XXV

XXV

Объяснения, сделанные призраком. — Sursum corda. — Фредерик Биорн. — Дядя Магнус.

Ингольф с неописуемым волнением услыхал, как удалились солдаты, пораженные исчезновением узника. Совершилось невероятное чудо: он был спасен в тот самый момент, когда жизнь его висела на волоске.

Из оцепенения вывел Ингольфа голос того самого человека, который его спас.

— Идите за мной, — сказал тот голос так тихо, что Ингольф едва-едва расслышал. — Вам больше нечего бояться.

Капитан однако вздрогнул, почувствовав прикосновение костлявой, тощей руки, точно у скелета. Незнакомец взял его за руку и повел по узкой лестнице, устроенной в толще стены и ведшей в нижний этаж, где находились комнаты пропавшего Магнуса Биорна.

Перед тем, как начать спускаться, незнакомец вдруг, словно уступая обуявшему его чувству любопытства, приподнял небольшой фонарик и осветил им лицо Ингольфа. Внимательно поглядев на черты молодого капитана, таинственный незнакомец как будто взволновался, и Ингольф услыхал, как он бормочет, тяжело шагая вниз по лестнице:

— Да, это так. Грундвиг правду сказал. Вылитая герцогиня Матильда в молодости… И как это Гаральд не узнал его?

Помолчав немного, старик продолжал, размахивая ключом:

— Гаральд! И я тоже хорош: чего захотел от него!.. Гаральд только занят Олафом и Эдмундом… Его накажет Бог за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уж так немного осталось жить!

Успокоившийся Ингольф со своей стороны тоже разглядывал тем временем старика. Старик был, по-видимому, уже в самых преклонных летах и, казалось, давным-давно изжил свой век. На его иссохшемся, тощем теле, словно на вешалке, болтался черный полукафтан с широкими рукавами, спускавшийся ниже колен. Это одеяние показалось сначала Ингольфу чем-то вроде савана. Кожа на лице, казалось, совершенно присохла к костям и на лбу и скулах цветом своим напоминала старую слоновую кость, губы и щеки, словно пергаментные; потухшие глаза глубоко сидели в орбитах, придавая старику сходство с мертвецом. Трудно было придумать фигуру, наиболее подходящую к ходячему понятию о призраке, о привидении. Самый голос старика был глухой, словно замогильный, и какой-то окостенелый. По-видимому, в старике едва душа держалась, а между тем он сохранял полнейшую ясность ума.

Входя в комнату, в которую вела упомянутая нами потайная лестница, столетний старик сказал Ингольфу:

— Здесь вы в совершенной безопасности, и вас никто не потревожит.

И он задвинул панель, которая маскировала проход.

Ингольф остановился, изумленный роскошною обстановкой комнаты. По стенам тянулись восточные диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненою кожей; чудесный паркет был покрыт толстым ковром, с потолка, на серебряной цепи, спускалась огромная лампа из розового богемского хрусталя. По одной стене шли громадные книжные шкафы красного дерева, наполненные книгами совершенно одинакового формата и в одинаковых переплетах. На корешке каждой значился год ее издания. Ингольф заметил, что тут были все года от 1130 до 1776.

Оглянув комнату, Ингольф поклонился старику, который для него оставался загадкой.

— Кто бы вы ни были, — сказал он, — но вы спасли меня, хотя меня и не знаете. Благодарю вас от всей души. Если мне представится случай доказать вам свою признательность, то я…

— Я вас не знаю? — перебил старик своим замогильным голосом, от которого невольно пронимала дрожь. — Я вас не знаю!.. Как вы можете знать, знаю я вас или нет?

— Так неужели же вы знаете меня? — изумился Ингольф.

— Как же мне его не знать! — пробормотал старик, не давая прямого ответа. — Мне ли его не знать, когда он при мне родился!

Ингольф подумал, что его собеседник давным-давно впал в детство.

— Кто же я такой, по-вашему? — спросил он с ласковой улыбкой.

— Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и сказал мне его, — отвечал старик. — Вообще на все настоящее память у меня крайне туга. Но и не мудрено: ведь я все равно что законченная книга, в которой нельзя уже больше прибавить ни одной страницы. Но я знаю, что при рождении ты получил имя и титул Фредерика Биорна, принца Розольфского, так как старшие сыновья герцогов — принцы.

Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.

— Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, — сказал он, — и вы спасли герцога от такого страшного преступления?

Старик понял намек.

— Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где ж тебе знать?

Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.

— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства. А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастии, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.

С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу.

— Тебе это знакомо? — спросил при этом старик.

С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал:

— Мать! Это, должно быть, моя мать!..

Он все на свете забыл и, схватив портрет, поцеловал его, обливаясь слезами.

А между тем он не знал своей матери… Ему говорили, что она умерла родами, когда он появился на свет.

Ингольф одумался.

— Роковое сходство! — сказал он. — Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.

Он вспомнил, что отец его говорил ему:

— Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.

А между тем в его кабинете висел портрет женщины, которую прислуга называла барышней.

Между тем старик из того же ящика достал печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:

— А это знакомо тебе?

Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть — и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф расхохотался, как сумасшедший.

Вдруг замогильный голос опять произнес:

— Покажи мне свою грудь, Фредерик Биорн!

Капитан сделал над собою усилие, чтобы опомниться и прийти в себя. Ингольф внимательно поглядел на печать…

«Как! Этот старик знает! — подумал он. — Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!..»

Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Биорнов: Sursum corda — в горе имеем сердца.

Это было точное воспроизведение рисунка и слов, вырезанных на яшмовой печати. Когда печать накладывали на Ингольфа или, правильнее говоря, на Фредерика Биорна, то на этот раз не ограничились тем клеймом, которое выжигалось на нем от раскаленной печати, но какой-то артист разрисовал тонкою иглою все детали рисунка и девиза и натер их порохом, вследствие чего и получился тот синеватый оттенок, который ярко бросался в глаза даже по прошествии стольких лет.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения. Ингольф был сыном герцога Норрландского, старший брат Олафа и Эдмунда, своих спасителей.

Старик поднял голову.

Он, казалось, помолодел лет на двадцать.

— Мы с Грундвигом никогда не отчаивались тебя отыскать, — сказал он молодому человеку. — Мы не верили басне о том, будто ты утонул в фиорде, хотя эту басню изобрел приставленный к тебе сторож.

— Как? Разве тут думали…

— Да, я тебе сейчас это расскажу. Мы были оба еще молоды и полны сил. В следующую после твоей пропажи ночь мы пошли к тому месту фиорда, где ты будто бы утонул, по словам негодяя, который тебя бросил или, быть может, даже продал. Отлив еще не мог унести твоего тела. Целых шесть часов искали мы по всем направлениям и ничего не нашли. Вследствие этого мы оставались в уверенности, что ты жив и рано или поздно мы найдем тебя по знаку на твоей груди.

И, указывая пальцем на этот знак, старик прибавил:

— Знаешь ли ты, Фредерик, кто наложил на тебя этот знак?.. Его наложил старый Розевель, то есть я.

— Вы! — вскричал молодой человек. — И вам же я обязан тем, что нашел своих родных! И вы же мне спасли жизнь!

В порыве искреннего чувства Ингольф прижал старика к своей груди и долго держал его в объятиях, горячо поцеловав его при этом в холодный от старости и горя лоб.

— Творец мой! — говорил старик. — Теперь я могу спокойно умереть.

Память Ингольфа осветилась тысячами воспоминаний. Он вспомнил, что когда он был еще ребенком, то отец его прогнал одного слугу, который при мальчике сказал, что арматор Ингольфа вовсе ему не отец; что при поступлении его в кадетский корпус вместо метрического свидетельства о рождении и крещении был представлен какой-то нотариальный документ… Далее ему вспомнилась одна фраза, случайно услышанная им, когда он играл у дверей кабинета своего отца, который в это время сидел с своим нотариусом: «Вы совершенно поняли мои намерения, г.Свитен, — говорил отец Ингольфа, — составьте же поскорее бумагу, потому что если я умру без завещания, то ребенок не получит наследства». И, кроме того, Ингольфу припомнилось множество мельчайших подробностей, которые, группируясь вокруг главного факта, придавали ему неоспоримую достоверность.

