Глава 4 Продолжение воспоминаний о детстве

Глава 4

Продолжение воспоминаний о детстве

Подростковые шалости. – Принцесса Салама влезает на пальму. – Приступ болезни у Маджида. – Семейная ссора, которая заканчивается разводом; в результате создательница мемуаров снова переезжает в другой дом. – Причуды султанши-персиянки. – Уроки каллиграфии.

Я все больше и больше любила Бет-иль-Сахель, потому что здесь нам давали гораздо больше воли, чем в Бет-иль-Мтони. К тому же находилось много возможностей для глупых шалостей, и мы их не упускали, а если нас за это наказывали, я переносила наказание легче, чем другие, благодаря величайшей доброте Холе.

У нас было несколько красивых павлинов, один из которых имел скверный опасный нрав и терпеть не мог нас, детей. Однажды, когда мы пятеро шли из Бет-иль-Сахеля в Бет-иль-Тани (дворец-пристройку к Бет-иль-Сахелю), этот павлин вдруг яростно напал на нашего брата Джемшида. Мы все сразу же бросились на это чудовище и победили его, но так сильно рассердились, что не смогли отпустить павлина, не наказав его за проступок. Поэтому мы, посовещавшись, придумали для него безобразный способ мести – вырвали у гордой птицы самые красивые перья из хвоста. Какой жалкой курицей выглядел потом этот воинственный красавец! К счастью, наш отец в тот день был в Бет-иль-Мтони, а к тому времени, как он вернулся, дело было замято.

Я вспоминаю, что к нам поселили двух черкешенок, прибывших из Египта, и что мы, дети, заметили, какой высокомерной была одна из них – правду говоря, она совершенно не обращала на нас внимания. Это задевало наше самолюбие, и потому мы пытались изобрести какой-нибудь способ проучить обидчицу. Добраться до нее было нелегко, потому что общения с детьми она избегала, а у нас никогда не было никаких дел к ней. Но это только усиливало наш гнев, в особенности потому, что она была всего на несколько лет старше нас. Однажды, проходя мимо ее комнаты, мы обнаружили, что дверь открыта. Обидчица сидела на хрупкой суахилийской кровати, которая состоит в основном из циновки и четырех ножек, к которым циновка привязана веревками. Она весело напевала какую-то народную песенку. Зачинщицей того, что было потом, стала моя сестра Шеване: она бросила на нас многозначительный взгляд, смысл которого мы, все родственные души, поняли быстро. В следующий момент мы ворвались в комнату, схватили кровать за все четыре угла, подняли ее так высоко, как только могли, и швырнули обратно на пол, к великому ужасу и изумлению той, кто на ней сидела. Это была глупая детская шалость, но результат превзошел наши ожидания: девушка навсегда излечилась от безразличия к нам и с тех пор все время была с нами сама любезность. А значит, мы добились своей цели.

Но иногда я проказничала самостоятельно. Как-то раз, вскоре после переезда в Бет-иль-Ваторо, я чуть не сломала себе шею во время одного из таких забавных приключений. Однажды утром я убежала ото всех и взобралась на высокую кокосовую пальму – с быстротой кошки и без помощи пингу – прочного каната, без которого никогда не обходятся даже опытные мастера лазать по деревьям. Поднявшись до половины ствола, я стала дерзко приветствовать тех, кто проходил мимо. Как же они перепугались! Встревоженные люди собрались вокруг дерева и стали умолять меня спуститься вниз как можно осторожнее. О том, чтобы послать кого-нибудь за мной наверх, не могло быть и речи: у того, кто влезает на пальму, полностью заняты обе руки, и он не может заботиться, кроме себя, еще и о ребенке. Но я чувствовала себя замечательно и наслаждалась всем этим. И только когда моя мать позвала меня с таким отчаянием в голосе, от которого разрывалось сердце, и стала обещать мне всевозможные прекрасные подарки, если я соизволю спуститься, я в конце концов выполнила ее пожелание – неторопливо соскользнула вниз и достигла земли целая и невредимая. В тот день все меня баловали; меня просто осыпали подарками в честь моего счастливого избавления от опасности, хотя на самом деле я заслуживала хорошей порки. Мы все время устраивали какие-нибудь проделки, и никакие наказания не могли удержать нас от озорства. Нас было семь – три мальчика и четыре девочки, которые вносили оживление в дом и, увы, часто создавали неприятности для своих матерей.

Время от времени моя дорогая мать оставляла меня дома не в пятницу, а в другой день недели, и снисходительный Маджид пользовался любой такой возможностью, чтобы побаловать свою любимицу, тем самым делая из меня испорченного ребенка. И как раз в один из таких дней он ужасно испугал нас. У него часто случались судороги, и потому его редко оставляли одного – если такое вообще случалось. Даже когда он мылся, моя мать и Хадуджи, не вполне доверяя слугам, по очереди сторожили у двери и время от времени обменивались с ним несколькими словами, а он охотно отвечал им своей любимой шуткой – кричал: «Я еще жив!» И вот однажды Хадуджи, ожидая перед дверью купальной комнаты, вдруг услышала внутри звук сильного удара. Она вошла внутри и обнаружила моего любимого брата на полу, корчащимся в судорогах от тяжелого приступа болезни – самого сильного приступа, который у него когда-либо был. Сразу же был послан гонец на коне в Бет-иль-Мтони к моему отцу с просьбой приехать.

