2. Декларация Бальфура: ацетон или совесть

2. Декларация Бальфура: ацетон или совесть

Расхожая легенда, дескать, обещание Британией «национального дома» для евреев в Палестине, как учреждается в Декларации Бальфура, стало наградой доктору Вейцмену за его решение проблемы с нехваткой ацетона, притягательно проста, но далека от истины. Ответственность лежит на Ллойд Джордже, чьи «Военные мемуары» излагают, как он рекомендовал удостоить доктора Вейцмана почестей, как доктор Вейцман отклонил предложение и как Ллойд Джордж спросил: «Неужели мы ничего не можем сделать в знак признания вашей ценной помощи стране?» и как Вейцман ответил: «Я бы хотел, чтобы вы сделали кое-что для моего народа». Таковы были, как красноречиво замечает Ллойд Джордж, «источник и происхождение»¹⁶ декларации Бальфура.

Несомненно, такой разговор имел место, но «источник и происхождение» сводятся не к тому галантному анекдоту, а основаны на холодных реалиях войны на Ближнем Востоке.

Первая мировая война разразилась в августе 1914 г. Английские дипломаты до последней минуты старались заручиться нейтралитетом Турции, но в конце октября турки открыто присоединились к державам Центральной Европы, на деле уже несколькими месяцами ранее заключив тайный пакт с Германией. Разрыв наконец произошел. Давний и жестокий вердикт лорда Солсбери — «мы поставили не на ту лошадь» — оказался слишком уж верным: «не та лошадь» бежала теперь в немецкой упряжке. Антанта — Англия, Франция и Россия — объявила войну Турции 2–5 ноября, по ходу дела Англия позволила себе малое утешение, аннексировав Кипр. Две недели спустя британские войска, выступив из Индии, взяли Басру на берегу Персидского залива и начали наступление на Багдад, открыв Восточный фронт против Турции.

Жизненно важным очагом, однако, оставался Суэцкий канал, створка, на которой крепилась Британская империя. Подкрепления были присланы как раз вовремя, чтобы встретить турецкие войска, которые пересекли Синайский полуостров и в феврале 1915 г. подступили к Каналу. Хотя они были отброшены, но оставались настолько серьезной угрозой, что с этого момента Ближний Восток превратился в важный плацдарм военных действий. Стратегия, к которой пылко побуждал Уинстон Черчилль и которою поддерживали Китченер и Ллойд Джордж, рассматривала Ближний Восток как главный театр военных действий для англичан, особенно учитывая, что противостояние на Западном фронте зашло в тупик. Дарданельская операция обернулась знаменитым провалом. Не удалось взять Константинополь или оказать поддержку России, так сказать, «с черного хода». Но сухопутные кампании в Месопотамии и позднее в Палестине за четыре года осад, наступлений и откладываемых операций выбили Османскую империю из Сирии, Месопотамии и с Аравийского полуострова, заставив ограничиться собственно Турцией. На Месопотамском фронте британцы в марте 1917 г. сумели захватить Багдад, но их продвижение вверх по Тигру и Евфрату было остановлено, когда в результате революции 1917 г. в России Британия потеряла союзника, войска которого должны начать наступление на Турцию с севера. Тем временем был открыт еще один фронт в Египте, и в декабре 1916 г. началось вторжение в Сирию. Проложив железную дорогу и путепровод через Синайский полуостров, британские войска взяли Эль-Ариш и вторглись в Палестину. На границе Газы, где турецкая армия была усилена немецкими войсками, британцев дважды ждало поражение, но наконец, после шести месяцев перегруппировки войск и смены командования, ситуация сдвинулась с мертвой точки и под командованием генерала Алленби был взят город трагического триумфа Самсона. Затем настала очередь Яффы, где некогда удалось закрепиться королю Ричарду Львиное Сердце, после, в декабре 1917 г. — Иерусалима и, наконец, Дамаска, Хомса и Алеппо, пока все сирийские города не оказались в руках Антанты.

За сценой и в передышках между этими военными кампаниями велись одни из самых сложных, запутанных и взаимно конфликтующих дипломатических маневров войны — того рода, который своими достигнутыми втайне договоренностями вызвал крайнюю неприязнь американского президента Вудро Вильсона.

Момент, ради которого слетались орлы, настал. Труп Османской империи вот-вот предстояло поделить. У каждой из стран — России, Англии и Франции — имелись свои притязания. Тем временем на сцене появились еще два игрока: евреи и арабы, имевшие собственные устремления, которые — причем и тех и других одновременно и по одним и тем же вопросам — поддерживала, исходя из собственных стратегических соображений, Британия. Все вели переговоры со всеми, и никто не мог бы утверждать, что в любой данный момент времени держал в руках все нити. Министерство иностранных дел Британии вело переговоры с Францией и Россией. Военное министерство вело переговоры то с одной, то с другой группировкой арабов — то через Арабское бюро в Каире, то через полковника Лоуренса. Сионисты вели переговоры с различными членами кабинета министров в Лондоне. Клубок заключенных тогда тайных договоров, данных обещаний и обязательств и достигнутых «договоренностей» не распутан по сей день. Неразумно, равно как и тщетно было бы пытаться вычленить из этого нагромождения интриг основную политику Британии. Впрочем, вероятно, никакой единой четкой политики вообще не существовало — помимо желания выиграть войну и в результате нее насколько возможно прочно закрепиться на Ближнем Востоке. Такова была цель, которую преследовали англичане теми практическими средствами, какие казались в тот или иной момент уместными тому или иному переговорщику на переговорах по тому или иному вопросу.

