия и Франция, в руках которых находились все пути сообщения, не пропускали в Петроград большевиков. Обращение к Временному правительству с просьбой обменять его, Ленина, и ряд других эмигрантов на немецких военнопленных осталось без ответа. И вот тогда он и германские власти начинают разыгрывать небывалую по хитрости политическую авантюру, похожую на трагикомедию с далеко рассчитанным планом расшатывания России.
В самом начале этого спектакля более прозорливым, чем Керенский, оказался министр иностранных дел Милюков. Он разослал на имя всех русских посольств и миссий циркулярную телеграмму: «На случай возникновения каких-либо сомнений о личности политических эмигрантов, желающих возвратиться в Россию в силу акта амнистии, благоволите образовать при вверенном вам заграничном учреждении Министерства комитет из представителей политических эмигрантов для разъяснения всех могущих возникнуть сомнений по этому поводу… При выдаче паспортов эмигрантам можете руководствоваться засвидетельствованием их военной благонадежности другими достойными эмигрантами или комитетами…»
Ленин засуетился, задумались его германские покровители, их не устраивало раскрытие истинной причины переезда Ленина по Швейцарии в Россию, они боялись его немедленного ареста там. А терять столь умелого и смекалистого агента им не хотелось. Н. К. Крупская так рассказывала о планах мужа: «Ильич метался. Он попросил Вронского разузнать, нельзя ли как-нибудь через контрабандиста пробраться через Германию в Россию. Скоро выяснилось, что контрабандист может довести только до Берлина. Кроме того, контрабандист был как-то связан с Парвусом, а с Парвусом, нажившимся на войне и превратившимся в социал-шовиниста, Владимир Ильич никакого дела иметь не хотел (легального дела, могущего раскрыть их близкие отношения и цели. – В. С.). Надо искать другого пути. Ильич не спал ночи напролет. Раз ночью говорит: «Знаешь, я могу поехать с паспортом немого шведа». Я посмеялась: «Не выйдет, можно во сне проговориться. Приснятся ночью кадеты, будешь сквозь сон говорить: сволочь, сволочь. Вот и узнают, что не швед». Довольно любопытная характеристика, данная Ленину супругой. С Парвусом засветиться не решается, а с контрабандистом – пожалуйста. Прикинуться кем угодно тоже можно. И поражает дикая злоба по отношению к кадетам, имеющим большинство во Временном правительстве, людям достойным, уважаемым в народе, сделавшим немало для свержения самодержавия. Сами большевики в то время на подобное были не способны из-за своей малочисленности и слабого влияния на народ.
Большевистские историки утверждают, что план проезда Ленина через Германию придумал известный меньшевик Мартов. Не исключено, что так и было. Ленин называл Мартова «умницей» и позднее своеобразно отблагодарил его, принеся ему домой два билета в Швейцарию, для него и жены, и от души посоветовав быстрее покинуть Россию. А тогда он воспользовался его планом, принятым на совещании эмигрантских представителей партий эсеров, бундовцев и меньшевиков. Тогда Ленин не чурался взаимодействия с ними. Он всегда объяснял свои действия условиями политического момента.
Интересно, что в 1924 году, узнав о его смерти, меньшевики, посаженные им в Бутырскую тюрьму, собрали деньги ему на венок с трогательной надписью на траурной ленте, искренне считая, что их арест дело временное и вскоре они выйдут на свободу, поскольку нельзя не учесть их большую роль в революции. Предвидя опасность в России от оборонцев – сторонников войны до победного конца, патриотов родины, представлявших тогда большую силу, – Ленин всячески старался оправдать свой проезд через Германию. Он согласовал свой отъезд с рядом социалистов, вынесших следующее решение: «Нижеподписавшиеся осведомлены о затруднениях, чинимых представительствами Антанты к отъезду русских интернационалистов, и о тех условиях, какие приняты германским правительством для проезда их через Германию. Они отдают себе полный отчет о том, что германское правительство разрешает проезд русских интернационалистов только для того, чтобы тем самым усилить в России движение против войны (!)… Этим своим действием они помогут пролетариату всех стран… начать борьбу против своих правительств» (!).
Жаль, что на это решение не обратил внимания Александр Федорович, занятый восстановлением боевого духа русской армии, может, оно просто не попало в поле его зрения. В армии он боролся против пораженческого влияния большевиков, а их происки в тылу, вероятно, посчитал безуспешными, не предугадывая возможного их роста, благодатной почвы для веры в разного рода несусветные обещания измученного войной и разрухой народа, и в первую очередь «невежественных элементов». «Обещая, надо отдавать», – было формулой его мировоззрения, делом трудным и ответственным. Кредо Ленина было безответственным: «Обещая, обещать еще больше – землю, мир, что угодно, включая победу всемирной пролетарской революции и непременное светлое будущее».
