5
5
Секретное сообщение Сукенником из тюрьмы в партию имен лиц, подозреваемых им в провокаторстве. - Опознание Сукенником в Петроковской тюрьме арестованных по его указаниям боевиков. - Выступления Сукенника в судебных заседаниях в качестве изобличителя обвиняемых. - Проблески раскаяния у Сукенника. - Его прошения Щегловитову и генералу Скалону о скорейшем его расстреле. - Его разговор по этому поводу с генералом Утгофом. - Венчание Сукенника в тюрьме с Марией Пецух. - Тайны Х павильона Варшавской крепости. - Палачи. - Перевод Сукенника в 1915 г. в Орловскую тюрьму. - Скорбь рабочих об аресте Сукенника. - Освобождение Сукенника и прибытие его в Москву, а затем в Петроград, в местные Охранные отделения. - Болезнь Сукенника и его пребывание в разных больницах. - Служба Сукенника после октябрьского переворота сначала санитаром на военно-санитарном поезде, затем в Петрогубкоммуне и с 1921 г. в Петроградском торговом порту. - Мысленное обращение Сукенника к Пилсудскому, как главному виновнику позора его жизни.
Через некоторое время после моего ареста я просил следователя Коломацкого освободить арестованных в Ченстохове, как не принадлежащих к партии - Павла Мильчарского, его жену, Марию Пецух, и ее сестру, Владиславу Климчак. Так как до ареста я находился в любовной связи с Марией Пецух, то через некоторое время она была мною вызвана письмом в Варшаву ко мне на свидание. Хотя редко, она приезжала ко мне на свидания, которые давались мне в десятом павильоне крепости или в охране. Эти свидания давались мне пока беспрепятственно. Хотя я был очень озлоблен против центра партии за все то, что произошло со мною по вине Пилсудского и компании, за то, что был теперь брошен в багно [88] скорби-позора и на растерзание царскому орлу, все же я знал, что их труды также для освобождения пролетарских масс. Все, что стало мне тогда известным в охране об изменниках в среде партии, я решил записать на малых кусочках бумаги и передать приезжавшей ко мне на свидание Марии Пецух. Я велел таковые передавать ее сестре Владиславе, прося переписывать их и передать в партию в Краков. Для этого я дал адрес и просил, чтобы Владислава по воз-{443}можности поехала в Краков к самому Пилсудскому или же передала другим путем в партию мои сведения, ни в коем случае не указывая источника. Я боялся, что центр может намеренно выдать меня охране за эти сведения, чтобы таким путем добиться моей смерти. В записках этих были указаны все те лица в партии, которых я по сведениям в охране подозревал в тайном сотрудничестве с охраной. Кроме того, были указаны те люди, которые по моим сведениям были арестованы, но они почему-то были скоро освобождены, что мне подало мысль о их соглашении быть сотрудниками охраны. В записках этих, между прочим, были указаны лица, о коих я уже говорил выше, - Корнель и помощник редактора «Голоса» во Львове. Передавая тогда эти записки Марии Пецух, я просил ее, чтобы ее сестра Владислава известила меня о том, что они попали в центр. Через короткое время получил от нее письмо, где она писала, что все сделано. Как мне помнится, такие сведения передавались Марии Пецух два или три раза. В непродолжительном времени после передачи мною этих сведений в охране по отношению ко мне стало заметно какое-то тревожное настроение, будто произошло что-то серьезное.
Агентов охраны за все время приходилось мне видеть лишь несколько человек. Меня никогда не допускали видеть их собравшихся в так называемой «филерской комнате». Самым опытным в охране считался не то агент-чиновник, не то офицер, лет около тридцати, по фамилии Литвинов. Он был потом откомандирован на службу в Департамент полиции. Когда я уже сидел в Х-м павильоне Варшавской крепости и неоднократно раздумывал по всем тем сведениям, которые получала охрана от своих сотрудников, я пришел к заключению, что это дело этих сотрудников. Что произошло в партии после переданных мною сведений из охраны Марией Пецух, так и осталось мне неизвестным по настоящий день.
