Глава 2. Охрана Дома особого назначения

Глава 2. Охрана Дома особого назначения

Имеется довольно распространенное мнение, что состав и характер охраны Дома особого назначения при коменданте Авдееве и коменданте Юровском резко отличались. Авдеев-де и его люди стали сочувствовать Царской Семье и поэтому большевистские власти заменили его на хладнокровного палача Юровского. Однако, как мы увидим ниже, это не совсем так, и состав охраны начинал меняться еще при Авдееве, хотя коренного отличия между авдеевским составом охраны и составом Юровского не было вплоть до самого убийства. Совершенно новые люди появляются в самом преддверии 17 июля.

Комендант Авдеев

Александр Дмитриевич Авдеев родился близ Челябинска в 1887 году в семье старателя. Получил профессию слесаря. В 1912 году примкнул к большевикам и был участником их подрывной деятельности. Однако сам Авдеев ничего выдающегося из себя не представлял и мог быть только посредственным исполнителем. Следователь Соколов дал меткую характеристику Авдееву: «Авдеев — самый яркий представитель отбросов рабочей среды: типичный митинговый крикун, крайне бестолковый, глубоко невежественный, пьяница и вор».[857]

Перед большевистским переворотом Авдеев работал на фабрике Злоказова. Как только большевики взяли власть, Авдеев лично отвез хозяина в тюрьму и стал главным заправилой на его фабрике. Собственно говоря, именно возможность безнаказанного присвоения чужого имущества, вседозволенность и упоение внешними проявлениями власти и были главной причиной, приведшей Авдеева в стан большевиков. Один из рабочих злоказовской фабрики А. Якимов, которому следствием Соколова было предъявлено обвинение в соучастии в убийстве Царской Семьи, рассказывал об Авдееве: «Авдеев был большевик самый настоящий. Он считал, что настоящую хорошую жизнь дали они, большевики. Он много раз говорил, что большевики уничтожили богачей-буржуев, отняли власть у Николая „кровавого“ и т. п. Постоянно он терся в городе с заправилами из областного Совета».[858]

Рвение Авдеева было замечено, и екатеринбургское большевистское руководство решило привлечь его к вывозу Царя из Тобольска. Однако при этом он рассматривался исключительно как исполнитель и подчиненный Яковлева. Яковлев много писал о том, как Авдеев пытался ему противодействовать, мешал и так далее. Однако объективные источники рисуют несколько иную картину. Авдеев был трусоват и, попав в такую опасную со всех точек зрения историю, как вывоз Царя из Тобольска, пытался изо всех сил угодить Яковлеву. Вспомним, что Яковлев в телеграмме Свердлову, говоря об опасности оставления Царя в руках екатеринбуржцев, опирается на аналогичное мнение Гусева и Авдеева. Последний не понимал вообще сути происходящего: куда везут Царя, зачем, с какой целью? Вполне возможно, что в голове Авдеева мелькала мысль о том, что Императора везут вернуть ему престол. Доходившие до него слухи лишь подтверждали подобные догадки. В этой ситуации Авдеев, безусловно, вел себя по меньшей мере осторожно по отношению к Царю и Царице.

Но зато в Екатеринбурге, когда выяснилось, что никто восстанавливать Николая II на престоле не собирается, а наоборот, он и его Семья будут содержаться в Екатеринбурге как арестанты, Авдеев принял на себя личину революционера. Однако опять-таки эта личина надевалась на революционных митингах и пьянках с рабочими-охранниками, а в стенах Ипатьевского дома Авдеев был трусовато-нейтрален. Осложняя, как только возможно, жизнь Царской Семьи, Авдеев одновременно на всякий случай особо не обострял отношений с Узниками дома Ипатьева. «Александр Дмитриевич Авдеев, — показывал Чемодуров, — человек лет 35–40, блондин с маленькими усами и бритой бородой; одет был в рубаху защитного цвета, шаровары, высокие сапоги и носил при себе казацкую шашку; почти постоянно он был пьян или навеселе; не могу сказать, чтобы он лично оскорблял или стеснял Государя и членов его Семьи, но в то же время и не шел навстречу, в смысле удовлетворения тех или иных нужд домашнего обихода».[859]

Когда Авдеев был окончательно назначен комендантом Дома особого назначения, то помощником он назначил своего друга по Злоказовской фабрике рабочего А. М. Мошкина.

Как относился комендант Авдеев к заключенной Царской Семье? Безусловно, сведения о том, что пьяный Авдеев во время обеда ударил Государя по лицу локтем, лез своей ложкой ему в тарелку, что он пьяный вваливался в комнаты Царя и Царицы, пытался сорвать крестик с шеи Наследника Цесаревича, следует считать большим преувеличением. Все эти свидетельства основываются на словах Чемодурова, который при этом, как мы видели выше, одновременно утверждал, что Авдеев лично не стеснял и не оскорблял Государя.

Из дневниковых записей Николая II видно, что его отношения с Авдеевым были спокойно-нейтральными. Как верно пишет С. П. Мельгунов: «Авдеев, занимавший крайнюю революционную позицию в воспоминаниях, в действительности придерживался тактики компромисса».[860]

Когда Император узнал, что Авдеева сменил Юровский по причине краж царского имущества, Николай II записал в дневник: «Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае».[861]

Безусловно, что если бы Авдеев допускал в отношении Государя и членов его Семьи приведенные выше выходки, то Император никогда бы не высказал сожаления в его адрес.