По предложению Ленина секретарь швейцарской социалистической партии Фриц Платтен заключил с германскими представительствами соглашение, по которому:
1) пропуск давался всем эмигрантам независимо от их отношения к войне;
2) вагон эмигрантов не подвергался обыску, контролю или проверке;
3) эмигранты по прибытии в Россию обязаны потребовать обмена пропущенных эмигрантов (то есть самих себя) на австро-германских военнопленных.
Последнее условие было нелепейшим, наивным, и прибывшие в Россию эмигранты тут же о нем забыли. Был ли немецким агентом Фриц Платтен или не был – не играло особой роли. Он организовал проезд Ленина с явной целью развития в России антивоенных выступлений. 26 марта Ленин выехал из Швейцарии через Германию в Стокгольм, а оттуда через Финляндию в Петроград. С ним отправились в путь 19 большевиков, 6 бундовцев и 7 членов разных партий и групп, в том числе кадетов, эсеров и меньшевиков. С точки зрения Ленина, это не противоречило «политике текущего момента». Ехали в особом вагоне, не в полном смысле слова «пломбированном». Сношения германских властей с проезжавшими разрешались только через их сопроводителя – Платтена, а оно было, и результаты его вскоре проявились в России.
3 апреля, когда Ленин прибыл в Петроград, английское посольство передало в Министерство иностранных дел записку с характеристикой Ленина: «Ленин – хороший организатор и крайне опасный человек, и, вероятно, он будет иметь многочисленных последователей в Петрограде». Товарищ министра иностранных дел (его заместитель) А. Нератов поставил на этом документе резолюцию: «Все сведения из третьих источников нужно поместить в газетах завтра же… и подчеркнуть благожелательность германского правительства к Ленину…»
Первой откликнулась кадетская газета «Речь» (5 апреля 1917 года): «Гражданин Ленин и товарищи, торопившиеся в Россию, должны были, раньше чем выбрать путь через Германию, спросить себя, почему германское правительство с такой готовностью спешит оказать им эту беспримерную услугу, почему оно сочло возможным провезти по своим территориям граждан вражеской страны, направляющихся в эту страну? Ответ, кажется, был ясен. Германское правительство верит… в германофильство вождя большевиков».
Кадетской печати вторили эсеровские и меньшевистская газеты. На встречу с Лениным на площади у Финляндского вокзала пришла колонна рабочих со знаменем «Привет Ленину», люди пришли с желанием посмотреть на новоявленного защитника их интересов, за которого он себя выдавал. Среди них были бывшие агенты царской охранки, хорошо знавшие суть этого большевика. Они злорадно посмеивались, понимая, чем грозит его приезд Временному правительству, разогнавшему и охранку и жандармерию. Пришли и меньшевики во главе с Чхеидзе, наивно надеявшиеся, что их минимальные расхождения с большевиками могут быть устранены их вождем, что для этого ему достаточно будет объяснить создавшуюся ситуацию. Меньшевик Суханов был свидетелем этой встречи: «Вслед за небольшой кучкой людей в „царскую“ комнату (была такая на крупных вокзалах и предназначалась для встречи царя. – В. С.) вошел или, пожалуй, вбежал Ленин, в круглой шляпе, с иззябшим лицом, с роскошным букетом в руках. Добежав до середины комнаты, он остановился перед Чхеидзе, как будто натолкнувшись на совершенно невидимое препятствие. Чхеидзе обратился к нему: «Товарищ Ленин, от имени Петербургского Совета рабочих и крестьянских депутатов и всей революции мы приветствуем вас в России… Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств как изнутри, так и извне. Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели…»
Жаль, что на этой встрече не присутствовал Александр Федорович или даже не получил о ней исчерпывающую информацию. А то он увидел бы или узнал, что во время речи Чхеидзе «Ленин стоял с таким видом, как бы все происходящее ни в малейшей степени его не касалось, – осматривался по сторонам, разглядывал окружающие лица и даже потолок „царской“ комнаты… А потом, уже совершенно отвернувшись от делегации Исполнительного комитета, „ответил“ так: „Дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию… передовой отряд всемирной пролетарской армии… Грабительская империалистическая война есть начало войны Гражданской по всей Европе… Да здравствует всемирная социалистическая революция!“
Выйдя из комнаты, Ленин появился на ступенях вокзала. Площадь ожила, зашумела. Ленину помогли взобраться на бронемашину. Устремленные на него, полные внимания и надежды взгляды людей на минуту смутили его, но затем он преодолел робость, сверкнул глазами и, выбросив руку, бросил в затихшую толпу свой клич о мировой революции. Утром 4 апреля он выступил на совещании работников большевистской партии, а вечером прочитал свои «апрельские тезисы» на собрании делегатов-большевиков и в основном меньшевиков, приехавших на Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов. Первый же тезис был своего рода отработкой задач, поставленных перед ним военным руководством Германии: «В нашем отношении к войне, которая со стороны России и при новом правительстве Львова и К° безусловно остается грабительской империалистической войной в силу капиталистического характера этого правительства, недопустимы ни малейшие уступки „революционному оборончеству“.
