Глава XVII «Именно от него исходит все зло»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XVII «Именно от него исходит все зло»

Кадис – неосуществленная мечта

Со времени разрыва отношений с Испанией Бекингем задался целью, к достижению которой без колебаний привлек нового короля: он хотел возглавить морскую экспедицию, чтобы напасть на короля Филиппа на его собственной территории и доказать всему миру, что возвращаются времена подвигов Дрейка и Рэли. Таким образом удалось бы еще раз подтвердить господство Англии на море, а правление Карла I вписало бы славную страницу в историю.

Помимо всего прочего, этот проект полностью соответствовал желанию парламента, высказанному в конце правления короля Якова. У всех еще звучало в ушах громкое заявление Джона Элиота: «Мы бедны, а Испания богата. Вот где следует искать нашу Индию!» Поэтому казалось, что планируемая Бекингемом экспедиция получит поддержку народа.

Что касается Карла, то он искренне верил, будто, послав флот к берегам Испании, он весьма серьезно повлияет на возможность восстановления сестры и зятя на троне Пфальца, а этого он упорно добивался. Он явно рассчитывал, что Испания, будучи атакована и отрезана от американского золота, отступит в Нидерландах и Германии. Возможно, он просто принимал желаемое за действительное, как ему не раз случалось поступать и в дальнейшем. Именно этот вопрос с недоумением задавал себе шведский посол, которому король за несколько дней до отправки экспедиции заявил: «Я стану воевать с Испанией до тех пор, пока мой зять не будет восстановлен в правах, даже если это будет стоить мне короны» {312}.

Итак, ничто заранее не предвещало провала великого замысла Бекингема. Ничто, кроме разве упорного нежелания парламента предоставить дополнительные субсидии сверх двух субсидий в 140 тысяч фунтов стерлингов, по которым голосовали в июне. Несмотря ни на что, подготовка к операции продолжалась, главный адмирал опять вложил собственные деньги. В августе Тайный совет подтвердил желание короля призвать наиболее состоятельных подданных «добровольно» внести пожертвования, и большинство действительно их вносили, пусть без особого энтузиазма, но и без сопротивления.

На протяжении всего лета 1625 года флот вооружался в портах, расположенных у южных берегов Англии. Соединенные провинции также пообещали предоставить 22 корабля. Матросов и солдат набирали «путем давления», то есть насильственно, поскольку добровольцев не нашлось. Все еще, конечно, помнили печальный опыт армии Мансфельда. Но что оставалось делать? Всего было оснащено 12 судов королевского военного флота, 73 торговых корабля и множество угольных барж из Ньюкасла. Предстояло перевезти 5 тысяч матросов, 10 тысяч солдат, 100 лошадей и артиллерию – все они должны были быть собраны в Плимуте к началу октября. То были мощные силы – более многочисленные, нежели вошедшая в легенду армада, посланная в свое время Филиппом 11 на покорение елизаветинской Англии. Достоинства новой армии внушали великие надежды. Но…

Таких «но» было немало. В первую очередь бросалось в глаза полное отсутствие энтузиазма и профессионализма у солдат и матросов. Приятно мечтать о славе Дрейка, но с тех пор образ мыслей изменился и англичане уже не отличались тем боевым духом, который в 1560-1580-х годах заставлял их мчаться на край света в поисках приключений и добычи. Большая часть нынешнего контингента шла на войну нехотя, из-под палки, не имела никакой технической подготовки и не знала, куда и зачем их везут.

Существовало еще одно «но» – однако оно станет явным чуть позже – материальное оснащение оставляло желать лучшего. Снаряжения не хватало, многие корабли были в плохом состоянии, мачты оказались изъедены древоточцами, паруса износились. И главное, не хватало провизии: мяса, хлеба, воды. Запасы скоро истощились, и это привело к бунтам. В данном вопросе нельзя отрицать ответственность Бекингема. Будучи главным адмиралом, он был обязан следить за количеством и качеством снаряжения и провизии. Он же оставил эти вопросы на попечение своих подчиненных, из которых многие были некомпетентны, а другие откровенно бесчестны: приказы исполнялись плохо, поставки не осуществлялись. Везде царил хаос. После катастрофы с армией Мансфельда Бекингему, чья честность не вызывает сомнений, следовало бы сделать соответствующие выводы. Он их не сделал.

И наконец, главное: руководство экспедицией было посредственным. Поначалу было решено, что главный адмирал сам поведет флот. Однако в сентябре сочли, что он принесет больше пользы как дипломат на поприще создания и укрепления англо-голландско-датско-шведско-французской коалиции, необходимость которой теперь ощущалась как никогда. Поэтому, приняв (несколько обманчивое) звание «генералиссимуса», Бекингем передал командование назначенному королем адмиралу. Этим адмиралом стал Эдвард Сесил, отважный солдат, ветеран нидерландских войн, не имевший, однако, опыта морских сражений. Ему довольно неожиданно, прямо накануне отъезда, присвоили титул виконта Уимблдона, что не добавило ему авторитета, необходимого для того, чтобы заставить подчиняться таких вице-адмиралов, как граф Эссекс, важный вельможа, сын фаворита Елизаветы I, или граф Денби, шурин Бекингема. Фаворитизм давал о себе знать.

