Путь в могилу

Путь в могилу

Первые расстрелы состоялись 20 июня – в этот день расстались с жизнью Лурье, Островский, Станиславский, Гай и группа бывших сотрудников Особотдела центра. С этого момента «ликвидации» продолжались по отработанной схеме: об окончании следствия и вынесенном приговоре чекистам не сообщали; «чекистов уничтожали в так называемом особом порядке: после утверждения Сталиным и ближайшими членами его окружения расстрельного приговора жертву без всякой судебной процедуры несколько дней спустя выдавали коменданту военной коллегии Верховного Суда СССР с предписанием расстрелять. Все эти предписания выполнялись от руки, что говорило об особой секретности данной категории расстрелов» [423] . Всего через два месяца после ареста Миронова, 14 августа 1937 г., Сталин и Молотов санкционировали список, составленный Фриновским, где предлагалось «осудить по первой категории» (т.е. к смертной казни) большую группу бывших чекистов. Среди них начальник СПО-2 (т.е. второго отделения СПО) В.В. Григорьев, старший майор госбезопасности замначальника Оперода З.И. Волович, начальник ОПС И.Ю. Лоренс и его заместитель И.В. Винецкий, заместитель Ягоды Г.Е. Прокофьев, начальники отделов К.В. Паукер и А.М. Шанин, бывший личный порученец Ягоды И.М. Саволайнен и другие [424] . Их смертный час пробил. В тот же день оформили приговор и привели его в исполнение. Приговор бывшим сотрудникам НКВД выносился особым внесудебным порядком – специальной комиссией в составе Вышинского, Ежова и председателя ВКВС Василия Ульриха [425] . Комиссия оформляла смертный приговор списком в отсутствие осужденных, которым сообщали об их участи лишь непосредственно перед казнью [426] . Расстреляли и Балицкого; «говорили, что он страшно кричал, когда его вели на расстрел» [427] . Словно невидимый конвейер опускал разжалованных главарей всемогущего карательного ведомства в его недра – туда, где исполнялся не подлежащий обжалованию приговор.

Оставалось покончить с Аграновым. У Ежова были причины ненавидеть хитрого, авторитетного в чекистских кругах и хорошо искушенного в кремлевских интригах «Яню» и опасаться его. Он к тому же являлся главным свидетелем того, какие интриги плел Ежов за спиною Ягоды летом 1936 г. Майский перевод Агранова в Саратов сам по себе не снимал проблемы. Но в стране уже воцарилась атмосфера всеобщей подозрительности и доносительства. Ежову оставалось только терпеливо ждать, когда поступит подходящий донос на Агранова – последнего из могикан ягодинского призыва.

Ждать пришлось недолго. 2 июля председатель Всесоюзного комитета по делам высшей школы И.И. Межлаук, еще не ведая, что и сам обречен и в скором времени будет уничтожен лубянским ведомством, подал Сталину донос на своего заместителя Волынского, что тот якобы раньше знал о связях Ягоды с Бухариным и Рыковым, но сообщил об этом только Агранову – своему куратору в НКВД, а в партийные инстанции не доложил. Донос был направлен против Волынского: Межлаук просил его избавить от столь сомнительного заместителя и передать дело о нем в НКВД. Но Сталин наложил резолюцию: «Т.т. Молотову, Ежову. Волынский, конечно, виновен, но дело не столько в Волынском, сколько в Агранове, который, надо полагать, скрыл от ЦК сообщенное ему Волынским об Ягоде. Нужна проверка этого дела с точки зрения поведения Агранова. И. Сталин». Молотов рядом написал: «Согласен» [428] . Ежову только это и требовалось. По итогам проверки он добился направления в Саратов специальной комиссии во главе со своим другом Георгием Маленковым – в прошлом заместителем, а затем и преемником по должности завотделом руководящих партийных кадров (ОРПО) в ЦК ВКП(б).

Агранов сам невольно этому содействовал, неуемной активностью в борьбе с «врагами народа» затягивая петлю на собственной шее. По прибытии в Саратов он оказался в эпицентре отчаянной борьбы за власть двух местных группировок: одну возглавлял областной партийный босс А. Криницкий, другую уполномоченный КПК по Саратовской области А. Яковлев [429] . Оба не покладая рук направляли в Москву взаимные доносы с обвинениями в политической слепоте, потакании троцкистам и прочих антипартийных грехах. Агранов, собаку съевший на подковерных интригах, опытным глазом сразу определил, что обе группировки обречены на гибель и попросту съедят друг друга (так в итоге и произошло). Ловким движением профессионального фальсификатора он нашел способ запрячь двух непримиримых врагов в одну упряжку, на которой он рассчитывал, вероятно, выехать из крутившейся вокруг него мясорубки. Для начала он «изобличил» второго секретаря обкома П. Липендина в том, что тот в 20-е гг. учился в Институте красной профессуры с некими троцкистами Рубаном и Пожидаевым «и не разоблачил их». Арестованный Липендин под соответствующим нажимом «признался» в том, что Криницкий и Яковлев поручили ему создать антисоветскую террористическую группу. Соответствующее сообщение полетело в Москву – и попало в руки Маленкова, который по прибытии в Саратов сразу же заговорил о виновности Агранова в укрывательстве антисоветской деятельности Криницкого и Яковлева.