Неравнодушный свидетель той эпохи, уже упоминавшаяся Нина Берберова, дружившая с Александром Федоровичем, но довольно субъективная в отношении его деятельности («…все было в ту весну и в то лето, кроме быстрых, верных и необходимых мер»), писала в книге «Курсив мой», что «когда пришел октябрь, то мы все (имеются в виду интеллигенты, здравомыслящие рабочие и крестьяне. – В. С.) оказались не с ним, Лениным (даже Горький в своих «Несвоевременных мыслях»), потому что мы не могли принять ни «немецких денег», ни постепенного уничтожения целых классов населения, ни грозящей гибели двух поколений интеллигенции, ни «все позволено» ленинской идеологии, ни снижения культуры, ни ставки на мировую революцию. Кстати о немецких деньгах. Теперь, когда факты о них раскрыты и берлинские архивы времен Кайзера стали известны, непонятно, почему эти факты вот уже скоро пятьдесят лет скрываются в Советском Союзе… И почему, воспользовавшись ими (деньгами), что было вполне логично, он (Ленин) потом отрицал это, как и его окружение? Керенский в 1959 году говорил мне, что он достоверно знал весной 1917 года об этом факте (получение сумм от Кюльманна – Людендорфа), но не мог раскрыть эту тайну, неопровержимо доказать этот факт, так как был связан клятвой. Какой? С кем связан? С Палеологом и Бьюкененом (послами Франции и Англии)? Или с Альбером Тома? (французский министр, в июле 1917 года приезжавший в Петербург и пытавшийся, выехав на фронт, поднять боевой дух русской армии. – В. С.). Но какая клятва была для Керенского дороже, чем та присяга, которую он принял как председатель Совета министров российского Временного правительства?»
Снова Берберова видит в действиях Керенского и его ближайших друзей – министров Некрасова, Терещенко и Переверзева – масонские корни. Наперекор элементарной логике. Зачем послам Франции и Англии, министру Франции Тома, масонам этих стран и России скрывать факты, обличающие их злейших и непримиримых врагов – Германию и вождя большевиков? Если и были связаны Керенский и его друзья какой-то «клятвой», то клятвой верности союзникам. Своей присяге Керенский никогда не изменял, до последних дней своей жизни. Он не принял иностранного подданства, постоянно размышлял о том, как избавить родину от тоталитарного режима. И документы о получении Лениным денег от германского военного ведомства, возможно привезенные в Россию А. Тома, Керенский получил из рук Переверзева (адвокат, эсер, министр юстиции Временного правительства, май – июль 1917 года). Мало того, Переверзев обнародовал эти неопровержимые документы 4 июля 1917 года, то есть нарушил «клятву», что признает Берберова. История должна быть ей благодарна за напоминание о «немецких деньгах», полученных Лениным от Германии.
Сей факт упорно скрывали советские политики. Впрочем, еще ранее бывший дворцовый комендант Николая II генерал Воейков в свой книге «С царем и без царя» писал, что «одновременно с посылкой денежных переводов Германский имперский банк в начале 1917 года открыл счет Ленину, Суменсону, Козловскому, Троцкому и другим деятелям Совета народных комиссаров (вероятно, подразумевается будущий Совет. – В. С.). В январе 1918 года Совету народных комиссаров (уже существующему. – В. С.) было переведено из Рейхсбанка 50 миллионов рублей на покрытие расходов по содержанию Красной гвардии и агитаторов, причем было указано, что нужно усилить пропаганду, так как антибольшевистские настроения на юге России и в Сибири беспокоят немецкое правительство». Этому утверждению генерала вполне можно верить, поскольку он располагал данными царской охранки, внедрившей и на высоком уровне своих агентов в ряды большевиков и вызнавшей их зарубежные связи. Разогнав охранку, Керенский лишился доступа к ее «банку сведений», переправленному одним из расторопных царских полковников в Америку, где они хранятся в русском архиве библиотеки Гувера при Институте войны, революции и мира Станфордского университета. Александр Федорович, переехав в Штаты, преподавал в этом институте и наверняка прочитал многие документы охранки, в том числе о людях, возглавивших большевистскую партию в России, криминальные досье на некоторых из них, которых он амнистировал. Увы, он уже ничего не мог исправить и, наверное, клял себя за нерешительность при издании приказа № 1 и самое главное – при получении материалов от Переверзева о денежной помощи Германии Ленину, пожалуй самом кульминационном моменте революции, русской истории, случившемся вскоре после наступления русских войск на позиции Германии.