Для полноты картины упомянем вопиющее отсутствие дисциплины на кораблях и отсутствие общего стратегического плана операции. Заботясь о соблюдении тайны и боясь заранее насторожить испанцев, руководство решило держать цель экспедиции в секрете. Инструкции, отданные королем (то есть Бекингемом) адмиралу Сесилу в момент отплытия, были до странности туманны: атаковать те испанские порты, которые окажутся наиболее легко достижимы, по возможности захватить галионы, которые в это время должны были везти в Кадис мексиканское золото. Сесил никак не мог решить, на какой порт напасть: Лиссабон, Санлукар или Кадис? Наконец, уже находясь в водах Атлантического океана и посовещавшись со своими двумя вице-адмиралами, он выбрал Кадис. Эссекс, несомненно, припомнил, что именно там двадцать девять лет назад стяжал славу его отец. Однако случилось так, что галионы, предупрежденные лазутчиками, повернули на юг и, целые и невредимые, прибыли в Кадис позже, уже после того как англичане оттуда ушли.

Решение Бекингема передать другим лицам руководство экспедицией, на которую Англия возлагала столь большие надежды, подверглось суровой критике. Старый генерал Кромвель, переживший катастрофу армии Мансфельда, писал фавориту: «Ваша Светлость берет на себя тяжкую ответственность, отправляя флот в нынешних условиях. Говорят, что Вы не допускаете до себя опытных людей и что только Вы один в курсе происходящего в то время, как даже лорды, члены Тайного совета, пребывают в неведении. Теперь, если дело увенчается успехом, все решат, что Вы туг ни при чем, раз Вы отсутствовали, но если экспедиция обернется неудачей, все станут винить Вас за то, что Вы втянули короля в подобное предприятие, и все Ваши действия сочтут опасными для королевства» {313}.

Рассказав обо всем этом, мы не считаем необходимым подробно описывать несчастья, обрушившиеся на экспедицию, поскольку сам Бекингем в ней не участвовал. Корабли отплыли из Плимута 8 октября 1625 года, к ним в условленное время присоединились голландские суда, которые, кстати, очень хорошо проявили себя в последующих операциях. 22 октября (1 ноября, по испанскому календарю) флот достиг Кадиса. И, начиная с этого момента, тактические ошибки, бессмысленные маневры и нарушения дисциплины следовали друг за другом без перерыва. Граф Эссекс, не обращая внимания на адмирала Сесила, атаковал несколько испанских галер, стоявших на якоре в стороне от города, но дал им возможность укрыться в порту и предупредить гарнизон. 24 октября англичане овладели крепостью Пунтал, но часть кораблей отказалась принимать участие в операции. Затем Сесил намеревался перекрыть перешеек, связывающий Кадис с большой землей. Он бросил туда войска, изголодавшиеся и испытывающие жажду под суровым солнцем Андалусии. Наткнувшись на склад, в котором испанцы хранили вино, солдаты устроили дикую пьянку, а тем временем в Кадис успело войти подкрепление, и город сделался неприступен. В результате пришлось вернуться на корабли и поднять якоря.

В течение многих дней английские и голландские суда курсировали в открытом океане, все еще надеясь встретить и перехватить мексиканские галионы, – а те в это время благополучно вошли в Кадис. В середине ноября потрепанный бурями флот в плачевном состоянии вернулся в Англию. Солдаты умирали от голода. Великая надежда Карла и Бекингема рухнула столь же стремительно, как за тридцать лет до того не оправдались планы Филиппа II, пославшего Непобедимую армаду. Как справедливо предостерегал лорд Кромвель, ответственным за эти несчастья все англичане сочли фаворита {314}.

Дипломатические маневры в Гааге

Бекингем не принимал личного участия в командовании флотом (впрочем, позволительно усомниться в том, что его присутствие могло бы что-нибудь изменить), поскольку в это время он находился в Гааге, где развернулись масштабные дипломатические маневры, которые, по мысли англичан, должны были привести к сплочению грандиозного союза протестантов против Испании, Австрии и их сторонников – германских католиков. То была изощренная эквилибристика, если принять во внимание, что Англия теоретически по-прежнему оставалась союзницей Франции, которая ни за что на свете не желала выглядеть сторонницей протестантов: этого не допускали ни общество, ни сам король.

Ходу переговоров серьезно мешало обязательство, принятое Карлом I по отношению к его кузену, королю Дании Кристиану IV, еще в начале правления. Карл пообещал Кристиану ежемесячно выплачивать 30 тысяч фунтов стерлингов на содержание армии, на которую он рассчитывал в деле отвоевания Пфальца. Однако откуда было взять такие деньги после парламентской неудачи в апреле-августе?

Вдобавок посол Швеции заболел и не присутствовал на конференции. Франция официально не была представлена. Бекингем мог сколько угодно расточать свое обаяние, но он имел дело с серьезными политиками, а козырей у него не было. Кроме того, его расшитые и усыпанные бриллиантами костюмы не просто поразили, а шокировали одетых в черные платья суровых буржуа, которые составляли Генеральные штаты Соединенных провинций.

Параллельно с политическими дискуссиями Бекингем отчаянно пытался договориться с амстердамскими банкирами о займах. Речь шла даже о том, чтобы заложить драгоценные камни английской короны – сделка незаконная, поскольку король Карл не был ее владельцем и не мог распоряжаться ею без разрешения парламента, который ни за что не дал бы на это согласия. Впрочем, голландские заимодавцы прекрасно знали об этом, и ни один из них не позволил втянуть себя в столь опасное дело.

Наконец 29 ноября 1625 года было заключено соглашение (Гаагский договор) между Англией, Соединенными провинциями и Данией. Соединенные провинции брали на себя серьезные финансовые обязательства, а Бекингем – увы, согласно английскому обыкновению последних лет – дал необдуманные обещания. Никто не понимал, как ему удастся сдержать слово: о провале кадисской экспедиции было уже известно, международный престиж Карла I опустился до небывало низкого уровня.

