Ануш

Ануш

Денег в ту пору хватало, дворцовые обязанности отнимали не много времени (кое-какими из них он, в силу благосклонности эмира, даже позволял себе поступиться), и, коли глянуть со стороны, Джафар вел праздную жизнь всем известного в Самарканде гуляки. Главными ее приметами являлись кабаки, по которым он шатался в компании трех-четырех таких же весельчаков (не все они были поэтами); ласковые, говорливые торговцы женщинами, вечно норовившие подсунуть лежалый товар; а также время от времени поставляемые ими юные тюрчанки с грудями маленькими и твердыми, как гранатовые плоды. Все это было таким же, как у всех самаркандских кутил и бездельников, и Джафар был бы в целом неотличим от них, если бы не лист бумаги, всегда заткнутый за пояс, и кусочек мягкого угля, непременно лежавший в кошельке. В самую неожиданную, а то и неподходящую минуту он мог схватиться за то и другое, чтобы набросать несколько строк: давно уж знал, что на память полагаться нельзя, как нельзя упускать минуту удачи: хмель пройдет, изнеможенная раскосая опустит голову на твою грудь и задремлет, и сам уснешь, а когда проснешься, то, что мелькнуло, поразив свежестью и музыкой, уже никогда не вспомнится точно, будет маячить перед глазами неразгаданным призраком, мучить досадой и сожалением, что не записал сразу, как открылось...

Время шло. Он купил хороший дом в дорогом районе города, Муслим с важностью возглавил небольшой отряд слуг, четырежды приезжали гонцы из Панджруда с богатыми, по деревенским понятиям, подарками и робким вопросом от старого дихкана Хакима: не собирается ли внук этой весной заглянуть к ним? Говорят, он стал большим человеком... эмир приблизил его... стихи с лакабом “Рудаки” разлетаются как птицы по всему Мавераннахру... все в Панджруде гордятся им, все знают, что внук старого Хакима стал таким знаменитым поэтом!.. все понимают, как он занят, какие важные дела держит в руках... так не приедет ли Джафар этой весной хотя бы на пару деньков?

Гонцы возвращались в Панджруд, везя обещание вот-вот нагрянуть и подарки, богатые даже на вкус дворцового ценителя.

Пятый гонец принес черную весть: Хаким, да встанут его стопы прочно на землю рая, покинул этот мир.

Джафар напился сам, напоил Муслима, они сидели во дворе под виноградными лозами, слуги, испуганные неожиданным для них актом слияния душ хозяина и управителя, носили блюда и вино, Джафар говорил, что предал старика, что ему стыдно и горько — за все эти годы ни разу не смог выбраться, чтобы обнять, признаться в любви... Плакал, сам не зная, что оплакивает — старого ли Хакима, детство ли свое, юность?..

Муслим тоже утирал слезу, успокаивал хозяина, говорил, что чистая душа покойного дихкана вдыхает ныне ароматы рая — и не лучше ли это, чем мучения старости, немощи и печали?..

С Муради они в ту пору временами страшно бранились. Бывало, неделями не разговаривали, не встречались, но потом кто-нибудь из них все же раскалывал лед отчуждения. Обычно эту роль играл Джафар, потому что Юсуф, неподкупный провозвестник светлого будущего, был кремень, скала, алмаз, ему не нужно нежностей, ему нужна правда! — а Джафар именно что питал к нему дружескую нежность, тосковал в разлуке и не мог длить ее более нескольких дней...

Снова они становились неразлучны, снова к ним прибивалось небольшое сообщество поэтов, считавших их своими учителями и покровителями, но наступал день, и разъяренный Юсуф врывался в дом, когда Джафар едва продирал глаза, — и слава Аллаху, если той ночью он спал в одиночестве.

Ссора протекала всегда примерно одинаково.

— Опять?! — восклицал Юсуф, потрясая кулаками. — Опять?!

— Что — “опять”? По-моему, это ты “опять”!

Но Муради впивался в него, как та ришта: вот скажи ему, признайся, откройся, покайся, и все тут: зачем занимаешься этой гадостью, зачем покупаешь женщин?

— Я?! — удивлялся Джафар, садясь на постели. — Ты что?

— Слушай, не надо ослиную шкуру на лицо натягивать!

Юсуф расхаживал по комнате, меча в него громы и молнии.

— Ты клялся, что будешь ждать Махди! Ведь клялся?

Джафар пожимал плечами.

— Ну да, клялся... при чем тут женщины?

Зачем рассказывать Юсуфу все обстоятельства кое-каких похождений, если заранее известно, что ему не понравится? А раз знает, значит, опять донес кто-то... кому-то не нравится их дружба.