После предварительного допроса меня варшавской охраной (в начале ареста) я был снова по общему делу партии допрошен следователем Коломацким и товарищем прокурора Петроковского окружного суда Яновым. После допроса меня по общему делу следоват. Коломацким я был снова под {444} конвоем жандармов перевезен в Петроковскую тюрьму, где были предъявлены мне арестованные по моим указаниям. В числе арестованных, кроме тех боевиков, которые были указаны мною раньше, были бывшие боевики Владимир Сырек, который принимал участие в нападении на винную лавку в деревне Раков в 1907 году, Антон Канецкий, кл. «Антек», принимавший участие в убийстве драгунского штабс-ротмистра Поздняка в Ченстохове, Ян Щипиор, кл. «Шустка» [89], Виктор Вцисло «Кмициц», который обвинялся по нескольким террористическим актам (по убийствам и нападениям, преимущественно в участии со мною). Указывая о нем, я думал, что он в Кракове, где он действительно жил, и думал, что он не приедет в русскую Польшу. Однако, он уже после моего ареста зачем-то приехал и был арестован. Из боевиков, которые еще в 1908 году были арестованы по показаниям инструктора Эдмунда Тарантовича, кл. «Альбин», были мне предъявлены Павел Далях, который как мною, так и Тарантовичем обвинялся в нападении на винную лавку в деревне Поромбка, когда были убиты три солдата. Кроме того, он принимал участие в убийстве за шпионство одного лица и личное со мною участие в двух или трех нападениях на винные лавки и гминное управление. Кроме того, был указан боевик Вожак, который тоже обвинялся за какой-то акт, и один боевик, по кличкам «Адась» и «Люцек» (по фамилии, кажется, Валюга). К этой группе боевиков был также причислен инструктор боевой организации по кл. «Здислав», по левой [90] фамилии Ян Целинский, который еще в 1907 году был арестован в Варшаве и ввиду невыяснения его фамилии должен был быть сосланным в Сибирь. Когда я был арестован, то указал о нем, и он мною обвинялся в нападении на почтовое отделение в Славкове и в одном или двух нападениях на винные лавки. Был также предъявлен мне Юлиан Костржембский, начальник станции Ченстохов 2-ой Гербы-Ченстоховской ж. д. Я обвинял его в принадлежности к партии и даче мне сведений о времени и дне приезда кондуктора {445} Пальчикова, который по приговору партии был мною и Бертольдом Брайтенбахом убит в 1907 году на ст. Гантке в Ракове. Был также в этой группе бывший боевик Бржозовский. Он обвинялся мною лишь как бывший боевик ПСП рев. фракции, но он где-то уже был арестован за нападение (не партийное), и осужден на каторгу. Был и бывший инструктор боевой организации Рольник, по кл. «Иовиш», который был указан как бывший инструктор варшавской боевой организации. Ему была оборвана кисть руки взрывом запала бомбы на квартире по Пивной ул. в Варшаве. Я указывал на участие его в террористических актах, но он к суду за это не привлекался. Припоминаю, что мною был указан и бывший боевик из Ракова Маевский, но он не был террористом. Сам я был привлечен по двадцати трем террористическим актам. Всех людей по Ченстохову и Домбровскому бассейну по вышеизложенным мною делам около семидесяти человек стало перед Варшавской судебной палатой в мае месяце 1914 года. Из них малая часть была освобождена, часть присуждена к ссылке в Сибирь, а остальные на каторгу сроком на разное время. Я был присужден на каторгу на двенадцать лет.
Вскоре я был вызван из Х-го павильона свидетелем, известным мне под кличкой «Владек», боевиком, который обвинялся мною в принадлежности к боевой организации и участии в нападении на почтовый поезд на ст. Безданы под Вильно. Судебная палата приговорила его лишь за участие в боевой организации. Он еще до моего ареста был где-то арестован и указан мною в следствии. После этого я был вызван свидетелем в Петроковский окружной суд по делу об убийстве за шпионство Петржака в Ченстохове. Боевик, принимавший участие в этом деле, был по моим показаниям судом освобожден, как не имевший ничего общего с делами партии. По этому же делу был вызван с воли свидетелем в суд не выданный мною боевик Сапота из Ченстохова, который убил в Ракове стражника конной полиции Царара выстрелом из маузера в окно ресторана. Раньше я думал, что он, боясь быть выданным мною, уехал за границу, и теперь, встретив {446} его свидетелем в суде, был очень доволен, что есть еще на воле люди, у которых сохранилась вера в меня.