Известен один эпизод, случившийся во время пребывания Бекингема в Гааге и весьма для него характерный. В то время умер голландский ученый по имени Эрпениус. Его вдова осталась без средств, но с богатой библиотекой. Библиотеку, в которой находилось много редких восточных рукописей, очень хотели купить иезуиты Анвера. Бекингем узнал об этом и сразу предложил вдове королевскую цену: 500 фунтов стерлингов, «сумму, превышавшую стоимость веса библиотеки в серебре». Великолепный жест мецената. Но в подходящий ли момент он был сделан? {315}После заключения Гаагского договора главный адмирал хотел было поехать в Париж, чтобы еще раз, в том же духе, что и раньше, попытаться убедить Ришелье присоединиться к антиавстрийскому и антииспанскому союзу. Но кардинал был полон решимости ни в коем случае не пускать английского фаворита снова во Францию, тем более что пункты брачного договора Генриетты Марии, касавшиеся католиков, не были выполнены, а супруга Карла I подвергалась всяческим нападкам со стороны протестантов. Было еще кое-что, о чем Ришелье умалчивал, но все наблюдатели прекрасно знали: Людовик XIII ни под каким предлогом не желал допускать до своего двора англичанина-соблазнителя. «Вы достаточно светский человек, чтобы догадаться о том, чего нельзя написать», – сообщал Лавиль-о-Клер в тайной депеше Блен- вилю {316}. Бекингем снова натолкнулся на нежелание французской стороны принимать его. Расплатиться за это вскоре пришлось Генриетте Марии.

Хочешь не хочешь, а парламент придется созывать

Одной из самых характерных психологических черт Карла I вплоть до конца его правления была верность друзьям и слугам. Бекингем был, разумеется, тому ярким, но не единственным примером. После провала операции при Кадисе командование боялось возвращаться в Англию, страшась королевского гнева (гнева, большинством из них вполне заслуженного), Карл, напротив, не прибег ни к одной санкции против них и ни в чем их не винил. Снисходительность государя скорее всего объясняется тем, что расследование причин неудачи естественным образом задело бы слишком высокие инстанции, вплоть до ближайшего окружения главного адмирала, если не его самого.

Однако общественное мнение было не столь терпимо. Вид полураздетых, умирающих от голода матросов и солдат, сходящих с поверженных, истрепанных кораблей, вызвал жалость и негодование. Было нетрудно угадать, что, если когда-нибудь созовут новый парламент, критические высказывания прозвучат открыто и со всей суровостью.

Созвать парламент… Разумеется, ни Карлу, ни Бекингему этого ни в коей мере не хотелось, учитывая горький опыт заседаний, которые пришлось поспешно прервать в августе 1625 года. Но как обойтись без него? Казна была пуста. Скудные субсидии, за которые проголосовали в июне, все еще не были получены. Введенные налоги принесли какие- то 25 тысяч фунтов стерлингов, а надо было содержать то, что осталось от армии Мансфельда, и платить деньги, неосторожно обещанные Кристиану IV Датскому. Кроме того, приходилось заново снаряжать флот – провал экспедиции против Кадиса не мешал Бекингему мечтать о реванше. Вдобавок были нужны средства для организации церемонии коронации, отложенной на несколько месяцев из-за чумы и осложнения международных отношений. Все это означало, что, хочешь не хочешь, а созывать парламент придется. Оставалось надеяться, что новый его состав окажется менее склонным к конфликтам, чем предыдущий. «Послания» о созыве были разосланы на 6 февраля 1626 года.

Король и фаворит питали в отношении парламента необоснованные иллюзии. Ни внутренняя, ни внешняя политика не принесла положительных результатов со времени роспуска предыдущего состава парламентариев: напротив, за это время успела провалиться экспедиция в Кадисе. Хотя Карл и Бекингем довольно легко отнеслись к этой неудаче, общество восприняло ее с горечью и возложило ответственность за нее на главного адмирала.

Более того, Тайный совет опасался, что заседания не пройдут безболезненно. Не имея возможности открыто влиять на исход выборов, прибегли к испытанному, но законному способу: наиболее ярых противников, таких как Сеймур, назначили шерифами в их графствах. Став королевскими чиновниками, они больше не могли быть избраны депутатами. Но если король и Бекингем думали, что таким образом обеспечивают себе послушную и мирную палату общин, то они сильно ошибались. Такие люди, как Дадли Диггс, Джон Элиот и другие, не замедлили проявить себя как противники еще более опасные, нежели те, от кого удалось избавиться.

Коронация короля Карла

Следовало, пусть с опозданием, короновать короля. Чума еще не сошла на нет, казна была пуста, но церемонию нужно было организовать безотлагательно. Власть короля, его достоинство требовали священного ритуала. Сам Карл, будучи приверженцем традиции, придавал этому большое значение, а его религиозный советник Лод подчеркивал, что суть ритуала состоит в мистическом единении с Богом и со страной.

Учитывая обстоятельства, было решено отказаться от большой процессии через Лондон, однако сама церемония подготавливалась с величайшим тщанием и вниманием к деталям. Карл даже лично решал вопрос о составе елея для священного помазания и велел включить в него мускус, жасмин, флeрдоранж и оливковое масло.

Однако в последний момент возникло непредвиденное препятствие: Генриетта Мария, которая должна была короноваться вместе с супругом на хорах всеми почитаемого Вестминстерского аббатства, внезапно отказалась участвовать в ритуале, проводимом англиканским священником. Она заявила, что ее участие в подобном ритуале можно было бы расценить как принятие ею религии, к каковой она не принадлежит. Французские католические священники, к которым обратились за консультацией, рассмотрели эту проблему с формальной точки зрения: коронацию королевы может провести только епископ-католик – в частности, ее исповедник, епископ Мандский – в противном случае будет-де поставлено под вопрос спасение ее души.