Агранов, отчаянно пытаясь выкрутиться, пошел ва-банк: он поспешил направить Сталину письмо, в котором предлагал арестовать теперь уже Маленкова как «врага народа», а заодно с ним и вдову Ленина Крупскую, о которой Агранову было известно, что Сталин ею недоволен. Этот шаг на грани отчаяния оказался последним шагом в пропасть. Письмо Агранова ничего не изменило в ходе событий, разве что дополнительно озлобило Маленкова. 19 июля тот переслал в Москву доклад, в котором утверждал, что среди партийно-государственного руководства Саратовской области сложилась «серьезная правотроцкистская шпионская организация» во главе с первым секретарем Саратовского обкома членом ЦК Александром Криницким. Эта шпионская организация, по словам доклада, «остается до сих пор неразоблаченной и неизъятой... Агранов, видимо, и не стремился к этому... Сам аппарат Саратовского УНКВД до сих пор остается нерасчищенным от врагов... Агранов ничего в этом отношении не сделал. На основании этого считаем целесообразным Агранова сместить с должности и арестовать» [430] .

На следующий же день Криницкий отозван в Москву, по прибытии сразу вызван в кабинет Маленкова в здании ЦК на Старой площади и при выходе из него арестован; Агранов в тот же день взят под стражу и возвращен на Лубянку, но уже в качестве секретного заключенного Внутренней тюрьмы (узники такого ранга содержались в ней под номерами и персоналу тюрьмы не полагалось знать, кто у них находится) [431] . Попав в лапы своих бывших подчиненных, Агранов был обвинен в том, что состоял в заговоре вместе с Ягодой, Мироновым и Молчановым. Впереди его, как и упомянутых «сообщников», ждала неизбежная смертная казнь. Летом, в душной камере Внутренней тюрьмы, он находился всего в нескольких метрах от хорошо знакомых ему кабинетов Лубянки. Агабеков применительно к периоду, когда он возглавлял Восточный сектор ИНО в главном здании на Лубянке, описывает свой кабинет так: «Это была небольшая комната с одним окном, выходящим во внутренний двор. Из окна напротив виднелись тоже окна, которые, однако, были завешены высокими, смотрящими вверх, окрашенными в серый цвет щитами. Щиты не позволяли видеть, кто и что скрывается за этими окнами, но мы знали, что это камеры Внутренней тюрьмы ОГПУ, где содержались арестованные. Летом при открытом окне мы говорили очень громко, и, вероятно, арестованные слышали наши беседы, но это никого не беспокоило, ибо из Внутренней тюрьмы ведь редко кто выходил на свободу» [432] .

По ночам Агранов из своей камеры мог слышать не менее впечатляющие звуки. Тех, кто подобно Агранову, весною и летом 1937 г. был этапирован в Москву из провинциальных тюрем, непривычно поражали слышавшиеся по ночам вопли истязаемых арестантов: вскоре ежовские методы следствия распространятся по всему СССР, и уже никого не будут удивлять, но тогда с непривычки это шокировало. Евгения Аксенова-Гинзбург, мать известного писателя Василия Аксенова и жена советского градоначальника (в терминах того времени председателя горисполкома) Казани, этапированная летом 1937 г. в один из московских следственных изоляторов, упоминает невозможность уснуть летом, когда окна были открыты для вентиляции, примерно между полуночью и тремя часами ночи из-за близости следственного корпуса: «Сейчас оно начнется. Неотвратимое, как смерть... Началось все сразу, без всякой подготовки, без какой-либо постепенности. Не один, а множество криков и стонов истязаемых людей ворвалось сразу в открытые окна камеры...

Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими. Слов разобрать было нельзя, только изредка какофонию ужаса прорезывало короткое, как удар бича: «мать! мать! мать!» Третьим слоем в этой симфонии были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и еще что-то неуловимое, леденящее кровь.

Хотя это были только звуки, но реальное восприятие всей картины было так остро, точно я разглядела ее во всех деталях» [433] .

Вряд ли ночи во Внутренней тюрьме для Агранова в то время чем-то существенно отличались. Все это составляло, так сказать, психологический фон настроения Агранова. Ему было что вспомнить, ворочаясь под крики из соседнего корпуса на жесткой койке в одиночной камере Внутренней тюрьмы.

Забегая чуть вперед, скажем два слова о том, каков оказался Агранов под следствием. Сведений об этом сохранилось немного. Но судя по тому, что мы имеем, вечно бодрый, веселый «Яня», оказавшись в бесстрастных объятиях родного ему тюремного ведомства, несколько приуныл. Первоначально он отказывался говорить со своими бывшими подчиненными. Его приходилось «уличать» показаниями ранее арестованных чекистов центрального аппарата, а также «изъятых» руководителей Саратовского УНКВД: Канарейкина, Зарицкого и других.

Все тот же вездесущий, как бес, начальник одного из отделений СПО майор госбезопасности Л. Коган, думая, что зарабатывает себе орден (в действительности – расстрельную пулю в затылок), быстро нашел способы привести своего бывшего начальника к общему знаменателю. От него потребовалось непременно получить признательные показания. И к бывшему первому заместителю наркома применили одну из тех низких и подлых оперкомбинаций, на которые прежде Агранов сам был великий мастер. Арестовали его жену, известную в литературно-художественных кругах Москвы светскую даму Валентину Агранову, и бросили в камеру как она была – в домашнем халате и тапочках на босу ногу (по воспоминаниям ее сокамерницы, о которой речь пойдет чуть ниже). Ее подвергли страшным истязаниям. Подробности вряд ли когда-нибудь станут нам известны. Но то, что этой женщине пришлось безвинно принять воистину адовы муки, не подлежит сомнению. Для примера упомянем, что казненная одновременно с Аграновой Татьяна Постоловская – секретарь парткома Украинской Ассоциации марксистско-ленинских научных институтов и жена Павла Постышева, пытавшаяся одно время через своего мужа играть свою роль в решении вопросов расстановки руководящих кадров на Украине, подвергалась после ареста совершенно варварским издевательствам: «Постоловскую притаскивали в большой кабинет, где уже находилось шесть-семь молодых людей с жокейскими бичами в руках. Ее заставляли раздеться совершенно донага и бегать вокруг большого стола посредине комнаты. Она бегала, а эти ребята, годившиеся ей в сыновья, в это время подгоняли ее бичами... А потом предлагали лечь на стол и показывать «во всех подробностях» – «как ты лежала под Постышевым»... И так почти каждую ночь» [434] .