Одно время меня жандармы возили также из Х-го павильона в Петроковский окружной суд, где Варшавская судебная палата на выездной сессии судила арестованного члена организ.-агитационного штаба по фамилии Пуржак, кл. «Сицинский». С ним тогда судились еще несколько арестованных по найденным адресам. Пуржак за принадлежность к партии был осужден на каторгу, а еще один человек к ссылке в Сибирь.
Когда я первый раз вызван был из Х-го павильона свидетелем в Варшавскую судебную палату по делу о боевике, которого знал лишь под кличкой «Владек», и о котором я уже говорил выше, председатель судебной палаты Базилевский задал мне вначале вопрос, знал ли я Санковского и Дырча. Я ответил, что нет. Тогда член судебной палаты Горулинский повернулся к сидящему с ним члену палаты, кажется, Квашнину-Самарину и чтобы мне было слышно сказал, что придется вызвать свидетелей. По его сведениям известно, что Санковский и Дырч были убиты Сукенником и тогда же он был ранен в ногу.
Владислав Санковский и Антон Дырч, бывшие инструктора боевой организации ПСП рев. фракции, впоследствии агенты Варшавской охраны, действительно были убиты мною в Варшаве в ресторане на Варецкой площади в 1907 г. Уже после моего ареста охрана получила из партии агентурные сведения, что я принимал участие в этом убийстве. Не желая мне этого сказать прямо, обставили этот вопрос с помощью судебной палаты. Я сразу догадался, что это проделка охраны, и тогда же я сказал подполковнику Сизых, который также был свидетелем по этому делу в палате, что это его проделка. Впоследствии он сознался в этом. Ввиду этого я признал перед следственной властью свое участие в убийстве Санковского и Дырча. Ко мне тогда стали придираться, чтобы я рассказал им дела варшавской организации, которой я вовсе не знал. Пришлось доказывать, что я приезжал в Варшаву только для убийства Санковского и Дырча. {447}
Из Х-го павильона жандармский конвой возил меня в город Кельцы в окружной суд свидетелем по обвинению инструктора боевой организации Яна Целинского, по кл. «Здзислав», который судился за нападение на почтовое отделение в Славкове. По суду тогда был оправдан.
По поводу приезда из Кракова члена Центрального Комитета партии Тытуса Филипповича, по кл. «Стефан», в Петербург, Варшаву, и, наконец, в гор. Лодзь, где он был арестован, но бежал, были в связи с его приездом арестованы в Варшаве английская подданная Кетти Малецкая и русская подданная дворянка Мария Рожковская. Охрана, имевшая агентурные сведения об их принадлежности к партии и знакомстве с Тытусом Филипповичем, в лице начальника охраны полковника Глобачева, его помощника подп. Сизых и пом. варшавского генерал-губернатора, ген.-лейтенанта Утгофа, решила использовать меня в этом деле, чтобы я признал Малецкую и Рожковскую членами партии, хотя я их не знал и даже не слыхал о них. Это предложение поставило меня в недоумение, и я ответил, что не знаю их и затрудняюсь о них говорить. По-видимому, многое от этого зависело, и подполковник Сизых сказал, что из-за Малецкой в Англии поднялся целый скандал, а у них что-то от этого зависит. Относительно Рожковской они имели в виду найденные при обыске деньги (18-20 тысяч руб.). Они хотели, чтобы я сказал, что эти деньги партийные. Она заявляла себя бухгалтершей, но судебная палата, по их словам, поверит мне, и деньги эти будут конфискованы. Я долго на это не соглашался, заявляя, что не могу о них говорить, так как не знаю их. На это они мне указали приблизительно время, которое я указал бы в следствии, что я их встречал в Кракове на квартире у Данеля, «Аграфки». В конце концов я на это согласился. Хотя они и обещали мне дать денег, если бы я признал деньги, найденные у Рожковской, партийными, я все же им заявил, что этого сделать не могу. Я решительно отказался, не сказав ни следователю, ни судебной палате о том, что деньги партийные. Рожковская была приговорена в ссылку, а Кетти Малецкая на четыре года каторги, но по просьбе английского посланника Николаем II была помилована. {448}
Незадолго до суда Малецкой и Рожковской я решил все свои данные по делу партии изменить. Так как с местными судебными властями сделать это будет трудно, я написал прошение министру юстиции Щегловитову, прося его прислать ко мне своего помощника по важным делам. Одновременно мною были написаны прошения прокурору Варшавской судебной палаты Гессе и варшавскому генерал-губернатору Скалону, которых я просил скорее предать меня военному суду и расстрелять.