Но внешняя «нейтральность» Авдеева в отношении Царской Семьи вовсе не означает, что первый комендант Ипатьевского дома сочувствовал ей. Нет, Авдеев изо всех сил старался воплощать в жизнь «тюремный режим», постоянно выступал на митингах и собраниях, где настраивал рабочих против Царя. «Про Царя, — показывал на допросе обвиняемый А. А. Якимов, — он тогда говорил со злобой. Он ругал его, как только мог, и называл не иначе как „кровавый“, „кровопийца“. <…> Вообще он говорил то, что везде говорили большевики. Из его слов можно было понять, что за эту его заслугу перед революцией, т. е. за то, что он не допустил Яковлева увезти Царя, его и назначили комендантом Дома особого назначения. И, как видно было, этим своим назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда говорил на митинге рабочим: „Я вас всех свожу в дом и покажу вам Царя“. Если, бывало, в отсутствии Авдеева кто-нибудь из Царской Семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: „Ну их к черту!“ Возвращаясь из комнат, где жила Царская Семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, а он отказал. Он об этом радостно говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе».[862]

Примечательно, однако, что, постоянно высказывая свою ненависть к Царю, Авдеев продолжал оставаться тем, кем он был: серым недалеким человеком, и эти качества выдавали его с головой. Главной радостью Авдеева было не то обстоятельство, что Царь арестован, а то, что именно он, простой рабочий Авдеев, поставлен его стеречь. Авдеев упивался своей властью над Николаем II именно как над Царем. При этом он продолжал воспринимать его как Царя: «Я вас всех свожу в дом и покажу вам Царя».

Обвиняемый Якимов свидетельствовал: «Авдеев был пьяница, грубый и неразвитый, душа у него была недобрая. Авдеев любил пьянство и пил всегда, где только можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовском заводе. С ними пили и его приближенные. Пил он и здесь, в доме Ипатьева. Когда последние переселились в дом Ипатьева, они стали воровать Царские вещи».[863]

Как была сформирована охрана Дома особого назначения? Этот вопрос, казалось бы, довольно широко освещен в имеющейся по делу об убийстве Царской Семьи литературе. Но это касается в основном периода, начавшегося приблизительно во второй половине мая 1918 года, когда были сформированы отряды из сысертских и злоказовских рабочих. А кто же охранял Царскую Семью до этого? И. Ф. Плотников пишет: «Первоначально, в спешке, Ш. И. Голощекину и А. Г. Белобородову не удалось сформировать постоянной охраны дома и на дежурство в распоряжение коменданта направлялись различные группы красноармейцев гарнизона».[864]

Мы еще не раз позволим себе усомниться в «спешке» Голощекина и Белобородова. Но не вызывает сомнения то обстоятельство, что состав и характер первой охраны Ипатьевского дома резко отличался от последующих. Белобородов указывал, что «в карауле стояли какие-то прапорщики, которых пришлось через несколько часов сменить».

Охранник из числа сысертских рабочих М. Летемин на допросе показал: «До нашего прибытия в Екатеринбург дом Ипатьева охранялся, кажется, красноармейцами, но их почему-то признали негодными для охраны».[865]

Странно, почему Голощекину понадобилось заменять дисциплинированные регулярные части Красной Армии на ораву люмпенов, не обладающую никакими навыками несения караульной службы?

Частичный ответ на этот вопрос может дать характер «красноармейской» охраны, несшей службу по охране Дома особого назначения в первые недели мая 1918 года. В дневнике за 25 апреля/8 мая Императора Николая II мы находим весьма интересные строки: «Сегодня заступил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде. В составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашками при себе и с винтовками. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго разговаривал с бывшим офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, так же как и маленький караульный начальник, стоявший тут же; этот был родом из Риги».[866]

Обратим внимание: свергнутого Царя охраняют бывшие офицеры Императорской армии и латышские стрелки! Мы помним инструкцию по ДОНу, запрещающую караульным вступать в какие-либо переговоры с Заключенными, а здесь бывшие офицеры не только отвечают на вопросы свергнутого Императора, но и ведут с ним часовую беседу, в самых предупредительных тонах! Очевидно, что этот караул не мог быть караулом Голощекина или Белобородова. Это был караул, с которым они, при определенных обстоятельствах, были вынуждены мириться. Примечательно, что этот караул нес службу в доме Ипатьева до 2/15 мая, состоял из бывших фронтовиков и был неизменно, со слов Царя, предупредительным. 2/15 мая этот отряд был полностью заменен, и Николай II пишет в своем дневнике: «Ни одного лишнего солдата в саду не было. Караульный начальник с нами не разговаривал, т. к. все время кто-нибудь из комиссаров находился в саду и следил за нами, за ним и часовыми!».[867]

Отметим, что 2/15 мая стало днем резкого ухудшения режима содержания Царской Семьи: окна в доме были замазаны белой краской, их было запрещено открывать для проветривания, а прогулки были сокращены на час.

Примечательно, что в те дни большевистское руководство Екатеринбурга мало доверяет Авдееву, осуществляет постоянные инспекции Ипатьевского дома, а сам Авдеев вовсе не является полновластным комендантом ДОНа, коменданты сменяются один за другим вплоть до середины мая. Так, 11 мая временным комендантом ДОНа приказом Белобородова был назначен А. А. Бабич, который, однако, по непонятным причинам так и не вступил в должность.[868] 17 мая в книге для записей членов отряда особого назначения появляется имя очередного коменданта ДОНа Фрица Закиса.[869]

Лишь во второй половине мая Авдеев становится постоянным комендантом Дома особого назначения и начинает набирать свою команду.[870]

Все это не может не привести к выводу, что отсутствие с первых дней постоянной охраны ДОНа было вызвано не «спешкой» Голощекина и Белобородова, а тем, что имелись какие-то обстоятельства, не дававшие им поставить сразу же своих людей. В чем могли заключаться эти обстоятельства? Первое, что приходит на ум, это то, что отряд из бывших офицеров и дисциплинированных латышей предназначался для немцев, в том случае, если бы они решили провести проверку содержания Царской Семьи. Об этом же свидетельствует и фамилия одного из комендантов ДОНа Фрица Закиса. Когда же надобность в этом отпала и стало ясно, что немцы готовы дать большевикам карт-бланш, Голощекин и Белобородов, выполняя указание Свердлова, полностью заменяют охрану Ипатьевского дома.