Как хотелось бы верить, что подобное требование в условиях «антипапистских» настроений в Англии 1626 года было просто язвительной остротой! Увы, то была не шутка. Карл предложил, чтобы его жена, раз уж она не может быть коронована, присутствовала на церемонии в специально отведенной для нее ложе. Опять отказ. И так получилось, что 2 февраля 1626 года Карл I, «защитник веры», облаченный в белую одежду, один получил помазание, корону, скипетр, державу и все прочие монархические регалии из рук епископа Лода. К отсутствию королевы все отнеслись с вполне справедливым суровым осуждением. «Подобная демонстрация неповиновения и нежелания прийти к согласию достойна сожаления», – записал государственный секретарь Конвей {317}.

Описывая коронацию, ее свидетель сэр Саймондс Дьюз приводит красноречивый эпизод. При восхождении на помост Бекингем, шедший слева от короля, протянул ему правую руку, чтобы помочь подняться, однако Карл, наоборот, «просунул свою руку под правый локоть герцога и таким образом помог ему взойти по ступеням, говоря при этом: "Вам нужнее моя поддержка, чем мне Ваша"». «Эти слова, – завершает свой рассказ Дьюз, – я припомнил позднее, когда король ради спасения герцога, которого парламент поставил в опасное положение, решил распустить его раньше срока» {318}.

Открытие парламента

Сразу же после коронации, 6 февраля, состоялось открытие парламента. На этот раз была организована традиционная процессия от Уайтхолла до Вестминстера. То было красочное зрелище, ибо в процессии шагали пэры в длинных горностаевых мантиях, епископы, облаченные в свое полное одеяние, и депутаты общин в темных, но весьма элегантных костюмах, а возглавляли процессию король и его Тайный совет.

Увы! Случилась новая стычка с королевой. Она пожелала смотреть на процессию из окна Уайтхолла, сидя рядом с послом Бленвилем, со своим камергером Тилльером и в окружении французских фрейлин. Король предполагал, что все будет иначе: он хотел, чтобы Генриетта Мария сидела рядом с леди Бекингем, матерью фаворита, и герцогиней Кейт на балконе дома, находившегося на противоположной стороне улицы. Разумеется, то был знак внимания к герцогу, но вместе с тем также способ продемонстрировать всем, что молодая королева благосклонна к английским дамам. Последовала бурная сцена, в которой Генриетта Мария повела себя, как капризный ребенок: она отказалась двинуться с места, потому что идет дождь и он испортит ее прическу. Когда об этом сообщили Карлу, он сказал, что дождь уже закончился, и послал к супруге Бекингема с приказом выполнить его желание. Опять отказ. Дело принимало серьезный оборот. Тогда вмешался посол Бленвиль, оказавшийся лучшим дипломатом, нежели его считал Бекингем, и королева наконец согласилась перейти на другую сторону улицы. «Однако Бекингем не мог допустить, чтобы пропала столь прекрасная возможность внести сумятицу, – пишет враждебно относившийся к герцогу Тилльер, – и воспользовался случаем, чтобы настроить короля против "наглых французов". На следующий день Бленвилю было запрещено появляться при дворе и видеться с королевой» {319}.

Суть этой супружеской ссоры – не первая и не последняя между Карлом и Генриеттой Марией – стараниями Бленвиля и Тилльера дошла до Ришелье и Людовика XIII в сильно преувеличенном виде, и те посчитали, что спровоцировал ссору Бекингем, о котором в то время во французской дипломатической переписке упоминали как о человеке, «чье сердце ожесточено против Франции». Говорили, что он-де «полон ярости» и «бросает вызов», специально ухудшая отношения между двумя странами «в угоду странностям собственного настроения» {320}.

Впрочем, в тот момент у Карла и Бекингема было немало более важных забот.

Дерзость Элиота

Речь на открытии парламента, произнесенная в Вестминстере 6 февраля 1626 года Карлом I, на чьих плечах красовалась мантия, а на голове – корона, была, по обыкновению, краткой и уклончивой. «Я собрал парламент в самом начале своего правления, с тем чтобы попросить у моего народа совета и содействия в выполнении трудных задач, но был вынужден распустить его из-за того, что он слишком неторопливо откликался на мой призыв. […] Ныне же я снова созвал это собрание и надеюсь, что оно, не теряя времени даром, даст исчерпывающий ответ на мою просьбу о субсидиях в соответствии с безотлагательными потребностями королевства и всего христианского мира и не допустит, чтобы критические высказывания и неуместные сожаления мешали работе моего правительства. Я предпочитаю действия словам, и больше мне нечего сказать» {321}.

Можно легко представить, какое впечатление эта авторитарная, точнее, презрительная, речь произвела на лордов, пекшихся о своих привилегиях, и на депутатов, имевших достаточно поводов для недовольства. Косноязычие короля только усугубило неприятное впечатление.

Последовавшая за этим проповедь Лода не улучшила положения: главной темой своего рассуждения он избрал сплочение нации вокруг короля, «ибо с ним – Бог». Затем выступил хранитель печати Ковентри, объявивший, что казна нуждается в деньгах, но так и не назвавший точных сумм и не сказавший ни слова о том, как были использованы субсидии, выделенные год тому назад.

