Глава 2 «МИР В ОБЛАКАХ» ЖОРЖА КУТОНА

Глава 2

«МИР В ОБЛАКАХ» ЖОРЖА КУТОНА

Так пустились они в плаванье без руля и ветрил по этому кровавому морю, где террор вечно порождал террор.

Э. Кине «Революция»

Кто из читавших что-либо о Французской революции XVIII в. не слышал о «триумвирате» Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, который правил Республикой на протяжении самого тяжелого года её существования? Вопрос, конечно, чисто риторический. Нет такой работы, посвященной якобинскому периоду Революции, где три вождя монтаньяров не упоминались бы через запятую как вершители судеб французской нации в смутную годину Великого террора. Ни один из них в те роковые месяцы не отделял себя от двух других: идеи и политика — всё было общим. Известный исследователь Революции Ж. Мишле назовет их позднее «Робеспьером в трех лицах»[633] подчеркнув единство в словах и действиях. Не разделили их и враги: все трое закончили жизни в один день на одном эшафоте.

Однако после смерти история уготовила им разные судьбы. Робеспьер и Сен-Жюст все двести лет, минувших с той поры, неизменно привлекали внимание историков и литераторов. Каталог их жизнеописаний насчитывает десятки, если не сотни названий. Хорошо известны их портреты: на страницах едва ли не каждого учебника о том времени мы видим строгое лицо чопорного провинциального адвоката с холодным взглядом диктатора и чеканный профиль юного красавца, не знающего сомнений и жалости. Их сочинения неоднократно издавались на родине и были переведены во многих странах.

На фоне столь активного интереса к делам и мыслям Робеспьера и Сен-Жюста посмертная судьба Кутона кажется удивительно несправедливой. На протяжении более чем двухсот лет, миновавших после Революции, о нём не было написано ни одной монографии, хотя таковых удостаивались даже гораздо менее значительные деятели той эпохи. Его жизнеописания сводились к ряду довольно кратких биографических очерков, два из которых, правда, принадлежали классикам историографии Французской революции — А. Олару и А. Собулю[634]. И даже появление в 1996 г. первой монографии о Кутоне ничуть не улучшило ситуации, поскольку эта, выполненная крайне небрежно, работа Мартины Браконье изобилует огромным количеством грубых ошибок, если не прямых фальсификаций[635].

В посвященных Революции сочинениях общего характера сведения о Кутоне ограничиваются, как правило, сообщением о том, что при Старом порядке он был юристом и что страдал тяжелой болезнью, приведшей к параличу ног. Его портреты публиковались крайне редко и долгое время были практически неизвестны широкому кругу читателей, как и его произведения. После публикации в 1872 г. овернским эрудитом Франциском Межем (M?ge) томика писем Кутона сочинения последнего отдельным изданием во Франции больше не выходили. Единственное же в мире собрание «Избранных произведений» Ж. Кутона, выпущенное к 200-летию его смерти, увидело свет далеко за рубежами его родины[636].

Чем объяснить подобное отношение исследователей к одной из центральных фигур Французской революции? Во всяком случае, отнюдь не отсутствием интереса к самой Революции и, в частности, к такой чрезвычайно важной проблеме её истории, как идеология и практика робеспьеризма. Думаю, взоры ученых, занимавшихся данной темой, были обращены, прежде всего, на товарищей Кутона по «триумвирату» потому, что именно Робеспьер и Сен-Жюст наиболее полно обосновали и описали тот социальный идеал, который «партия» робеспьеристов настойчиво пыталась воплотить в жизнь. Кутон же, выполняя огромный объем черновой работы по применению этих принципов на практике, не поднимался на столь высокий уровень теоретических обобщений, как его соратники.

И всё же без знания произведений Кутона — произнесенных им речей и докладов, вышедших из под его пера постановлений, декретов и писем, — явившихся своего рода мостиком между высокой теорией и повседневной политикой, наши представления о феномене робеспьеризма, о первой попытке осуществить утопический идеал в масштабах целой страны средствами революционного насилия, безусловно, останутся неполными. Тем более что постоянное участие в практической деятельности побуждало Кутона более конкретно и откровенно излагать то, что его коллеги облекали в туманные покровы абстрактной метафизики. Обратившись к словам и делам героя давно прошедших дней, мы можем увидеть, как проступают сквозь дымку времени неповторимые черты его личности, а на смену имени-символу приходит образ реального человека, сыгравшего одну из главных ролей в великой трагедии Французской революции.

* * *

Жорж Кутон — четвертый ребенок нотариуса Жозефа Кутона и дочери купца Марии Лафон — родился 22 декабря 1755 г. в местечке Орсе провинции Овернь. Профессия юриста передавалась в семье из поколения в поколение, и неудивительно, что Жорж вступил на ту же стезю. Юношей он изучал право в Риоме и Клермоне, работая клерком у местных прокуроров, затем был принят на факультет права в Реймсе. Здесь давали далеко не самое лучшее образование, а потому сюда попадали те, кто не имел возможности учиться в более престижных университетах.

В 1783 г. Кутон начинает адвокатскую практику в Клермоне, обзаводится семьей. Он добропорядочный буржуа, может, не слишком преуспевающий, но с хорошей репутацией в этом крохотном провинциальном мирке, где о каждом известно всё. По свидетельствам современников, в том числе тех, кто порицал его революционную деятельность, Кутона в Клермоне знали как человека мягкого нрава, честного, рассудительного, избегающего конфликтов. Его земляк, роялист К. И. Барант, много лет спустя писал о Кутоне: «У него было доброе и привлекательное лицо, характер — пылкий и восторженный, но в то же время — мирный и простой. Своим радушным отношением и неистощимой доброжелательностью к окружающим он завоевал всеобщую симпатию и вскоре приобрел множество друзей»[637]. О человеколюбии молодого юриста говорили и его поступки. Вместе с приходским священником и несколькими наиболее благочестивыми прихожанами он входил в местное бюро благотворительности. Кроме того, как правовед он бесплатно консультировал бедняков и помогал больницам[638].