После посылки этих прошений очень скоро прибыл ко мне помощник варшавского генерал-губернатора, ген.-лейтенант Утгоф в Х-й павильон. Меня вызвали к нему во вторую комнату канцелярии. Утгоф спросил меня, какие поводы у меня для моих прошений. Я ответил, что во всем этом деле меня лишь используют как предмет, который можно вертеть как угодно. Он стал успокаивать меня и говорил, что все для меня устроит с ген.-губернатором о замене для меня смертного приговора военного суда на малый срок каторги. Если бы дело приняло такой оборот, что царь утвердил приговор, то и тогда они найдут выход. На исполнение этого он дал честное офицерское слово, а именно тогда меня уведут из Х-го павильона и напишут, что я бежал. Этого он просил никому не говорить, а затем уехал.
В то же время было закончено обо мне следствие по делу о нападении на акцизных чиновников в Ракове и их убийстве. Это дело было направлено прокурору Варшавской судебной палаты, которому следовало передать это дело прокурору Варшавского военно-окружного суда. Ген.-губернатор Скалон мог утвердить смертный приговор военного суда, поэтому охраной и ген.-лейтенантом Утгофом были тотчас же отправлены телеграммы в Департамент полиции и коменданту Отдельного корпуса жандармов на случай утверждения Скалоном приговора, чтобы тогда просить царя о замене смертного приговора суда. Через несколько дней после этого от прокурора Варшавской судебной палаты поступило к начальнику Х-го павильона постановление прокурора судебной палаты об освобождении меня по этому делу за неимением улик. Дело это было отправлено обратно про-{449}курору Петроковского окружного суда, а он передал его для дальнейшего ведения по нему следствия следователю Коломацкому. С этим делом дотянули до манифеста 1913 г., из-за чего оно могло уже разбираться Варшавской судебной палатой.
Когда я сидел в Х-м павильоне, приезжавшая ко мне на свидание Мария Пецух предложила мне на ней жениться. Так как она была единственной, кто меня навещал, то несмотря на то, что она была старше меня десятью годами, я написал прошение генерал-лейтенанту Утгофу. Получив разрешение, я повенчался с ней в Х-м павильоне. Выйдя на волю в 1915 году из Орловской губернской тюрьмы, я не написал ей ни одного письма, решив ничего общего не иметь с тем прошлым, которое коснулось меня в создании страшного революционного греха.
За время моего сидения в Х-м павильоне Варшавской крепости я заведовал библиотекой Х-го павильона для арестованных. В конце моего заведования она состояла из 2100 книг, которые были на языках: польском, русском, французском, немецком, английском и еврейском.