Со стороны короля и его Совета было до странности легкомысленно предполагать, что при подобных условиях парламент, еще находившийся под впечатлением августовского роспуска – ведь это произошло всего шесть месяцев назад, – проголосует за субсидии, не заставляя себя упрашивать и не теряя времени даром (как выразился король), а также не высказав никаких критических замечаний. Еще удивительнее то, что ни король, ни Совет не предвидели, какая буря надвигается на Бекингема. Разразившись несколько недель спустя, она явно застала короля, фаворита и правительство врасплох.

Недавняя катастрофа под Кадисом давала оппозиции прекрасный повод для наступления. 8 февраля сэр Джон Элиот, который начал играть роль основного противника главного адмирала, поджег фитиль: «Господа, я прошу вас посмотреть по сторонам! Вы видите, в каком ужасном положении мы находимся, какие потери мы понесли. Задумайтесь о том, что унижена честь нашей страны, что в самом начале рухнули надежды нашего прекрасного государя. Разузнайте, как проводилась подготовка к операции, как велась она сама. Поищите, в чем была ошибка и кто виноват. Наши корабли погибли, наши люди убиты врагами, причем не по воле судьбы, а из-за тех, кому мы доверились. […] Неужели нам скажут, что нас это не касается? Я утверждаю, что все, связанное с использованием субсидий, которые мы предоставили, входит в нашу компетенцию. А потому я прошу вас тщательно проверить военный бюджет и бюджет королевского дома».

Знаменательная речь. Бекингем не был упомянут – пока, – но все указывало на него. Элиот сразу же задел больное место, проникнув в самую суть предстоящих дебатов: да или нет, имеет ли право парламент требовать отчета об использовании предоставленных средств? Исторические прецеденты были неоднозначны. Великая Елизавета никогда не допускала выполнения подобных претензий, однако Яков I поступал по-разному: если он просил денег, то был готов предоставить по этому поводу любые обоснования; затем он забывал о собственных обещаниях и прикрывался «королевской прерогативой». Карлу I требование объяснений казалось покушением на его достоинство, или, как он выражался, на его честь. Поэтому он вскоре отреагировал на свой лад.

В это время вне парламента произошло событие, приведшее к ожесточенным дебатам. Французское торговое судно «Святой Петр» из Гавра, возвращение которого было обещано владельцам Бекингемом, было вновь захвачено и удерживалось в Англии под тем предлогом, что Франция отказалась вернуть суда, приведенные Пеннингтоном. Надо заметить, что отказ Франции был вполне оправдан, поскольку эти суда нанимались с единственным условием: не использовать их против Англии. Вскоре распространился слух, что французские товары, на которые также был наложен арест по приказу Совета, переданы в распоряжение главного адмирала. Этот слух был абсолютно беспочвенным, но подействовал безотказно. Английские купцы, напуганные тем, что Франция наложит ограничения на торговлю, предупредили своих депутатов в Вестминстере.

Затем, как будто еще мало было пороха в готовой взорваться бочке, Карл I дал парламенту новый повод для возмущения. На этот раз речь шла уже не об общинах, а о палате лордов. Граф Эрандел, из клана Говардов, женился вопреки воле короля на кузине Карла Елизавете Стюарт, сестре молодого герцога Леннокса. Карл пришел в ярость и велел посадить Эрандела в Тауэр как раз во время заседаний парламента, тем самым нарушив традицию, согласно которой лорды и депутаты общин во время сессии пользовались неприкосновенностью, за исключением случаев государственной измены, по делу о которой возбуждалось законное следствие. Палата лордов выразила гневный протест, но король отказался принять петицию в защиту Эрандела, и тот остался в Тауэре. Вмешательство королевы Генриетты Марии только осложнило положение. Что думал об этом Бекингем, неизвестно.

Неожиданная атака доктора Тернера

Внезапно, 11 марта, перешел в наступление малоизвестный депутат, о котором впоследствии также никто больше не упоминал, – некий доктор Тернер. Он произнес речь, в которой обвинил лично Бекингема по шести пунктам: «1. Разве герцог как главный адмирал не стал причиной развала королевского флота? 2. Разве неоправданное, неумеренное и постоянное дарение герцогу и его семье денег и земель не стало причиной истощения богатств короны и уменьшения доходов короля? 3. Разве огромное количество должностей и чинов, доверенных герцогу и его бездарным подручным, не стало причиной ухудшения управления государством? 4. Разве не стал поддержкой и помощью католикам тот факт, что мать и тесть герцога остаются папистами? 5. Разве герцог не является тем звеном, через которое продаются и покупаются королевская милость, должности и судейские полномочия, а также чины и бенефиции духовенства? 6. Разве тот факт, что герцог благоденствовал на суше в то время, как, будучи главным адмиралом, он должен был бы командовать флотом, не является причиной провала операции при Кадисе?»

Смелое заявление. Оно, без сомнения, отражало настроение многих депутатов, но вплоть до этого времени никто не осмеливался произнести вслух имя фаворита, сопроводив его столь точно сформулированными обвинениями. Конечно, 27 февраля, во время обсуждения бюджета, Элиот напомнил о том, сколь плачевно закончили свои дни Губерт де Бург и граф Суффолк, фавориты Генриха III и Ричарда II [65]. Упоминание о них задело за живое Карла I, потому что после падения обоих этих фаворитов начались гражданские войны. Однако аналогия между Губертом де Бургом и Суффолком, с одной стороны, и Бекингемом – с другой, только подразумевалась, и все тщательно избегали упоминания конкретного имени.