Натура тонкая и чувственная, Кутон был весьма любвеобилен и в отношениях с женщинами, как сам позднее утверждал, не знал меры, допуская вредные для здоровья излишества[639]. Наверное, об этом не стоило бы и вспоминать, если бы не случай, имевший для него трагические последствия. Свидетельства современников о происхождении тяжкого недуга, сделавшего Кутона калекой, расходятся в деталях, но совпадают в том, что виной всему оказалась очередная любовная история. Согласно наиболее распространенной версии, идя ночью на свидание, он заблудился, увяз по пояс в плывуне, что вызвало переохлаждение и в дальнейшем серьезные осложнения для здоровья[640]. Болезнь прогрессировала, и если в 1790 г. он ещё мог передвигаться, опираясь на палку, то уже год спустя ноги его оказались полностью парализованными. Но всё это произойдет несколько позднее, а пока симпатичный молодой адвокат наслаждается жизнью, более или менее успешно ведет дела в суде и, подобно многим другим просвещенным современникам, на досуге участвует в деятельности литературного общества и местной масонской ложи св. Мориса. Объединения такого рода — ложи, провинциальные академии, литературные и научные кружки — представляли собой своеобразный «инкубатор» новых форм социабельности. Признания и одобрения здесь можно было добиться только талантом и эрудицией; благородное происхождение и высокое место в государственной иерархии не давали никаких преимуществ. Деятельность таких ассоциаций строилась на демократической основе — руководителей выбирали. Здесь приобретались и навыки свободной дискуссии. Неудивительно, что в государстве, где подавляющее большинство населения не имело доступа к политике, подобные сообщества были теми «школами демократии», откуда вышли люди, ставшие душой Революции как в центре, так и на местах.

Вместе с другими членами литературного общества Клермона Кутон увлеченно предавался занятиям изящной словесностью и, по-видимому, небезуспешно. По крайней мере, один из его литературных опытов заслужил одобрительный отзыв на страницах провинциальной газеты: «В конце заседания была заслушана „Речь о терпении“. Эта работа, изящно написанная и с выражением прочитанная, полностью соответствует прекрасному характеру г-на Кутона, её автора и исполнителя»[641]. Заметную роль Кутон играл и на собраниях масонской ложи, где занимал высокую должность «первого смотрителя», уступавшую по значимости только должности «достопочтимого» (председателя ложи)[642].

Когда началась Революция, движение за преобразования возглавили представители просвещенной элиты: либерально настроенные дворяне, юристы, лица свободных профессий. Кутон, принадлежавший к этой наиболее активной части общества и пользовавшийся у себя в городе доброй репутацией и немалым авторитетом, быстро выдвинулся в число самых решительных борцов со Старым порядком. После восстания парижан 13–14 июля 1789 г. по стране покатилась волна «муниципальных революций», радикально изменивших состав местных органов власти. В те дни Кутон стал членом муниципалитета Клермона и вскоре приобрел весьма значительное влияние. Через год граждане дистрикта доверили ему пост председателя суда. Тогда же он выступил одним из основателей Общества друзей конституции, созданного по образцу парижского Клуба якобинцев.

Однако бурная деятельность на новом поприще далеко не сразу привела к значительным изменениям взглядов и характера Кутона: в этот период он ещё проявлял осторожность и осмотрительность, склонность к компромиссам и сглаживанию противоречий. Так, агитируя в муниципалитете за «гуманитарную подписку» в помощь малоимущим, он выдвигал следующий аргумент: «Удовлетворяя насущные потребности бедных, вы непременно обеспечите безопасность богатых»[643].

Духом компромисса проникнуто и единственно известное нам художественное произведение Кутона — пьеса «Обращенный аристократ», написанная в июне 1791 г. Это диалог двух дворян: дядюшки, горячего поклонника Революции, и племянника, ещё не выбравшего к какой стороне примкнуть. В конце концов, красноречие первого возымело успех, и вот уже его собеседник торжественно провозглашает: «Нет, я больше не сопротивляюсь. Радуйтесь, уважаемый человек, своей полной победе. Я принял ваши принципы, проникся вашим духом, загорелся вашим патриотизмом и вместе с вами славлю эту благотворную Конституцию, которую прежде не понимал, отчего в душе сожалею, что так долго был жертвой заблуждения и предрассудков»[644]. В уста своего героя автор вложил и слова поддержки ограниченной монархии, которую предпочитал республике, ибо считал, что к той народ ещё не готов, из-за чего демократию легко может сменить тирания. Таковы были воззрения Жоржа Кутона на исходе второго года Революции: конституционный монархист, сторонник постепенных и осторожных преобразований.