Вернемся к Валентине Аграновой. Ее участь оказалась ничуть не легче, чем у Постоловской. Ее жестоко избивали, о ее тело гасили папиросы, требовали показаний об антисоветской деятельности мужа. Отрекшись от своего супруга, она могла легко отделаться – получить упрощенным порядком свои стандартные восемь лет лагерей как ЧСИР («член семьи изменника Родины») и отбыть их в одном из лагерей для «жен врагов народа» (в Мордовии или Казахстане). Однако Валентина Александровна не захотела покупать жизнь такой ценой. Тогда ее обманули, сыграв на ее самопожертвовании. Ей предложили «признаться», что это она была шпионкой и «врагом народа», а ее муж Агранов ничего не знал о ее враждебной деятельности; в обмен на подписание такого протокола ей обещали освободить ее мужа. И она подписала домыслы своих мучителей. В камере вместе с ней сидела бывший директор Партиздата Украины, жена кандидата в члены ЦК ВКП(б) и наркома зерновых и животноводческих совхозов СССР Н.Н. Демченко – твердого сталинца, одного из главных организаторов чудовищного голодомора на Украине, арестованного через 2 дня после Агранова [435] , – Мария Демченко. Она разъяснила Аграновой, что та попала в ловушку и, подписав этот протокол, погубила этим себя и мужа. Агранова стала биться в железную дверь камеры, требуя вернуть ей протокол. С этого момента ее на допросах избивали до потери сознания и бесчувственной бросали обратно в камеру. Молодая женщина, не дожившая до сорока лет, на сохранившейся тюремной фотографии выглядит изможденной старухой [436] . При этом, как она рассказала Марии Демченко, Агранова узнала в человеке, бившем ее сапогами, руководящего работника НКВД, который прежде считался другом семьи Аграновых и не раз бывал у них в гостях (вероятнее всего, речь идет о майоре госбезопасности В. Агасе – многолетнем секретаре Агранова, его выдвиженце, ставшем в начале 1937 г. заместителем начальника Особотдела ГУГБ НКВД; он пережил все ежовские чистки и лишь осенью 1938 г. был арестован, а избежать судьбы своего шефа и покровителя Агранова в 1937 г. по тогдашним неписаным законам лубянского ведомства он мог лишь одним способом...). Предчувствуя неизбежную гибель, Агранова подарила Марии Демченко свой платок с просьбой помнить о ее судьбе и рассказать о ней, если когда-нибудь выйдет на свободу [437] .

Ознакомившись с выбитыми у его жены показаниями, Агранов согласился, в свою очередь, признать себя участником «заговора Ягоды» в обмен на обещание пощадить его жену. Это обещание, разумеется, не было выполнено: вскоре Агранову расстреляли вместе с Постоловской, а также женами Артузова и Гая и еще двенадцатью женами высокопоставленных «врагов народа» [438] .

Что же касается самого Агранова, то у Ежова уже руки чесались поскорее расправиться с ним. Для казни Агранова он облюбовал бывшую загородную дачу Ягоды «Лоза», переименованную в Спецобъект «Коммунарка». В конце августа там были сделаны приготовления для закапывания в лесу, по которому еще недавно бродили Ягода и Агранов, трупов казненных чекистов. Эту идею одобрил Сталин, после беседы с которым в рабочем блокноте Ежова появилась запись: «Дача Ягоды – чекистам». 2 сентября 1937 г. из Москвы на грузовиках доставлены и закопаны в лесу трупы первой партии расстрелянных сотрудников НКВД (среди них был, видимо, Роман Пилляр, казненный в этот день). Вторая партия поступила сюда 20 сентября, третья – 8 октября... [439] . Настал черед Агранова. 1 ноября 1937 г. он попал в список предназначенных к расстрелу. Однако чья-то властная рука вычеркнула его оттуда [440] . Видимо, «Яня» не заслужил права умереть легко. Его ожидали новые страдания и унижения.

Покойный исследователь жизни и «творчества» Ежова А.И. Полянский значительную часть своей жизни посвятил собиранию сведений о биографии «железного наркома». Он встречался с людьми, близко знавшими его, и собрал много устных рассказов и отзывов о его словах, поступках, характере, образе жизни. К сожалению, он не успел закончить свой труд. Но его неоконченные записки опубликованы. Они отличаются высокой степенью достоверности. Во всех случаях, где есть возможность проверить рассказ опубликованными документами, его сведения точны. Есть у него и рассказ о том, как Ежов 9 ноября 1937 г. лично допрашивал своего бывшего первого заместителя Агранова. Вероятнее всего, он записан со слов человека, слышавшего его, либо от Когана, либо от присутствовавшего при допросе Николаева-Журида. Трудно, если вообще возможно, проверить подлинность деталей. Но сами показания Агранова, приведенные в рассказе, точно соответствуют протоколу его допроса от 9.11.37. Итак, «дверь открылась, в кабинет вошел Коган с папкой в руке и встал по стойке «смирно». Потом два конвоира ввели и усадили на стул в самом углу человека в поношенном распахнутом пиджаке и в грязной рубашке, в котором было трудно узнать некогда вальяжного и холеного Агранова. Его щеки, на которых раньше играл легкий румянец, обвисли и покрылись густой щетиной. Он сидел опустив голову, покрытую седыми, давно не стриженными волосами. Николаев-Журид сделал знак рукой Когану, и тот, достав из папки бумаги, произнес хорошо поставленным голосом:

– Подследственный Агранов, сейчас вы должны в присутствии народного комиссара внутренних дел СССР подтвердить данные вами показания на допросе 30 октября 1937 г. Прошу отвечать на мои вопросы.