Новый состав охраны набирался Мрачковским и Авдеевым. Охрана была набрана Мрачковским из рабочих Сысертского завода (30 человек) и Авдеевым из рабочих Злоказовской фабрики (16 человек). Охрана делилась на внешнюю и внутреннюю. Внешнюю охрану ДОНа несли сысертские рабочие, внутреннюю — злоказовские. Соколов писал о характере этих рабочих: «Фабрика братьев Злоказовых работала во время войны на оборону: изготовляла снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу всплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу».[871] Многие из этих рабочих имели уголовное прошлое. Так, охранник Иван Клещев был с детских лет замечен в кражах, охранник Михаил Летемин был осужден за растление малолетней девочки.

Главной причиной, по которой рабочие фабрики пошли в охрану ДОНа, без сомнения, стало высокое денежное довольствие. «Главная цель, — показывал Якимов, — у них, как я думаю, была в деньгах. За пребывание в Доме особого назначения они получали особое содержание из расчета 400 рублей в месяц за вычетом кормовых. Кроме того, они и на фабрике получали жалованье, как состоящие в фабричном комитете или деловом совете».[872]

Первоначально, в первые дни прибытия Царя, Царицы и Великой Княжны Марии Николаевны, охрана находилась вместе с ними на втором этаже. Потом ее перевели вниз, на первый этаж, а затем для нее был выделен находившийся напротив дом Попова. На нижнем этаже осталась только комендантская, а затем Юровский поместил туда же уже им набранную внутреннюю охрану.

Отношение внутренней и внешней охраны к арестованной Царской Семье было разным. Если внешняя охрана в целом не выходила за рамки приличия, а со стороны некоторых охранников даже чувствовалось сочувствие к Царской Семье, то внутренняя являла себя во всей «революционной красе». Стены дома были испещрены нецензурными надписями, караульные часто злоупотребляли спиртным и горланили революционные песни. Один из внутренних постов был установлен рядом с уборной, поэтому Узники, направляясь в уборную, были вынуждены видеть стоящего рядом часового. Особенно это было тяжело для Великих Княжон, в отношении которых охранники иногда отпускали скабрезные шутки. Особенно безобразничал Вениамин (Файка) Сафонов. Обвиняемый Ф. П. Проскуряков показывал: «Файка Сафонов стал сильно безобразничать. Уборная в доме была одна, куда ходила вся Царская Семья. Вот около этой уборной Файка стал писать разные нехорошие слова. Андрей Стрекотин в нижних комнатах начал разные безобразные изображения рисовать. В этом принимал участие и Беломолин: смеялся и учил Стрекотина, как лучше надо рисовать».[873]

Но чем больше авдеевская охрана соприкасалась с Царственными Узниками, тем более у многих из ее числа просыпалась совесть и сочувствие к ним. Как показывал обвиняемый Якимов: «Я никогда, ни одного раза, не говорил ни с Царем, ни с кем-либо из его Семьи. Я с ними только встречался. Встречи были молчаливые. Однако эти молчаливые встречи с ними не прошли для меня бесследно. У меня создалось в душе представление от них ото всех. <…> От моих прежних мыслей про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем подругому: мне стало их жалко. Часовые к б. Государю относились хорошо, жалеючи, некоторое даже говорили, что напрасно человека томят».[874]

В. Криворотов приводит в своей книге следующий эпизод: «Государыня с сыном и Леней Седневым осталась внизу во дворе почти час. Алексей чувствовал себя почти совсем хорошо. Один из солдат внешней охраны, стоявший постовым перед калиткой во дворе, оглянулся кругом, поставил свою винтовку и несколько раз помог Наследнику подняться из коляски на ноги и шагнуть несколько шагов. Когда на лестнице послышались шаги, он быстро подхватил мальчика на руки, посадил его в коляску и, схватив винтовку, стал как ни в чем не бывало у калитки: „Спасибо, солдатик! Бог вам этого не забудет!“ — тихо проронила Царица».[875]

Безусловно, что подобное сочувствие и внутреннее ощущение своего участия в черном и постыдном деле посещали не только рабочих-охранников, но и их начальство в лице Авдеева и Мошкина. Однажды после обеда А. Е. Трупп протянул Государю пакетик с табаком со словами: «Ваше Величество, этот табак дал мне Мошкин для Вас. Он сказал мне, что эта передача из монастыря и что о ней для Вас просил Авдеев».

Николай II на это сказал Труппу: «Передайте, Трупп, от меня обоим большое спасибо и мою радость, что они оба нашли наконец самих себя».[876]

Вышесказанное подтверждается показаниями послушниц Новотихвинского монастыря Антонины (Трикиной А. В.) и Марии (Крохаловой М. Л.). Трикина на допросе показала: «Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке и просит прислать ему табак. Так он и сказал тогда — „Император“. Мы и табаку доставали и носили».[877]

Показания Крохаловой: «Мы стали носить сливки, сливочное масло, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья, иногда мясо, колбасу, хлеб. Все это брал у нас или Авдеев, или его помощник. Очень хорошо к нам Авдеев и его помощник относились».[878]