Попытка Людовика XVI скрыться за границей, пресеченная в Варенне, подорвала веру французов в «короля-патриота», изменила их отношение к монархии. Идея республики получала всё большее распространение. Убеждения Кутона также быстро радикализировались. Впрочем, сие отнюдь не означало, что его политическая эволюция являлась всего лишь отражением меняющихся настроений общества, её обусловили и определенные качества его личности. Уже первые успехи на поприще общественной деятельности пробудили в нём особый вид честолюбия, свойственный политикам, а именно — неутолимую жажду власти. Поскольку в годы Революции успехи того или иного политического деятеля во многом зависели от степени его популярности, Кутон хорошо овладел искусством нравиться избирателям. Однако при этом он нисколько не походил на тщеславного демагога, упивающегося самим фактом своего господства над толпой. В неустанном стремлении Кутона к власти проявлялась мессианская одержимость идеей, что он призван облагодетельствовать род людской. Несчастный калека, которого недуг лишил простых земных радостей, мечтал о бессмертной славе избавителя человечества от бед и тягот этой жизни. Отсюда — обостренная нетерпимость ко всему, что, по его мнению, могло этому воспрепятствовать. А. Олар обратил внимание на любопытную закономерность: взгляды Кутона менялись по мере обострения его болезни. Чем сильнее он страдал физически, тем жестче относился к оппонентам. «Было что-то лихорадочное и болезненное в той энергии, которую он обращал против врагов робеспьеристской политики», — отмечал Олар[645].

Когда наступила пора выборов в Законодательное собрание, ассамблея выборщиков департамента Пюи-де-Дом (так в соответствии с новым административным делением стала называться Нижняя Овернь) поначалу даже не рассматривала его в качестве возможного кандидата, считая, что он просто физически не способен выполнять обязанности депутата. Тогда Кутон выдвинул себя сам и убедил присутствующих проголосовать за него. Так начался парижский период его деятельности.

Уже на одном из первых заседаний Собрания, посвященном обсуждению процедурных вопросов, Кутон выступил с дерзким предложением радикально изменить порядок приветствия короля. Достаточно и того, заявил он, чтобы депутаты вставали и снимали шляпы при появлении монарха, но, как только тот займет своё место, они тоже должны садиться. Кроме того, он потребовал лишить короля привилегии сидеть в Собрании на особом, роскошно украшенном кресле. Обращаться же к монарху отныне надо было, по мнению Кутона, не «Сир» или «Ваше Величество», а просто — «король французов»[646]. Сам по себе подобный демарш не требовал большой смелости, ибо Людовику XVI за два с лишним года Революции, а тем более после неудачной попытки эмигрировать не раз приходилось терпеть и большее унижение. Однако то, что безвестный депутат из Оверни, выказав столь явное неуважение к главе государства, не только не получил отпор, но, напротив, снискал одобрение большинства коллег, свидетельствовало об окончательном падении престижа монархии. После такого парламентского дебюта имя Кутона прогремело на всю страну.

Однако, добившись столь громкой, хотя и несколько скандальной славы, Кутон в последующие месяцы отходит в тень, проявляя присущие ему сдержанность и осмотрительность. И в Собрании, и в Якобинском клубе он выступает редко, больше слушает других. Зато, если ему всё же приходится говорить, он демонстрирует хорошие ораторские способности, легко и надолго овладевая вниманием аудитории. «Лицо его имеет матовый оттенок, черты тонкие и строгие, взгляд одновременно и доброжелательный, и страстный, голос уверенный, но легко передающий волнение; вот он неподвижно сидит на своём месте, лаская с задумчивым видом щенка, которого постоянно держит на коленях. Говорит благородно, интересно, доступно, всегда низким и взволнованным голосом», — таким запечатлела Кутона память современника[647].

Любопытно, что Кутон был единственным депутатом, которого никогда не перебивали. Коллеги, в том числе политические противники, выражали таким образом сочувствие человеку, ставшему инвалидом в столь молодом возрасте. Справедливости ради, однако, надо заметить, что сам он злоупотреблял подобным к нему отношением и не упускал возможности лишний раз напомнить о болезни для придания вящей убедительности своим словам. Во время дискуссии он, не находя, видимо, других аргументов, не раз заявлял: вы спорите с тем, кто одной ногой уже в могиле! Разумеется, это действовало безотказно: оппонентам ничего не оставалось, как уступить.

Наиболее значительную речь в Законодательном собрании Кутон произнес 29 февраля 1792 г., обосновывая необходимость пересмотра в пользу крестьян аграрного законодательства. «Несчастный, — говорил он о земледельце, — не имеющий ничего, кроме собственных рук, никакого имущества, кроме заступа, не вправе использовать их даже для удовлетворения своих нужд. Природа предоставляет ему бесплодную, заброшенную землю, покрытую с самого сотворения мира уродливыми глыбами. Но если он захочет удобрить своим потом эту часть великого всеобщего достояния, то во время сбора урожая появится его бывший сеньор, чтобы отнять четвертую или, по меньшей мере, пятую часть плодов во имя мнимого права абсолютной собственности»[648]. В этом фрагменте налицо две характерные особенности взглядов Кутона: искренняя, хотя и несколько абстрактная симпатия к простому люду и довольно смутное представление о реальном положении дел в деревне. Так, названные им размеры ещё сохранявшихся в то время остатков сеньориальных платежей откровенно завышены. Что же касается позитивной части его выступления, то, как отмечал известный специалист по аграрной истории А. В. Адо, «предложения Кутона отставали от требований, к которым уже пришла революционная деревня»[649].

В целом за год работы в Законодательном собрании Кутон приобрел репутацию решительного противника королевской власти. Однако ему были чужды ультрареволюционный экстремизм левых якобинцев и кордельеров.