Во время моего пребывания в библиотеке при мне посменно всегда находились дивизионные жандармы и часто приходили ко мне писаря из канцелярии. Кроме них, бывал старичок-чиновник, офицер интендантства, который служил с того года, когда были казнены пять пролетариатчиков: Петрусинский, Бардовский, Оссовский, Куницкий и Варынский [91]. Мне очень хотелось узнать хотя бы немного из тайн Х-го павильона, из которого так много людей погибло на виселице у Ивановских ворот крепости. С этим старичком-чиновником я договорился, что он даст сведения за все вре-{450}мя, т. е. больше тридцати лет. Он обещал дать все фотографические карточки казненных, которые имелись у него и которые он всегда сам снимал для дел павильона. Я обещал быть у него сам, насколько буду свободен, или же прислать к нему человека и посулил ему за весь этот материал из жизни и тайн Х-го павильона большие деньги. Он мне говорил, что когда казнили вышеуказанных пять пролетариатчиков, тогда у них в павильоне была какая-то большая неприятность. Фамилию этого чиновника я уже забыл. Я тогда же узнал, что палач, казнивший в Х-м павильоне, проживал у Малаховских ворот крепости. У него было тогда две дочери. За пьянство и скандалы комендант выгнал его из крепости, и он, нажив много денег за казненных им в Х-м павильоне, уехал в Киев со всем своим семейством. Там он купил себе дом и малое хозяйство и где-то там у проезда имел чайную или что-то в этом роде. Из Варшавской крепости он уехал туда в 1910 году или 1911 году. Его место занял его шурин, бывший рабочий фабрики или завода. Когда надо было казнить, то жандармы ходили за ним на квартиру в город. Писарь канцелярии говорил, что имя его Александр. При казни всегда присутствовал штатский врач-поляк, который приезжал из города, когда это требовалось, в Х-й павильон. Писарь канцелярии Х-го павильона после осуждения меня Варшавской судебной палатой в мае 1914 г. на двенадцать лет каторги под строгим секретом сказал мне, что обо мне от помощника генерал-губернатора, ген.-лейт. Утгофа, поступил секретный приказ в Х павильон и что это угрожает мне чем-то скверным. В чем дело, он мне не сказал, так как мы уехали в Орел. Уже некоторое время до суда охрана со мной была очень осторожной, и свидания давались мне уже в присутствии жандармского вахмистра.
Когда начальник охраны Глобачев уехал начальником охраны в Петроград, а его помощник подполковник Сизых начальником охраны в Ташкент, то Сизых просил меня никому во время допросов в охране не говорить того, что он частным образом говорил мне про дела охраны. Было видно в нем сильное беспокойство. По всему было заметно, что у них что-то с сотрудниками в партии произошло, что и долж-{451} но было произойти на основании тех сведений, которые мною были переданы Марии Пецух.
После приговора судебной палаты на каторгу мною было написано прошение Николаю II о помиловании. К этому прошению судебная палата присоединила свое обо мне заключение и также просьбу о помиловании. Все это было направлено министру юстиции Щегловитову. Когда началась война, всех арестованных из Х-го павильона перевели в Мокотовскую каторжную тюрьму, откуда вместе с мокотовцами отправили на Ковельский вокзал, где стоял приготовленный для нас поезд, которым мы и прибыли в Орловскую губернскую тюрьму.
Летом 1915 года в Орловской тюрьме я заболел на прогулке от солнечного удара и был уже при смерти. Довольно быстро мне стало немного лучше.
В тюрьме я был изолирован от других арестованных, но на прогулке арестованных корпуса, где я сидел, мне приходилось через открытое окно разговаривать с другими, а также и через дверь камеры. В этом корпусе были также Виктор Вцисло, по кличке «Кмициц», Ян Целинский - кл. «Здзислав», сидевший за убийство шпиона в Варшаве, еврей Барт и другой еврей тоже из Варшавы за принадлежность к ПСП революционной фракции. Равным образом я забыл и фамилию всегда гулявшего с ним члена с.-д. Польши и Литвы, был с нами член ПСП революционной фракции крестьянин из-под Ченстохова по фамилии Курса, кличка «Дендек», который всегда был в кружке по раздаче обеда, ужина, кипятку и уборке, а также один из гор. Лодзи из группы «революционеров-мстителей» по фамилии Доброшевский. С этими лицами я стал вести разговоры о моей жизни и всем том, что только мне было известно из тайн охраны. Все эти сведения я им передал.