Результатом стало одно из самых многословных препирательств нашего времени и одно из самых печальных. Бесконечные споры и конфликты противоборствующих группировок среди англичан, арабов и сионистов и антисионистов, Белой книги, Постоянной комиссии Мандата, следственных комитетов, часы и даже недели парламентских дебатов, равно как бесчисленные книги, статьи в газетах, доклады, митинги и юридические меморандумы, так и не сумели прояснить для истории, каким виделось британцам будущее Палестины. Факт в том, что они сами этого не знали. Они явно предполагали, что Палестина перейдет под контроль Великобритании и что Франция не получит туда доступ. Но ни разу не прозвучало четкой формулировки, какие конкретные формы примет этот контроль. Скорее всего, в Англии надеялись, что со временем все прояснится само собой. А пока шли, каждые своим чередом, многочисленные открытые и закулисные переговоры. Планы полковника Лоуренса имели несколько больший размах, чем планы его начальника в Арабском бюро, сэра Генри Макмахона. Планы сэра Марка Сайкса вообще никому были не ясны и имели обыкновение меняться в зависимости от того, вел ли он переговоры с французами, с арабами или с сионистами. И нельзя сказать с уверенностью, совпадали ли намерения министра иностранных дел с намерениями премьер-министра. Скорее даже можно быть уверенными, что не совпадали. Бальфур видел перед собой возрождение Израиля, Ллойд Джордж — сдерживание французов.

Изложить можно лишь то, что случилось. В начале войны сэр Герберт Сэмуэль, будущий верховный главнокомандующий Палестины, был членом правительства Асквита. По его собственным словам, он считал, что ему, как первому члену кабинета министров по делам евреев, по долгу службы положено ознакомиться с сионистским движением, и после изучения материалов он был настроен благожелательно. В ноябре 1914 г. после вступления в войну Турции он обсудил возможности с министром иностранных дел сэром Эдвардом Греем и Ллойд Джорджем, занимавшим тогда пост казначея. Он настаивал, что Британия должна возглавить поддержку проекта, поскольку в силу географического местоположения Палестины необходимо, чтобы местное население было дружественно настроено к Британской империи. Грей «весьма эмоционально» высказался в пользу плана, и Ллойд Джордж тоже «очень желал» его поддержать¹⁷. Обсуждалось, желательно ли заручиться поддержкой России в попытке вернуть теснимому царю лояльность русских евреев, равно как и возможная реакция Франции. Грей предостерегал, что когда Франция выступит со своими притязаниями в Сирии, Британии необходимо быть осторожной и не удовлетворять те из них, которые пойдут вразрез с созданием еврейского государства в Палестине¹⁸. Формулировки показывают, что самые первые переговоры велись о «государстве», а не о «доме».

Опираясь на этот разговор, Грей через английского посла в Петрограде попросил о поддержке российское правительство, но не получил обнадеживающего ответа¹⁹. Тем временем на сцену выступило лицо, которому суждено было сыграть гальванизирующую, хотя и закулисную роль: С. П. Скотт, уважаемый редактор «Манчестер Гардиан». Он встречался с Вейцманом в начале войны, досконально ознакомился с целями сионизма и с тех пор незаметно, но упорно добивался того, чтобы Вейцман и его коллеги получали доступ к ключевым фигурам в Уайтхолле, а его газета неустанно поддерживала интерес читателей к «еврейскому вопросу». В декабре Скотт привез Вейцмана в Лондон на встречу с Ллойд Джорджем и Сэмуэлем.

«Ллойд Джордж начал забрасывать меня вопросами, — говорится в воспоминаниях Вейцмана, — о Палестине, о наших тамошних колониях, о численности евреев в стране и о том, сколько их может туда уехать. Потом меня ожидал величайший в моей жизни сюрприз, когда с уместными замечаниями в помощь мне вмешался Герберт Сэмуэль… Ллойд Джордж указал, что мне следовало бы поговорить с Бальфуром и премьер-министром Асквитом. В тот момент Сэмуэль сказал — я не поверил своим ушам! — что готовит меморандум по вопросу еврейского государства в Палестине для представления его премьер-министру»²⁰.

Вейцман считал Сэмуэля антисионистом и, хотя нашел в нем скорее поборника своего движения, как будто никто тесно с ним не сотрудничал. Следующий шаг, однако, был за Сэмуэлем. В январе 1915 г. он представил свой «Меморандум о будущем Палестины» премьер-министру. Асквиту он пришелся не по нутру. По его замечанию, Сэмуэль предлагал «британскую оккупацию Палестины, страны размером с Уэльс, по большей части состоящую из голых холмов и гор и местами безводную. Он думает, что сможет переселить в эту малообещающую область три или четыре миллиона европейских евреев и что это окажет положительное влияние на тех евреев, кто останется. Читается почти как осовремененное переложение «Танкреда». Признаюсь, меня не слишком привлекает это новое прибавление к грузу нашей ответственности, но он [Меморандум] любопытная иллюстрация любимого афоризма Диззи[102] о том, что «все поставил бы на кон», лишь бы увидеть такой поэтичный плод упорядоченного и методичного ума, как у Г. С.»²¹.

Новый ушат холодной воды вылил британский посол в Париже лорд Берти, в разговоре с которым Вейцман пытался прощупать почву. Лорд Берти, будучи католиком, считал проект «абсурдной затеей» и трепетал перед тем, «что скажет папа римский»²².

Тем временем Сэмуэль, отредактировав свой «Меморандум» (но не смягчив его, поскольку там все еще говорилось об «автономном еврейском государстве»), снова направил его премьер-министру — без особого успеха. Помимо капризного замечания, что единственного другого сторонника это «неистовое» предложение находит в лице Ллойд Джорджа, которого, «как незачем повторять, нисколько не заботят евреи, их прошлое или будущее, и который думает лишь, что возмутительно будет позволить Святой земле перейти под протекторат агностической, атеистической Франции»²³.