Несмотря на свою революционную «сознательность», Авдеев и его внутренняя охрана с каждым днем становились все менее и менее надежными для Свердлова и Голощекина и тем более непригодными для подготовляемого последними убийства Царской Семьи. Не случайно, как утверждает И. Ф. Плотников, по свидетельствам близких Авдеева, тот, узнав об убийстве Царской Семьи, сокрушался.[879] Юровский в 1934 году в беседе со старыми большевиками рассказывал: «Насколько разложение дошло далеко, показывает следующий случай: Авдеев, обращаясь к Николаю, называет его — Николай Александрович. Тот ему предлагает папиросу, Авдеев берет, оба закуривают, и это сразу показало мне „простоту нравов“».[880] Именно этой «простотой нравов», установившейся между Царем и Авдеевым, в первую очередь и объясняется замена Авдеева и его команды на Юровского и его людей. «Нет сомнений, — пишет Н. А. Соколов, — общение с Царем и его Семьей что-то пробудило в пьяной душе Авдеева и его товарищей. Это было замечено. Их выгнали, а всех остальных отстранили от внутренней охраны»[881]

Комендант Юровский

Официальной причиной снятия Авдеева и Мошкина стало «их моральное разложение», выразившееся в пьянстве и воровстве царских вещей. Сам Юровский говорил об этом: «Мое назначение комендантом в Дом особого назначения было вызвано, как я думаю, во-первых, разложением коменданта, ближайших помощников, что не могло не сказаться, и сказалось, на охране внешней и внутренней в особенности. Проявилось разложение в пьянстве, растаскивании вещей и т. д., а отсюда — ослабление нужной бдительности. Авдеев и другие были арестованы и преданы суду, потом решили, чтобы люди искупили вину на фронте рядовыми бойцами (кара ожидалась вначале очень суровая в отношении их)».[882]

Однако выше мы уже убедились, насколько эта причина была надуманной. Обвиняемый Ф. Проскуряков вообще заявил на допросе, что борьбу с кражами будто бы начал сам Авдеев: «Приблизительно в самых последних числах июня или в первых числах июля месяца Авдеев арестовал Мошкина за то, что он украл чтото из царских вещей, кажется, какой-то золотой крестик».[883]

Тем не менее очевидно, что Авдеев и Мошкин были сняты Белобородовым по приказанию из Москвы. Немедленно после смещения бывшего коменданта и его помощника в Москву полетела следующая телеграмма: «Москва. Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаниям центра. Опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими Белобородов».[884]

Напомним, что 4 июля (по так называемому «новому стилю») 1918 года Голощекин находился в Москве, официально для участия в работе Всероссийского съезда Советов. На самом деле именно тогда он, совместно со Свердловым, активно добивается согласия Ленина на убийство Царской Семьи и, получив от того отказ, в свою очередь, получает от Свердлова тайные указания об организации злодеяния.

Вот что пишет по поводу этой телеграммы Соколов: «Когда Яков Юровский внедрился в дом Ипатьева, Шая Голощекин отсутствовал в Екатеринбурге. Он в это время находился в Москве и жил на квартире у Свердлова.

Но Белобородов в тот же день сообщил ему телеграфно о происшедшей в доме Ипатьева перемене. Телеграмма Белобородова имела следующее содержание: Москва. Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими точка. Белобородов».[885]

При этом Соколов пишет в сноске: «Первая часть телеграммы не имеет значения для дела. Точно установлено, что в ней идет речь о вывозе денег из Екатеринбурга в Пермь, куда для этой цели и ездил комиссар финансов Сыромолотов».

Но вернемся в Ипатьевский дом, в котором черной тенью появился Юровский.

Янкель Хаимович (или, как он называл себя по-русски, Яков Михайлович) Юровский, согласно лично им заполненным анкетным данным, родился в 1878 году в г. Томске. Все, что связано с жизнью этого человека, полно неясности. С одной стороны, Ленин назвал его «надежнейшим коммунистом», а с другой — в советское время очень не любили говорить и писать о Юровском. Кроме бездарной повести Я. Л. Резника «Чекист», о Янкеле Юровском нет ни одной книги, ни одной его биографии.[886] Имя Юровского не упоминается ни в одной советской энциклопедии, даже в энциклопедии «Гражданской войны и интервенции в СССР», хотя его дочь — Римма Юровская, глава уральского комсомола, часто встречается в советской справочной литературе. Надо сказать, что как ранее, так и сейчас определенные силы, с одной стороны, пытаются представить Юровского этаким серым безграмотным исполнителем решений Уральского Совета, а с другой — наоборот, приписывают Юровскому решающую роль в Екатеринбургском злодеянии. Как в первом, так и во втором случае эти попытки призваны скрыть истинных организаторов убийства Царской Семьи.

В последнее время в западной литературе, посвященной убийству Царской Семьи, о Юровском стала появляться какая-то фантастическая информация. Так, например, некоторые зарубежные исследователи отрицают, что Юровский по национальности был еврей. Вот что пишет один из них, Р. Масси, когда ведет речь о национальности убийц Царской Семьи: «Пятеро из них, как и Юровский, были русские, шестеро — латышами».[887] Но еще дальше в фальсификации жизни Юровского пошли американские историки Г. Кинг и П. Вильсон. Они сочинили целую жизнь Юровского, которого авторы причисляют… к «православным антисемитам»! Вот что пишут Кинг и Вильсон: «Большинство исследователей приходят к выводу, что Юровские были евреи. Это мнение отвечало интересам белых и монархистов, которые утверждали, что большевики в подавляющем большинстве были евреями — этими традиционными козлами отпущения в России, которых принято считать виновниками всех бед. /…/ Так, еще Роберт Вильтон писал о „Янкеле Юровском, сыне крещеного еврея“. Это намеренное изменение Вильтоном имени Юровского с христианского „Яков“ на еврейское „Янкель“ свидетельствует как о личном антисемитизме Вильтона, так и о его склонности фабриковать информацию. /…/ Известная мемуаристка Марина Грей (кстати, дочь белого генерала Деникина) не только повторяет утверждение Вильтона, но и развивает его, называя убийцу царя в своей книге о Юровском „Янкель Хаимович“. Это история, по всей видимости, получила всеобщее признание, поскольку в своей книге „Enquette judicaire sur l’Assasinat de la Famille Imperiale Russe[888]“ ссылается на показания, полученные непосредственно от старшего брата Юровского, Леонтия, который сообщает, что дед Юровского был раввином в Польше. Однако, как показало исследование данного вопроса, это заявление нельзя признать окончательным».[889]