Мое здоровье тогда стало снова ухудшаться, стали портиться легкие, и казалось, уже приближается конец жизни. Неожиданно в камеру ко мне явились начальник тюрьмы и тов. прокурора, которые заявили, что я свободен. Ввиду болезни они предложили оставаться в тюремной больнице. От кого исходило мое освобождение, они мне ничего не сказали. {452} Я попросил принести мои вещи (одежду) и, одевшись, в коридоре через дверь камеры распрощался с Бартом. Тюремные надзиратели не позволили мне ни с кем больше разговаривать, и я сейчас же ушел в канцелярию тюрьмы. Я попросил, чтобы меня на подводе свезли в больницу, но начальник распорядился отправить меня в полицейский участок, а они должны были отправить в больницу. В участке справились по телефону о принятии меня в больницу на излечение, откуда ответили, что нет мест.
Ввиду этого я просил отправить меня в Москву. От полицеймейстера принесли мне временное удостоверение личности, билет на проезд в Москву и десять рублей, после чего на извозчике отвезли на вокзал к поезду. В вагоне поезда освободили от пассажиров одну скамейку, где я лег и приехал в Москву. Я знал, что Варшавское охранное отделение переведено в Москву. Я поехал туда, так как у меня не было денег и паспорта. Начальство в охране было уже новое, но многие чиновники и служащие были те же. Я просил дать мне паспорт и поместить в больницу. Однако, ввиду переполнения последних ранеными солдатами, места не находилось, и мне пришлось несколько дней пролежать в охране. За это время они узнали, что я в тюрьме в Орле пытался вызвать судебное дело, чтобы облегчить участь некоторых арестованных, которые сидели по моим показаниям. Узнав об этом, они сказали мне: «Если вы дальше будете затевать волынку в этом деле, то мы возбудим против вас те дела, по которым у нас имеются данные об участии вашем в террористических актах, но судом по ним не привлекались».
За эти несколько дней, что я лежал в охране, однажды, разговаривая с кем-то из служащих, я сказал, указывая на ящики с делами охраны, которые были вывезены из Варшавы, что если бы в этом доме вспыхнул пожар, то все дела эти улетели бы вместе с дымом. Человек этот доложил начальнику охраны, что я хочу поджечь охрану. Начальник выбежал ко мне с криком, но я назвал дураком того, кто сказал ему это и объяснил, что разговор у нас был, но я не собирался поджигать охрану. {453}
В это время я узнал, что в Москве есть больница для беженцев, и просил поместить меня туда. Там я пролежал несколько дней, но уход и лечение в этой больнице были плачевны. Там же я узнал, что в Петрограде есть много больниц, и там хорошо лечат. Я решил уехать лечиться в Петроград. Прибыв туда и не имея ни средств, ни знакомств, я узнал на вокзале, где находится петроградская охрана, и, хотя это было мне крайне неприятно, в трамвае поехал туда. В дежурной канцелярии просил доложить обо мне начальнику охраны, которым был бывший начальник варшавской охраны Глобачев.
Меня повели через двор дома во флигель по лестнице и ввели меня в обширный кабинет. Вышел жандармский офицер и спросил, что я хочу. Я ответил, что мне необходим паспорт, и просил поместить меня в больницу, а также дать денег. Офицер этот ушел. Минут через десять вернулся и сказал, что паспорт приготовят через несколько времени на желательную мне фамилию. На это я ответил, что чужим именем пользоваться не желаю и хочу паспорт по той фамилии, по которой я родился и по тому же месту рождения. Относительно больницы он назвал мне городские больницы и сказал, чтобы сам поехал в одну из них. Он дал мне сорок рублей и заявил, что паспорт получу лишь через некоторое время. Начальника охраны я тогда не видел и предполагаю, что он боялся выйти ко мне.
Будучи очень слабым, я сел на извозчика и просил его свезти меня в больницу Марии Магдалины. Там меня сейчас же приняли и положили на излечение во второй барак. Вскоре я просил доктора выписать меня из больницы. Я хотел уехать на юг, имея в виду сухой климат.