Тут Асквит целиком и полностью ошибался; впрочем, по своему темпераменту он вообще был не способен понять Ллойд Джорджа. По мнению Бальфура, интерес Ллойд Джорджа изначально привлекло то, что Ветхий Завет снова всплыл вдруг в современной политике, и сам Ллойд Джородж признавался, что «говоря о Палестине, доктор Вейцман то и дело упоминал названия мест, известных мне лучше тех, что упоминались в сводках с Западного фронта»²⁴. И действительно, едва ли нашелся бы англичанин, для которого Дан и Беершева значили бы меньше, чем Ипр и Пашендаль. Так или иначе, неодобрение Асквита в конечном итоге не имело большого значения. Под давлением войны и разногласий в кабинете министров он отступил на второй план перед более энергичным Ллойд Джорджем и в конечном итоге совершенно сошел со сцены. На тот момент при реорганизации правительства власть в значительной степени сосредоточилась в руках Ллойд Джорджа как министра вооружений. Одновременно в качестве первого лорда адмиралтейства в новое коалиционное правительство вошел Бальфур. Пройдет полтора года, прежде чем расстановка сил снова изменится, и только после того, как Ллойд Джордж станет премьер-министром, а Бальфур — министром иностранных дел, правительство снова начнет всерьез рассматривать открытое заявление о палестинской политике и возбудит официальные переговоры с сионистами по этому вопросу.

Но еще до того «палестинская политика» уже начала обретать форму на месте. На дворе все еще весна 1915 г. Действие смещается на Османский фронт. Две личности появляются между Каиром и Дамаском — «полевые агенты», как назвали бы их сегодня, — работающие на военное министерство. Военным министерством командовал великий и наделенный воображением солдат, некогда топограф в Святой земле, спаситель Хартума, а теперь национальный герой, фельдмаршал лорд Китченер. Он умел подбирать удивительных людей. В его министерстве, на кабинетной работе, поскольку не подошел в армию по росту, трудился молодой археолог, арабист, объехавший земли от Евфрата до Нила и до войны составлявший топографические карты и проводивший съемку Синайского полуострова для Фонда исследования Палестины. Возможно, как раз этот факт заставил Китченера выбрать Т. Э. Лоуренса, «человека пустыни», как и он сам, и отправить его в Каир для того, что было туманно названо «сбором информации военного характера».

С гордых дней Мухаммеда Али-паши восстания против османского гнета сотрясали весь, до последнего уголка, арабский мир. Никто не обращал на это особого внимания, пока вдруг Британия не сочла, что в ее интересах мобилизовать всех, кто способен доставить неприятности туркам. Раздираемые внутренней враждой арабы не представляли особой ценности в роли союзников, тем большие сомнения вызывала цена, запрошенная ими за сотрудничество. Но к тому времени Британия увязла в попытках свергнуть турецкого султана и твердо намеревалась в той или иной форме завладеть его арабскими доминионами, будь то в форме прямого управления, протектората или сфер влияния, — в зависимости от того, как будут развиваться события. Но было необходимо или по меньшей мере удобно перетянуть на свою сторону местное население.

Драматичные приключения Лоуренса, его кампания в пустыне, его перевоплощения, то, как он переубедил старого эмира Мекки Хуссейна и его сыновей (Фейсала, будущего короля Ирака, и Абдуллу, будущего короля Иордании), вошли в историю. Обещания касательно будущей автономии и территории, какую она будет охватывать, данные арабам Лоуренсом и подтвержденные в переписке между эмиром Хуссейном и сэром Генри Макмахоном, для нашей истории вторичны, поскольку не касались Палестины до реки Иордан.

Но перед тем, как перейти к ним, необходимо последовать за другим замечательным действующим лицом. Речь идет о сэре Марке Сайксе, человеке, который ближе всего подошел к тому, чтобы держать в руках все нити, и который, не помешай ему внезапная смерть, смог бы увязать их в реально осуществимую политику. В 1919 г. во время Мирной конференции он заразился гриппом и умер, не дожив пяти дней до своего сорокалетия. «Не умри он, — писал Ормски-Гоур, еще одни ветеран Арабского бюро, в котором служили Сайкс и Лоуренс, — история Ближнего Востока оказалась бы иной…. Катастрофических проволочек, последовавших за заключением мира, никогда не случились бы, будь жив Марк, сновавший по офисам правительства, выступавший в парламенте, беседовавший со всеми, заставлявший себя слушать…»²⁵.

Сайкс заставил выслушать себя Китченера в 1914 г., когда, будучи талантливым, чудаковатым, склонным к приключениям дипломатом, уже много попутешествовавшим по Дальнему Востоку, служил в штаб-квартире военного министерства. «Сайкс, — сказал вдруг, повернувшись к нему однажды, Китченер, — что вы делаете во Франции? Вы должны поехать на Восток.

— С какой целью? — спросил Сайкс.