Генерал Брусилов торопил Керенского начать наступление, назначенное на 10 июня. О нем уже проведал враг. Но в это время заседал съезд Советов, и Александр Федорович, следуя адвокатской привычке следовать закону, хотел заручиться согласием съезда на эту акцию. Получив резолюцию о согласии, он выехал на фронт. Удар по австро-немецким войскам был нанесен 18 июня; собрали 312 батальонов – около 300 тысяч солдат. Сюда же привезли 800 легких пушек и более 500 средних и тяжелых орудий. После двухдневного артиллерийского обстрела 7-я армия перешла в наступление и заняла окопы противника. Столь же успешно атаковала 11-я армия. 25 июня смелый маневр совершила 8-я армия. «И совсем не удивительно, что позднее, после нескольких месяцев тяжелых боев, люмпен-пролетарии и дезертиры пошли в тылу за большевиками по пути убийств и насилия, купившись на обещание неограниченной свободы, – отмечал Керенский. – Удивительно то, что летом 1917 года русские войска продемонстрировали могучую силу патриотизма. Съезд военных в Каменец-Подольске закончился бурной овацией в адрес генерала Брусилова».
Александр Федорович скромен в оценке своих заслуг. Офицеры, враждебно настроенные к Февральской революции, иронически прозвали его «главноуговаривающим». Но он на это не обижался. Во время инспекционной поездки по фронту он множество часов провел в окопах, выступая перед солдатами, не щадя ни сил, ни связок. Однажды в холодную погоду он простудил горло, но говорил громко и темпераментно, на долгое время заработав крикливый, осипший голос (горло он вылечил только в Америке). Иногда темперамент захлестывал его, чувства превалировали над мыслями, и он, противник кровопролития, ненужных смертей, неуклонно призывал солдат «к смерти за родину». Вероятно, подобные выражения дали повод Ленину назвать его «героем фразы». Александр Федорович понимал, что перемены в настроении солдат после встреч с ним были недолговечны, но перед боями поднимали воинский дух, доверие к офицерам. Кстати, будущие советские военачальники, в том числе великий маршал Жуков, Тухачевский, Уборевич, прошли неплохую школу, служа в армии Временного правительства. За несколько месяцев Жуков от прапорщика царской армии дослужился до командира эскадрона, назначенный на эту должность солдатским комитетом.
Говорят, что во время войны Жуков не жалел солдат, пускал их на минные поля перед проходом танков, сохраняя таким образом военную технику и направляя солдат на смерть за родину. Александр Федорович лишь только призывал к этому, находясь в состоянии патриотической эйфории. Военный министр из штатских не отсиживался в тылу, знакомился с военным положением на месте событий, обсуждал их с командованием: «Возвращаясь в закрытой машине из поездки по Юго-Западному фронту, мы с Брусиловым попали в небывало сильную грозу. И именно в тот момент, когда в окна барабанил дождь, а над головой сверкали молнии, мы ощутили какую-то взаимную близость. Разговор принял неофициальный и непринужденный характер, как водится у старых друзей. По главным проблемам, стоящим перед Россией, наши взгляды в основном совпадали, и мы полностью отвергли бытующую в верхних эшелонах власти идею, что „русской армии больше не существует“. Мы успели обговорить множество вопросов, связанных с предстоящим наступлением, и я тогда решил… всю полноту власти в армии передать от Алексеева Брусилову».