Теперь для него объяснилось, почему все в Розольфсе казалось ему знакомым, уже виденным когда-то прежде. Детская память, как это весьма часто случается, гораздо лучше сохранила впечатления глаза, чем впечатления ума.

Несколько минут было достаточно Ингольфу для того, чтобы разобраться в своих воспоминаниях. Ему теперь хотелось узнать, каким образом он был похищен из лона семьи, и старик рассказал ему все с мельчайшими подробностями, обнаружившими в старце необычайную ясность ума.

Невозможно описать, с каким изумлением капитан выслушал рассказ о подлом поступке Надода, о том влиянии, которое имел бандит на всю жизнь Ингольфа. Он просто не верил своим ушам и несколько раз заставил Розевеля повторить себе этот удивительный рассказ.

— Странно! Странно! — твердил молодой человек. — Ну, как не сказать, что все это — судьба. На родину меня привез тот самый человек, который оторвал меня от родных, — и сделал это бессознательно… Негодяю едва не удалось натолкнуть меня на отцеубийство, потому что разве можно было бы знать заранее, как далеко завело бы меня исполнение министерского предписания? Разумеется, отца и братьев я хотел только арестовать, но мог ли бы я во всякую минуту остановить пыл своих матросов, в особенности, если б этот подлец Надод стал их подстрекать?

При одной этой мысли капитан похолодел от ужаса.

— Нет, решительно, этот человек — злой дух нашего семейства, — сказал он. — Я должен его наказать за все… Впрочем — что я говорю! Он, вероятно, убежал вместе с моими матросами.

— Нет, — отвечал старик, — он еще вчера вечером скрылся вместе с другим человеком с вашего корабля, только я забыл, как его зовут. Это говорили англичане, я слышал. Отсюда слышно решительно все, что говорится во внутреннем дворе… Много лет уже у меня не было другого развлечения, так как я не имею права выходить из этих комнат. Видишь эти решетки на окнах? Благодаря им я не могу показаться наружу. Я не имею сношений ни с кем, кроме Грундвига, который носит мне пищу и каждый день заходит ко мне побеседовать о старине… Кроме него и твоего отца, никто в замке не знает, что я живу в этой башне, которая считается необитаемой. Все здешние даже убеждены, что тут ходит привидение… Это привидение — я, — пояснил старик с бледной улыбкой. — Так пожелал Гаральд. Он, видишь ли, боится за Олафа и Эдмунда… За себя я ему охотно прощаю, но тот… как тот должен был его проклинать, умирая среди полярных льдов, всеми покинутый!.. Если он только действительно умер…

Капитан слушал старика, не перебивая. Он был изумлен до крайности. Все, что тот говорил, казалось молодому человеку неправдоподобным, фантастическим, так что он снова начал сомневаться в умственных способностях своего собеседника.

— Что же тут такое делается? — пролепетал он. — Расскажите мне, и если вам нужен защитник, заступник…

— Это очень печальная история, — отвечал не без колебаний Розевель, — но тебе все-таки следует ее знать, потому что я еще не потерял надежды найти его…

— Как? У вас тут еще кто-то пропал?

— Твой дядя Магнус… Слушай же. Время еще есть, так как отсюда ты можешь выйти лишь в сопровождении Грундвига, когда тот приготовит твоего отца и братьев к этой удивительной новости.

— Но ведь меня станут искать по всему замку и, вероятно, придут сюда…

— Не бойся ничего. Кроме меня и Грундвига, никто не знает о существовании этой потайной лестницы, которую Магнус велел проделать в стене. Даже если б Гаральд и догадался, что ты спрятался сюда, ни за что в мире не позволил бы он, чтобы кто-нибудь сюда входил. Впрочем, при малейшем подозрительном шуме, я спрячу тебя так, что никто тебя не найдет. Поэтому ты можешь слушать меня со всем вниманием: нам никто не помешает.