После долгого колебания он выписал меня, и я уехал в Одессу, Там я узнал, что в Одессе есть польский комитет для беженцев по Польской улице, и я направился туда. Меня направили в дом, снятый для беженцев, к одному семейству. Там было очень сыро и холодно. Кажется, на третий день, я уехал в новую городскую больницу. Там меня приняли и положили в отделение нервнобольных. Как мне помнится, лежал я довольно долго, а затем выхлопотал билет через Киев в {454} Петроград. В Киеве мне стало настолько худо, что дальше ехать я был не в силах и направился в киевскую городскую больницу. Там я пролежал довольно долго, а затем уехал в Петроград.
В Петрограде я снова направился на излечение в городскую больницу Марии Магдалины, где меня положили, как и первый раз, во 2-е отделение. На этот раз я лежал довольно долго. Потом меня, как хронически больного, перевезли на излечение в Покровскую общину.
Из Покровской общины я написал письмо начальнику Петроградского охранного отделения с просьбой прислать мне паспорт, и через некоторое время после этого ко мне пришел околоточный надзиратель, который протокольно снял с меня допрос, кто я, и все с моего рождения. Через некоторое время я получил паспорт на свое имя. Из Покровской общины меня, как неизлечимого больного, перевели в богадельню. Затем я лежал на излечении в Петропавловской больнице, а, наконец, долгое время лежал после октябрьского переворота в больнице Петра Великого, где заболел сыпным тифом.
Так как я почувствовал себя в силе начать работу, хотя и не тяжелую, то, прежде чем выписаться из больницы, решил найти место. После октябрьского переворота написал заявление в военную секцию Смольного института с просьбой принять меня на службу, чтобы своим трудом я мог принести помощь скорбящим, так как это желание всей моей жизни и чтобы в это время мог учиться медицине. Из Смольного меня направили в Главное военно-санитарное управление на Караванной улице. Там меня зачислили на службу в Красный Крест Красной армии. Я получил назначение санитаром на военно-санитарный поезд №33-А по перевозке больных и раненых красноармейцев по разным городам России.
Один раз за больными и ранеными нам пришлось поехать в Ригу и стать поездом на станции Рига - Берег. В это время от Риги не так далеко был фронт. Белогвардейские аэропланы стали кружиться над городом. По одному из них, который летел над станцией и метал гранаты, я и каптенар-{455}мус поезда Иван Осипович Тарасюк стали стрелять из винтовок, но было слишком высоко.
В одно время, когда шли бои на Польском фронте, наш поезд получил назначение туда, где мы и пробыли два с половиной месяца. Под конец нашей работы по Польскому фронту наш поезд ушел на Витебск в Коростень Волынской губернии за тифозно-больными красноармейцами. Нагрузив поезд тифозно-больными, как только было возможно, мы уехали в Витебск. Так как лазареты в Витебске были переполнены, то нам с больными пришлось стоять несколько дней на запасном пути, и почти вся команда поезда заболела тифом. Я заболел возвратным тифом и слег, когда у меня температура была уже 39,8°. За это время часть поезда мы уже разгрузили, и теперь сами легли на их места. Во время нашей болезни мы все время лежали в поезде, и за это время поезд после разгрузки больных опять ушел за больными в Гомель. Нас заменила ввиду болезни гомельская санитарная команда, которая и проводила поезд из Гомеля в Витебск, но и из этой команды половина заболела тифом.
При отправке нашего поезда из Витебска в Петроград часть команды поправилась. Мы могли ухаживать друг за другом. Вскоре я был переведен на службу на санитарный поезд № 16, на котором два раза пришлось возить германских пленных за границу, в Нарву (Эстония), а оттуда мы возили наших пленных, возвращающихся из-за границы из Германии. В конце своей службы в Красной армии я был переведен на военно-санитарный поезд № 2, с которого в начале 1921 года по праву о демобилизации армии был отпущен в бессрочный отпуск. Военно-санитарным поездом № 2 мы также отвозили германских пленных за границу, в Нарву.