— Просто поезжайте и возвращайтесь»²⁶, — ответил военный министр, чье отвращение к письменным приказам был сущей мукой для его коллег. Но Сайкс был не из тех, кто нуждается в дальнейших инструкциях. Он уехал, он собирал сведения, он скитался по градам и весям, он расспрашивал. Он вернулся. То, что он увидел, или точнее, то, что он предвидел, оказало влияние на трансформацию и развитие политики в следующие четыре года. Подобно Лоуренсу, он оказывал влияние, далеко превосходящее его официальную должность: Лоуренс — потому что обладал силой личности, присущей всем увлеченным людям, Сайкс — благодаря своим неудержимым энергии и энтузиазму. Оба принадлежали к долгой череде англичан, подпавших под очарование Востока, который теперь приходил в упадок, но некогда был бурлящим жизнью центром мира, где зарождались религии, законы и искусство. Для подобных людей Восток имел неодолимую притягательность прародины. Как и Лоуренс, Сайкс был захвачен видением «ренессанса» Востока, и оба верили, что теперь время пришло. С устранением османского гнета древние семитские народы Израиля и Исмаила могли возродить себя и свои страны.

«Я намеревался создать новую нацию, — писал Лоуренс в «Семи столпах мудрости», — чтобы восстановить утраченное влияние, чтобы дать двадцати миллионам семитов основание, на котором можно построить вдохновленный дворец мечты их национального сознания». Восстановление Израиля он тоже включил в свой «дворец мечты». «Я его поддерживаю, — писал он, — не ради евреев, а потому что возрожденная Палестина поднимет моральный и материальный статус всех ее ближневосточных соседей»²⁷.

Сайксом двигали сходные побуждения. Он вернулся домой, твердо решив трудиться ради арабского народа, и позднее, когда столкнулся с сионистами, благодаря их пылу и энергии увидел в них союзников на пути возрождения Ближнего Востока. «Возможно, предназначение еврейской нации, — говорил он, — стать мостом между Азией и Европой, принести духовность Азии в Европу и жизненную энергию Европы в Азию»²⁸.

В тот момент (совпавший по времени с Дарданелльской кампанией, задуманной с тем, чтобы захватить Константинополь, облегчить положение России и уничтожить Османскую империю) крайне необходимо было достичь договоренности между странами Антанты о дальнейшем разделе этой самой империи. Для выработки условий был выбран Сайкс, и результатом стал договор Сайкса — Пико, один из самых непопулярных документов войны. В объяснении задним числом, предоставленном биографу Сайкса, министерство иностранных дел назвало договор — неподражаемо! — своего рода «настоятельной целесообразностью»²⁹. И вполне понятно почему. Проблема действительно было очень деликатная. Каждая из стран Антанты изготовилась удовлетворить многовековые амбиции и остро реагировала на любые попытки остальных «орлов» урвать себе большую часть трупа. Но как поделить добычу, не расстроив при этом планы Арабского бюро, которое понемногу все ближе и ближе подводило Хуссейна к мятежу против Турции обещаниями гегемонии как будущего короля арабов³⁰? По всей очевидности, секретность имела первостепенное значение, не то арабы могли бы прослышать и отказаться. И те и другие переговоры велись одновременно. Пока Сайкс торговался в Петрограде и Париже, сэр Генри Макмахон обменивался депешами с Хуссейном в Аравии, которого подталкивал Лоуренс. Пока эмиру обещали одну форму суверенной власти, территории его будущих владений в другой форме распределялись между странами Антанты.

Договор Сайкса — Пико, выработанный и заключенный втайне и преданный огласке, лишь когда большевики вскрыли царские архивы, был чистейшей воды империалистической сделкой старого толка. Он допускал возникновение федерации арабских государств в пределах прошлых доминионов Турции, но его формулировки, как их ни искажай, не могли соответствовать клятвенному обещанию, данному арабам. Евреям пока никаких обещаний не давалось, но нельзя сказать, чтобы их интересы оказались под угрозой. Сам Сайкс еще не подозревал о существовании сионистского движения (хотя досконально знал о сделках с Хуссейном), и вообще если и было что-то ясное в темном лабиринте формулировок Сайкса — Пико, то только одно: что Палестина отводится для «особого рассмотрения» и не обещана никому. Повсюду вокруг нее турецкие доминионы были ясно и недвусмысленно разделены, разграничены на Красную и Синюю зоны, на области А и Б, розданы с учетом различного уровня влияния относительно портов, железных дорог, городов, районов, провинций: такая-то область отводилась такой-то державе в обмен на такую-то местность для такой-то, если третья сторона не возьмет третью, в таком случае… довольно. Но Палестина, единственная среди них, была определена как «Коричневая» зона, судьба которой оставалась туманной. Точная формулировка в договоре гласила: «Палестина со Святыми местами отделяется от Турции и подпадает под особый режим, который будет определен соглашением между Россией, Францией и Великобританией»³¹.

Точно такое же исключение для Палестины было сделано в формулировках сделки, какая в тот момент заносилась на бумагу между Макмахоном и эмиром Мекки. Британия была «готова признать и поддерживать независимость арабов», говорится в решающем письме, датированном 24 октября 1915 г., с определенными ограничениями и границами, оговоренными ранее. Но одна область была недвусмысленно исключена из этих ограничений, а именно «часть Сирии к западу от областей Дамаска, Хомса, Хамы и Алеппо». Эта неуклюжая формулировка попросту означает Палестину, название, которое не могли использовать эксперты, поскольку оно всегда было сопряжено со злополучной географической неопределенностью. Коротко говоря, «вся Палестина к западу от Иордана тем самым исключалась из обязательств сэра Генри Макмахона»³². Эти слова принадлежат Уинстону Черчиллю, когда, будучи в 1922 г. министром по делам колоний, отрезал Трансиорданию от остальной Палестины.