Как и следовало ожидать, Карл I отреагировал резко. Он созвал депутатов общин в Уайтхолле и обратился к ним с торжественной речью: «Господа, я вижу, что вы уделяете слишком много времени рассуждениям о бедах. Я предпочел бы, чтобы вы лучше постарались помочь мне выправить положение. […] Некоторые из вас (я не говорю: все) желают расследовать поведение не какого-то должностного лица, но человека, стоящего ко мне ближе всех. Было время, когда говорили: что можем мы сделать для пользы человека, которому король желает воздать почесть? Нынче же, напротив, некоторые стремятся как можно более навредить человеку, коего я выделяю из всех. […] Знайте, что герцог Бекингем во всех случаях действует согласно моему приказу. Я не могу допустить, чтобы ваша палата сомневалась в моих слугах и тем более в том из них, кто стоит ко мне ближе прочих. Потому я рассчитываю, что вы по справедливости накажете тех, кто позволил себе подобное оскорбление моего достоинства».

Несколько дней спустя Карл подвел окончательный итог своему рассуждению в еще более резкой речи: «Я хочу предостеречь вас, господа. Вы желаете настаивать на своем, но так не обращаются с королями. Королю проще перенести нападение врагов, нежели выпады собственных подданных. Помните, что в моих руках право как созывать, так и распускать парламент. Поэтому в зависимости от того, увижу ли я плоды добрые или худые, парламенты либо продолжат, либо прекратят свое существование».

Это было уже чересчур, ибо с XIII века после подписания Великой хартии парламент обеспечивал равновесие традиционной английской политики. Угрожать общинам нарушением этого равновесия светской власти было, по меньшей мере, опасно. Однако можно серьезно усомниться в том, что Бекингем хоть как-то ответствен за столь необдуманную речь короля. Напротив, он всегда старался уважать привилегии парламента и обращался как к лордам, так и к депутатам со всем почтением и уважением. Именно поэтому можно предположить, что, будь Бекингем жив, он удержал бы Карла I от тех стычек с парламентом, которые спровоцировали гражданскую войну и привели короля на эшафот, – но это уже другая история.

В любом случае, если король предполагал, будто угроза роспуска запугает таких депутатов, как Элиот, это доказывает, что он плохо знал их характер, столь же неуступчивый, как и его собственный. Осознав опасность, Бекингем попытался 30 марта сгладить впечатление, произведенное государем, и дал кое-какие объяснения по поводу кораблей, одолженных Франции. Похоже, подспудно он стремился обмануть французов, что не способствовало росту его авторитета в глазах Ришелье. Он также согласился от имени короля на создание комитета при обеих палатах для рассмотрения состояния финансов.

Вернувшийся из Франции посол Дадли Карлтон также привез успокоительную новость: было получено согласие на то, чтобы «Авангард», единственный корабль королевского флота, предоставленный французам, вернулся в Англию. Франко-английские отношения улучшались. Людовик XIII вступил в переговоры с Ла-Рошелью. Казалось, заседания парламента будут теперь продолжаться в более спокойной обстановке.

На сцене появляется Бристоль

Однако тут на сцену вышел, или, точнее, вернулся, еще один персонаж, который сработал как детонатор ожидавшегося взрыва. То был лорд Бристоль, бывший посол в Испании, который прозябал в своем замке Шерборн, назначенном ему королем местом проживания. Он называл это «заключением», и, несмотря на все удобства подобного «заключения», оно заставляло поднять вопрос о праве графа заседать в палате лордов, то есть присутствовать в парламенте.

Мы знаем, что Бристоль был человеком непреклонным и очень ценил свои права. Чтобы избежать нового конфликта с высоким собранием, король счел возможным… уступить, не уступая, но все-таки уступить. Характерная для него неподобающая позиция! Бристоль получил вызов на заседания, но его «просили» на них не появляться. Однако граф потребовал, чтобы его официально судили либо выпустили на свободу. Карл I сделал выбор в пользу суда. 1 мая против Бристоля было выдвинуто официальное обвинение в том, что в Испании он советовал наследному принцу перейти в католичество, – подобное действие расценивалось законами Английского королевства как государственная измена {322}.

То была роковая неосторожность со стороны принца, ставшего королем. Бристоль сохранил документы, которые позволяли доказать судьям – то есть лордам – обратное: что в Мадриде он постоянно предостерегал принца и Бекингема от опасностей, которыми чревато участие в играх испанцев. К тому же суд давал Бристолю возможность разоблачить Бекингема и, в свою очередь, обвинить его в измене.

Так и случилось: 6 мая Бристоль представил парламенту свою версию хода переговоров о браке с инфантой, и эта версия по многим пунктам противоречила той, которую изложил парламенту Бекингем в феврале 1624 года. Нет сомнений, что лорды и депутаты общин в большинстве своем были рады услышать подобные разоблачения. Однако бывший посол вступил в опасную игру. Ведь доклад Бекингема был официально одобрен принцем, и возражать против него было все равно что ставить под сомнение свидетельство того, кто теперь стал королем. Карл был не из тех людей, кто пропускает мимо ушей подобные оскорбления королевской чести, тем более что Бристоль увлекся и обвинил уже не только Бекингема, но и государственного секретаря Конвея в том, что тот, сознательно или неосознанно, способствовал интригам испанцев.

В данном случае позицию Карла I можно понять. В XVII веке в Англии, как и в других странах, авторитет монарха был краеугольным камнем всего политического строя. Можно было критиковать министров, даже нападать на них (французы не отказывали себе в этом удовольствии по отношению к Ришелье, а позже – к Мазарини), но король, по определению, оставался выше любых осуждений. Подспудно обвинив Карла в том, что тот-де дал согласие на лживый доклад Бекингема, Бристоль покусился на самые основы системы. Карл понял – должно быть, в большей степени, чем Бекингем, – к каким последствиям может привести подобная дерзость. Он попытался прервать расследование. Но общины теперь уже решились идти до конца. «Законы Англии не позволяют королю отдавать незаконные приказы. В противном случае, за незаконность должны отвечать советники короля», – заявил Дадли Диггс.