Будучи одним из идеологов ниспровержения монархии, Кутон, тем не менее, не смог воочию увидеть плоды своих усилий: в день восстания 10 августа 1792 г. его не было в Париже, так как он находился на лечении в курортном местечке Сент-Аман. Впрочем, данное обстоятельство неожиданно обернулось для него своеобразной выгодой: в отличие от ряда видных деятелей Революции, он не скомпрометировал себя растерянностью и колебаниями в решающие часы борьбы и в то же время незримо участвовал в восстании как идейный вдохновитель. Неудивительно, что в дальнейшем молва отвела ему важную роль в происшедших событиях. Например, знаменитый журналист Прюдом позднее сообщит, что якобы именно на квартире Кутона собирались для подготовки восстания революционные вожди — Робеспьер, Марат, Дантон, герцог Орлеанский, Петион и др.[650] На самом деле нечто подобное было маловероятным, ибо в ту пору Кутон держался на расстоянии от всех политических группировок, занимая довольно независимую позицию. Впрочем, его республиканизм ни у кого сомнений не вызывал, а потому по возвращении 28 августа в Париж он был встречен с почестями как истинный триумфатор.

Став депутатом Конвента от департамента Пюи-де-Дом, Кутон и здесь поначалу пытался играть ту же роль, что и в Законодательном собрании, — роль независимого республиканца, стоящего над интригами и усобицами «партий». Это была нелегкая задача. С первых же дней Конвент превратился в арену ожесточенной борьбы между «партиями» жирондистов, которые представляли собой просвещенную элиту общества и стремились к созданию правового республиканского государства, и монтаньяров (в большинстве — членов Якобинского клуба), тяготевших к диктаторским методам и искавших поддержку у плебса.

Рано или поздно Кутону предстояло сделать выбор. Ему явно импонировала идея жирондистов «упорядочить» революцию, подчинить её закону и прекратить «эксцессы». Крайне отрицательно относился он к широко обсуждавшейся тогда возможности установления диктатуры триумвирата — Робеспьер, Дантон, Марат. Уже на первом заседании Конвента 21 сентября 1792 г. Кутон заявил: «Я слышал, как с ужасом говорили о триумвирате, о протекторате, о диктатуре; в обществе распространяется слух, что в Конвенте формируется партия, выступающая за какую-то из этих форм правления… Поклянемся же все в верности суверенитету народа — суверенитету во всей его полноте. Заклеймим же позором одинаково и монархию, и диктатуру, и триумвират…»[651]

Особую неприязнь у Кутона вызывал Марат с его авторитарными устремлениями и постоянными призывами к массовому истреблению политических противников. Член Конвента и земляк Кутона Ж.-А. Дюлор вспоминал позднее о таком случае. Во время второго заседания Конвента Кутон, сидевший в нише окна, вдруг оказался в окружении нескольких парижских депутатов, сопровождавших Марата. Подчеркнуто демонстрируя симпатию, «Друг народа» положил ему на плечо тяжелую руку и, добродушно осклабившись, обратился к спутникам: «Вот он, хороший патриот Кутон!» Однако тот, с трудом сдерживая отвращение, повернулся к Дюлору и прошептал: «Будь добр, забери меня от этих бандитов!» Дюлор взял калеку на руки и перенес в другую часть зала[652]. Правда, в публичных выступлениях Кутон не выказывал антипатии к Марату, предпочитая безличные формулировки. Например, 25 сентября, когда депутаты обсуждали антиконституционную деятельность «Друга народа», Кутон по ходу дискуссии предложил карать смертью любого, кто захочет ввести диктатуру[653].

Отношения Кутона с Робеспьером в начале работы Конвента также мало напоминали тот тесный альянс, который установится между ними позднее. Они познакомились, отмечал А. Собуль, ещё в 1791 г., о чем свидетельствует октябрьское письмо Робеспьера из Арраса, в котором он просит своего парижского домохозяина передать Кутону привет. В борьбе против монархии Робеспьер и Кутон были союзниками, а потому не удивляет сожаление Робеспьера по поводу отъезда Кутона на воды: «Нам вас недостает, — писал он. — Не могли бы вы поскорее вернуться домой. Мы ждем вас с нетерпением. Мы ждем вашего возвращения и вашего выздоровления»[654]. Впрочем, столь вежливое выражение участия вовсе не означало их личной или даже политической близости. По свидетельству современников, ещё в начале осени 1792 г. Кутон испытывал довольно сильное недоверие к Робеспьеру. Однажды, когда депутаты Пюи-де-Дома собрались у Кутона на еженедельное совещание, слово взял Дюлор: «Я вижу, что Робеспьер в конечном счете не кто иной, как интриган…» — «Интриган? — с жаром перебил его Кутон, — нет, вы слишком к нему добры. Что касается меня, то я считаю его большим негодяем!»[655]

Не менее настороженно относился Кутон и к жирондистам. Он не разделял их желания привлечь к суду должностных лиц повстанческой Коммуны Парижа, с молчаливого согласия которых толпа плебса совершила 2–4 сентября 1792 г. массовые убийства заключенных в тюрьмах. Сам Кутон вполне терпимо отнесся к этому чудовищному кровопролитию, будучи убежден, что народ всегда прав. 4 сентября именно в тот момент, когда в тюрьмах шла резня, он хладнокровно писал избирателям: «Я только что узнал, что Бисетр, сопротивлявшийся часть ночи, теперь взят и что народ юридически осуществляет там свою верховную власть»[656].

О стремлении Кутона к независимости от враждующих фракций говорит его письмо к землякам от 12 октября: «В Конвенте существуют две партии. Здесь есть люди, чьи утрированные принципы толкают на пагубный путь, ведущий к анархии. Есть здесь и другие люди — хитрые, ловкие интриганы, для которых особенно характерно чрезмерное честолюбие. Они выступают за республику, потому что за неё высказалось общественное мнение, но республику аристократическую, дабы увековечить своё влияние и самим распоряжаться выгодными местами и должностями»[657]. Под первыми Кутон, очевидно, имел в виду сторонников Марата, под вторыми — жирондистов.