Никто — ни Фейсал, ни Лоуренс, ни Вейцман, ни Сайкс, ни кабинет министров, ни кто-либо еще — не считал, что данное арабам обещание идет вразрез нарождающимся планам для сионистов или даже Декларацией Бальфура, когда она была провозглашена. Обещание Макмахона передавало арабам огромную территорию, но только не, говоря словами Бальфура, «маленький уголок»³³[103], который являлся собственно Палестиной. Никакие арабские претензии последующих лет не способны скрыть тот факт, что и старый эмир Хуссейн, и ныне активный лидер арабов Фейсал вполне это сознавали и соглашались с исключением Палестины из области будущего арабского мира, — если у них имелись возражения, они о них умолчали³⁴. Они не выдвинули возражений, даже когда было оглашено намерение Британии отдать Палестину евреям. Когда в 1918 г., когда еще гремели пушки Первой мировой войны, исполнительный комитет Всемирного сионистского конгресса во главе с Вейцманом прибыл в Палестину, их приветствовала статья в газете Мекки, опубликованная от имени эмира Хуссейна и призывающая арабов принять евреев как братьев и сотрудничать ради общего благосостояния³⁵. Вейцман посетил Фейсала в его штаб-квартире в пустыне Амман и там, под звездами, с вездесущим Лоуренсом, довершающим это примечательное трио, были достигнуты основы для общего взаимопонимания³⁶. Позднее в Париже оно было оформлено в документе, подписанном Фейсалом и Вейцманом, в котором эмир соглашался на «полнейшую гарантию проведения в жизнь Декларации британского правительства [Декларации Бальфура] от 2 ноября 1917 года», включая «все необходимые меры для поощрения и стимулирования крупномасштабной иммиграции евреев в Палестину»³⁷. Более того, Фейсал направил письмо американским делегатам Всемирного сионистского конгресса на Мирной конференции, в котором говорилось, что арабы и евреи «вместе трудятся на благо реформированного и возрожденного Ближнего Востока», что арабы «от всего сердца приветствуют возвращение домой» евреев, что «в Сирии хватит места для всех нас» и что «воистину, я полагаю, один народ не достигнет истинного успеха без другого»³⁸.

Только позднее, когда династии Хашимитов не удалось объединить все арабские земли и народы, когда они были вытеснены из Сирии и потеряли Аравию, которую занял ибн-Сауд, новое поколение арабских лидеров заявило, что обещания Британии евреям с самого начала противоречили обещаниям, которые были даны арабам. Только тогда была извлечена на свет и использована как casus beli[104] переписка Макмахона. К тому времени британцы на волне замирения прилагали всяческие усилия, чтобы, не потеряв лица, отречься от Декларации Бальфура и условий Мандата. Правительственные чиновники извлекли из архивов переписку Макмахона, стряхнули двадцатилетнюю пыль и с вымученным удивлением объявили, дескать, с точки зрения этих обязательств действительно есть кое-какие основания сомневаться в действенности Мандата. Нет ничего более лживого, чем атмосфера ханжества при попытке скрыть подлый поступок; но оставались еще участники изначальных переговоров, готовые снова назвать факты. Хотя Фейсал, Сайкс, Лоуренс и Бальфур умерли до 1935 г., но Ормсби-Гор, служивший в Арабском бюро в период ведения переговоров, ясно высказался, давая показания в парламенте, что «никто из сотрудников никогда не подразумевал, что Палестина к западу от Иордана находится в пределах территории, на которой британское правительство тогда содействовало борьбе арабов за независимость»³⁸.

Палестина к западу от реки Иордан — это и есть та самая Святая земля, а Святую землю ни за что нельзя было оставить под властью мусульман. Более того, Франция категорически отказывалась давать согласие на передачу Сирии арабам. Но главной причиной, почему Британия вывела Палестину за рамки обязательств, заключалась в том, что военная необходимость более чем когда либо проясняла моральный долг: Британия должна сама ее оккупировать.

«Настоятельная логика военного положения на берегах Суэцкого канала» сделала такой вывод неизбежным. Эти слова принадлежат военному корреспонденту «Манчестер гардиан» Герберту Сайдеботему. 22 ноября 1915 г. редакционной статьей, написанной Сайдеботемом, «Гардиан» начала свою кампанию по восстановлению Израиля в Палестине под британским протекторатом. «Невозможно надежно защитить Египет или Суэцкий канал, пока Палестина находится под оккупацией враждебной или, возможно, враждебной державы», — указывалось с ней. Излагая ситуацию с точки зрения интересов самой Британии, как это было в обыкновении у Сайдеботема, оставлявшего при себе религиозные мотивы, «Гардиан» заявляла, что в древности Египет решал проблемы своей обороны благодаря существованию Иудеи как буферного государства между воюющими государствами к северу. «Если бы Палестина теперь стала буферным государством между Египтом и севером, — завершалась статья, — заселенная, как прежде, глубоко патриотичным народом… проблема Египта в этой войне разрешилась бы сама собой. К достижению этого нам следует стремиться. От этого зависит само будущее Британской империи как царицы морей».

Результатом этой статьи стало знакомство Сайдеботема с Вейцманом, который посоветовал расширить текст до «Меморандума для министерства иностранных дел». Этот «Меморандум», представленный в начале 1916 г. в отдел Ближнего Востока министерства иностранных дел, предлагал создать буферное государство, основанное на «достаточно пространном плане… поскольку если второе еврейское государство должно избежать судьбы первого, ему необходимо пространство для дыхания». Стратегическое преимущество должно было потрафить «рациональному британскому эгоизму», но мистер Сайдеботем не смог избежать упоминания исторического величия возможности, которая представляется по восстановлению еврейского государства под эгидой британской короны. На протяжении следующих шести месяцев Сайдеботем при сотрудничестве манчестерских сионистов и С. П. Скота за сценой, который советовал, поощрял, открывал каналы, продолжал выступать в пользу идеи через Британский комитет Палестины, который сам и организовал в целях агитации, и его еженедельного печатного органа «Палестина».