Он пытался внедрить эту догадку в разгоряченное сознание друга:

— Пойми, Юсуф, нас просто хотят поссорить. Пока мы с тобой вместе, пока поддерживаем друг друга, с нами никому из бездарей не сладить, мы всегда будем лучшими в глазах эмира. А значит и в глазах всех его прислужников.

— Поссорить? — морщился Юсуф. — Да ладно тебе, я совершенно случайно узнал...

— Как же, случайно! — Джафар переходил в наступление. — Ничего случайного не бывает.

— Вот именно! — снова ярился Муради. — Ничего случайного не бывает. Ведь ты не случайно таскаешься в квартал Менял?

В квартале Менял возле одноименного базара располагались заведения, содержатели которых способствовали скорому утолению внезапно возникшей в ком-либо страсти.

— А что? Нельзя розового масла купить?!

— Перестань! Я уж не говорю про... — Юсуф перешел на арабский, — про то, что разрешает вера. Ты забыл? Для женитьбы — для женитьбы! — вам дозволены целомудренные женщины из уверовавших, если уплатите выкуп за них. Если вы сами целомудренны и не распутничаете. Если хотите взять их в жены, а не в наложницы! Вспомнил? А про квартал Менял там ничего не сказано.

— Я не собираюсь жениться, — вставлял Джафар.

— Тогда соблюдай целомудрие!

Позевывая, Джафар большим пальцем чесал всклокоченную со сна голову.

— Ты клялся ждать прихода Махди. Но что значит — ждать прихода Махди? Погрузиться в разврат и грех, сонно сидеть сложа руки, ничем не ускоряя наступление светлого дня? Я тебе еще раз говорю: поверь, Махди не придет, пока мы все не будем готовы к его появлению. Он не захочет шагать по тому дерьму, которым сейчас является мир.

— Сам говоришь, а сам сквернословишь...

— Нельзя покупать людей! Ты платишь деньги за наложниц — а ведь они такие же, как ты.

— Ну, не во всем такие же...

— Хватит шуток! Или ты обратишься к вере и целомудрию, или между нами все кончено.

— Э! э! погоди! — Джафар вскакивал и брал Юсуфа за рукав. — Что ты разошелся?! Давай хоть позавтракаем напоследок. Муслим!

— Ты мне сахара на уши не клади! — Юсуф вырывал руку. — Не надо строить из себя дурачка.

— Свежий творог, сметана хорошая... Муслим, чтоб ты провалился!

Дверь приоткрывалась.

— Муслим! — торжественно возглашал Джафар. — Вот Юсуф Муради. Он голоден и страшно зол. Если немедленно не дать ему творога со сметаной и свежей лепешкой, он откусит мне голову. Ты лишишься хозяина, а следовательно — всех благ, которыми я тебя обеспечиваю. Так что шевелись.

— Все готово, — обычно ворчливо сообщал Муслим. — Сюда нести или на айван пойдете?..

Как-то раз Юсуф сердито отмахнулся от предложения позавтракать вместе и ушел, сославшись на явно придуманные им срочные дела.

Джафар вышел на айван один. Сидел, щурясь на утреннее солнце. Зевал, раздумывая, не взглянуть ли на те три или четыре бейта, что нацарапал вчера. С глухим раздражением понимал, что не выспался, что его томит похмелье, что на бейты эти, будь они неладны, смотреть он не хочет, а хочет, напротив, вернуться в спальню, завернуться в чистую, пахнущую речной водой курпачу и крепко уснуть, чтобы через пару часов проснуться веселым и бодрым.

К сожалению, не успел он подняться на ноги, чтобы осуществить задуманное, как в ворота постучали.

— Кого это нелегкая несет? — бурчал Муслим, шагая по дорожке мимо розовых кустов. — Принимаете?

— Разносчик, наверное? — предположил Джафар. — Взгляни...

— Разносчику голову оторву, — грозно пообещал Муслим. — Будет угли в аду разносить этот чертов разносчик...

Но нет, оказался не разносчик.

Господин, явившийся в этот ранний час с небольшой свитой, оставленной им за воротами, назвался дихканом Кубаем. Был он благообразен, рост имел небольшой, фигуру складную, бороду стриг, карие глаза смотрели из-под густых бровей. Некоторая полнота говорила о том, что он ведет спокойный и размеренный образ жизни. Были и признаки того, что таковой она являлась не всегда: на правой руке отсутствовали два пальца — мизинец и безымянный, на шее тоже виднелся след ратных подвигов — шрам, уходивший под ворот богато расшитого чапана.

Когда они обменялись формальными любезностями и сели на топчан в тени раскидистой яблони, дихкан Кубай сказал:

— Видите ли, господин Рудаки, вы такой известный, такой славный поэт. У меня почти нет надежды, что вы согласитесь... э-э-э... согласитесь на мою просьбу.