Агранов слегка кивнул головой, как бы одобряя предложение следователя, хотя его согласия никто не спрашивал.

– Знали ли вы о подготовке троцкистско-зиновьевским центром убийства Сергея Мироновича Кирова?

– Нет, не знал.

– Разве в результате следствия по делу ленинградского террористического зиновьевского центра вам не было ясно, что троцкисты были участниками убийства Кирова?

– Конечно, поскольку мне было известно о созданном троцкистско-зиновьевском блоке, мне с самого начала следствия было ясно, что в подготовке убийства Кирова участвовали и троцкисты.

– Были ли вами приняты какие-либо меры к разоблачению роли троцкистов в убийстве Кирова? Приняли ли вы какие-либо меры к розыску и аресту троцкистов-террористов и ограждению руководства ВКП(б) и правительства от грозившей им опасности?

– Нет, никаких мер в этом отношении я не принял и, как троцкист, не был в этом заинтересован. Я видел, что следствие по делам троцкистов, которое вел начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов в связи с убийством Кирова, проведено поверхностно и ничего не вскрыло. Однако никаких мер по пересмотру следственного материала я не принял, прикрыв тем самым участие троцкистов в террористической борьбе против ВКП(б) и советской власти.

Ежов заметил, что Агранов слегка шепелявит. Он присмотрелся внимательнее и увидел, что у того нет нескольких передних зубов. Видимо, показания из Агранова вытянуть было не так уж и легко.

– На основании данных следствия, – продолжал Коган, – мы констатируем, что вы являетесь участником контрреволюционного троцкистского заговора против Советского государства. Подтверждаете ли вы это? Признаете ли вы себя в этом виновным?

– Да, подтверждаю. Признаю себя виновным в том, что до моего ареста я состоял участником контрреволюционного террористического троцкистского заговора, ставившего своей целью насильственное свержение руководства ВКП(б) и советского правительства, ликвидацию колхозного строя и реставрацию буржуазно-капиталистического порядка.

Я признаю себя виновным в том, что являлся участником антисоветского террористического троцкистского заговора, осуществившего злодейское убийство секретаря ЦК ВКП(б) Кирова и готовившего физическое уничтожение других руководителей ЦК ВКП(б) и советского правительства.

Агранов, отвечая на вопросы следователя, ни на секунду не задумывался, говорил четко, без запинки. По всему было видно, что этот показательный допрос был хорошо отрепетирован и Агранову пришлось выучить наизусть свои покаянные показания.

Коган сделал паузу и осторожно посмотрел на Ежова. Ему очень хотелось узнать, доволен ли нарком его работой. Но по невыразительному лицу Ежова было трудно сделать какой-то вывод, и следователь продолжал допрос.

– Вашей подрывной деятельностью в НКВД руководил Ягода?

– Да. Моей враждебной деятельностью в НКВД руководил Ягода, он выполнял в чекистских органах задания не только Троцкого, но и правых, в частности Бухарина...

– Кто еще из руководства НКВД входил в вашу организацию?

– Прокофьев, Миронов, Молчанов, Паукер, Буланов, еще Островский и Бокий. Но об их подрывной деятельности в НКВД мне неизвестно, поскольку Ягода не посвящал меня в это.

Николаев-Журид, видимо, остался доволен, как Коган справился с этим делом, поскольку, слегка улыбнувшись, подмигнул ему. Потом он пристально посмотрел на Агранова и сказал:

– Гражданин Агранов, подтвердите, что вы дали эти показания добровольно, без какого-либо принуждения и давления на вас.

– Да, я это подтверждаю.

– Тогда подпишите протокол. У вас есть какие-нибудь просьбы, жалобы?

Агранов трясущейся рукой стал подписывать переданные ему следователем бумаги, потом, тяжело дыша, встал со стула и сказал, обращаясь к Ежову:

– Я понимаю, что вина моя колоссальна и не будет пощады. Я кругом виноват и во всем сознался. Прошу вас, Николай Иванович, не наказывать мою семью. Никто из моих близких не знал о моем предательстве, в первую очередь я маскировался от них. Поверьте, они ни в чем не виноваты.

На глаза Агранова навернулись слезы, и он стал вытираться рукой.

– А я больше не могу жить, – продолжал Агранов, задыхаясь и всхлипывая, – Расстреляйте меня скорее, каждый день жизни для меня мука.

Коган поднялся и вышел в приемную за конвоем, а Ежов молча сидел за столом и смотрел в окно, прислушиваясь к монотонным ударам дождя по стеклу» [441] .

Прошло еще четыре месяца. Наступила другая весна. 8 марта 1938 г., хотя и являлось рабочим днем, все же было отмечено в календаре как праздник – Международный женский день. Однако советские газеты занимала другая тема. «Правда» вышла в тот день с апологетической статьей Михаила Кольцова, воспевающей его приятеля – Николая Ежова, «чудесного несгибаемого большевика, который, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». В тот же день на процессе «Правотроцкистского центра» давал показания один из главных подсудимых – бывший глава НКВД, а ныне государственный изменник Генрих Ягода. Чтобы он не впал в истерику прямо на процессе и не выкинул чего-нибудь неожиданного, ему перед началом процесса показали его жену Иду – бывшую помощницу прокурора Москвы, которая еще оставалась жива. Ей строго запретили сообщать мужу, что она арестована, перед свиданием привели в приличный вид, переодели и причесали (ее расстреляют после процесса). Сидя напротив друг друга, Генрих и Ида наверняка вспоминали ушедшие дни молодости. Бухарина-Ларина описывает одну из таких картин, случайной свидетельницей которой она оказалась: «однажды в нашей квартире звучали торжественные аккорды бетховенской увертюры к «Эгмонту». Играла жена Ягоды Ида, худенькая, щупленькая, с острым личиком, похожая, как считали многие, знавшие Я.М. Свердлова, на своего известного дядю, а Ягода, опершись локтем о пианино, приложив ладонь к лицу, казавшийся грустным и задумчивым, слушал музыку» [442] . Теперь, увидевшись с женою и перенесшись воспоминаниями в минувшее, бывший нарком снова остро захотел жить. Именно это и требовалось организаторам судебного процесса. Чтобы обмануть Ягоду, Бухарина и других подсудимых, которых готовили к открытому процессу, было даже принято специальное Постановление ЦИК СССР о тяжких государственных преступлениях, где говорилось: в целях «предоставления суду возможности избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительные сроки» [443] максимальный срок лишения свободы увеличен с 10 до 25 лет. Тем самым у подсудимых создавалась иллюзия: если они признают на открытом процессе свою вину, их осудят к 25 годам тюрьмы, сохранив жизнь.