Продолжая инспекционную поездку, Александр Федорович был обязан вместе с адмиралом Колчаком и начальником его штаба капитаном Смирновым выехать в Севастополь, чтобы уладить острые разногласия адмирала с Центральным исполнительным комитетом Черноморского флота и армейским гарнизоном. Адмирал Колчак был одним из самых компетентных руководителей российского флота. Человек смелый и эрудированный, с легкоранимой душой, он пользовался глубоким уважением среди офицеров и матросов и стал легендарным уже при жизни. После падения монархии он наладил отличные отношения с экипажами кораблей и сыграл положительную роль в создании Центрального комитета флота. И неожиданно для адмирала у него возник конфликт с комитетом. С обидой в душе, со слезами на глазах Колчак объяснял Керенскому: «Для матросов Центральный комитет значит больше, чем я. Я более не люблю их!» Последние слова растрогали Александра Федоровича. Он увидел перед собой честного, благородного человека, во многом близкого ему по характеру. Адвокат не может не уважать своего подзащитного, иначе не сможет достойно защищать его. Колчак не мог командовать матросами, потеряв к ним уважение, своего рода отцовскую любовь. Александр Федорович тактично уладил конфликт, разъяснив членам комитета, с каким добрым и умным человеком свела их судьба. Но вскоре возник более острый конфликт, и Колчак, даже не сообщив о своем решении правительству, сел в прямой поезд на Петроград, насовсем распрощавшись с флотом.
Александр Васильевич Колчак, позднее поименованный Верховным правителем России, в 1920 году был расстрелян большевиками. В Советском Союзе он числился оголтелым наймитом Антанты, к его имени было прицеплено немногим меньше ругательных эпитетов, чем к Керенскому. В некрологе Колчаку, написанном Иваном Александровичем Буниным, нобелевским лауреатом по литературе, есть такие слова: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской земли».
Александру Федоровичу не хотелось расставаться с Колчаком, общение с которым было ему полезно и дорого, но готовящееся наступление на врага требовало его внимания и усилий. В Москве он принимает парад войск Московского гарнизона, вылившийся в демонстрацию их преданности Временному правительству. Громким «ура!» встретили солдаты своего военного министра. Народ желал его видеть и слышать. Александр Федорович выступал на многочисленных митингах, его речи сопровождались несмолкаемыми аплодисментами. Но голова от них не закружилась. Чем больше энергии и души выплескивал он в своих речах, тем более сильный отклик находили они в сердцах слушателей. Он радовался, что они понимают его, верят ему, и это придавало силы. Вернувшись в Петроград, он выступает на съезде рабочих и солдатских депутатов. На фоне в общем-то праздничного и теплого приема его полномочными делегатами съезда Керенский не замечает, что против возобновления войны из 822 делегатов проголосовало лишь 200. «Из них только 105 большевиков. Вроде немного, но их усилиями по указке Ленина была проведена демонстрация с лозунгами: „Вся власть Советам!“, „Долгой десять министров-капиталистов!“ Нужную резолюцию Керенский получил, хотя меньшевики и эсеры не высказали ей своего полного одобрения. Следуя демократическим принципам, Керенский даже не подумал арестовать большевиков. Поскольку в стране есть большевистская партия, есть люди, отправившие на съезд делегатов-большевиков, они имеют полное право участвовать в общественной и политической жизни страны и войти в грядущее Учредительное собрание, которому они обещали доверить власть во всех своих резолюциях, решениях и даже лозунгах. Значит, по отношению к ним, к их безответственным словам надо проявлять терпимость.
Ум и сердце Керенского заполняли вопросы предстоящего наступления. Объезжая полки в районе фронта, Керенский на мгновение ощутил страх: вдруг солдаты не захотят пойти в бой? Вдруг его уговоры и призывы были для них недостаточно убедительными? Сомнения его рассеялись, когда после двух начальных дней наступления русские войска прорвали первую линию обороны противника. Позднее Нина Берберова, отнюдь не знаток военного дела и не политик, посчитала это наступление «искусственно подогреваемым». В какой-то мере она была права. После первых успехов, пленения нескольких тысяч немецких солдат, захвата десятка полевых орудий противника некоторые части решили, что задание ими выполнено и нет смысла продолжать наступление дальше, тем более что и они несли потери. Солдаты были измучены затянувшейся войной и не ожидали усиленного сопротивления врага. «Но главное было не в этом, – понимал Керенский, – если в период блистательного наступления Брусилова в 1916 году ему противостояли австрийские полки с военнослужащими из славян, мечтавших сдаться в плен русским, то в 1917-м перед русскими армиями стояли отборные германские части, поддерживаемые мощной артиллерией».
20 июля Керенский отправил секретную телеграмму министру иностранных дел Терещенко: «Союзники прислали тяжелую артиллерию на 35 процентов из брака, не выдержавшую двухдневную умеренную стрельбу».