— Хорошо, Розевель. Я слушаю.

— Узнай, во-первых, что я на самом деле гораздо моложе твоего отца, герцога Гаральда.

Капитан невольно сделал жест изумления.

— Вижу, что это тебя удивляет, но это правда. Источник жизни во мне иссяк. Я столько перенес страданий, что нет ничего мудреного, если тело мое надломилось… Масло в лампаде выгорело почти до последней капли, и в один прекрасный день я погасну незаметно для самого себя. Но довольно обо мне.

Буду говорить о деле. Тебе известно, что Биорны владели огромным рыболовным флотом и занимались рыбною и китовой ловлею более семи веков. Корабли их заходили далеко на север и менялись своими продуктами с венецианскими патрициями, получая от них золото, шелк, зеркала, бархат, парчу, пряности и все возможные товары Востока и распространяя все это на север. Между городом дожей и князьями-купцами Норрландскими, как их официально называла Венецианская республика, ежегодно подводился выгодный для обеих сторон торговый баланс, колебавшийся от полутора до двухсот миллионов, и старший сын герцога Норрландского всегда записывался в золотую книгу венецианского патрициата, вследствие чего он становился гражданином этой великой республики, адриатической царицы… Видишь эти книги в шкафах? Это все корабельные журналы капитанов, служивших Биорнам от 1130 года до 1776 года… Впрочем, довольно пока об этом; впоследствии ты и сам познакомишься короче с историей твоего рода.

Твоему отцу было уже двадцать лет, когда родился его младший брат, Магнус Биорн. Мне было тогда восемнадцать лет и, по старинному биорновскому обычаю, меня приставили к мальчику для услуг, с тем, чтобы впоследствии я сделался его доверенным человеком, его управляющим. Юный Магнус с ранних лет стал проявлять любовь к путешествиям и приключениям; ему было всего четырнадцать лет, когда мы с ним сделали первое кругосветное путешествие на превосходном трехмачтовом бриге с отборным экипажем. Но у него засела в голове идея, которую, к сожалению, впоследствии ничто не помешало ему исполнить. Он перечитал все корабельные журналы наших капитанов, собранные здесь, и заметил в них одну любопытную особенность.

При наступлении холодов, когда все корабли по необходимости возвращались в Розольфсе, чтобы их не затерло льдом, со всех концов Европы тянулись морские птицы, направляясь прямо к Северному полюсу. Пролетали они в таком количестве, что застилали небо. Все капитаны делали такое заключение: очевидно, птицы летели на север вовсе не за льдом, потому что они не могут жить без травы и болот, где они отыскивают насекомых. С другой стороны — почему они возвращаются назад в наши умеренные страны, как только там снова появится вешнее солнце? Если они убегают от сравнительно легкой европейской зимы, то, следовательно, на севере, около полюса, есть какая-нибудь страна, изобилующая болотами и реками и даже, может быть, свободное ото льда море, омывающее берега, покрытые густой растительностью, среди которой эти миллиарды птиц находят себе пропитание. Об обширности этой земли можно было составить себе представление уже по одному количеству улетающих туда птиц и притом, например, таких, как дикие гуси, утки и лебеди, которые не могут акклиматизироваться даже на Шпицбергене. Предположить, что эти птицы летят туда, где вечный лед, было бы совершенной нелепостью. Из этого само собою напрашивалось заключение, что там лежит земля, которая еще ждет своего Христофора Колумба. Вот это-то и было причиною гибели моего бедного господина. С двенадцати лет он мне твердил: «Розевель, мы с тобой прославимся открытием шестой части света». Но, прежде чем пуститься в это предприятие, он хотел заручиться всеми шансами для того, чтобы оно удалось. В течение пяти лет мы плавали с ним по Северному морю, зимовали на Шпицбергене, на Новой Земле, побывали на берегах Лены, проехали в санях до 84-й параллели. Все эти приготовления к будущей экспедиции делались тайно, так как Магнус не желал заранее огорчить своего брата Гаральда, а с другой стороны, ему хотелось сделать всему миру сюрприз, сразу поразить его открытием нового материка… Семь лет прошло с того дня, как мы отправились из Сибири в Экспедицию, взяв с собою небольшую свиту и наняв небольшой отрядец эскимосов с собаками и санями. Впереди мы гнали стадо оленей, которые должны были служить пищею для нас и для собак. Подробностей нашего путешествия я передавать не буду, скажу только, что оно было невыносимо трудно и что я тут потерял все свое здоровье. Мы достигли 87-й параллели, где нас застигла третья зима. Однажды вечером мы взошли на ледяную гору высотою около трех тысяч футов. До сих пор было ужасно холодно, но тут нам показалось, что мороз как будто стал легче. Вдруг Магнус испустил крик торжества: в самый момент солнечного заката он увидал на горизонте длинную голубую полосу, в которой, как в зеркале, отражались последние лучи дневного светила.