Далее авторы живописуют, как «Леонтий Михайлович Юровский» был постоянно пытаем белыми и под этими пытками был вынужден сочинить историю о своем дедушке раввине. Далее авторы делают вывод из своего «исследования»: «Семья Юровских считала себя членами Русской Православной Церкви, а сам Юровский в молодые годы нередко грешил антисемитизмом, превосходя в этом большинство этнических русских и нередко пользуясь поддержкой Церкви».[890]

Вышеприведенный отрывок американских историков является откровенной ложью, которая поражает своей примитивностью. Авторы не утруждают себя не только никакими доказательствами, но даже попыткой приблизиться к точному цитированию первоисточников. Приведем главные вехи лжи Кинга и Вильсона.

1) Элементарным невежеством является утверждение, что будто «Яков» это имя христианское, а «Янкель» — еврейское. «Яков» такое же иудейское имя, как и христианское, которое звучит по древнееврейски как «Яаков». Имя же «Янкель» является формой имени «Яаков» на идише.[891] Кстати, следователь Соколов всюду называет Юровского Яковым, а не Янкелем. Вообще Соколов очень осторожно относился к определению национальности екатеринбургских преступников, и даже когда многое указывало на еврейство того или иного из них, следователь неизменно писал: «его национальность мне не известна». Но вот о Юровском Соколов четко написал «еврей».

2) У Юровского не было никакого брата Леонтия, а был брат Лейба.

3) Совершенно непонятно, из какого это «исследования вопроса» стало ясно, что Юровский был «антисемитом», которого поддерживала Русская Православная Церковь.

4) Если авторы считают Юровского «русским антисемитом», то что означают их слова, что в этом антисемитизме Юровский превосходил «этнических русских»? Каким же «русским» был тогда Юровский?

Разоблачать ложь американских авторов можно было бы долго, но право же, она того не стоит, так как шита белыми нитками. Лучшим опровержением этой лжи служит анкета 1933 года самого Я. Юровского, в которой на вопрос о своей национальной принадлежности бывший комендант Дома особого назначения ответил четко и недвусмысленно: «еврей».[892]

Но в чем нельзя не согласиться с Кингом и Вильсоном, так это в том, что «происхождение семьи Юровского окружено покровом тайны».[893]

Первым звеном в этой цепи неясностей является место рождения Юровского. Так, например, О. А. Платонов пишет, что Юровский родился в городе Каинске. В этом он повторяет сведения, приводимые следователем Соколовым: «Яков Михайлович Юровский — мещанин г. Каинска Томской губернии, еврей, родился в 1878 году».[894]

При этом Соколов делает сноску, что сведения о личности Юровского основаны на точных данных: на показаниях его матери Эстер Моисеевны, допрошенной агентом Алексеевым 27 июня 1919 года в Екатеринбурге, и двух его братьев. Между тем сам Юровский упорно и в анкетах и мемуарах указывает местом своего рождения г. Томск. «Родился я в Сибири, в городе Томске, в 1878 году», — пишет Юровский в своей автобиографии в 1933 году.[895]

Но в архивной справке Всесоюзного общества старых большевиков, со ссылкой на Департамент полиции, записано: «Юровский Яков Михайлович, из мещан города Каинска, родился 19.06.1876 г.».[896]

Генерал Дитерихс в своей книге также указывает на Томск как на место рождения Юровского: «Юровский Янкель Хаимович родился в Томске в 1878 году».[897]

В своих воспоминаниях, написанных в 1922 году, Юровский пишет о своем жительстве в Томске: «Это было давно… В далекой Сибири в городе Томске в 1886–87 году <…> Мы жили на „Песках“, так называлось предместье, которое ежегодно во время половодья затоплялось. Мы занимали в подвальном этаже небольшую квартирку в доме Дондо».[898]

Судя по отдельным деталям, упоминаемым Юровским, можно сделать вывод, что перед нами действительно житель Томска. Хотя, впрочем, Юровский мог родиться и в Каинске и потом переехать с родителями в Томск. Упорное желание Платонова видеть Юровского родившимся в Каинске объясняется красноречивым названием города, которое в свете палачества Юровского выглядит особенно символично. Но дело в том, что г. Каинск к библейскому Каину никакого отношения не имеет: название города пошло от реки Каинка, которая, в свою очередь, происходит от местного наречия.

Фамилия «Юровский» весьма распространена в Сибири, так же как и ее местная форма «Юровских». К слову сказать, Янкель Юровский иногда называл себя именно Юровских, а его потомок, живущий в настоящее время на Урале, зовется В. Б. Юровских. Соколов приводит в своей книге следующую телеграмму Юровского: «Мною забыт в Доме особого назначения бумажник деньгами около двух тысяч прошу первым попутчиком прислать Трифонову для меня Юровских».[899] Соколов делает следующий вывод по поводу этой подписи: «„Юровских“ — не подпись. В тексте телеграммы пропущено уже раз употребляемое слово: „для“».[900]

Однако думается, что в данном случае Соколов ошибается: «Юровских» — это все же подпись, сибирская форма фамилии Юровского.