Ягода заметно нервничал, путался в показаниях, отказывался от своих признаний, сделанных в ходе следствия, отрицал обвинения в шпионаже: «Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки». В перерывах между заседаниями Ягоду инструктировал его следователь капитан госбезопасности Лернер. Он заверял Ягоду, что тот может спасти свою жизнь, если подтвердит показания, данные в ходе следствия, и для того, чтобы вернуть Ягоде интерес к жизни, даже сел играть с ним в шахматы (во время игры Ягода то и дело спрашивал, расстреляют его или нет, как будто еще на что-то надеялся). Все же решили не рисковать и на следующий день, 9 марта, провели закрытое заседание, после которого в печати объявили, что Ягода признал все обвинения. Работу Лернера, видимо, признали неудовлетворительной: 26 марта его перевели с понижением из центрального аппарата в Ленинградскую область.

11 марта настала очередь выступать государственному обвинителю А.Я. Вышинскому – тому самому, которого, по утверждению Фельдбина-Орлова, Ягода лишь один раз соизволил принять в дни подготовки процесса Каменева-Зиновьева. Вышинский сполна отомстил падшему ангелу сталинского режима за то унижение. Бывшему меньшевику вообще было за что отомстить большевикам из так называемой ленинской гвардии. С первых же месяцев после Октябрьской революции меньшевики подвергались гонениям. Ленин, узнав, что в Моссовет избрано 40 меньшевиков, в том числе их лидеры Мартов и Дан, написал председателю Моссовета Каменеву: «Вы должны загонять их практическими поручениями. Дан – санучастки, Мартов – контроль за столовыми» [444] . К меньшевикам широко применялись аресты, обыски, перлюстрация переписки, без объяснения причин закрыта их газета «Всегда вперед». Меньшевики обратились к Ленину с письменным протестом, на что получили увесистое: «Меньшевики подличают, и им надо за это сугубо набить морду» [445] .

Плодом изощренной мысли Сталина стал теперь суд бывшего меньшевика над большевиками. Блестяще эрудированный, одаренный юрист, получивший добротное дореволюционное университетское образование, прокурор Союза ССР оказался одним из талантливейших судебных ораторов. По воспоминаниям старых прокурорских работников, он мастерски владел навыками не просто судебной риторики, но жестикуляцией, интонацией, мимикой. Этот выдающийся актер блестяще сыграл свою роль в мрачной судебной пьесе. «Ягода, – витийствовал бывший сокамерник Сталина по бакинской Баиловской тюрьме, бывший меньшевик, а ныне большевик и Прокурор Союза ССР Вышинский, – как мухами, был облеплен германскими, японскими и польскими шпионами, которых он не только прикрывал, как это он сам здесь признал, но через которых он вел шпионскую работу... главный организатор и вдохновитель этих чудовищных преступлений, его ответственность тем более сильна и серьезна, что ведь Ягода – не просто Ягода, это... человек, на обязанности которого лежала охрана государственной безопасности. Если бы те преступления, которые совершил Ягода, в которых он признался, если бы он совершил их в миллионной дозе, то и тогда я вправе был бы требовать от суда расстрела Ягоды». На следующий день, на вечернем заседании 12 марта Ягода делал последние вялые попытки защититься: «Я – не шпион и не был им... Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то, что я являюсь соучастником убийства Кирова... Мои возражения по этим моментам не являются попыткой ослабить значение моих преступлений. Моя защита и не имела бы здесь никакого практического значения, ибо за каждую миллионную часть моих преступлений, как говорит Прокурор, он требует моей головы... Я знаю свой приговор, я его жду целый год. В последние часы или дни своей жизни я не хочу лицемерить и заявлять, что я хочу смерти. Неверно это. Я совершил тягчайшие преступления. Я это сознаю. Тяжко жить после таких преступлений, тяжко сидеть десятки лет в тюрьме. Но страшно умереть с таким клеймом. Хочется, хотя бы из-за решетки тюрьмы, видеть, как будет дальше расцветать страна, которой я изменил.

Граждане судьи! Я был руководителем величайших строек-каналов. Сейчас эти каналы являются украшением нашей эпохи. Я не смею просить пойти работать туда хотя бы в качестве исполняющего самые тяжелые работы... я прошу вас, граждане судьи, при вынесении мне приговора учтите, есть ли революционная целесообразность в моей казни теперь. Я бы не смел просить о пощаде, если бы не знал, что данный процесс является апофеозом разгрома контрреволюции, что страна уничтожила все очаги контрреволюции и Советская страна выиграла, разбила контрреволюцию наголову. То, что я и мои сопроцессники сидим здесь на скамье подсудимых и держим ответ, является триумфом, победой советского народа над контрреволюцией. Я обращаюсь к суду с просьбой, – если можете, простите!»

Троцкий по этому поводу злорадствовал и одновременно удивлялся: «Самой, пожалуй, фантастической частью всей серии московских судебных фантасмагорий является включение Генриха Ягоды, долголетнего руководителя ГПУ, в число «заговорщиков» троцкистско-бухаринского центра. Можно было ждать всего, только не этого.