Наступлением командовал один из самых способных генералов России – Антон Иванович Деникин. По признанию Керенского, отношения между ними были непростыми: с одной стороны, Деникин нуждался в нем как в посреднике между офицерами и солдатами, а с другой – испытывал неприязнь как к личности, ведущей слишком демократическую для него политику в правительстве. Деникин был из породы воинов-служак, с недоверием относившихся к штатским. С годами он стал мудрее и терпимее, более глубоко вникал в жизнь. Керенский не питал к нему враждебных чувств, но его грубый тон в обращении с солдатами не мог понравиться военному министру. В свою очередь, Деникина шокировали некоторые высказывания министра. Однако война с Германией, защита родины свела их, людей с разными характерами и уровнем культуры, объединила в достижении одной цели – победы над противником.
Их совместная деятельность на некоторое время была прервана неординарными событиями в тылу, где росло влияние большевиков. Писатель в эмиграции с 1921 года Николай Николаевич Брежко-Брежковский – автор романов о событиях революционных лет – «Белые и красные», «Царские бриллианты», «Дикая дивизия», утверждал, и не без оснований, что «Совет рабочих и крестьянских депутатов, державший в своих руках судьбу России и до поры до времени только терпевший Временное правительство, являл собою весьма пестрый зверинец. Главную роль в нем играла интеллигенция, замаскированная „под рабочих и под солдат“. Настоящие же рабочие и солдаты, допущенные из политических соображений, были на положении серой скотинки. Нужны были их голоса. Эти голоса серая скотинка слепо и покорно отдавала тем, кто ею руководил! Руководили сплошь германские и австрийские агенты. Было несколько офицеров Генерального штаба из Берлина и Вены. Надев солдатские шинели и забронировавшись псевдонимами, эти лейтенанты и майоры делали все зависящее от них и возможное, чтобы в самый кратчайших срок развалить еще кое-как державшиеся остатки и обломки русской армии и русского флота. Им помогали в этом большевики. Ленин и Троцкий». К сожалению, этот писатель не указывает, что на первых порах Советы действительно являли собой форму народной власти и «переродились» только на пятый месяц революции, когда туда пробрались большевики, руководимые немецкими агентами. Писатель, сторонник «крепкой руки» во главе страны, ненавидел Керенского, обвинял его в том, что он дважды спас Троцкого: «Когда преображенцы хотели его расстрелять и когда предотвратил его арест. И сделал это не потому, что Троцкий был симпатичен ему или же политически приемлем, а потому якобы, что Троцкий в глазах его был крупным революционным волкодавом, а он, Керенский, рядом с этим волкодавом чувствовал себя маленькой, беззащитной дворняжкой…» Его оскорбляли, придумывали о нем небылицы, но он оказался выше наветов и строил демократию. Цель писателя – унизить руководителя революции, принизить его деятельность, по-своему истолковать непреклонное желание обойтись без жертв даже со стороны противников. Тем не менее писатель вынужден признать: «Керенский со свойственным ему истерическим пафосом, восклицал, что как до сих пор его рукой не подписано ни одного смертного приговора, так и впредь не будет подписано. Это говорилось для популярности, говорилось в толпу, на митингах, с театральных подмостков и с арены цирка… после доброй порции кокаина». Для того чтобы оболгать ненавистного ему приверженца демократии, писатель, автор правдивого романа «Дикая дивизия», опускается до явной лжи, пытается убрать из истории имя человека, сначала отменившего смертную казнь в стране, что приблизило Россию к самым цивилизованным странам мира, а потом, восстановив во фронтовых условиях, чтобы карать дезертирство и неповиновение требованиям командиров. Мало того, играя на самых низменных чувствах обывателя, писатель объясняет ему, что Керенский боится потерять власть, ибо «тогда прощай вина из царского погреба, прощай императорский поезд, беседы по прямому проводу, выступления на митингах с поклонницами-истеричками».
Проследив историю создания демократии не только в России, но и в других странах, легко убедиться, что жизнь ее проводников зачастую в целях их дискредитации обрастала самыми нелепыми случаями. Но жизнь между тем шла своим чередом, продолжалась и в сложный для России семнадцатый год прошлого века.
