9.

9.

Прибытие польских послов в Париж для объявления Генриха Валуа королём Польши

Что ж. Разу уж с Опричниной покончили, а завершить не вышло, стало быть, поговорим о войне. Многие считают ее ненужной, но, думается, ошибочно. Это сейчас, с высоты всего, нам с вами известного, легко раздавать слонов, а ведь начинал ее Иван, по всем раскладам, в ситуации, сулившей только успех. И даже позже, когда стало ясно, что дело нехорошо затянулось, и даже на Соборе 1566 года, когда изучали вопрос, продолжать или нет, резоны продолжать были. До Люблинской унии оставалось еще немало времени, и никто не мог сказать наверняка, что магнаты Короны и Великого Княжества на сей раз сумеют договориться, а Литва сама по себе была противником посильным. Швеция тоже особых опасений не внушала. Старый Густав волею Божией помре, Эрик поляков и вообще католиков не любил, скорее, наоборот, и переворот 1568 года, - учитывая, что братья короля, Юхан и Карл, сидели в тюрьме, - тоже никак на тот момент не просчитывался. Да и в смысле привлечения ливонцев на свою сторону у царя имелись планы, еще до идеи с Магнусом. Об этом прямо говорит официальное предложение царя, сделанное в 1563-м Вильгельму фон Фюрстенбергу, экс-ландмейстеру Ордена: стать герцогом вассальной Ливонии, когда самозванец Кетлер, марионетка Польши,будет изгнан. Правда, дедушка (1500 года рождения), предложение отклонил, ссылаясь на преклонные годы, предпочтя жить как частное лицо в Любиме, а затем в Ярославле, последнее письмо откуда брату в Германию написал аж в 1575-м, сообщив, что «не имеет оснований жаловаться на свою судьбу». Что для человека, по данным западных источников и рукопожатных историков типа г-на Радзинского, еще в 1560-м, сразу после взятия в плен, проведенного по Москве, забитого насмерть железными палками и брошенного на съедение хищным птицам, на мой взгляд, совсем недурно. Ага. Именно. Откровенно говоря, ставя себя на место Ивана, прихожу к выводу, что, пожалуй, узнавая о себе то, что узнавал он, я бы, пожалуй, озверел и круче. Вин своих он с себя, как мы знаем, не снимал, каялся, мучился, но вот облыжные обвинения его, насколько можно понять, вгоняли в ступор, и царь контратаковал. В беседе с английским послом, например, коснувшись Новгорода, поинтересовался: «А велико ли было милосердие короля Людовика XI, обратившего в пепел и тление свои города Льеж и Аррас? Измену жестоко наказал он. И датский владыка Христиан многие тысячи людей извёл за измену», - и я, честно, не знаю, чем было крыть сэру. Поскольку, в самом деле, Аррас, виновный примерно в том же, в чем и Новгород, после репрессий Людовика запустел на века, а его знаменитое гобеленное производство вообще умерло, а мероприятия Кристиана Датского в изменном Стокгольме вообще вошли в историю, как «кровавая баня». Двойные стандарты, как видим, существовали уже тогда, и царя, судя по всему, злили. Хотя поделать с этим ничего было нельзя. Фабрика лжи «Курбский» работала на всю катушку. А ведь известные слова Ивана: «И не по разу прощах, и не по два, и миловал, а все вотще» сказаны были неспроста. Прощал же таки! Уже в военное время, но еще до учреждения Опричнины был прощен пойманный при попытке перехода на сторону врага князь Глинский, дважды бежал, но дважды был пойман и оба раза прощен князь Иван Бельский; простили даже князя Фуникова, воеводу Стародуба, взятого с поличным при попытке сдать город неприятелю. Правда, однако, мало кого интересует, - и результаты подчас получаются гомерически смешные. Скажем, Костомаров (естественно, базируясь на писаниях Курбского) стращает читателя жуткой казнью в 1561-м Ивана Шишкина «с семейством», а Зимин (цитируя отрывки из разрядных книг) сообщает, что этот же Иван Шишкин в 1563-м получил назначение в помянутый выше Стародуб, куда и отправился. Аж обидно за Костомарова. Впрочем, за Карамзина еще обиднее. Он, - следуя опять-таки за Курбским, - подробно рассказывает о горькой доле воеводы Ивана Шереметева, репрессированного за попытку побега в 1564-м. Дескать, «оковы тяжкие», «темница душная», «терзания жестокие», и только тем спасся, что постригся в монахи, где злопамятный царь продолжал его преследовать. Хотя летописи бесстрастно фиксируют, - и на сей