Сталину пришлось долго маневрировать в Политбюро, пока ему удалось навязать Ягоду, свое наиболее доверенное лицо, в качестве главы ГПУ. С 1923 года борьба со всеми видами оппозиции была сосредоточена в руках Ягоды. Он был не только ближайшим исполнителем всех фальсификаций и подлогов, но и организатором первых расстрелов оппозиционеров... Система чистосердечных покаяний войдет в историю, как изобретение Генриха Ягоды» [446] .

Трудно сказать, чем объяснить виляния Ягоды на процессе. Возможно, ему специально предназначили такую роль: для большего правдоподобия, чтобы он походил на настоящего заговорщика, стремящегося улизнуть от ответственности. Не исключено, что сам Ягода как опытный фальсификатор в деле подготовки политически значимых судебных процессов решил подыграть Вышинскому, талантливо сымпровизировать, чтобы этим продемонстрировать Сталину свою полезность для новых процессов и тем самым сохранить жизнь. В любом случае он старался зря.

В 21 час 25 минут, выслушав последнее слово Ягоды, суд удалился для вынесения приговора. В 4 часа утра началось его оглашение. Ягоду и еще 17 подсудимых осудили к смертной казни и отправили во Внутреннюю тюрьму ждать исполнения приговора. По прибытии в тюрьму, получив клочок бумаги, он написал на нем:

...

«В Президиум Верховного совета от приговоренного к в. м. Г. Г. Ягоды

            ПРОШЕНИЕ О ПОМИЛОВАНИИ

            Вина моя перед родиной велика. Не искупив ее в какой-либо мере, тяжело умереть. Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь.

            Г. Ягода 13.03.1938 года» [447] .

Следующую ночь им дали провести в бессоннице, в ожидании смерти. Ягода ждал, когда откроется дверь камеры и его подземными коридорами проведут в подвал Автобазы НКВД № 1 в Варсонофьевском переулке, где при нем исполнялись смертные приговоры. Но наступил день 14 марта, а осужденные оставались еще живы. Может быть, им дали в последний раз почитать газеты, где печатались горячие приветствия смертному приговору, брань и проклятия в адрес осужденных. Даже «Пионерская правда» опубликовала подборку детских писем, славящих Ежова и бранящих Ягоду. Пятиклассницы московской 272-й школы написали:

«Дорогой Николай Иванович! Вчера мы прочитали в газетах приговор над сворой право-троцкистских шпионов и убийц. Нам хочется сказать большое пионерское спасибо Вам и всем зорким наркомвнудельцам.

Спасибо, товарищ Ежов, за то, что Вы поймали банду притаившихся фашистов, которые хотели отнять у нас счастливое детство. Спасибо за то, что Вы разгромили и уничтожили эти змеиные гнезда.

Мы Вас очень просим беречь себя. Ведь змея-Ягода пытался ужалить Вас. Ваша жизнь и здоровье нужны нашей стране и нам, советским ребятам.

Мы стремимся быть такими же смелыми, зоркими, непримиримыми ко всем врагам трудящихся, как Вы, дорогой товарищ Ежов!»

Рядом с этим и другими подобными детскими письмами была опубликована фотография с подписью: «На пионерском сборе 232-й школы вожатая отряда Соня Кукушкина читает ребятам приговор Верховного Суда» [448] .

Но вообще-то осужденным во Внутренней тюрьме газеты не полагались, так что о содержании советской прессы Ягода мог и не знать, хотя наверняка догадывался.

Поздним вечером 14 марта, в промозглые сумерки, осужденных вывели во двор перед Внутренней тюрьмой и поместили в черные грузовики. Взревели моторы. Словно чрево людоеда, внутренности кузова оказались забиты сливками коммунистической знати, вместив в себя трех бывших членов Политбюро, из которых Бухарин к тому же возглавлял Коминтерн, а Рыков Совнарком, двух бывших партийных вождей союзных республик, двух глав республиканских правительств, бывшего секретаря ЦК, шестерых союзных наркомов. Их засыпали, будто гниющие отходы в мусоровоз, и неспешно отправили на свалку истории.

Чекисты не приучены были церемониться с бывшими коллегами, осужденными на смерть. Вспоминается рассказ Агабекова о том, как он вел на казнь бывшего начальника одной из советских тюрем Махлина:

«Мы направились к одиночной камере Махлина. Узкая квадратная комнатка без всякой мебели. Под потолком маленькое окошечко с густой железной решеткой. Махлин сидел на асфальтовом полу с разутыми ногами. Сапоги его стояли тут же рядом. Увидев нас, он, не вставая, выжидательно смотрел. Видно, еще до сих пор не верил, что будет расстрелян. Он надеялся на отмену приговора и сейчас ждал, что мы ему сообщим.

– Гражданин Махлин, ЦИК СССР отказал вам в помиловании, поэтому сегодня приговор суда должен быть приведен в исполнение. Имеете ли вы что-либо передать вашим родным и друзьям? – сказал я.

Еще минуту он смотрел на меня, точно воспринимая произнесенные мною слова. Затем глаза его потухли, и вместе с потерей надежды он как-то весь опустился, точно проткнутая шина. Он молча сидел и не шевелился.

– Итак, передавать нечего? – переспросил я. – Ну, в таком случае, одевайтесь...

Я вышел из камеры и ушел ждать в канцелярию тюрьмы. С завязанными назад руками красноармейцы бросили Махлина на дно грузовика. Вероятно, ему было больно и неудобно лежать на досках. Но до этого ли ему сейчас? Он ведь теперь всего лишь груда мяса. Что ему ушибы? Через час он будет ничто» [449] .