Однако в условиях всё более усиливавшейся поляризации сил приходилось выбирать: либо стать на сторону одной из двух враждующих «партий», либо обречь себя на роль статиста в числе других депутатов «болота». Разумеется, для Кутона с его кипучей энергией и огромным честолюбием второе было совершенно неприемлемо. Но к какой из выстроившихся друг против друга фаланг примкнуть? Выбор Кутона определила неудачная попытка войти в состав конституционной комиссии.

Главной целью созыва Конвента было принятие новой Конституции. Выработка этого документа возлагалась на конституционную комиссию. Её члены, таким образом, получали шанс остаться в истории творцами нового, невиданного дотоле по совершенству государственного порядка. А ведь именно этой роли жаждал для себя Кутон. Он даже сделал кое-какие наброски к будущему проекту Основного закона. Но такое назначение не могло состояться без согласия Жиронды, доминировавшей тогда в Конвенте, а потому Кутон попытался заручиться поддержкой её лидеров. Однако они не оценили его доброй воли и тем самым опрометчиво подтолкнули в лагерь своих противников. Среди девяти членов комиссии места для Кутона не нашлось, и жестоко обиженный он открыто принял сторону монтаньяров.

12 октября на заседании Якобинского клуба Кутон фактически объявил войну жирондистам, став с тех пор одним из наиболее решительных их противников. Благодаря авторитету и бьющей через край энергии, он сразу же оказался на первых ролях в стане монтаньяров. Уже 19 октября его включили в состав так называемой вспомогательной конституционной комиссии, созданной монтаньярами в противовес основной, где доминировали жирондисты. Таким образом, новые союзники Кутона охотно предоставили ему возможность испытать свои силы в качестве отца-основателя нового строя.

В ходе процесса над Людовиком XVI Кутон занял самую жесткую и бескомпромиссную позицию. При поименном голосовании он без колебаний заявил о виновности короля, о необходимости предания его смертной казни и отверг предложение обратиться по данному вопросу к мнению народа.

Весна 1793 г. прошла в острой борьбе между «партиями» Горы и Жиронды. Наряду с другими лидерами монтаньяров Кутон не раз вступал в словесные баталии с соперниками. В этот период у него устанавливается хорошее взаимопонимание с Робеспьером, переросшее затем в дружбу. Их сближала общность идей и политики. И тот, и другой были фанатичными приверженцами философской системы Ж.-Ж. Руссо; и тот, и другой предпочитали легальные методы политической борьбы разгулу народной стихии.

Весьма характерно, что если отношения Кутона с Робеспьером претерпели за полгода разительную перемену, то на Марата, фактически подстрекавшего плебс к расправе с неугодными депутатами, Кутон по-прежнему смотрел с плохо скрываемой неприязнью. Он вовсе не был против физического устранения политических противников («За свою жизнь, — говорил он, — я не обидел и цыпленка, но когда этим людям будут рубить головы, я не отведу глаз»[658]), однако считал, что оно должно быть легальным. В письме землякам от 16 мая 1793 г. Кутон так объяснял эту разницу в подходах: «Я отдам всю свою искалеченную болезнью жизнь на благо народа, но, если мои усилия окажутся бесплодными, я не стану, как Марат или другие схожие с ним злодеи, призывать народ подняться, чтобы сносить головы. Любые кровавые методы вызывают у меня ужас. Нет, в своё время я сумею сказать народу, что, поскольку его друзья не в силах его спасти, он сам должен спасти себя, предав мечу закона (курсив мой — А.Ч.) тех, кто ему изменил»[659]. Позднее, следуя данному принципу, Кутон, как и Робеспьер, будет изо всех сил противиться тому, чтобы террор походил на вспышки слепой ярости. Он весьма негативно отнесется к подобного рода «эксцессам» в Лионе и Нанте, но будет активно проводить политику истребления политических противников с соблюдением, хотя бы минимальным и чисто внешним, юридических формальностей.

* * *

Мы подошли к последнему году жизни Жоржа Кутона, ставшему вершиной его политической деятельности и одновременно — последней ступенью перед эшафотом. Именно в этот период он входил в узкий круг избранных, безраздельно управлявших судьбой целой страны. Хотя, как мы видим, Кутон стремился к вершинам власти с самого начала Революции, но, похоже, даже весной 1793 г. он ещё не представлял, как скоро сбудутся его мечты. Плечом к плечу с соратниками-монтаньярами он пытался вытеснить жирондистов с господствующих позиций в Конвенте, с боем беря каждый шаг. И вдруг стихия народного восстания всего за три дня смела его противников и привела якобинцев к заветной цели. Это произошло 31 мая — 2 июня 1793 г.

Конечно, Кутон и его единомышленники внесли немалый вклад в идейную подготовку восстания, изо дня в день с трибуны Якобинского клуба и Конвента внушая рядовым гражданам, что жирондисты «предают» народ и мешают углублению Революции. Однако ни он, ни Робеспьер, ни близкие к ним люди не участвовали в организации восстания, которое было подготовлено вожаками парижских секций, людьми без определенных занятий, для которых в годы Революции бунт стал основной профессией. Более того, Робеспьер и Кутон не считали возможным насильственное изгнание из Конвента законно избранных депутатов, а просили народ лишь оказать давление на его представителей, чтобы колеблющихся склонить на сторону монтаньяров.