После освобождения меня от военной службы я сейчас же поступил на службу к уполномоченному Петрогубкоммуны по закупке лошадей для сельскохозяйственных работ, с которым и уехал на Кавказ в Екатеринодар; оттуда с закупленными им лошадьми мы в июне месяце 1921 г. вернулись в Петроград. В дороге на Кавказ я познакомился с ехавшим тогда же в отпуск по болезни сотрудником Губернской Чрезвычайной Комиссии Григорием Васильевичем Федоровым, с {456} которым мы взаимно понравились друг другу. Он раньше меня уехал с Кавказа в Петроград. Когда я вернулся в Петроград, он уже был на службе инспектором в Петроградском торговом порту, куда и я сейчас же, т. е. 23 июня 1921 г., поступил помощником инспектора в порту. В начале 1922 года я получил назначение заведующим 15-м пакгаузом (складом) Учетно-товарного отдела складов Петроторгпорта, где и состоял на службе до моего ареста.
Во время моей службы на военно-санитарном поезде № 33-А на станции Витебск мы получили приказ отбыть с поездом в Полоцк, где тогда на город наступали польские войска. Мы прибыли в Полоцк на станцию. Вдали от города была слышна артиллерийская пальба. Она все приближалась к городу. Вечером к ней присоединился треск пулеметов. На станции все паровозы по приказу командующего войсками, стояли под парами. На свой санитарный поезд стали принимать раненых красноармейцев, поступающих к нам прямо с боя. Истекающих кровью людей мы стали на руках вносить в вагоны поезда. Нам на смену был вызван из Витебска другой санитарный поезд, который стал рядом с нашим и начал работу по приемке раненых. Наш поезд, нагруженный ранеными битком, уже ночью под грохот орудийной и пулеметной пальбы ушел на разгрузку на Невель и Витебск. Когда наш поезд тронулся со станции Полоцк и я стоял в вагоне, переполненном ранеными, наполовину раздетыми, разутыми и голодными красноармейцами, я вспомнил и покачал головой на вид этих истекающих кровью людей. Все ведь это плоды, которые дала наука Юзефа Пилсудского на учебниках французского военного штаба. Сбылось то, что я предусматривал. Эту кровь и страдания дает пролетариату политика Пилсудского с его компанией. Он теперь, выдвинутый международными капиталистическими зверствами, поддержанный всемирной буржуазией и ее штыками, сумел стать под вывеской социализма во главе того, от веков терзаемого польского народа орлами трех царских тронов, и теперь же двинуть его борьбу с теми, которые раздетые, разутые и голодные за право человека и свободу его духа умирали на полях битв с международной буржуазной кабалой. {457}
Пилсудский! Почему же ты, стоя во главе центра ПСП рев. фрак., не дал своим руководством польскому народу социально-коммунистической жизни? Ты же мог сделать это. Но ты со своей компанией никогда и не думал сделать этого. Тебе надо было пройти по трупам рабочих, по трупам моих товарищей по борьбе к власти и с ее высоты господствовать над миллионами рабов. Ты сумел остановить волну социалистической революции, которой было суждено прокатиться по всему миру и стереть навеки проклятый капиталистический мир. При сотрудничестве твоей компании с варшавской охраной вы сумели убить во мне дух революционный и его энергию, и меня, не знавшего страха смерти в борьбе за право человека, бросить в багно скорби и позора на подмогу царскому орлу и в то же время на его растерзание. Ты с моей родины, покрытой могилами, почва которой пропитана кровью зверств буржуазных, сумел устроить барьер-крепость - гордость всемирной буржуазии. Ты с возглавляющего Центральный Комитет ПСП рев. фрак. поставлен на страже у мировой буржуазии и комендантом этой крепости, о которую назначено разбиваться волнам социалистической революции. Напрасно. Посеянное семя дало растение, а растение даст и плоды. Посеянный в душе и сердце пролетариата гнев даст наравне с вопиющей кровью, которой пропитана земля, зверствами буржуазии, могущественную волну гнева, которая тебя и твоих союзников на ваших престолах захлестнет.
Сукенник, Антон Касперович
Дом предварительного заключения в Петрограде
Августа 15 дня 1922 года {458}