Вероятно, с такими же удобствами везли на казнь и Ягоду. Если бы он мог видеть сквозь стены, его ожидало удивление: кавалькада автомобилей отправилась по хорошо знакомой Ягоде дороге, вслед заходящему солнцу, навстречу багрово-кровавому закату, навстречу смерти – на его дачу «Лоза» по Калужскому шоссе. Грузовик подбрасывало на ухабах, из тьмы его чрева не видно было неба с хмурыми рваными тучами, подкрашенными багряными лепестками заката. Смертники, конечно, понимали, что их ждет. Ягода вполне мог вспомнить в эти минуты свои слова в одном из писем Максиму Горькому: «Как мы быстро-быстро живем, и как ярко-ярко горим» [450] .

Мартовские сумерки перед воротами бывшей дачи Ягоды «Лоза». Такими они были и семьдесят лет назад

Тьма ранней мартовской ночи встретила их в лесу, огороженном забором и колючей проволокой. Когда-то этот лес являлся частью ягодинского поместья, теперь же ему предстояло навсегда укрыть под своей сенью ночного властелина советской империи. Осужденных вывели из грузовиков и по липовой аллее подвели к зданию бани, в предбаннике которой Ягода когда-то устроил тир. Теперь ему предстояло стать в этом тире мишенью.

Его и Бухарина усадили возле стены на двух стульях; им предстояло в ожидании казни смотреть, как убивают остальных осужденных. Почему рядом с бывшим хозяином дачи усадили Бухарина, нетрудно догадаться: Ежову наверняка было хорошо известно содержание предсмертного письма бывшего «любимца партии» Сталину: «Если вы предрешили меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтоб я заснул и не просыпался). Для меня этот пункт крайне важен, я не знаю, какие слова я должен найти, чтобы умолить об этом, как о милости: ведь политически это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь!.. Молю об этом...» [451] . Бывший глава мирового коммунистического движения, «любимец партии», еще недавно бредивший массовыми расстрелами, Бухарин панически боялся сам подвергнуться расстрелу. Поэтому его решили не просто расстрелять, но растянуть процедуру, чтобы он своими глазами увидел, что его ожидает.

Мрачной церемонией командовали пьяный Ежов, Фриновский, Дагин и Литвин. По приказу Ежова первым втащили и пристрелили его бывшего секретаря Буланова. Потом настал черед остальных: их до двух часов ночи заводили в помещение и убивали одного за другим. Ввели и расстреляли Григория Гринько, в прошлом украинского эсера, который в 1920 г. примкнул к большевикам и в качестве замнаркомзема стал одним из главных организаторов голодомора; за это его сделали наркомом финансов СССР, ввели кандидатом в ЦК. Гринько, как и другие представители коммунистической верхушки, жил барином, ни в чем себе не отказывая. Вот описание одного из его салон-вагонов: «Двери купе, спальни и ванной с внутренней стороны зеркальные, внутренняя отделка – из дуба под красное дерево с полировкой под лак, обивка потолка салона клеенкой, стен – линкрустом по сукну, мебель особой конструкции под красное дерево, обитая шагреневой тканью» [452] . Много хорошего получил от Советской власти товарищ Гринько. Осталось ему получить только пулю в затылок.

Ввели и расстреляли Исаака Зеленского. В прошлом он являлся видной фигурой, первым секретарем Московской парторганизации, секретарем ЦК и членом Оргбюро. Осенью 1923 г. он «проглядел» троцкистскую оппозицию, которая завладела голосами большинства московских парторганизаций, и за это Зиновьев и Каменев перевели его в Среднюю Азию. Там он благополучно пережил этих двух своих гонителей. Теперь же настало время его расстрелять как троцкиста.

Ввели и расстреляли Прокопия Зубарева. Ничем не примечательный работник Наркомзема РСФСР, он вряд ли попал бы в столь избранное общество. Но в протоколе его допроса, где он обвинялся в том, что «собирал секретные сведения о посевных площадях», имелось упоминание, будто в 1908 г. он завербован неким приставом Васильевым в качестве агента царской охранки. Этот протокол попал в очередной сводке на глаза Сталину и тот сделал пометку: «Зубарев – охранник. Включить в список» [453] , чем и решил судьбу этого человека. Он требовался для колоритности, чтобы показать всему миру, как бывшие главари Страны Советов Бухарин и Рыков оказались связаны со старым агентом охранки.

Ввели и расстреляли Владимира Иванова. Это был крупный партийный чиновник, член ЦК. Последняя его должность – нарком лесной промышленности СССР. Он являлся верховным правителем лесоповалов, на которых погибали десятки тысяч заключенных. Именно он, по версии Ежова, завербовал в заговорщицкую организацию вышеупомянутого Зубарева, став тем самым связующей нитью между царской охранкой и Бухариным.

Ввели и расстреляли Акмаля Икрамова и Файзуллу Ходжаева, 1-го секретаря ЦК и председателя Совнаркома Узбекистана. В июне Икрамов «разоблачил» Ходжаева как буржуазного националиста, и тот был арестован. Через три месяца Икрамова арестовали как сообщника Ходжаева. Сам себя Икрамов назвал «человекоподобным зверем» [454] .

Ввели и расстреляли доктора Игнатия Казакова. Это один из прототипов профессора Преображенского в «Собачьем сердце» М. Булгакова. В 20-е гг. он выдвинул смелую доктрину из области экспериментальной медицины – искусственное омоложение организма с помощью экстрактов из эмбриональных клеток человека. Его опыты, разумеется, носили секретный характер, это приближало его к ведомству Ягоды. В 30-е гг. ему поручили возглавить Институт обмена веществ и эндокринных расстройств. Возможность омоложения организма вызывала живейший интерес кремлевских вождей. Вскоре выяснилось, что методика доктора Казакова дает лишь кратковременный эффект: организм пациентов постоянно требовал новой дозы омолаживающих экстрактов, а иммунная система не выдерживала такого вмешательства и давала сбои [455] . Несчастного доктора объявили шарлатаном и обвинили в том, что по приказу Ягоды он принимал участие в «медицинском» убийстве Менжинского. В те же мартовские дни 1938 г. арестовали его сына в Саратове и на 10 лет отправили в лагеря по обвинению в том, что он якобы готовил убийство Ежова.