Затем волею случая вмешались сторонние обстоятельства, послужившие к объединению остальных факторов. Британия в значительной степени истощила свои ресурсы леса, из которого изготавливался древесный спирт, из которого, в свою очередь, изготавливался ацетон, обязательный компонент при производстве кордита. Посреди войны перспектива того, что пушки утихнут из-за нехватки боеприпасов, ничего хорошего не сулила. Требовалось изобрести способ производства синтетического ацетона, и сделать это надо было быстро. Ллойд Джордж на посту министра вооружений «искал решение», когда, по его словам, столкнулся с С. П. Скоттом, «другом, в чью мудрость я безгранично верил». Услышав, что подыскивают изобретательного химика, Скотт порекомендовал «удивительнейшего профессора химии из Манчестера» по фамилии Вейцман. Задействовать иностранца в столь щекотливой ситуации было весьма рискованно, и Скотт не мог с точностью сказать, где родился химик — «в окрестностях Вистулы[105], как ему думалось». Но он был уверен в приверженности профессора Антанте, поскольку знал, что единственное, что занимало Вейцмана, был сионизм, а еще он понимал, что Вейцман убежден, что единственная надежда для его народа заключается в победе Антанты.

«Я знал мистера Скотта как одного из самых проницательных знатоков людей, кого я когда-либо встречал… — продолжает Ллойд Джордж. — Я положился на его слова о профессоре Вейцмане и пригласил последнего в Лондон. Он мне сразу понравился… это была поистине удивительная личность»³⁹. Вейцман, который уже давно в частном порядке работал над процессом ферментации из крахмала, был вскоре нанят разрешить затруднение правительства. За «несколько недель» (если верить Ллойд Джорджу) он разработал весь процесс, хотя проблема масштабного производства и переоборудования заводов под новые методы постоянно занимала его до конца войны.

Инцидент с ацетоном был критическим не столько с точки зрения обещанной Ллойд Джорджем награды за услуги доктора Вейцмана, сколько с точки зрения переезда самого Вейцмана в Лондон, где под руководством «неутомимого мистера Скотта» он завязал знакомства с воротилами политики.

«Никогда в жизни я не видел человека, подобного доктору Вейцману, — вспоминал несколько лет спустя в Иерусалиме фельдмаршал Алленби. — Своим заразительным энтузиазмом он любого мог обратить в сиониста»⁴⁰. В Лондоне 1916–1917 годов час пробил, а согласно некоему необъяснимому закону истории, пробивший час находит своего человека. Работа Вейцмана по производству ацетона велась под эгидой адмиралтейства, которое в тот момент возглавлял Бальфур. «Знаете, — начал Бальфур, когда они встретились снова, точно и не было перерыва в их разговоре, — я вспоминал ту нашу беседу, и полагаю, что когда отгремят пушки, вы, возможно, получите свой Иерусалим»⁴¹.

На финишную прямую проект сионистов вышел, когда Ллойд Джордж стал премьер-министром, а Бальфур — министром иностранных дел в декабре 1916 г. Они «все обсудили», вспоминал Ллойд Джордж, хотя никак не проясняет это выражение. Но с того момента был запущен процесс официальных переговоров с сионистами. Последовали месяцы бурного маневрирования, связанного с притязаниями Франции в Сирии, возражениями папы римского, отношением к проблеме Соединенных Штатов, воздействием на Россию, находившуюся тогда на грани революции. Наибольшую головную боль приносила постоянная полемика с антисионистски настроенными английскими евреями, подпитываемая в кабинете министров министром по делам Индии Эдвином Монтегю и озвученная в прессе Александром и Монтефиоре, соотвественно, президентом и секретарем Еврейского совета Лондона. В те дни большинство респектабельных евреев все еще считали сионизм безумным заблуждением «армии нищих и безумцев». Восстановление прародины казалось им не воплощением мечты, а подрывом завоеванных с немалым трудом гражданских прав в странах Запада. Неевреям такой настрой был непонятен. Говоря словами «Таймс», они приписывали его «разыгравшимся нервам»⁴². С другой стороны, в национализме сионистов они видели нечто знакомое — черту сродни национализму чехов, поляков или арабов, с которыми привыкли иметь дело.

Те в кабинете министров, кто подобно лорду Керзону противились Декларации Бальфура, делали это не потому, что симпатизировали позиции антисионистов, а потому, что Декларация заставляла Британию взять на себя неудобные обязательства. «Разве эта страна, учитывая ее запустение, в состоянии прокормить все увеличивающееся население?» — спрашивал лорд Керзон и предостерегал против нечетких формулировок в будущей декларации, которые позволили бы истолковать ее так, что предполагается создание еврейского «государства», когда сомнительно, вполне ли Британия готова спонсировать именно государство. Он побуждал правительство отказаться от проекта, чреватого столькими нерешенными проблемами(43). С точки зрения практической политики он, разумеется, был, как показало будущее, прав. Но верх взяли иные голоса.

Влиятельные люди у власти в целом одобрили проект. Лорд Кромер, некогда разбивший надежды Герцля на Эль-Ариш, теперь изумил сионистов публичным одобрением их планов в Палестине. Лорд Милнер, империалист из среды либералов, ставший военным министром после трагической утраты Китченера, был одним из самых ярых сторонников проекта в кабинете министров. Лорд Роберт Сесил, которого Бальфур привлек в качестве своего заместителя, проникся еще большим энтузиазмом к делу сионистов, чем его начальник.