Еще 3 июня на совещании членов Государственной думы Милюков под аплодисменты говорил: «Русское общество должно сплотиться в борьбе с этой опасностью от большевизма… Если Временное правительство после долгой проволочки поймет, что в руках власти есть и другие средства, кроме убеждения, те самые средства, которые она уже начала применять, если оно станет на эту дорогу, тогда завоевания русской революции будут укреплены. Вот на этот путь нам следует призывать друг друга и Временное правительство». Милюков был услышан и понят и князем Львовым, и Керенским, но его слова так и остались словами. Хотя медлить было нельзя и, по сути, безответственно, если не преступно. 13 июня уже девятнадцать заводов и три войсковых соединения были на стороне большевиков. 3 июля их настроение выплеснулось в грандиозную демонстрацию, более похожую на вооруженное восстание. Неожиданно на улицах Петрограда появились грузовики с вооруженными солдатами и матросами. На их флагах и плакатах выделялась фраза: «Первая пуля – Керенскому». 4 июля Временное правительство дало распоряжение командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву «очистить Петроград от вооруженных людей», которое он оперативно выполнил. 6 июля Временное правительство издало указ об аресте Ленина и Зиновьева, но оба они успели скрыться, о чем подробно рассказывалось в начале нашей книги. На следующий день, 7 июля, вышло постановление о расформировании воинских частей, принимавших участие в восстании 3–5 июля. Но лидер большевиков, обвиненный в германском шпионаже, исчез бесследно. Генерал Половцев позднее писал в своих воспоминаниях «Дни затмения»: «Офицер, отправляющийся в Териоки с надеждой поймать Ленина, меня спрашивает, желаю ли я получить этого господина в цельном виде или в разобранном… Отвечаю с улыбкой, что арестованные очень часто делают попытки к побегу». Ленина действительно было найти нелегко – он имел документы на имя товарища Иванова и был загримирован под фотографию на этом документе.
Общественность требовала суда над ним. Даже такие влиятельные большевики, как Троцкий, Рыков, Ногин, Каменев, высказывались за явку Ленина на суд, где он мог бы снять с себя обвинение. А сам Ленин, выйдя из подполья и находясь в безопасности, написал: «Суд есть орган власти. Это забывают иногда либералы. А где власть? Правительства нет… Оно бездействует. Действует военная диктатура. О суде тут смешно говорить… Я не сделал ничего противозаконного… Суд будет гласный. Народ поймет. Я явлюсь. Это рассуждение – наивное до ребячества. Не суд, а травля интернационалистов – вот что нужно власти. Засадить их и держать – вот что надо господам Керенскому и К°…»
С большим опозданием, но Керенский все-таки начал действовать, реально осознав большевистскую угрозу. 8 июля он разослал радиотелеграмму «всем»: «С несомненностью выяснилось, что беспорядки в Петрограде были организованы при участии германских правительственных агентов… Руководители и лица, запятнавшие себя братской кровью, преступлением против родины и революции, арестуются». А за день до этого Керенский предлагает объявить Россию республикой и излагает свою программу Временному правительству. Несмотря на тревожное положение в стране, войну с Германией, он остается верен демократическим принципам развития родины. Смирившийся с потерей короны, но думающий о судьбе России, бывший царь Николай II записал в своем дневнике: «Восьмое июля. Суббота. В составе правительства совершились перемены: князь Львов ушел, а председателем Совета министров будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским министром и взяв еще в управление Министерство торговли и промышленности. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту: чем больше у него будет власти, тем будет лучше».
События развиваются с невиданной для старой России быстротой, и в центре их – Александр Федорович Керенский. 9 июля объединенное заседание Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов и Исполкома Совета крестьянских депутатов объявило Временное правительство «правительством спасения России», за ним признаются «неограниченные полномочия для восстановления… дисциплины в армии, решительной борьбы со всякими проявлениями контрреволюции и анархии».
Партии эсеров и меньшевиков полностью поддержали правительство: «То, к чему призывал нас товарищ Керенский, нами уже исполнено. Мы не только готовы поддержать Временное правительство, мы не только делегировали ему полноту власти, мы требуем, чтобы этой властью правительство воспользовалось».
Английский посол Бьюкенен в своих воспоминаниях так оценивает создавшуюся тогда ситуацию: «Однако как ни плохи были перспективы, тем не менее я был склонен смотреть на вещи более оптимистически. Правительство подавило большевистское восстание и, казалось, решило наконец действовать с твердостью…»
Павел Николаевич Милюков первым из кадетов предложил поручить составление нового правительства лично Керенскому, причем из тех лиц, которых он сочтет нужным пригласить, а потом и Центральный комитет партии, «принимая во внимание заявление министра-председателя о его намерении положить в основу создания сильной власти суровую необходимость вести войну, поддерживать боеспособность армии и восстановить хозяйственную мощь государства…» 8 июля было объявлено о создании нового правительства во главе с министром-председателем и военно-морским министром А. Ф. Керенским. В тот же день пришло сообщение о прорыве немцами фронта в районе Калуша.