На этот раз двери для обвинителей Бекингема оказались открыты.

«Несварение желудка от импичментов»

В 1624 году, когда Карл и Бекингем поддержали, если не сказать спровоцировали, импичмент против лорда-казначея Миддлсекса, старый король Яков сказал сыну: «Придет день, когда у тебя случится несварение желудка от импичментов». Он оказался провидцем.

Импичментом называлась возникшая еще в Средние века процедура, в ходе которой палата общин выдвигала перед палатой лордов обвинение в государственной измене в адрес какого-либо лорда. Король не вмешивался, и в его компетенцию входило лишь исполнение приговора и, разумеется, право помиловать осужденного, если он считал это нужным. К этой процедуре прибегали редко, практически в исключительных случаях, когда речь действительно шла об изменниках. Проводилась она с согласия и даже по инициативе монарха.

Естественно, в 1624 году, когда парламент произносил дифирамбы в адрес Бекингема, «спасителя отечества», «кумира толпы», никто и представить себе не мог, что в один прекрасный (и не столь далекий) день лордам будет предложен билль об импичменте против этого человека. Но этот день настал в мае 1626 года после выступлений Бристоля.

Обвинительный акт – если воспользоваться этим анахроничным термином, чтобы упростить повествование, – был предъявлен двумя депутатами: Дадли Диггсом и Джоном Элиотом, явившимися в сопровождении шести своих коллег, каждый из которых давал комментарий по одной из ключевых статей обвинения. То был странный документ, который в пересказе Рутворда {323} занимает 54 страницы. Его текст приводит читателя XXI века в полное недоумение. В нем почти нет точных дат и имен, зато в избытке приводятся обвинения общего характера, не подкрепленные никакими доказательствами. В подобном случае современный юрист легко отказался бы от дела или, по крайней мере, потребовал бы детального расследования по каждому пункту. В XVII веке все было не так: риторика и цитаты из классической литературы заменяли судебные доводы. Справедливости ради следует отметить, что защита следовала такой же традиции и ограничивалась подобными общими местами.

Не желая утомлять читателя этим неудобоваримым разглагольствованием, все же нельзя устоять перед соблазном привести в качестве примера вступительную речь Диггса (в некотором сокращении): «Милорды, когда солнце своими огненными лучами извлекает из центра земли пары, которые воспламеняются и горят на небе подобно звездам, то не следует удивляться, что народы, видя кометы и ощущая их неблагоприятное воздействие, приписывают его извращенности материи, из каковой те состоят [66]. Недавно, когда слепящая звезда появилась в лоне Кассиопеи в том месте, в котором, по мнению Аристотеля и древних философов, находится средоточие разрушительных сил, математики установили, что траектория движения этой звезды необычайна, и народы с полным правом предположили, что от нее исходит опасность. Подобным этой комете, милорды, общины считают герцога Бекингема, у коего траектория движения весьма необычна, что мы и докажем Вашим милостям…» И дальше в том же духе.

Обвинение, до невозможности сумбурное и многословное, включало десять пунктов. Мы не станем перечислять и тем более комментировать их все. Некоторые из них, относившиеся к частностям и малозначительные, даже в ту эпоху воспринимались скорее как пересказ сплетен, нежели как политическое выступление. Мы вкратце остановимся лишь на тех, которые в исторической перспективе действительно могут помочь выяснить степень ответственности или виновности Джорджа Вильерса, герцога Бекингема.

Первый пункт – возможно, с нашей, сегодняшней, точки зрения он наиболее серьезен – это то, что фаворит имел слишком много титулов, чинов и обязанностей, которые один человек не в состоянии выполнять одновременно. В этом отношении поражает даже само перечисление титулов, приведенное Диггсом: «Герцог, маркиз и граф Бекингем, граф Ковентри, виконт Вильерс, барон Уоддон, главный адмирал королевств Англии и Ирландии, а также Уэльса, их доминионов и островов, города и области Кале [sic!], Нормандии, Гаскони и Гиени [sic!], генерал-губернатор морей и кораблей указанных королевств, генерал-лейтенант, адмирал, главный капитан и предводитель недавно созданных королевского флота и армии, главный конюший нашего владыки короля, лорд-хранитель, канцлер и адмирал Пяти Портов, констебль Дуврского замка, судья по вопросам лесов и охоты по эту сторону реки Трент, камергер Его Величества в его королевствах Англии, Шотландии и Ирландии, рыцарь высокочтимого ордена Подвязки».

Даже учитывая преувеличения (при чем здесь Кале, Нормандия, Гасконь и Гиень, отошедшие к Франции еще в XV и XVI веках?), трудно представить, чтобы подобное нагромождение должностей (и доходов) было совместимо с достойным выполнением соответствующих функций. В защитной речи Бекингем настаивал на том, что все эти назначения исходили от короля, а сам он никогда не плел интриг и тем более не платил за то, чтобы их получить. За одним исключением: он купил должность хранителя Пяти Портов (речь вдет о пяти портах на юге Англии, управление которыми не входило в юрисдикцию главного адмирала) именно для того, чтобы контролировать все побережье королевства в интересах общественной безопасности. Подобный довод в свою защиту, пусть даже нам он кажется слишком слабым, вполне оправдан с юридической точки зрения. Кроме того, сосредоточение множества должностей и чинов в одних руках не было в XVII веке исключительным явлением. Достаточно вспомнить Ришелье, Мазарини, Кольбера и Лувуа.