Жители Занзибара, из-за своего невежества относительно болезней вообще, верят обманам знахарей. Теперь, когда мне знакомо то, как естественно и разумно лечат болезнь знающие свое дело врачи, у меня появилось искушение считать, что многие смерти в нашем доме случились не из-за болезней, а из-за варварских методов их лечения.

Я с трудом представляю себе, как бы мы выдерживали свое горе при многочисленных смертях в нашей семье и среди слуг, если бы нас не укрепляла нерушимая вера в нашу «судьбу». Бедный Маджид, который много часов пролежал без сознания во время припадка, был вынужден дышать таким воздухом, который был бы вреден и для самого здорового человека. Несмотря на нашу огромную любовь к вольному свежему воздуху в домах, больного, особенно при подозрении, что его посетил дьявол, строго ограждают от притока воздуха извне и сильно окуривают благовониями его комнату и весь дом.

Примерно через час после того, как с Маджидом случился припадок, султан вышел на берег из мтумби – так называется маленькая рыбацкая лодка, где помещается только один человек. Он поспешил в дом. Султан, хотя и был отцом более чем сорока детей, глубоко страдал сейчас от болезни одного из них. Горькие слезы текли по его щекам, когда он стоял у постели больного и громко восклицал: «О Аллах! О Аллах! Сохрани моего сына!» Так он молился без остановки. Всевышний внял его просьбе и вернул нам Маджида.

Когда моя мать спросила султана, по какой причине он приплыл на таком жалком суденышке, он ответил: «Когда прибыл гонец, на берегу не было ни одной готовой лодки, и ни одну нельзя было получить, не заказав ее заранее. А у меня не было лишнего времени, и я даже не хотел ждать, пока оседлают лошадь. Как раз в это время я увидел возле бенджиле рыбака в мтумби. Я подозвал его, схватил свое оружие, прыгнул в лодку и сейчас же отплыл».

Теперь вы должны узнать, что мтумби – это всего лишь выдолбленный ствол дерева, вмещает только одного человека и управляют такой лодкой с помощью двух коротких весел, а не обычных длинных. Это узкая, короткая и остроносая лодка, то есть она не похожа на ту, которая известна под названием гренландское каноэ. Кроме того, в Германии, должно быть, кажется странным, что человек, тревожась о том, жив ли его сын, может думать о своем оружии. Но в разных частях мира – разные обычаи. Точно так же, как для европейца непонятна любовь араба к оружию, так и ум араба с большим трудом понимает некоторые из обычаев северян. Сейчас мне приходит на ум как пример ужасное пьянство мужчин.

Итак, я каждый день отправлялась в школу в Бет-иль-Сахель, а вечером возвращалась к матери в Бет-иль-Ваторо. В девять лет я выучила наизусть примерно треть Корана, и считалось, что я закончила школу. С этого времени я появлялась в Бет-иль-Сахеле только по пятницам – в день, когда мой отец бывал там, – вместе с моей матерью и Хадуджи.

Так мы приятно прожили в Бет-иль-Ваторо два года. Но нельзя ожидать, что хорошие времена будут долгими. Обычно какое-нибудь непредвиденное неблагоприятное обстоятельство нарушает покой человека. Так случилось и с нами.

Причиной вражды в нашем доме стала та, очаровательней и ласковей которой не могло быть ни одного существа в мире, – наша дальняя родственница Айша. Она незадолго до этого приехала на Занзибар из Омана, и здесь Маджид вскоре женился на ней. Мы все очень привязались к ней и все радовались счастью Маджида – все, кроме нашей сестры Хадуджи, которая – я должна признать это с глубоким сожалением – была совершенно несправедлива к Айше с начала до конца. Айша, как я уже говорила, была во всех смысла очаровательна; кроме того, она была очень молода. Поэтому Хадуджи была бы должна наставлять и постепенно учить ее держать себя с достоинством. Однако сестра относилась к ней с презрением и враждебностью. Свадьба Айши с Маджидом поставила Айшу на первое место в доме; однако Хадуджи держалась с ней так покровительственно, что бедная Айша, нежная душа, однажды в слезах пришла к моей матери и пожаловалась на ничем не оправданное дурное обращение. Моя мать оказалась между двух огней, ее положение стало крайне трудным и незавидным. Хадуджи не желала уступить ни одно из своих мнимых прав и продолжала смотреть на Айшу как на безответственного ребенка. Моя мать напрасно старалась поколебать заблуждения Хадуажи и заставить ее признать за женой Маджида положенное ей по закону место, напрасно она просила Хадуджи, чтобы та хотя бы ради самого Маджида берегла его, насколько могла, от любых огорчений. Все было напрасно. Наша когда-то приятная жизнь в Бет-иль-Ваторо стала невыносимой, и для того, чтобы покинуть пристанище постоянных споров, моя мать решилась оставить дом, который так любила.