— Не теряйте надежды на милосердие Аллаха, ибо отчаиваются в милости Аллаха только люди неверующие, — возгласил Джафар слова Пророка.

Дихкан Кубай с недоумением посмотрел на него, из чего Джафар заключил, что арабского тот не знает.

— Стучите, и вам откроют, — сказал он. — Так в чем же состоит ваша просьба, уважаемый Кубай?

Кубай основательно прокашлялся.

— У меня есть сын. Он, видите ли, любит стихи... читает, собирает библиотеку. Я заказываю ему у переписчиков все новые деваны, какие могу достать...

— Сколько лет?

Дихкан отчего-то замялся.

— Тринадцать ему. Тринадцать... с небольшим. Он наслышан о ваших стихотворениях, а то, что смог достать через меня или моих людей, знает наизусть. И хочет сам попробовать силы в поэзии...

— Неблагодарное это занятие, — вздохнул Джафар.

— Вот и я о том же толкую, — с похожим вздохом ответил Кубай. — Зачем ему быть поэтом? Поэтами становятся люди бедные, — он замолк, с некоторой неловкостью глядя на Джафара.

— Обычно так, — с оловянной улыбкой кивнул тот. — Впрочем, не всегда. Однако продолжайте.

— Я хочу сказать: у него же все и так есть. Ему не нужно искать славы, чтобы потом получать за нее деньги. Но что делать? Характер такой: уж если что втемяшилось!.. честное слово, упрямей барана.

— Наверное, в вас? — усмехнулся Джафар, получив возможность вернуть любезность.

— В меня? — изумился дихкан Кубай. — С чего бы?! То есть... ну да, конечно. Я и толкую: весь в меня.

— Так он пишет уже или еще только собирается?

— Вот, — Кубай достал из-за пазухи сложенные листки.

Джафар молча просмотрел странички. Кубай, в ожидании приговора следивший за ним с плохо скрытым волнением, заметил, что мастер несколько раз удовлетворенно кивнул и дважды пробормотал для себя прочитанные строки, как будто намереваясь их запомнить.

— Ну что же, — протянул Джафар, снова проглядывая стихи. — А вы знаете, уважаемый Кубай, это очень даже неплохо! Вот это, например... — Он с удовольствием повторил приглянувшуюся строку. — Неплохо, неплохо! Я не встречал такого сравнения. И вот это тоже... Свежие рифмы... да и в целом довольно напевно. Знаете, музыка сама проникает в слова, когда они стоят в нужном порядке, — он вскинул взгляд, уперся им в непонимающие глаза дихкана Кубая, осекся и сказал затем, возвращая рукопись: — Короче говоря, у вашего сына есть искорка, несомненно.

— Вы считаете? — спросил дихкан, разминая пальцы, и Джафару показалось, что в его голосе звучит разочарование. — Я бы мог его обмануть, — сказал он, как будто размышляя вслух. — Сказать, что был у вас... и вы оценили его писульки как совсем негодные... Да мог бы и вовсе вас не беспокоить, а соврать, что ездил. Но вы говорите — хорошие стихи? И ведь обманывать нельзя?

Джафар развел руками.

— Ну, насколько я могу судить... Впрочем, бывает, что в самом начале поэт кажется интересным... но скоро свежесть вянет, он выговаривается, начинает повторяться...

— А вы мне сообщите, если это случится? — с надеждой спросил Кубай.

— Конечно... С бездарем я возиться не буду.

— Ну вот! А я так ему и скажу. Дескать, учитель сказал, что ты бездарь! И дело с концом, — бодро заявил Кубай. — Хватит голову морочить, коли Бог таланта не дал. Верно?

— Как вам будет угодно, — Джафар пожал плечами. — Тут я вам не указчик...

Они договорились о цене. Каждую неделю дихкан привозил Джафару новые вирши. Джафар читал, высказывал мнение (обычно одобрительное), подчас даже кое-что правил, показывая молодому коллеге, как можно было бы выразиться ловчее и экономнее.

Месяца через два Кубай заявился как-то в очень сумрачном состоянии духа.

— Хочет с вами увидеться, — горестно сообщил он. — Говорит, многого на бумаге не передашь... надо, говорит, обязательно лично. Пристал — ну просто нет сил. Уж я и так и этак — не помогает. В слезы — и что хочешь, то и делай!

— В слезы? — удивился Джафар. — Парень-то вроде уже не маленький...

— Ну, не в слезы, нет, — спешно поправился дихкан. — Не в слезы, а просто нудит одно и то же, как мельничный жернов: дай увидеться с Рудаки, и все тут.

