I

I

Ледовитый океан. — Таинственный корабль. — Капитан Вельзевул и Надод Красноглазый.

Солнце в виде багрового шара садилось за мыс Нордкап, огненными лучами своими озаряя и как бы даже воспламеняя высокие ледники Гренландии и равнины Лапландии. Дул бурный северный ветер; большие, сердитые волны Ледовитого океана разбивались о бесчисленные островки и подводные скалы, окружающие северную оконечность Норвегии и образующие вокруг земли как бы пояс из пены, преграждающий к ней всякий доступ. Невозможно было разглядеть ни одного удобопроходимого местечка среди этих бурлящих и клокочущих масс воды, налетавших со всех сторон, сталкивавшихся друг с дружкой в водовороте между скалами и то низвергавшихся вниз, образуя черные бездны, то, подобно смерчам, вздымавшихся вверх до самого неба. Разве только прибрежный рыбак, знакомый со всеми местными входами и выходами, решился бы, застигнутый бурею, пройти, спасаясь от нее, через эти опасные места.

А между тем в сумерках догорающего дня можно было разглядеть здесь какой-то корабль, — судя по оснастке бриг и, по-видимому, из Ботнического залива, — делавший неимоверные усилия выйти в море, одолеть ветер и волны, толкавшие его прямо к скалам. Корабль маневрировал прекрасно — видно было, что его ведет опытный капитан, следовательно, нельзя было объяснить небрежностью командира тот факт, что корабль попал в такое опасное положение. Вернее всего, что судно загнал сюда непредвиденный шквал, вдруг подхвативший и понесший его на эту грозную линию утесов, предательски скрытую под широким плащом седой пены.

Трудна, не под силу была кораблю эта борьба с разнуздавшимися стихиями. Волны бросали его из стороны в сторону, как ореховую скорлупу. Вода переливалась через всю палубу от одного конца до другого, и люди хватались за веревки, за что попало, чтобы не быть унесенными в море. Команда из шестидесяти или около того матросов выбивалась из сил.

На мостике, держась за перила, стояли двое мужчин и с тревогой наблюдали погоду и ход корабля.

Один из них был капитан: его можно было узнать по рупору, который он приставил к губам, чтобы, командуя, перекрикивать рев урагана. Нахмурив брови, устремив глаза на горизонт, покрытый тяжелыми тучами, в которых медно-красным отблеском отражались последние лучи закатившегося солнца, он стоял, по-видимому, совершенно спокойно, как если бы погода была самая тихая и благоприятная. Зато его товарищ, с ног до головы закутанный в морской плащ, с поднятым капюшоном, был возбужден и взволнован до крайних пределов.

— Это все ты виноват, Ингольф, — неустанно твердил он капитану. — Всему виной твоя смешная осторожность, твоя ужасная флегматичность. Приди мы часом раньше, проход был бы свободен, потому что в то время этот чертовский ветер еще не поднимался, и плыли бы мы теперь совершенно благополучно по закрытому от ветра фиорду.

— Заладил одно! — отозвался Ингольф. — Жаль только, Над, что этим ты делу нисколько не поможешь, и ветер не переменится от этого ни на одну четверть… что, впрочем, было бы для нас спасением.

— Что ты говоришь?

— Говорю, что если через полчаса ветер не переменится, то мы погибли.

— Погибли! — с ужасом воскликнул тот, кого называли Надом (уменьшительно от Надод). — Как погибли?!

— Очень просто, — отвечал Ингольф так спокойно, как если бы он сидел где-нибудь в безопасном месте на твердой земле и потягивал из стакана норвежский эль.

— Я все средства, все маневры перепробовал. Скоро, пожалуй, придется рубить мачты.

— Как же быть?

— Никак. Разве с такой бурей можно бороться? Через полчаса, если так будет продолжаться, пиши пропало.

— Послушай, ведь ты такой опытный… Неужели ты не можешь придумать?

— То есть это что же придумать? Средство идти против ветра, когда он вместе с течением несет тебя к берегу?.. Нет, братец, тут никакая опытность не поможет.

— Стало быть, мы, по-твоему, бесповоротно осуждены?

— Да, если в течение получаса ничего не случится.