31 мая Париж проснулся от набата, в который ударили по приказу повстанческого комитета. Улицы заполняются вооруженными людьми. Барабаны бьют общий сбор. Правда, у организаторов выступления нет ни четкого плана, ни единодушия: кто-то готов довести дело до резни наподобие сентябрьской, кто-то хотел бы ограничиться вооруженной демонстрацией. Город бурлит, но никто не знает, что делать. Не получая приказов, национальные гвардейцы в растерянности топчутся на улицах и площадях. Все ждут, чем завершатся развернувшиеся в Конвенте дебаты. Там жирондисты пытаются добиться осуждения происходящего и привлечь к ответственности зачинщиков движения, а монтаньяры, ссылаясь на волю народа, требуют распустить Комиссию двенадцати, незадолго до того составленную Конвентом из жирондистов для расследования антиконституционных действий Парижской Коммуны и секций[660]. Большинство Конвента колеблется, не решаясь принять чью-либо сторону. Кутон энергично вмешивается в борьбу и заклеймив «адскую клику» жирондистов, предлагает проголосовать за упразднение Комиссии. Интересно, что даже в столь критический момент он не считает возможным солидаризироваться с Маратом, объективно являвшимся в той ситуации его союзником: «Я ни за Марата, ни за Бриссо», — заявляет он[661]. Но и Кутону не удается склонить чашу весов на свою сторону. Только после того, как вооруженная толпа ворвалась в Конвент, а Робеспьер потребовал отдать под суд всю верхушку Жиронды, усталые депутаты всё же декретировали роспуск Комиссии.

Не удовлетворившись достигнутым, Марат и ультралевые агитаторы весь следующий день готовили новое выступление. С утра 2 июня Конвент был окружен батальонами национальной гвардии. Петиционеры коммуны потребовали арестовать депутатов-жирондистов. Прения происходили при нарастающем давлении толпы, вновь проникшей в здание Конвента. Солдаты блокировали двери. Депутаты возроптали: «Конвент несвободен!» Барер предложил коллегам выйти на улицу, дабы убедиться, что никто не хочет чинить насилие над национальным представительством. Но дальше сада депутатов не выпустили. Командующий национальной гвардией Анрио отдал приказ: «Канониры, к орудиям!» Члены Конвента, опустив головы и пряча друг от друга глаза, с ощущением своей полной беспомощности перед столь вызывающе дерзким насилием понуро вернулись в залу, и тут не покидавший своего места Кутон, язвительно улыбаясь, нанес последний удар: «Теперь же, когда вы признаете, что свободны в принятии решений, я требую уже не просто обвинительного акта против 22 изобличенных депутатов, но, учитывая, что общественное мнение решительно высказалось против них, я предлагаю арестовать их…»[662]. Один из лидеров Жиронды и самый блестящий её оратор, Верньо, в сердцах воскликнул: «Кутон жаждет, дайте ему стакан крови!» Но воля Конвента уже была сломлена, и он покорно проголосовал за декрет об аресте жирондистов. Власть перешла к монтаньярам.

Заслуги Кутона в «революции 31 мая — 2 июня» были бесспорны, и косвенным их признанием явилось включение его в состав высшего исполнительного органа Республики — Комитета общественного спасения. Ещё 30 мая, накануне восстания, Кутона временно прикомандировали к Комитету для редактирования проекта конституции, теперь же он (5 июня) стал полноправным его членом. В тот же день членом Комитета был избран Сен-Жюст, а 27 июля туда вошел и сам Неподкупный. С этого времени сплоченный робеспьеристский триумвират постепенно полностью подчиняет себе Комитет, фактически являвшийся революционным правительством Франции.

Изгнание из Конвента и арест депутатов вызвали весьма негативную реакцию в департаментах. Администрации большинства из них выразили свои протесты, в ряде провинций началось вооруженное движение против новых парижских властей. Часть скрывшихся из столицы депутатов нашла убежище в департаменте Кальвадос, ставшем центром так называемого федералистского мятежа. В Лионе, втором по величине городе Франции, большинство населения ещё в конце мая приняло участие в успешном восстании против местных якобинцев, измучивших горожан откровенным произволом. В Вандее всё жарче разгоралось пламя крестьянской войны под роялистскими лозунгами.

Летом 1793 г. Кутону не раз приходилось выступать в Конвенте по вопросам текущей политики. Он настойчиво подчеркивал «законный» характер восстания 31 мая — 2 июня и категорически осуждал любое несогласие с его результатами. Причем для компрометации противников он прибегал даже к самой откровенной фальсификации, обвиняя их в намерениях реставрировать монархию и посадить на престол иностранного принца[663]. Кутон был причастен и к созданию мифа о «контрреволюционном заговоре» в целях убийства Марата[664]. Юная республиканка Шарлотта Корде, по собственной инициативе убившая этого идеолога террора, была объявлена якобинцами, в том числе теми, кто сам ненавидел Марата, орудием «жирондистской клики», лишившей народ его истинного «друга».

В то же время Кутон призывал проявлять разумную осмотрительность в отношениях с мятежными департаментами и советовал не поддаваться чувству мести. Сурово порицая местные власти за поддержку жирондистов и требуя строго покарать их, Кутон, однако, постоянно указывал на необходимость проводить различие между подлинными противниками нового порядка и населением этих провинций в целом. «Конвент не должен обращаться с департаментами, как с иностранными державами», — подчеркивал он в выступлении 13 июня[665].