Кем были родители и предки Юровского? Сведения о семье Юровского и о его происхождении весьма скудны. Сам Юровский пишет, что его отец быль стекольщиком, Соколов уверяет — простым уголовным преступником. Но последнее звучит у Соколова не очень убедительно, так как он пишет, что Хаим Юровский совершил кражу и был сослан в Сибирь. Во-первых, единичное совершение кражи еще не означает, что человек на всю жизнь становится уголовником. А судя по тому, что Хаим Юровский жил в Сибири давно, то, скорее всего, он совершил кражу в молодости. Во-вторых, судя по всему, больше кражами не занимался и должен был чем-то зарабатывать себе на жизнь.

Уверения Янкеля Юровского, что отец был простым стекольщиком, а жили они «очень бедно», весьма напоминают рассказы другого Янкеля, Свердлова, о своем бедном детстве, хотя известно, что это было далеко не так.

Генерал Дитерихс дает следующие сведения о роде занятий родителей Юровского: «Родители его, — пишет генерал, — Хаим Ицкович Юровский и мать Энта Моисеевна, занимались торговлей железом, старьем и другим хламом».[901]

В одной из своих анкет Юровский пишет, что его отец умер в 1916 году, а мать — в 1919 году.

О предках Юровского известно еще меньше. Из книги Соколова явствует, что дед Юровского Ицка был из Полтавской губернии, а О. А. Платонов пишет, что Юровский был внуком раввина. Платонов не приводит ссылок на цитируемые источники.

Весьма запутанными являются сведения и о жене Якова Юровского. В материалах белого следствия она проходит как Маня Янкелева, или Мария Яковлевна. Но И. Ф. Цветков, ссылаясь на фонды Центрального военно-морского архива в Гатчине, а конкретно на фонд А. Я. Юровского, указывает, что жену Я. М. Юровского звали С. А. Юровская, урожденная Каганер. Цветков приводит годы жизни С. А. Каганер (1875–1933). Цветков пишет, что у четы Юровских было трое детей: Римма, Александр и Евгений. Это совпадает со следующим документом белого следствия:

«Копия Секретно. Господину Члену Екатеринбургского Окружного Суда И. А. Сергееву. От агента Екатеринбургского Управления Уголовного розыска…

С представленным поручением от 26 ноября за № 49, по делу об убийстве б. Императора Николая II, сообщаю Вам, что по собранным мною сведениям оказалось следующее: в отношении личности Юровского, коменданта дома Ипатьева, где находилась Царская Семья, 40 лет, еврей-мещанин г. Каинска Томской губернии, по ремеслу часовой мастер, содержал электрофотографию в г. Екатеринбурге и проживал в течение 5-ти последних лет в г. Екатеринбурге по 1-ой Береговой ул., дом № 6. Семья у него состоит из жены Марии Яковлевны, 36 лет, евангелического-реформаторского исповедания, и детей дочери Ребекки и сыновей: Александра 18 л. и Евгения 13 л., а также матери Энты Моисеевны Юровской, 61 г., еврейки. Все семейство Юровского, за исключением матери его, выбыло с ним. Мать Юровского осталась в г. Екатеринбурге и находится в настоящее время в тюрьме (№ 2, 12/25 декабря 1918 г.)».[902]

Таким образом, получается, что Мария Яковлевна и С. А. Каганер одно и то же лицо. Но если верить Цветкову, Каганер родилась в 1875 году, когда как Мария Яковлевна, которой, исходя из приведенной выше справки, в 1918 году было 36 лет, родилась в 1882 году.

То же касается и дат рождений детей Юровского. Его сын Александр Яковлевич в советское время был крупным военным чином (инженер-контрадмирал). Дата его рождения известна: 1904 год. То есть в 1918 году ему никак не могло быть 18 лет. Второй сын Евгений Яковлевич родился в 1903 году, и ему также в 1918 году не могло быть 13 лет.

Еще более запутанной является ситуация вокруг дочери Юровского — Риммы Яковлевны, которая в справке называется Ребеккой. Как и в случае с сыном Александром, ее дата рождения известна — 1898 год. Но судя по материалам белого следствия, Юровский женился в 1904 году. В пользу этого говорит и найденное письмо Юровского Льву Толстому, датированное 1903 годом, в котором Юровский спрашивает у писателя совета, что ему делать, если он любит жену друга, находящегося в ссылке? Лев Толстой отвечал Юровскому в своем духе: «Милостивый государь Яков Михайлович! Я думаю, что человек, вступивший в плотскую связь с женщиной, не может и не должен оставлять ее, тем более когда есть или может быть ребенок. Думаю тоже, что во всех нравственных вопросах человек должен руководствоваться только тем, что он по совести, т. е. перед Богом, должен делать. И поэтому в вашем деле советую поступить так, как бы Вы поступили, если бы знали, что завтра должны умереть. Желаю вам всего хорошего, самое лучшее, что может быть для человека, это то, чтобы поступать по-божьи, Лев Толстой, 1903 год».[903]

Таким образом, речь, безусловно, идет о женщине, которая была известна белому следствию как Маня Янкелева и которая была матерью двух сыновей Юровского. Но тогда получается, что дочь Юровского Римма либо была его незаконной дочерью, либо она была дочерью его жены от первого брака, и Юровский ее удочерил. Примечательно, что Римма родилась в г. Феодосии. Что делал Юровский, которому в 1898 году было 20 лет, в Феодосии?

Сама Римма Юровская в своей автобиографии пишет: «Родилась я в 1898 году 27 сентября в г. Феодосии Крымской области в семье ремесленника — часового мастера. В ту пору и мать и отец были часовыми мастерами. С 1904 года мы уже жили в Сибири в г. Томске».