После этого в обвинительном акте речь шла о продажности. Якобы Бекингем заплатил графу Ноттингему 3 тысячи фунтов за должность главного адмирала, а лорду Зучу – тысячу фунтов за Пять Портов. Бекингему не стоило никакого труда доказать необоснованность этого обвинения. Он уже объяснил свои действия в отношении Пяти Портов. Что до графа Ноттингема, то речь шла просто о возмещении ему дохода, утраченного после отставки, и сделано это было с полного согласия короля.

Более тонким было обвинение в небрежении и некомпетентности в вопросах оснащения флота и охраны морей. Главный адмирал пояснил, что со времени назначения на этот пост по его приказу было построено и спущено на воду множество кораблей – и это правда, – но увеличение числа пиратов, как и недавнее появление «турок» вблизи английских берегов, не позволяют полностью искоренить эти бедствия. Все верно, однако подобным аргументом нельзя объяснить, почему так плохо была оснащена, снабжена продуктами и проведена экспедиция против Кадиса. На этот счет Бекингем не сказал ни слова. Как ни странно, обвинительный акт также удивительно деликатно отнесся к этому вопросу, хотя нам он кажется одним из основных.

Не будем останавливаться на кораблях, одолженных Франции, на захвате «Святого Петра» и других французских судов – об этом уже много говорилось. Не станем также разбирать темное дело о штрафе в 10 тысяч фунтов, наложенном на Ост-Индскую компанию (и полученном с нее) за некую противозаконную сделку на Ближнем Востоке. Этот вопрос потонул в тонкостях морского и торгового права, а личная ответственность Бекингема из всего этого не явствовала.

Напротив, нетрудно согласиться с обвинением в фаворитизме и непотизме, выдвинутым против герцога в связи с тем, что масса должностей и чинов перепала членам его семьи, большинство из которых этого не заслуживали. Конечно, таковы были нравы эпохи (вспомним братьев де Люиней или племянниц Мазарини, столь живо описанных сравнительно недавно Пьером Комбеско [67]), но ясно и то, что по этому вопросу защита Бекингема была весьма уязвима.

А теперь перейдем к ключевому и наиболее тяжкому обвинению, которое, несомненно, задевало за живое и фаворита, и короля: к тому, какую роль играл Бекингем в последние дни жизни короля Якова.

Новые разговоры о «пластыре» и «настойке» для короля Якова

Рассказывая о болезни и смерти Якова I, мы уже упоминали пластырь и настойку, которые Стини предложил страдавшему королю. Разумеется, с того времени (ведь прошло уже больше года) зловредные слухи еще больше умножились и распространились. Тем не менее Диггсу потребовалась большая смелость, чтобы посметь сказать: «Будучи камергером, герцог, без всяких предписаний сведущих людей и даже вопреки официальной точке зрения врачей, пользовал Его Величество некими пластырями и некой настойкой, которые медикам неизвестны, позабыв при этом о своем долге и сердечном почтении, каковые он должен был испытывать по отношению к столь священной особе. Эти средства произвели столь неблагоприятное воздействие, что врачи отказались продолжать лечение Его Величества, пока пластыри и настойку не перестанут применять. […] Сам король, чувствуя себя все хуже, считал, что причиной ухудшения являлись указанные пластыри и настойка, что говорит о столь тяжком преступлении, что его можно охарактеризовать как измену и убийство. Я не стану долее распространяться на эту тему, щадя честь короля» {324}.

Подобное заявление было уже чересчур. Что имел в виду Диггс, упоминая о «чести короля»? Что Карл был сообщником убийцы своего отца? Во всяком случае, король понял это именно так. И не замедлил отреагировать.

Бекингем – Сеян? Карл I – Тиберий?

После подобных обвинений можно было ожидать самой бурной кульминации. Она и прозвучала в конце концов из уст Джона Элиота, окончательно превратившегося в ожесточенного преследователя своего бывшего друга и покровителя.

Как мы видели, обвинительный акт кое-как соединил в одном тексте обвинения весьма общего и туманного характера (сосредоточение должностей в руках герцога, продажность) с мелкими придирками, а под конец сформулировал обвинение в убийстве {manslaughter). Речь Джона Элиота включает все эти пункты, обильно сдобренные риторическими фигурами и латинскими цитатами. Из этого следует, что лорды, перед которыми он выступал, знали классику куда лучше наших современников – по правде говоря, в это нетрудно поверить.

Основным аргументом Элиота было то, что прежде, чем Бекингема осудят судьи, его осудило общественное мнение, а следовательно, «доказательств не требуется». В наше время подобное выступление в суде привело бы к прекращению процесса. В 1626 году оно казалось убедительным. Затем последовали выпады, кажущиеся нам чересчур живописными: «Герцог – воплощение обмана и лжи. Его можно сравнить разве что со зверем, коего древние именовали "Stellionatus", столь ужасным, столь грязным, что они не знали, как с ним обходиться». Распаляясь в собственном красноречии, Элиот выражал удивление, что подобное существо вообще может так долго жить и благоденствовать. «Не чудно ли то, что человек, столь опасный, столь жестоко злонамеренный, мог до сих пор безнаказанно злодействовать, ввергая страну в пучину нищеты и разрушения ради удовлетворения своих низких желаний и потребностей своих близких? Как совместить подобную ситуацию с благополучием государства и честью короля?» (Опять эта «честь короля», о которой упоминают по любому поводу!)