Предметом особой заботы Кутона было положение у него на родине, в Пюи-де-Доме. Парижские события не вызвали там поначалу ни поддержки, ни протеста: администрация и политически активная часть населения не решались принять чью-либо сторону из-за недостатка информации. Из Парижа от депутатов этого департамента поступали противоречивые сведения: если Кутон полностью одобрял случившееся, то Дюлор, чье мнение пользовалось у земляков не меньшим авторитетом, резко осуждал переворот. Только после того как специальные уполномоченные Пюи-де-Дома посетили Париж и ознакомились с ситуацией, администрация департамента выступила в июле с протестом против посягательств парижского плебса на неприкосновенность депутатов Конвента.

Дальше декларации, однако, дело не пошло. Но возможность присоединения департамента к «федералистскому мятежу» была вполне реальной. Местные власти поддерживали тайную связь с инсургентами. Батальон, снаряженный для отправки в Вандею, задерживался под разными предлогами и в случае восстания мог быть использован против центрального правительства. Обо всем этом Кутон узнавал из многочисленных писем земляков-якобинцев. Он, в свою очередь, призывал их активными действиями нейтрализовать опасную политику местной администрации, инструктировал посланцев Якобинского клуба Клермон-Феррана и снабжал деньгами из секретного фонда Комитета общественного спасения для «формирования общественного мнения»[666]. Одновременно Кутону приходилось заверять Конвент в патриотических настроениях населения Пюи-де-Дома, чтобы не допустить репрессивных мер в отношении своего департамента[667].

И хотя друзьям Кутона в Клермон-Ферране удалось добиться перелома в общественном мнении и удержать сограждан от присоединения к повстанцам, всё же у парижских якобинцев сохранялись немалые сомнения относительно лояльности Пюи-де-Дома. А после того как представитель Конвента при Альпийской армии Э. Л. Дюбуа-Крансе объяснил затянувшуюся осаду Лиона нежеланием властей Пюи-де-Дома прислать подкрепления, в Комитете общественного спасения было предложено отнести данный департамент к числу мятежных со всеми вытекающими последствиями. Только энергичное вмешательство Кутона удержало его коллег от подобного шага[668]. Тогда 21 августа Конвент постановил отправить туда с «неограниченными полномочиями» трех депутатов — Кутона, его друга и земляка Э. К. Менье и бывшего дворянина, опытного специалиста в военном деле А. П. Шатонефа-Рандона. Им предписывалось установить революционный порядок в Пюи-де-Доме и прилегающих местностях, провести мобилизацию рекрутов и принять решительные меры по скорейшему взятию Лиона. Хотя формально «проконсулы» имели равные права, фактически миссию возглавлял Кутон. Он же готовил наиболее важные постановления, которые подписывал вместе с коллегами.

29 августа Кутон и его спутники прибыли в Клермон-Ферран. В городе было неспокойно. Накануне их приезда сторонники лионских повстанцев пытались помешать отправке подкреплений в республиканскую армию. Депутаты тотчас взялись за наведение порядка. Они собрали горожан и жителей близлежащих сел в кафедральном соборе и обратились к ним с речами. Кутон заклеймил мятежный Лион как гнездо роялизма, вторую Вандею. Такое сравнение должно было устрашить местных республиканцев, однако сказанное Кутоном не вполне соответствовало действительности: движение в Лионе начиналось как республиканское и в определенной степени таковым оставалось даже после того, как к нему примкнули роялистские элементы. Затем «проконсулы» выступили в местном Якобинском клубе. Заседание окончилось пением патриотических песен и отплясыванием фарандолы. Необходимое для дальнейших действий настроение в городе было создано.

Конец августа — начало сентября отмечены бурной деятельностью Кутона по организации похода на Лион. Его письма и постановления за этот период свидетельствуют, что ни одна из сторон будущего предприятия не осталась без внимания. Люди, финансы, боеприпасы, продовольствие, медикаменты — все ресурсы были мобилизованы для предстоящей экспедиции. Правда, выполнение поставленной задачи неожиданно осложнилось крупной военной неудачей. Собранные в Клермон-Ферране и с таким трудом отправленные войска, не успев покинуть пределов департамента, лишились командира — генерала Николя, захваченного в плен лионцами в результате смелого набега. Весть об этом вызвала уныние в стане якобинцев. Требовались энергичные меры, чтобы переломить ситуацию.

Кутон и его коллеги объявили всеобщую мобилизацию. Повсюду били в набат. Всех мужчин, способных носить оружие, призывали в ополчение. Они стекались к местам сбора с запасом продовольствия и собственным снаряжением. Ружей не хватало и многие несли топоры, косы, вилы, пики. Однако скопившиеся в городах недисциплинированные новобранцы представляли собой взрывоопасную массу. В Риоме призванные в армию крестьяне учинили беспорядки, разграбив дом зажиточного горожанина. Только решительность жителей этой коммуны, открывших огонь по разъяренной толпе, предотвратила более тяжкие последствия. 5 сентября сюда примчался Кутон. Расправа была коротка: рекрутов отправили на фронт, хозяина разграбленного дома — в тюрьму. И в столь странном решении, и в описании происшедшего в письме Конвенту ярко проявилась характерная черта мировоззрения Кутона — недоверие к зажиточным слоям общества. Согласно его логике, в споре бывшего юриста Старого порядка и крестьян последние всегда правы[669].