А Юровский в анкетах пишет, что в 1892 году он жил в Томске, в 1893 году — в Тюмени, с 1893 по 1898 — в Томске, с 1903 по 1906 — в разных городах и в 1906 — в Томске. Ни сведений о Феодосии, ни о жизни в Томске в 1904 году у Юровского нет.

А если все-таки исходить из справки белого следствия, то получается, что жене Юровского было на момент рождения дочери 16 лет! При этом имеются сведения, что в том же 1898 году Юровский отбывал наказание в Томске за «нечаянное убийство».[904] Обстоятельства этого дела неизвестны. Сам Юровский не пишет ни слова об этом.

Если верить воспоминаниям самого Юровского, то его отец был очень далек от революционного движения. Юровский пишет: «Лет 15–16-ти однажды в праздничный день, сидя за обедом, в нашей семье поднялся вопрос о царях. Отец был довольно строгий и не терпел возражений со стороны детей. Он восхвалял Николая Первого, что тот, дескать, дубинкой умел народ учить. Я не выдержал и вступил в спор, что ничего хорошего в Николае не было, и уж ежели было, что хорошее, так это в Александре Втором: крестьян освободил и не такой грубый, рассказывают, каким был Николай.

Отец не выдержал. Пустил в меня вилкой. Я ушел и целых два дня дома не был».[905]

Маленький Янкель фактически не получил никакого образования, кроме двух классов религиозной еврейской школы «Талматейро». Есть сведения, что Юровский владел немецким и наверняка идиш, так как в его семье говорили на этом еврейском диалекте. В 8 лет Янкеля послали работать на дрожжевой завод, потом к портному. Затем, когда Юровскому исполнилось 11 лет, его отдали по контракту в часовой магазин, и он с 13 до 17 лет работал в Тюмени у часового мастера. Затем он работал подмастерьем в Тобольске, Томске и Екатеринодаре.

С юных лет Юровский отличался практичным цепким умом, жесткостью, любовью к наживе и презрением к людям, даже близким. Отношения у него в семье были непростыми. Его брат Эле-Мейер рассказывал представителям следствия: «Он у нас считался в семье самым умным, а я человек рабочий. То, что он считался у нас самым умным, меня от него и отталкивало. Только могу сказать, что человек он с характером».[906]

Другой брат — Лейба — давал Янкелю следующую характеристику: «Характер у Янкеля вспыльчивый, настойчивый. Я учился у него часовому делу и знаю его характер: он любит угнетать людей».[907]

Жена еще одного брата Эле Лея: «Янкеля, брата мужа, я, конечно, знала. Мы никогда с ним не были близки. Мы с ним разные люди: он перешел из иудейства в лютеранство, я — еврейкафанатичка. Я его не любила: он был всегда мне не симпатичен. Он по характеру деспот. Он страшно настойчивый человек. Его выражение было: „Кто не с нами, тот против нас“. Он эксплуататор. Он эксплуатировал моего мужа, своего брата».[908]

Однако при этом Юровского нельзя назвать человеком, лишенным семейных чувств. Поспешно покидая в июле 1918 года Екатеринбург, он пишет письмо доктору Архипову, остававшемуся в городе и критически относившемуся к большевикам: «Кенсорин Сергеевич, в случае моего отъезда на фронт я во имя наших с Вами отнош. надеюсь не откажете моей старой маме в содействии в случае преследований ее только за то, что она моя мать. Вы конечно панимаете что о моем местопребывании она ничего знать не будет уж только по томучто и я этого не знаю, но и в том случае еслиб я это знал то разумеется этого ей не сказал бы просто для чистоты ея совести наслучай еслиб ее допрашивали. Я обращаюсь к Вам еще и потому что вы строгий в своих принципах даже при условии гражданской войны и при условии когда вы будете у власти. Я имею все основания полагать что вы с Вашими принципами останетесь в одиночестве но всеж Вы съумеете оказать влияние на то чтоб моя мать которая совершенно не разделяла моих взглядов виновная следовательно только в том что родила меня, а также в том, что любила меня. Я значить на случай падения власти советов в Екатер. дать ей приют на время возможного погрома или предупредить и самый разгром квартиры принимая внимание что я не продавал дела чтоб не остав. служ. без работы которые очень и очень далеки от большевизма. Это может быть предсмертное письмо надеюсь ято не ошибусь обращ. к вам. Я. М. Юровск…».[909] (Полностью сохраняется орфография оригинала.)

И снова загадка. Приведенное выше письмо написано полуграмотным человеком. Между тем все анкеты Юровского написаны вполне грамотно, без единой ошибки.

Семья Хаима и Энты Юровских состояла из 7 сыновей и дочери. «Двое сыновей и дочь, — пишет генерал Дитерихс, — жили в Америке».[910]

В связи с этим весьма примечательно то обстоятельство, что в 1904 году Юровский женится на Моне Янкелевой, а не позднее 1905 года уезжает за границу. Соколов пишет, что Юровский «во время первой смуты почему-то уехал в Германию и год жил в Берлине».[911]

Однако Дитерихс пишет, что Юровский уехал не в Германию, а в Америку: «Янкель Юровский, младший из сыновей, тоже долгое время жил в Америке и перед возвращением в Россию принял лютеранство».[912]

Здесь начинается новый запутанный этап в жизни Юровского. В своей анкете 1933 года Юровский указывает на 1905 год как на время вступления в большевистскую партию и не о какой поездке за рубеж не упоминает. «В августе 1905 года работал в городе Нолинске, — пишет Юровский в своей автобиографии, — оформил свою принадлежность к РСДРП (организация была вольная). В качестве рядового члена партии выполнял технические работы: хранение, распространение нелегальной литературы, изготовление паспортов, печати для паспортов и организаций, приискание квартир. Имел явочную квартиру у себя».[913]