Но самым динамичным из них всех оставался Марк Сайкс, теперь занимавший стратегический пост чиновника по связям в делах Ближнего Востока между военным кабинетом министров, министерством иностранных дел и военным министерством. В своих метаньях между министерскими офисами он открыл для себя сионистов, увидел в них движущую силу, способную запустить колеса «ближневосточного ренессанса» и потому содействовал их делу с характерными для него энергией и напором. Он присутствовал на их собраниях, излагал их стратегию, устраивал для них встречи, советовал, с кем встречаться и что говорить. По коридорам Уайтхола за Сайксом тянулся шлейф «сионистов и слухов о сионизме», вспоминал Рональд Сторрс о своих днях работы в военном министерстве. Сайкс врывался в его кабинет, принося с собой «максимум забот и максимум радости» — ликующий или отчаявшийся, в зависимости от исхода того или иного разговора с Бальфуром или какого-нибудь изменения в формулировке черновика Декларации.

Какое бы препятствие ни вставало на пути Декларации — претензии Франции, недовольство Ватикана или разногласия внутри сионистского движения — Сайкс знал, за какую ниточку потянуть, чтобы этот путь расчистить. В любой момент дня и ночи любого из лидеров сионистского движения могли вызвать к Сайксу ради мозгового штурма, предостережения о каком-нибудь новом противнике или плана новой стратегии. Когда доктор Соколов, представлявший сионистов континентальной Европы, в апреле 1917 г. отправился с миссией в Рим, то обнаружил, что Сайкс побывал там незадолго до него по пути на Восток: оказалось, что Сайкс зарезервировал для него номер в гостинице, что в посольстве его ждут инструкции от Сайкса, а в итальянском министерстве — сообщения от Сайкса, и каждый день из Аравии прибывала от Сайкса телеграмма.

Разумеется, не этот бьющий ключом энтузиазм одного человека заставил военный кабинет выступить с публичным заявлением о намерении Британии открыть Палестину для евреев. Почему это было сделано? Мотивы были смешанными: для разных лиц они были разными, и с тех пор служат предметом бесконечных дебатов.

Английские политики пошли на это, поскольку намеревались оккупировать Палестину по причине ее стратегической значимости, но им необходимо было моральное оправдание. Большое значение имеет хронология событий. Когда 2 ноября была вручена Декларация, армия Алленби, которая вторглась в Палестину в октябре и 31 октября взяла Беэр-Шеву, уже стояла у ворот Яффы. Следующим должен был стать Иерусалим, и действительно он был взят пять недель спустя, 8 декабря. Грандиозный момент, когда британская армия войдет в Святой город, наконец стал реальностью. Декларация Бальфура была провозглашена, чтобы придать нравственное достоинство этому приближающемуся мгновению — не только в глазах мира, но особенно в глазах самих англичан. Оправдание требовалось не только для настоящего, но и для будущего тоже. Поскольку британцы намеревались не просто оккупировать Палестину, но тем или иным способом ее удержать. «Следует проводить такую политику, — писал в середине октября Марк Сайкс лорду Роберту Сесилу, — чтобы, никоим образом не выдавая желания оккупировать Палестину или установить над ней протекторат, мы тем не менее, когда придет время избрать мандатные власти, стали бы благодаря пожеланиям ее населения наиболее вероятными кандидатами» (44).

Заявление, что британцы вступили в Палестину как попечители ее исконных владельцев, великолепно укладывалось в эти цели, а главное — заранее успокаивало британскую совесть. Этот жест, далекий от ханжества или цинизма, был крайне важен для британской совести. Ни одно продвижение британского империализма никогда не происходило без морального оправдания, пусть даже предлогом было убийство миссионера или оскорбление, нанесенное туземцем чиновнику короны. Насколько же необходимей был веский моральный предлог, когда дело касалось Святой земли, которая изо всех мест на земле имела самые дорогие сердцу христианина ассоциации! Завоевание Палестины стало самым деликатным и необычным империалистическим приобретением, как дал понять Алленби, когда спешился у Дамасских ворот, чтобы войти в Святой город пешком. Святую землю нельзя было просто бросить в имперский мешок, как земли племени зулу или Афганистан. Более любого другого народа англичане нуждались в сознании собственной добродетельности. «Я покажу вам англичанина, — писал Бернард Шоу в самом ирландском своем настроении. — Его девиз всегда долг… Его никогда не застанешь без надежного морального настроя под рукой. Он всегда сумеет ввернуть что-нибудь нравственное… Нет ничего слишком хорошего или слишком дурного, чтобы англичанин этого не делал, но вы никогда не поймаете англичанина на том, что он не прав»⁴⁵.

Или, говоря иными словами, как это сделал один биограф Чемберлена: «если дойдет до худшего, хорошо бы у Англии было оправдание»⁴⁶. И та же самая мысль с должным достоинством изложена в нравоучительной сентенции лорда Кромера: «В проведении империалистической политики…. совершенно нежелательно полностью устранять те доводы, которые взывают к духовной составляющей национального характера, вплоть до готовности исключить все материальное»⁴⁷.

Этой цели сполна послужила Декларация Бальфура: она несла действенный нравственный заряд. Она взывала к духовной составляющей национального характера. Коротко говоря, она позволяла Британии приобрести Святую землю с чистой совестью.

Чтобы быть эффективной, она не могла оставаться только на бумаге, и в 1917 г. была подкреплена делом. Считать Декларацию пустышкой или пропагандой значит начисто не понимать ее значения. Теория, согласно которой Декларация появилась, чтобы завоевать сердца евреев Соединенных Штатов и России, — плод 30-х годов, когда британцы, которых все более тяготил груз условий Мандата, желали избавиться от ответственности, которую возложили на себя по отношению к евреям. Тогда же укоренилась гипотеза, что Декларация Бальфура была в конечном итоге не чем иным как пропагандистском жестом, наудачу сделанным в военное время.