Маджид и его жена не желали даже слышать о том, чтобы она уехала, и Айша была безутешна. А вот Хадуджи осталась равнодушной, и это увеличило решимость моей матери. Айша в конце концов сама почувствовала, что больше не может терпеть давление Хадуджи, и добилась от Маджида развода. Эта бедняжка так горячо приняла к сердцу свои занзибарские несчастья, что не желала больше иметь ничего общего ни с этой страной, ни с ее жителями. При благоприятном южном ветре она отплыла на корабле обратно в Оман, где у нее недалеко от Маската, тамошней столицы, жила тетя (и отец, и мать Айши умерли). Что касается моей матери и меня, наш переезд планировался уже достаточно давно, и мы переселились в Бет-иль-Тани. Моя сестра Холе была в восторге, потому что теперь мы жили почти под одной крышей с ней, это она, по сути дела, отыскала и подготовила для нас новую комнату.

Все дома султана были так переполнены, что получить комнаты было непросто, и постепенно возникла привычка рассчитывать на то, что место освободится после чьей-нибудь смерти. До чего же противно было видеть, как какая-нибудь женщина прислушивается к кашлю другой, словно надеясь, что это чахотка. Какими бы греховными ни казались подобные мысли, причиной их, конечно, была эта теснота. Только благодаря Холе моя мать и я получили в Бет-иль-Тани отличную просторную комнату, не дожидаясь чьей-нибудь смерти. Мы теперь редко видели Хадуджи: она была оскорблена тем, что мы переехали от нее, и обвиняла мою мать в том, что та недостаточно ее любит, – можно с уверенностью сказать, что обвиняла совершенно несправедливо.

Но моя мать просто была не в состоянии выносить то, как Хадуджи притесняла девушку, которая обидела ее лишь тем, что стала женой Маджида. Однако сам Маджид продолжал приходить к нам в гости и остался одним из наших лучших друзей.

Бет-иль-Тани находился совсем рядом с Бет-иль-Сахелем и был соединен с ним мостиком, который посередине между дворцами пролегал над турецкой баней. В то время, о котором я рассказываю, в Бет-иль-Тани сохранилась лишь тень его прежнего великолепия. Когда-то на его втором этаже жила персидская принцесса по имени Шезаде. Она была одной из главных жен моего отца и была очень красива. Говорили, что она вела себя очень странно, однако сохранилась память о том, что она была очень добра к пасынкам и падчерицам. Первый этаж занимала ее «скромная свита» – сто пятьдесят персидских всадников. В их сопровождении она выезжала на коне и охотилась среди дня, что, по представлениям арабских женщин, было уже слишком. Персидских женщин, кажется, воспитывают по-спартански; они имеют гораздо больше свободы, чем наши, но и думают, и ведут себя грубее.

Шезаде, как мне рассказывали, жила очень роскошно. Ее наряды – а одевалась она по-персидски – были буквально сверху донизу вышиты настоящими жемчужинами. Если кто-нибудь из прислуги, подметая комнаты, находил одну или несколько из них на полу, принцесса всегда отказывалась принять жемчужины обратно. Она не только безрассудно злоупотребляла щедростью султана, но и нарушала священные законы. Она вышла за моего отца ради его богатства, любя при этом другого. Однажды султан в пылу гнева едва не совершил грех убийства, но верный слуга остановил его вооруженную руку и этим спас Шезаде от смерти, а моего отца от ужасного греха, – я уже упоминала об этом выше. Оставался только развод, к счастью, их брак был бездетным. Через несколько лет, когда султан сражался против персов в Бендер-Аббасе, на берегу Персидского залива, сообщали, что среди врагов была замечена красавица Шезаде, которая целилась в членов нашей семьи.

В бывшем доме этой принцессы я стала учиться писать – самостоятельно и очень примитивным способом. Делать это, разумеется, приходилось тайком, потому что у нас женщин никогда не учат писать, и, если они хоть сколько-нибудь умеют это, они не должны показывать свое умение. Для первого урока я взяла Коран и попыталась повторить буквы на лопатке верблюда – в Занзибаре эта кость заменяет грифельную доску. Успех придал мне бодрости, и я стала быстро продвигаться вперед. Но со временем мне стало нужно, чтобы кто-нибудь позанимался со мной чистописанием, и поэтому я дала одному из наших «образованных» рабов почетнейшее поручение обучить меня письму. Каким-то образом об этом стало известно, и на меня градом посыпались возражения. Но какое мне до них было дело!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.