Ввели и расстреляли Николая Крестинского, видного троцкиста, одного из первых членов Политбюро, впоследствии замнаркоминдел. Предшественник Сталина на посту Ответственного секретаря ЦК (при назначении Сталина должность переименовали в Генерального секретаря). У него был брат-близнец, Сергей Крестинский, участник русско-японской войны, который впоследствии служил в МВД, затем в контрразведке царской России. Н. Крестинский из идейных соображений отрекся от брата; тот был растерзан разъяренной толпой революционно настроенных дезертиров.

Ввели и расстреляли Петра Петровича Крючкова, известного в литературных и чекистских кругах Москвы под прозвищем «ПеПеКрю». Будучи литературным секретарем М. Горького, он являлся агентом Ягоды при нем. Он понадобился для того, чтобы обвинить Ягоду в убийстве Горького, якобы на личной почве (Ягода на самом деле состоял в любовной связи с невесткою писателя).

Ввели и расстреляли доктора Льва Левина. К числу его пациентов принадлежали В.И. Ленин и Н.И. Ежов, которому он пытался позвонить по телефону, когда пришли его арестовывать. С бывшим пациентом ему пришлось теперь встретиться здесь – в полутемном и тесном помещении ягодовской бани, пропахшей сырым деревом и свежей кровью. Ежов смотрел, как расстреливают лечившего его врача, а Ягода, вероятно, вспоминал очную ставку с Левиным, которую ему устроили зимою, незадолго до суда. По ее результатам Ягоду обвинили в том, что он через своего агента «ПеПеКрю» (Крючкова) поручил Левину устроить медицинское убийство М. Горького и председателя Госплана СССР, члена Политбюро В. Куйбышева. Должно быть, Ягоде все это показалось приветом из преисподней, который передавали ему Фрунзе и Дзержинский. После ареста Левина его сын, работавший в Наркоминделе, написал письмо Молотову с просьбой заступиться за отца; Молотов не оставил письмо без внимания, поставив на письме резолюцию: «т. Ежову. Почему этот Левин до сих пор в НКИДе, а не в НКВД?» – и Левин-младший в тот же день был арестован, а затем расстрелян [456] .

Ввели и расстреляли Вениамина Максимова-Диковского. Он возглавлял секретариат Куйбышева. По версии обвинения, именно через него Ягода организовал «медицинское» убийство последнего. Подробности, видимо, обсуждались на закрытом заседании 9 марта: возможно, не хотелось афишировать, что канцелярией члена Политбюро руководил агент НКВД.

Ввели и расстреляли Аркадия Розенгольца, в прошлом члена Реввоенсовета, советского полпреда в Англии, из-за шпионско-подрывной работы которого в 1927 г. были расторгнуты дипломатические отношения между двумя странами, затем наркомвнешторг СССР. Работников себе в аппарат он подбирал, задавая на собеседовании единственный вопрос: «Сколько контрреволюционеров вы расстреляли собственноручно?» [457] .

Бывшего главу советского правительства Рыкова, до ареста страдавшего алкоголизмом (ходил даже анекдот, будто Троцкий в эмиграции составил завещание – в случае его смерти заспиртовать его мозг и отправить в Москву: мозг отдать Сталину, а спирт Рыкову) [458] , Фриновский ради потехи заставил его выпить стакан чистого спирта и пристрелил.

Ввели и расстреляли Михаила Чернова. Один из организаторов сталинского голодомора, после его успешного проведения стал наркомом земледелия СССР, членом ЦК. Организатор Всесоюзной сельскохозяйственной выставки (впоследствии ВДНХ, ныне ВВЦ). Во время судебного процесса советские газеты называли его «злой двуногой крысой». Его 23-летнюю дочь Марию расстреляют там же, в «Коммунарке», через месяц, 21 апреля. Его сын умрет в 1942 г. в магаданском лагере [459] .

Ввели и расстреляли Василия Шаранговича. Ежов хорошо знал его по многолетней совместной работе в Комиссии партийного контроля. Видимо, Шарангович до последнего момента надеялся, что уж его-то Ежов не бросит в беде. На вечернем судебном заседании 12 марта Бухарин заявил: «Гражданин Прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания Шаранговича, о существовании которого я и не слыхал до обвинительного заключения». Шарангович выкрикнул с места: «Бросьте врать, хоть один раз в жизни! Врете вы и сейчас на суде». В последнем слове он заявил: «Каждый такой, как я, безусловно будет раздавлен всей мощью Советской власти...»

Наконец, никого больше не осталось. Бывшего члена Политбюро и главу Коминтерна Николая Бухарина подняли со стула, подвели к стене и расстреляли. Остался один Ягода. Ежов приказал Дагину хорошенько избить его перед казнью: «А ну-ка, дай ему за всех нас!» Пока Ягоду, бессильного, как кукла, били, Ежов и Фриновский наблюдали за происходящим, наслаждаясь моментом. Наконец, обмякшее под ударами, почти бесчувственное тело бывшего наркома бессильно упало на пол... Ягоду поставили на ноги, подтащили к стене и застрелили. Тела казненных крючьями выволокли из бани, швырнули в выкопанную неподалеку траншею. Так закончил свой земной путь один нарком страха, а другой отправился по своему обыкновению пьянствовать... [460]

Остатки бани. Здесь были расстреляны Бухарин, Рыков, Ягода и остальные