— Значит, ты надеешься только на чудо?

— Чудо тут ни при чем. Нас губит не чудо, а буря, и спасти нас может самая естественная перемена ветра, помимо всяких чудес. Нужно только, чтобы эта перемена наступила в известный срок.

— Неужели ты будешь спокойно ждать?..

— Да ведь больше нечего и делать.

— Меня бесит твое спокойствие, Ингольф.

— А твое беснование меня только смешит, — возразил Ингольф с беззвучным смехом, которым он имел обыкновение смеяться.

— И вот результат экспедиции, которая должна была принести нам тридцать миллионов!.. Быть может, даже больше — несметное богатство!.. Гибель — и когда же! Почти у самой пристани!

Над помолчал, потом продолжал, понизив голос и грозно хмурясь:

— И даже это бы ничего. Бог с ним, с золотом, с богатством!.. Но ждать этой минуты двадцать лет — и вдруг умереть, когда желанная месть так близка, так возможна!.. Вот что ужасно.

— А мне, напротив, это даже приятно, — возразил Ингольф. — Смерть на виселице или во время погони за каким-нибудь купеческим корабликом во всяком случае менее почетна, чем гибель в борьбе за тридцать миллионов. Такая гибель вполне достойна пирата Ингольфа Проклятого, не говоря уже о том, что свою долю из тридцати миллионов я бросаю не в Каттегат.

Флибустьер засмеялся собственной остроте, заключавшейся в непереводимой игре слов. Известно, что Каттегатом называется рукав, соединяющий Северное море с Балтийским. По-шведски это название значит кошачья нора.

— Стало быть, ты еще надеешься? — спросил Надод, цепляясь за каждую соломинку.

— Говорят же тебе, ветер капризен, как женщина, и может перемениться с минуты на минуту. Да и вообще в море никогда нельзя знать, что через минуту последует. Достаточно, например, пойти дождю из этих больших туч вон там на западе, чтобы море успокоилось до некоторой степени.

— Есть ли надежда, что это случится, прежде чем наступит роковой момент?

— Трудно сказать. Очень может быть, что закат солнца, охладив атмосферу, вызовет из облаков дождь; но когда это случится — через пять минут или через час? Вот чего не угадает даже самый опытный моряк.

Между тем буря усиливалась. Шквалы налетали такие, что «Ральф» — так назывался бриг — почти совсем ложился штирбортом на воду. Самый опытный мореплаватель — и тот безошибочно решил бы, что надежды на спасение нет.

Чтобы лучше видеть происходящее на море, Надод откинул с головы капюшон. Наружность у этого человека была самая отталкивающая. Сложения он был атлетического, широкоплечий, с бычьей шеей, на которой сидела безобразная голова, слишком громадная по своей величине даже для такого большого тела. Все лицо его почти сплошь покрывала жесткая, как кабанья, щетина, красно-рыжая борода соединялась с волосами того же оттенка, закрывавшими лоб по самые брови и падавшими сзади на плечи, словно львиная грива. Губастый зверский рот с широким разрезом, усаженный огромными зубами, и широкий плоский нос с придавленными ноздрями довершали сходство Надода с хозяином Атласских горных лесов, только в фигуре пирата не было той величественности, которую обыкновенно приписывают царю зверей. Напротив, вся наружность Надода говорила о самых низменных инстинктах и страстях, лишенных малейшего намека на благородство. Отвратительное впечатление, производимое этой физиономией, усугублялось еще тем, что левый глаз, вероятно по какому-нибудь несчастному случаю, почти совсем выкатился из своей орбиты и остался в таком положении навсегда, пристальный, неподвижный, мутный, без век, с каким-то сатаническим каменным взглядом. Невозможно передать словами то ужасное впечатление, которое производил на всякого этот мрачный, потухший взгляд.

Чувствовалось, что обладатель этой наружности способен на всякую гадость, на всякую жестокость, на всякий грех… Из дальнейшего рассказа читатель увидит, что первое впечатление вполне соответствовало действительности.

Кто же такой он был? Каково его прошлое? Откуда он? Как попал на борт «Ральфа»? Никто из команды брига этого не знал… Никто, кроме капитана Ингольфа.