момент обращает внимание Валишевский, - что попытка побега была прощена. После чего Иван Васильевич спокойно вернулся на пост члена Думы, затем, в 1571-м, плохо проявил себя в годину «крымщины», и только тогда угодил-таки в монастырь, причем, отнюдь не на хлеб и воду. Карамзину это прекрасно известно, но ничуть не смущает. Да и переход на сторону врага тоже. На его взгляд, «бегство не всегда есть измена, гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя». И неважно, что в 1561-м ни о каких «мучительствах» еще и речи не было. В главном-то он прав… …Впрочем, вряд ли в 1572-м Ивану доставало времени для пустых обид. Война требовала максимального сосредоточения сил и внимания. Тем паче, обстановка резко изменилась. В июле 1572 года скончался старый враг Сигизмунд, и это, с одной стороны, была потеря (есть версия, что король и великий князь под самый конец жизни склонялся к подписанию полноценного мира), но с другой – открывало перспективы. Правда, многочисленные предложения из Речи Посполитой (в основном, конечно, литовской ее части) на предмет баллотироваться на «двуединый» престол царя не слишком вдохновили. Он был умен, и хотя понимал, что идея симпатична многим (как писал француз-дипломат, хлопотавший об избрании Генриха Валуа, «не было человека, который не сознавал бы очевидных выгод прочного мира и соединения двух великих и могущественных государств»), сознавал и то, что магнатам нужен слабый король, а значит, и шансов нет. Поэтому даже не стал втягиваться в процедуру. Вернее, поставил заведомо невыполнимые условия: «Я зол со злыми, но добр с добрыми; соглашусь, если вы уступите Ливонию, а я вам верну Полоцк с пригородами». После чего, вызвав из небытия Магнуса, открыл военные действия против шведов. Очень удачно: в первый же день 1573 года русские взяли Пайде (Вейсенштейн), и это был крупнейший успех. Хотя и со слезами на глазах: при штурме погиб Малюта. Что интересно, на сей раз местные немцы не отшатнулись от «московита», а напротив, потянулись к нему. «Во веки веков, - раздраженно писал ревельский хронист, - прежде не слышно было, чтобы ливонцы и чужеземцы так верно служили Московиту, как в эти годы... Добрые старые ливонцы открещивались от Московита, но много молодых, также и старых ливонцев перешли на его сторону». В Варшаве встревожились. Уже в апреле 1573 года царю вновь предложили: выдвинуть уже не себя (шансов нет), а младшего сына, Федора. С гарантиями, что успех будет. Но и с условиями: отдать Смоленск, Полоцк и «иные замки и волости» плюс подписать (за сына) обязательства сохранять «все шляхетские вольности и при надобности расширить их». Фактически, Польша намеревалась повторить фокус с Ягайлой. Ответ был прост и естественен: «Корона мне не новина, а сын мой (Федор) молод, и государством ему править не мочно. Да и не девка он, чтоб за него приданое вам давать». И далее – категорически: только наследственное владение польским престолом и только полное, «на века», объединение с Речью Посполитой. А также свободы исповедания для православных и Киев. Как вариант: пусть Литва разорвет унию с Польшей и вступает в унию с Россией. А если нет, так и нет, тогда пусть просят в короли сына «германского цесаря».То есть, царь давал пас Империи, кайзер которой уже до того (20 ноября 1572 года) успел предложить Москве просто поделить Речь Посполиту, если «неустроица» продолжится. Узнав о чем, перепуганные «паны радные» срочно избрали королем французского принца Генриха, и на какое-то время вопрос с междуцарствием был закрыт. Кстати. Чуть в сторону, но нужно. Примерно в это время (если точно, то в 1574-м) в бумагах последний раз мелькает имя Михайлы Воротынского, славного воина, соавтора еще взятия Казани. Что есть форменное чудо. Ибо, по Карамзину, - то есть, по Курбскому, - еще за два года до того «шестидесятилетнего героя связанного положили на дерево между двумя огнями; жгли, мучили. Уверяют, что сам Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие угли к телу страдальца. Изожжённого, едва дышащего, взяли и повезли Воротынского на Белоозеро. Он скончался в пути. Знаменитый прах его лежит в обители Кирилла». Однако ни Карамзин, ни курбский не в курсе, что на Белоозере схоронили вовсе не князя