Подозрительное отношение Кутона к средним слоям отразилось и в ряде других постановлений. Даже довольно безобидные и вполне объяснимые поступки средних и крупных собственников вызывали у него весьма резкую реакцию. Например, отъезд многих буржуа в сельскую местность из городов, переполненных рекрутами и экзальтированными санкюлотами, Кутон расценил как попытку скрыться от бдительного ока власти и развратить крестьян. Молодежь из буржуазных семей, проводившая свой досуг в кафе за беззаботной болтовней вместо того, чтобы участвовать в шумных патриотических шествиях, также казалась «проконсулу» подозрительной, и он, решив, что юноши не иначе как интригуют в кафе против Революции, приказал им пройти проверку на благонадежность[670]. В официальных документах того времени можно найти и другие примеры искаженного восприятия Кутоном реальности под влиянием идеологических стереотипов.

Риомский эксцесс побудил ускорить отправку ополчения на фронт. 5 сентября войска выступили в направлении Лиона. Это было весьма живописное зрелище: тысячи вооруженных чем попало людей нестройными колоннами брели по пыльным дорогам под трехцветными знаменами, распевая патриотические песни. Кутон не замедлил оповестить Конвент восторженным письмом. Это послание также являет собой удивительный образчик того, как виделась Кутону действительность сквозь призму догматических представлений. Согласно якобинской идеологии, Революцию себе во благо совершал весь народ, готовый на любые жертвы ради Республики. Отсюда — энтузиазм автора письма: «Департамент поднялся весь как один человек»[671]. На самом же деле часть коммун вообще не прислала рекрутов, из других пришли считанные единицы. Те же, кто выступил в поход, ежедневно дезертировали десятками. Невольно этому способствовал и сам Кутон, столь сильно преувеличивавший патриотизм сограждан. Веря в сознательность народа, он издал два постановления, освобождавшие от призыва некоторые категории граждан. Более чем туманную формулировку документа, избавлявшего от воинской повинности тех, «чей труд на их рабочем месте полезен Республике», можно объяснить только искренней убежденностью «проконсула» в том, что все жители департамента, как он сообщал в Конвент, рвутся в бой, следовательно, никому и в голову не придет злоупотребить подобным послаблением. Тем горше оказалось разочарование. После этих постановлений дезертирство приобрело едва ли не повальный характер. Приостановить его удалось лишь ценой больших усилий и самых жестких мер[672].

Оставшись в Клермон-Ферране после ухода войск, Кутон принялся решительно наводить революционный порядок. После того как прежние должностные лица помогли организовать мобилизацию, их отстранили, заменив «добрыми санкюлотами». Приказом Кутона по департаменту создавались наблюдательные комитеты для надзора за гражданами и ареста подозрительных. Чтобы предотвратить возможность сопротивления властям, Кутон постановил снести все укрепленные замки. Интересно, что его распоряжение на полтора месяца опередило аналогичный декрет Конвента.

Когда 17 сентября колонны из Пюи-де-Дома прибыли к Лиону, осада уже вступила в завершающую стадию. Регулярные войска под командованием Дюбуа-Крансе всё теснее сжимали кольцо блокады. Пришедшие ополченцы из-за слабых боевых качеств не представляли собой серьезной силы, но могли быть использованы для прикрытия второстепенных направлений. Блокада стала ещё плотнее, падение мятежной твердыни было делом ближайшего будущего. Но развязка наступила даже раньше, чем ожидалось. 2 октября в армию приехал Кутон. На военном совете он потребовал отказаться от всех тактических тонкостей: «Тактика — опиум народных восстаний» — и взять Лион штурмом[673]. Началась артиллерийская бомбардировка города. 7 октября осажденным предъявили ультиматум, приказав сложить оружие и выдать руководителей обороны. В ночь с 8-го на 9-е около двух тысяч защитников Лиона вместе с командирами совершили отчаянную попытку прорваться к швейцарской границе, но почти поголовно были истреблены войсками и ополченцами. Лион пал[674].

Утром 9 октября республиканская армия вступила в город, замерший в ожидании возмездия. Выбравшиеся из укрытий и поощряемые Дюбуа-Крансе местные якобинцы жаждали реванша. Крестьяне-ополченцы мечтали имуществом побежденных вознаградить себя за вынужденный отрыв от полевых работ. Угроза резни и грабежа была более чем реальной. Но Кутон остался верен принципу «нельзя обращаться с департаментами, как с побежденными странами». Когда он, столько сделавший для скорейшего взятия Лиона, въехал победителем в полуразрушенный город, на его лице, как свидетельствует очевидец-роялист, «было написано милосердие»[675]. Под страхом наказания он запретил грабежи и самочинные аресты. Воссозданные якобинцами секционные собрания вновь были распущены. Ополчение вывели из города; для жителей Лиона завезли продовольствие.

Репрессивные меры Кутон свел к минимуму. Разрушению подверглись только городские укрепления. Для наказания вождей мятежников были созданы военная комиссия и комиссия народного правосудия из якобинцев Пюи-де-Дома, не имевших в Лионе личных пристрастий. Хотя аресты шли постоянно, за время пребывания Кутона смертные приговоры были вынесены только 22 руководителям восстания и двум видным роялистам. Характерно, что после его отъезда, когда Лион захлестнет волна массового террора, назначенный им состав комиссии будет почти полностью сменен за «излишнюю мягкость»[676].

12 октября Конвент принял декрет, гласивший: «Город Лион будет разрушен. Все жилища богатых должны быть уничтожены… Имя Лиона будет вычеркнуто из списка городов Республики. Совокупность оставшихся домов будет отныне носить название „Освобожденной Коммуны“. На развалинах Лиона будет воздвигнута колонна… на ней будет выгравирована следующая надпись: „Лион восстал против свободы — Лиона больше нет“»[677].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.