— Вот море, свободное ото льда! — вскричал он.

Итак, мы достигли, наконец, нашей цели, хотя и ценою страшных страданий. Но — увы! — мы слишком поспешили радоваться: нам предстояло пройти еще миль двенадцать по ледникам, прокладывая через них дорогу топорами. Оставаться здесь на зимовку было нельзя: мы прозимовали уже две зимы и на третью зимовку у нас не хватило бы провизии. Я стал советовать вернуться назад, но Магнус рассердился. Возвращаться назад накануне успеха

— нет, ни за что! Он соглашался лучше погибнуть.

Старик помолчал и вздохнул, потом продолжал ослабевшим голосом:

— Что мне сказать еще?.. Он решился продолжать путь во что бы то ни стало, решился провести третью зиму на крайнем севере. Наши эскимосы вырыли пещеры в ледниках, и мы остались. Что дальше было — совершенно не помню. Какими судьбами вернулся я домой — не знаю. Должно быть, эскимосы привезли меня совершенно обеспамятевшего. Благодаря заботливому уходу Грундвига, я пришел в себя, хотя крайне ослаб здоровьем. Гаральд узнал всю историю от моих проводников. Он стал бояться, как бы Олаф и Эдмунд не вздумали отправиться за дядей… Они оба ведь такие благородные, великодушные юноши!.. Никто не знал, что я вернулся в замок, так как меня никто не узнал: я постарел на несколько десятков лет. Распустили слух, что я был осужден на вечное безвыходное пребывание в этой башне. Вот уже три года я не вижу здесь никого, кроме Грундвига, и жду не дождусь смерти, которая соединит меня с моим господином. Об этой части замка, где мы с тобой в настоящую минуту находимся, нарочно распустили страшную легенду, так что сюда здешние люди подойти близко боятся… Таким образом Магнус Биорн, если он жив, не может ждать помощи ниоткуда.

— Как знать! — возразил на это капитан.

— Что ты говоришь? — переспросил старик, думая, не ослышался ли он.

— Я говорю, что Фредерик Биорн, желая загладить проступки пирата Ингольфа, снарядит экспедицию для поисков своего дяди Магнуса Биорна, как только расправится с злодеем Надодом.

— Ты! — вскричал старик. — Ты это хочешь сделать!

— Клянусь сделать это! Этим я искуплю свои грехи и заблуждения. Надеюсь, что Бог пошлет мне успех!

— Да благословит тебя Бог! Ты настоящий Биорн!

— Если мне не удастся найти его живым, по крайней мере я отыщу его останки, чтобы они нашли себе успокоение среди родных.

Беседа эта продолжалась несколько часов, и солнце уже стояло высоко на небе, когда она кончилась. Розевель удивлялся, что не приходит Грундвиг.

— Должно быть, его задержали какие-нибудь экстренные дела, — говорил старик, — иначе он поспешил бы разъяснить недоразумение и не дал бы мне радостного случая тебя спасти. Едва он тебя увидал, как уже прибежал мне сказать о том, что его в тебе поразило. Будем ждать. Без него выходить отсюда опасно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.