Последний представлял резкую противоположность со своим товарищем. Ростом он был еще выше Надода, но строен и гибок, как человек хорошего происхождения. Костюм моряка с капитанским шитьем сидел на нем ловко и элегантно. Прежде Ингольф служил в датском военном флоте, но вышел в отставку, вследствие какой-то истории с начальством, — истории, впрочем, вовсе не позорной для его чести. Когда, в 1788 году, открылась война между Россией и Швецией, Ингольф предложил последней свои услуги и получил крейсерский патент.

Густав III хотел даже зачислить его в регулярный флот, этому воспротивился корпус офицеров, и потому король ограничился тем, что дал Ингольфу в команду превосходный корсарский бриг с сорока пушками и восемью гаубицами и предоставил ему право носить капитанский мундир.

Ингольф набрал себе команду из всевозможных головорезов и вскоре загремел славою как ловкий корсар. Вскоре, однако, шведы, теснимые русскими, заключили мир, и выданный Ингольфу патент сам собою утратил значение. Однако Ингольф, не надеясь даже за оказанные услуги быть зачисленным в регулярный флот, просто-напросто позабыл возвратить шведскому правительству бриг «Ральф» и продолжал корсарствовать, снизойдя таким образом до степени обыкновенного пирата.

Таким образом, по вине узкого сословного соперничества, Швеция лишилась услуг даровитого офицера, а преступное ремесло получило нового мастера.

Первое время Ингольф действовал лишь из мести, преследуя шведские корабли, состоявшие под командою враждебных ему офицеров. Он вступал с ними в отчаянные битвы и пускал их ко дну без всякого милосердия. «Все ваши корабли, — писал он неблагодарному Густаву III, имевшему слабость покинуть своего преданного слугу, — все ваши корабли я уничтожу один за другим». И он принялся усердно исполнять обещание. Однако европейские державы вскоре обратили внимание на смелого пирата и начали его преследовать тем более, что он, не имея чем содержать свой экипаж, оказался вынужденным нападать и на купеческие корабли. Раздраженный преследованием, Ингольф объявил державам войну, обратившись ко всем европейским кабинетам с дерзким письмом, получившим историческую известность. В этом письме он нахально объявлял о своем вступлении на вымышленный престол и подписался «Ингольф I, король Северного полюса». В довершение насмешки он называл каждого государя «мой добрый брат» и выражал надежду установить с ним впоследствии дипломатические отношения.

Дерзость эта привела к тому, что всем европейским морякам было предписано преследовать злодея неумолимо и в случае его поимки немедленно повесить со всею командой на реях «Ральфа», а самый бриг тут же, среди моря, сжечь.

Но такой приказ было легче дать, чем исполнить. Ингольф сделался положительно неуловим. Рассчитывали поймать его, когда он по необходимости зайдет в какой-нибудь порт, а между тем его нигде не было видно.

Зато горе было тому кораблю, который отваживался пуститься один в сколько-нибудь далекий путь. Такой корабль, ушедши, уже не возвращался назад. В какую-нибудь темную, безлунную ночь он среди океана подвергался нападению бесчисленных молчаливых демонов, которые без слов, без криков начинали с того, что истребляли весь экипаж до последнего матроса. Слышен был только стук абордажных топоров, крошивших тела людей… Тщетно испуганные моряки искали спасения, бросаясь в волны. Борьба прекращалась лишь с гибелью последнего человека.

Так исполнял свое страшное дело «Ральф». Груз с захваченного корабля немедленно перетаскивался на разбойничий бриг, и пираты исчезали, предварительно потопив опустошенное судно. Куда они отвозили добычу? Где было их убежище, их гнездо? Никто не мог этого разузнать, несмотря на все поиски, а между тем такое убежище, несомненно, существовало, потому что пираты, когда их начинали слишком сильно теснить, вдруг исчезали куда-то и не показывались иногда по нескольку месяцев.

Эти молниеносные нападения, это таинственное, бесследное исчезновение многих кораблей, и вся вообще легендарная сторона жизни Ингольфа снискали ему прозвище «Капитана Вельзевула». А между тем Ингольфу было в то время не более двадцати восьми лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.