Странная форма партийной организации, куда вступил Юровский, — вольная. Она означала, что никакой документации, фиксации членов этой организации не велось. Поэтому с тем же успехом Юровский мог называть себя членом партии эсеров или бундовцев. Кроме этого упоминания Юровского о своем партийной принадлежности к РСДРП, есть еще сведения из личного дела Юровского общества старых большевиков: «5/VI 1912 года Юровский Яков Михайлович был арестован, обыскан и заключен под стражу в Томское исправительное арестантское отделение по обвинению в принадлежности к Томской группе РСДРП».[914]

Больше никаких сведений, документов, воспоминаний о партийной деятельности Юровского в рядах российских социал-демократов не существует.

Юровский утверждал, что он принимал участие в революции 1905 года как большевистский агитатор. Об этом опятьтаки нет никаких сведений. Но известно, что в 1905–1907 годах на Урале действовал некий эсеровский боевик по фамилии Юровский. Его личность установить до сих пор не удалось, но то, что этот Юровский играл заметную роль в революционном бандитизме, — бесспорно. Ижевская организация, которую возглавлял Юровский, насчитывала 250–300 человек.[915]

В 1904 году в г. Батуме у Юровского родился сын Александр. Новая загадка: что делал Юровский или его жена в Батуме? Сам Юровский нигде ни словом не писал о пребывании в Батуме. Хотя в одной из анкет он пишет, что в период с 1903 по 1906 год он жил в разных городах. Но в своей автобиографии 1933 года Юровский называет города, где он жил: Тобольск, Томск, Екатеринодар, Нолинск.[916]

Между тем известно, что в 1912 году Юровский писал «господину товарищу министра внутренних дел» из Екатеринбурга прошение, где доказывал свою полную непричастность к революционным делам и просил его вернуть обратно на место жительство в Томск.[917]

Копия этого прошения приводится в личном деле Юровского в обществе старых большевиков. Там есть весьма любопытные сведения. Так, Юровский пишет: «4 апреля 1912 г. в Томске, где я проживал по Татарской улице, дом 36, кв. 2 по предписанию начальника Томского губернского жандармского управления, которое гласило о проведении обыска у меня и купеческой дочери Анны Павловны Линкевич, как у людей противогосударственно-преступных, подлежащих аресту независимо от результатов обыска. После обыска я был арестован. Кто такая подлинная Линкевич, я не знаю до сих пор, но то обстоятельство, что мой арест был связан с ее именем, дает мне повод думать, что она лицо политически преступное, иначе я не могу себе представить обыска и ареста меня. Я как уроженец города Томска и почти безвыездно провел свою жизнь на виду у властей, как часовой мастерской, а потом часового магазина. Никогда ни в чем не обвинялся и в первый раз был подвержен обыску и аресту».[918] (Выделено нами. — П. М.)

Обратим внимание на выделенные нами слова. Если верить анкетам Юровского, он прожил в Томске, не считая раннего детства, с перерывами 11 лет. Почти 10 лет он прожил в других городах. Поэтому говорить о том, что он «безвыездно провел свою жизнь на виду у властей», невозможно. Юровский хорошо знал, что охранные отделения отличались прекрасной информированностью о своих фигурантах. Лгать им в такой ситуации означало бы только осложнить себе жизнь. Но Юровский лгал. А может быть, нет? Но тогда он лгал в своих анкетах?

И. Ф. Плотников в биографической справке о Юровском пишет: «Вступил в РСДРП(б) в 1905 году. Участвовал в революционной работе, террористических актах и экспроприациях. Несколько лет находился в эмиграции. После одного из арестов был выслан в административную ссылку в Екатеринбург, где и познакомился с Я. М. Свердловым».[919]

Информация И. Ф. Плотникова о «террористических актах и экспроприациях» Юровского не подтверждается ни одним из имеющихся источников. Наоборот, Юровский пишет в прошении, что в 1912 году он в первый раз подвергся аресту.

Так же невозможно, чтобы Юровский познакомился со Свердловым в Екатеринбурге во время административной высылки. Напомним, что Юровского выслали в Екатеринбург в 1912 году. В это время Свердлов находился в ссылке в Нарымском крае и никак не мог оказаться в Екатеринбурге.

Кроме того, в своем прошении Юровский пишет следующее: «В 1911 году в силу кризиса я ликвидировал свой часовой магазин и ездил в Нарымский край, где расположено Нарымское лесничество, чтобы собрать необходимые сведения относительно нового коммерческого предприятия».[920]

Если это было действительно так, то поездки Юровского в Нарымский край совпадают с нахождением там Свердлова. Так что почти наверняка Юровский знал Свердлова гораздо ранее своей ссылки в Екатеринбург.

Далее из этой информации И. Ф. Плотникова непонятно, когда же Юровский был в эмиграции? Получается, что после «первой русской революции». Но это не совпадает с другими фактами, так как известно, что Юровский вернулся в Томск в 1906 году и вплоть до 1911 года пребывал там, организовав в доме купца Д. Шадрина на перекрестке Почтамтской улицы и Подгорного переулка свою ювелирную и часовую мастерскую. А в 1911 году Юровский продает свое дело за полцены и начинает ездить в Нарымский край.

Получается, что Юровский не мог «долгие годы» жить в эмиграции, и прав Соколов, говоря, что Юровский жил за границей только год. Ю. А. Буранов и В. М. Хрусталев пишут, что в одной анкете Юровский указывал, что в 1904 году жил в Берлине.[921]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.