Михаила, а его брата, князя Владимира, постригшегося в 1562-м, когда его братья (Михайла и Александр) попали в недолгую опалу. Впрочем, считающих истерику Курбского источником, все это не смущает. А в результате картина наливается вовсе уж синюшными оттенками. Судите сами: в 1560 году Михаил сослан в Белоозеро, но в 1565 году вызван оттуда, и (Курбский свидетельствует!) пытан огнем при участии царя. Затем (это уже по Валишевскому, но опять со ссылкой на Курбского) умирает по пути в монастырь, но вскоре (по Платонову), хотя и замучен, получает от царя во владение Стародуб-Ряполовский. При этом, к слову, - опять Валишевский и опять со ссылкой на Курбского, - жалуясь царю из монастырского подземелья, что ему лично, его семье и дюжине слуг не присылают положенных от казны рейнских и французских вин, свежей рыбы, изюма, чернослива и лимонов, и царь реагирует приказом разобраться. После чего, в 1571-м, накануне нашествия Орды князь Михайло (то ли из могилы, то ли из заточения) руководит комиссией по реорганизации «засечной черты» (это признают все), а в 1572-м геройствует при Молодеях. Зато на следующий год, в апреле (это уже Зимин и Хорошкевич, со ссылкой, ага, на Курбского) ему опять «пригребает пылающие угли» жестокий царь и он опять умирает опять по пути в монастырь. Впрочем, старик силен. Даже вторая смерть не мешает ему (это снова Зимин и Хорошевич, со ссылкой на то же) еще через полтора года (16 февраля 1574) подписать новую редакцию устава сторожевой службы. Правда, - спасибо за консультацию Виталию Пенскому, с которым не поспоришь, - в эти нелегкие годы князь Михайла все же попал под следствие по делу Одоевского-Морозова и после следствия, длившегося более полугода, увы, был казнен вместе с ними, но просто и повседневно, без всякого пылающих углей. Короче, Курбский, как источник, рулит вовсю. Если все на Москве было именно так, я уже не удивляюсь, что Ивана (как раз в это время) начинают называть «безумным». Такое мало кто выдержит. Однако за рубежом, в Варшаве, дурдом и того круче. Оттуда, выдержав с поляками около года, сбежал во французские короли круль Генрик, и базар пошел по новому кругу. На сей раз очень стремился приобрести корону Пястов кайзер Максимилиан, за которым стояло польское Поморье и центр страны, а вот шляхта юга, страдавшего от татар, восхищенная Молодеями, откровенно стремилось заполучить монарха «словенского корня». Об этом писали в Москву очень многие и очень откровенно даже некоторые магнаты, от слова которых зависел результат. Не только звали, но и указывали конкретику: сколько и кому заплатить, кому какие почести и посты обещать, кого и как можно перевербовать, и так далее. Присылали даже готовые образцы грамот, которые нужно поскорее направить от имени царя участникам избирательного сейма. А весьма влиятельный Ян Глебович, каштелян минский, писал даже, что «ни один кроме Вашей Царской Милости бусурманской руки и силы стерти не мог бы. Того для сердечно от господа нажидаю, чтобы Ваша Царская Милость нашей земли государем был». Иван, однако, все так же не горел желанием. Не отказывал, но отвечал сдержанно и скупо. Ловить журавля в небе он не намеревался, сосредоточив все силы на войне, в которой, казалось, наступил перелом в пользу России. Собственно, именно с этим связано и выдвижение Симеона Бекбулатовича в «великие князья Московские» (но не цари!). Идиоты типа г-на Радзинского, правда, полагают, что это было «политическое шоу», что Иван кривлялся перед «жалким посмешищем, а потом игра наскучила, и царь согнал с трона ничтожного Симеона», но что взять с г-д радзинских? На самом деле, в москве все всё прекрасно понимали: в отсутствие царя функции «и.