Эта теория разваливается от одного только взгляда. Как могла какая-либо декларация в пользу сионизма благоприятно повлиять на тот самый народ, у которого она вызывала наибольшее отторжение? Ллойд Джордж в своих «Мемуарах» подчеркивает, что при ее помощи рассчитывалось заручиться для Антанты как симпатиями евреев России, которые «обладали значительным влиянием в большевистских кругах», так и «поддержкой еврейских финансистов в Соединенных Штатах»⁴⁸. Обе эти группы относились к сионистскому движению с глубочайшей неприязнью. Нельзя подружиться с ребенком, предлагая ему касторовое масло. Ллойд Джордж попытался представить его конфеткой, но это лишь сказки[106]. Евреи-капиталисты Америки, которые были в состоянии оказать моральную и финансовую поддержку, за одним или двумя исключениями, вроде судьи Брэндейса, разделяли антисионистский настрой своих собратьев в Англии. Несомненно, что о существовании таких настроений в самой Британии было прекрасно известно британскому правительству. Ему уже довольно долго приходилось иметь дело с непреклонной оппозицией Эдвина Монтегю внутри кабинета министров и публичными протестами видных лиц еврейской общины на страницах «Таймс». Перемежающиеся дебаты в кабинете министров шли за каждую букву предлагаемой Декларации на протяжении всего 1917 г. под аккомпанемент антисионистских душевных терзаний, изливаемых в частном порядке и оглашаемых публично. Маловероятно, что в таких обстоятельствах кабинет министров рассчитывал перетянуть на свою сторону ассимиляционистов «с хорошими связями» в Америке, или Германии, или в любой западной стране, объявив о том, в чем эти евреи видели приговор этой самой ассимиляции.

Другое дело евреи России. В массе своей они были определенно про-сионистски настроены, но, к несчастью, эта масса не обладала никаким влиянием. С другой стороны, те евреи, которые обладали влиянием в большевистских кругах, были настроены против сионизма так же, как и капиталистические евреи на Западе. Как марксисты, верящие, что еврейство растворится в интернациональном братстве людей, они презирали сионизм как худшую разновидность буржуазного национализма. Большевики в тот момент стояли на пороге власти и грозили заключить сепаратный мир с Германией, но Декларация Бальфура едва ли была подходящим жестом, чтобы переманить евреев среди них на достаточно проантантские настроения, которые помешали бы России прекратить войну.

Невозможно предположить, что британское правительство было либо настолько наивно, либо настолько плохо информировано, чтобы не знать об антисионизме тех людей, на которых якобы пыталось оказать влияние. Ллойд Джордж обладал трезвым рассудком, а Бальфур — холодным, острым умом. Неужели следует поверить, что они, при поддержке Милнера, Черчилля, генерала Сматса и большинства фигур в империалистическом военном кабинете министров, едва ли новичков в политике, так небрежно провозгласили бы Деларацию Бальфура? «Едва ли найдется шаг, сделанный более взвешенно»⁴⁹, — скажет несколько лет спустя в парламенте Уинстон Черчилль. Эта взвешенность скорее всего имела какую-то иную цель.

Сознательно или нет, этой целью была британская, а не еврейская совесть. Как лорд Шефтсбери некогда хотел вернуть евреев в Палестину ради второго пришествия христианского Мессии, так британское правительство теперь повторило эксперимент ради империалистического требования «трезвого нравственного подхода».

2 ноября 1917 г. министр иностранных дел мистер Бальфур огласил «нижеследующую декларацию сочувствия устремлениям еврейских сионистов, которые были представлены кабинету министров и им одобрены». Сформулированная в наивозможно безобидной форме, эта декларация гласила:

«Правительство Его Величества благосклонно смотрит на создание в Палестине национального дома для еврейского народа и приложит все усилия для содействия в достижении этой цели при условии, что ничего не будет сделано для ущемления гражданских и религиозных прав существующих в Палестине нееврейских общин или прав и политического статуса евреев в любой другой стране».

Формулировка была предварительно одобрена президентом Вильсоном хотя формальное одобрение совместной резолюцией Конгресса было получено не ранее 1922 г. при президенте Хардинге. Франция и Италия примкнули к декларации в феврале и мае 1918 г. соответственно.

«Молитесь за мир Иерусалимский» — было некогда девизом лорда Шефтсбери. Декларация Бальфура, провозглашенная среди грохота пушек, показалась зародышем мира и лучшего будущего. Помимо того, что она означала для евреев, она как будто подняла дух остальных англичан — во всяком случае, редакторов газет и ораторов. Ее прославляли как окончание «старейшей национальной трагедии», как предзнаменование того, что сбудутся великие надежды, как триумф свободы, справедливости и самоопределения народов, как зарю Мира Иерусалимского для всей планеты. Тирания турок будет наконец свергнута, в Палестине вновь потекут реки молока и меда, и, согласно лорду-мэру Манчестера, «сбудется пророчество Исайи».

По словам Роберта Сесила, она отметила не рождение нации, а «возрождение нации… уверен, она окажет далеко идущее влияние на историю мира в целом, и невозможно предвидеть ее последствия для истории человечества». Сайкс, выступая на том же митинге, созванном сионистами, чтобы отпраздновать декларацию, сказал, что она предвосхищает лигу континентов, наций и идеалов. Сердечная встреча Вейцмана с эмиром Фейсалом несколькими месяцами ранее как будто доказывала его правоту. На краткое время поднялась волна доброй воли и энтузиазма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.