Вечером 8 июля Керенский вернулся на фронт, которым командовал Деникин. Продолжение наступления, а теперь и ликвидацию прорыва врага Керенский считал необходимым для поднятия духа всей страны. Вряд ли он стремился на удачной военной кампании повысить, как сейчас говорят, свой рейтинг в народе. Он вообще мало рассчитывал на фортуну, зная возможности немцев, но душа истинного россиянина звала его в бой в прямом смысле этого слова: «Ни разу за все время пребывания на фронте не было у меня столь сильного желания, как тогда, провести всю ночь с солдатами в окопах, а утром пойти с ними в атаку. И никогда прежде я не испытывал такого стыда, что не делал того, к чему призываю. Уверен, что всем людям, облеченным особой ответственностью, довелось пережить минуты горького презрения к самим себе, но у меня не было другого выхода: сражению предстояло начаться на следующий день, а мне ничего не оставалось, как возвращаться в Петроград, чтобы принять из рук Львова бремя власти, которое он после восстания 3 июля уже не был способен нести».
На следующий день войска Деникина пошли на штурм германских позиций. Вот что писал об этом наступлении немецкий генерал Людендорф: «Наиболее яростным атакам подверглись войска Восточного фронта. Здесь русские прорвали растянутую на большом протяжении линию обороны одной из пехотных дивизий, несмотря на проявленное ею мужество. Это уже были совсем не те русские солдаты, с которыми мы сражались прежде. Положение казалось крайне серьезным, пока его не восстановили введенные в бой резервы и артиллерия».
«Окопные» речи Керенского, где он без устали тиражировал свои призывы, размышления, чувства, не оставили равнодушными сердца русских солдат. По его мнению, «если бы Деникин не поддался пессимизму и не бросил Южный фронт, вернувшись в свой штаб, в Минск, может, русским солдатам удалось бы удержать завоеванные позиции и отбросить натиск германских дивизий, пустивших в ход отравляющее вещество».
Это был созданный немцами горчичный газ. От этого смертельного газа не защищали противогазы. Он проникал сквозь одежду и поражал человека. На такое коварство не решился даже Гитлер во Второй мировой войне, обладая громадными запасами иприта, газа еще более сильного, чем горчичный. Впрочем, у нас иприт изготовлялся тоже, и в неменьших объемах, о чем безусловно знал фюрер.
Неожиданное применение газа угнетающе подействовало на солдат. Началась паника. Генерал Деникин растерялся и, будучи не в состоянии противодействовать мерзкому «оружию», поспешно отбыл с фронта, что, конечно же, не украшает биографию этого незаурядного человека, будущего автора известной книги «Русская смута».
18 июля Верховным командующим был назначен генерал Корнилов, а в начале августа на фронт прибыл генерал Деникин, вероятно оправившийся от грубого, нарушения немцами негласных, но общепринятых законов войны, запрещавших применение газов и ядов. Оба генерала резко изменили свое отношение к комиссарам и военным комитетам. Командиры, которые считали своей обязанностью сотрудничать с комиссарами и комитетами, замещались «твердолобыми сторонниками старого режима» (характеристика Керенского). Исполняющий обязанности военного министра Борис Васильевич Савинков, бывший во время войны социал-патриотом, заместителем военного министра и его другом, отличный писатель, в своем приказе № 177 от 10 августа отмечал: «В связи с последними событиями на фронте в ряде воинских соединений наблюдается определенное беспокойство в отношении дальнейшей судьбы армейских организаций, что объясняется лишь атмосферой взаимного недоверия, которая, к сожалению, возникла вследствие пропагандистской деятельности подозрительных лиц…»
В своих мемуарах Керенский объясняет, что этими «подозрительными лицами были не большевики, а совсем наоборот». Кто же? Корнилов, Деникин и симпатизирующие им высшие офицеры. «Был ли здравый смысл в их систематической клеветнической кампании против комиссаров и комитетов, которая велась на митингах, в прессе и в официальных сводках ставки?.. Через многие годы открылась чудовищная правда. Генерал Корнилов считал, что сдал Ригу, предпочитая потерю территории потере армии в целях немедленного восстановления дисциплины в армии. Но в какой? Без солдатских комитетов, созданных Временным правительством. Генерал Корнилов скрыл от прессы, что русские войска вели упорные бои под Ригой под градом тяжелой артиллерии и в облаках горчичного газа. Он пустил в ход лживые сводки, будто бы при первом ударе немцев русские трусливо бросились наутек, – с горечью в душе вспоминал Керенский. – Перед лицом всей России свидетельствую, что в этой неудаче нашей не было позора. Войска честно выполняли все приказы командного состава, переходя местами в штыковые атаки и идя навстречу верной смерти. Представители армейских комитетов находились вместе со мною в районе боев. Случаев бегства и предательства войсковых частей не было».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.