о.», - обязательно с соответствующим статусом, - мог выполнять только человек, не только опытный (опыта у Симеона хватало), но и знатный настолько, что его первенство не оспаривалось бы никем. А круче прямого Чингизида в этом смысле, согласитесь, подыскать было некого. Как всегда, стоило Ивану появиться на фронте, все пошло путем. Шведы бились упорно, но отступали, твердо стоял только Ревель, неприступный, пока не был перекрыт подвоз припасов с моря. Но было ощущение, что справятся, тем паче, что в Варшаве дела складывались наилучшим образом: большинство авторитетных людей склонялись на сторону кайзера Максимилиана, союзника России, избрание которого означало бы «возвышение польских вольностей», а следовательно, и продолжение очень выгодного для русских беспорядка. Конкурент императора, трансильванский князь Стефан Баторий, имевший репутацию неплохого вояки, пользовался куда меньшей поддержкой, поскольку был слишком тесно связан с Портой (собственно, ее креатурой и являлся). А кроме того, за его спиной слишком явно маячил Рим и иезуиты, которых в Речи Посполитой, считавшейся тогда оплотом европейского свободомыслия, мягко говоря, не слишком жаловали. Был, однако, у него в рукаве джокер: когда в Стамбуле узнали, что кайзер (его диван не желал) имеет преимущество, татарские орды начали разорять юг, и сейм, все поняв правильно, в декабре 1575 года проголосовал за «турецкого» кандидата. Правда, всего тремя днями раньше тот же сейм избрал (а сенат утвердил) королем Максимилиана. Оба избранника получили официальные сообщения о победе, оба дали согласие, и по всем выходило так, что решать вопрос будут уже иными методами. В связи с чем, бардак усугубился, опять-таки, развязывая руки русским войскам. Раньше успел, правда, молодой и шустрый Баторий, которому не было нужды уламывать никакие Рейхстаги. Уже 8 февраля 1576 года он присягнул Pacta conventa, а 1 мая торжественно короновался в Кракове. Но две трети Речи Посполитой признавать его королем не спешили, кайзер объявил набор наемников, а русские войска начали слегка кусать польские гарнизоны в Ливонии. Не сильно, но с намеком, что у Москвы тоже есть свой интерес, и ежели что, надавить она может не хуже Порты, - и хрен знает, чем бы все кончилось, не скончайся в начале сентября Максимилиан. После этого вопрос решился сам собой, Данциг – оплот «немецкой» партии, требовавшей новых выборов, объявили «городом-измеником», а 13 февраля 1577 года Баторий начал против него войну, с участием венгерских войск, наемников и артиллерии, завершившуюся только в начале декабря, когда Данциг забомбили едва ли не в землю. Такой расклад очень осложнял положение: в программе короля-экзота Россия значилась «врагом № 1», что он и подтвердил, в первом же своем послании Ивану, назвав его «великим князем», а не царем и не включив в состав титула Смоленск и Полоцк, то есть, официально заявив о своих претензиях на эти важнейшие города. Время начинало поджимать: «неустроица» кончилась, а у шведов с Речью Посполитой был союз, и действовать следовало быстро. В январе 1577 года (Данциг еще держался) началась третья, - и вновь неудачная, - осада Ревеля, а к лету наступление возобновилось, на сей раз в направлении южной, спорной Ливонии, ранее принадлежавшей Магнусу. И это было уже стращно. «Теперь, - отмечает исследователь, - не знали уже теперь никакой пощады... жгли и разоряли , чтобы не оставить противнику никаких опорных пунктов. Шел двадцатый год адской, неслыханно длинной войны. Забыты были все средства привлечь местное населения. Осталась лишь мысль о завладении территорией, хотя бы и с остатками народа. Перед опустошительным ужасом налетов все никло, все бежало в отчаянном страхе». Но шведы зверствовали круче, и ливонские крепости, - по определению самого Ивана, - «претвердые германские грады», начали сдаваться ему без боя, а ливонское рыцарство стало в массовом порядке переходить на русскую сторону. «Впечатление от военного счастья царя Ивана было таково, что весь август и сентябрь Запад жил самыми фантастическими слухами о силах и планах московского царя», - указывает современник. И на то были основания: к исходу лета вся Лифляндия (кроме Риги) и вся Эстляндия (кроме Ревеля) была занята русскими войсками. 10 сентября Иван устроил в Вольмаре свой знаменитый Пир Победы, пригласив к столу всех знатных пленников, включая гетмана Александра Полубенского, бывшего наместника «польской» Ливонии. Согласно его удивленно-уважительному докладу на имя Сената, «великий князь, не подтвердив ужасной молвы, был ласков, снисходителен и произвел впечатление истинно великого правителя», после чего, пожаловав пленным «шубы и кубки, а иным ковши», отпустил всех домой без выкупа. Это была вершина взлета. А затем пошла черная полоса…