— Да пожалуйста, — Джафар развел руками. — Мне тоже будет приятно...

Кубай молчал, покусывая ус.

— Понимаете, господин Рудаки... Как бы вам сказать... Он у меня не совсем обычный, — дихкан утер пот рукавом чапана. — Он, видите ли, болен... — Что-то захрипело у дихкана в горле, едва прокашлялся, побагровев. — У него, видите ли, болезнь... водянка-водянка головы. Так-то ничего, соображает. — Он покрутил пальцем у виска. — А смотреть неприятно. Ну а чего вы хотите: вот такая голова-то!

И Кубай, разведя руки, показал что-то размером с большой арбуз.

Ошарашенный Джафар молчал.

— Да вы не бойтесь. Я его занавеской закрою, — обнадежил Кубай. — За такую, знаете ли, занавеску — и дело с концом. Говорить можно. Правильно? А смотреть вам ни к чему.

И так сморщился, что стало понятно: не завидует он тому, кто осмелится бросить взгляд за ту занавеску...

— Совершенно ни к чему! — поспешно поддержал Джафар. Ему было трудно отогнать возникший в воображении образ сморщенного человечка с огромной водянистой головой. — Зачем мне?

— Вот именно! А говорить — да сколько угодно говорите. Занавеска тонкая, все слышно. Я за вами паланкин пришлю.

— Не надо, мне проще верхом, — сказал Джафар. — Лучше слугу пришлите, чтоб дорогу показал...

Кубай встретил его как нельзя более радушно. Дастархан был уставлен блюдами, слуги суетились. Джафар воздал должное и печеной форели, и курятине с индийской пшеницей, и ягненку под золотистым луком и баклажанами. При этом более или менее заинтересованно поддерживал разговор о ценах на просо, земельные участки и туркменских лошадей.

Затем Кубай проводил его в комнату сына.

Комната и впрямь была перегорожена занавеской. Перед ней у стены на разостланном ковре лежала стопка подушек.

— Присаживайтесь, — предложил Кубай. И сказал, обращаясь к занавеске: — Ануш, господин Рудаки пришел.

Послышалось легкое шуршание, занавеску тронуло движение воздуха, раздался детский голос:

— Господин Рудаки! Я так... рад, что вы согласились приехать!

— Мне тоже очень приятно, — ответил Джафар. — Здоровья вам... Вам нравится, как я редактирую ваши стихи, Ануш?

— О, конечно! Вы мне очень помогаете. Это просто чудо! Вы, такой известный мастер, снисходите до моих беспомощных стараний.

Из-за занавески донеслось смущенное хихиканье.

— Ну почему же... не совсем беспомощные. Я подчеркивал те строки, что кажутся мне удачными.

— Я стараюсь...

— О чем же мы будем говорить? — спросил Джафар.

— О чем?.. Ну, давайте просто поговорим, — предложил Ануш. — О стихах, о поэзии. Хотите?

— Я рад говорить о поэзии, — сказал Джафар, усмехаясь. — Поэзия — это не только мой хлеб...

Он хотел сказать, что поэзия — это и его жизнь, но, бросив взгляд на Кубая, промолчал. Дихкан то и дело утирал пот со лба и вздыхал.

— Ну тогда расскажите мне, — робко попросил мальчик.

— Ну что ж, — сказал Джафар, тщетно пытаясь соотнести этот мелодичный голос с тем образом большеголового карлика, что витал в воображении. — Начнем с самого начала.

— Давайте! — пискнул Ануш.

— Когда говоришь о поэзии, не обойтись без множества арабских слов, — начал Джафар. — Так вышло, что в нашем родном языке не существовало терминов для обозначения тех или иных явлений, связанных с поэзией, поэтому мы заимствовали их из арабского. На мой взгляд, это неправильно. Следует разрабатывать собственный словарь, тем более что персидская поэзия гораздо древнее и богаче арабской...

— А почему так? — спросил Ануш.

— Нас завоевали, — Джафар пожал плечами. — Мы приняли веру завоевателей... а раз приняли веру, приняли и все остальное. Многие стремятся угодить им, чтобы получить через это блага для себя... многие превозносят арабский язык, чтобы подольститься к чиновникам халифата. Арабский язык богат и выразителен, не спорю, но у нас есть и свой, ничем ему не уступающий, а кое в чем и превосходящий.

— Неужели “поэзия” — это тоже арабское слово?

— Да, “ши’ир” — это тоже арабское слово... просто мы уже давно привыкли и используем его совсем как свое, — Джафар помолчал, собираясь с мыслями. — Так вот. Поэзия, как определяли ее наши предшественники, есть речь упорядоченная, осмысленная, мерная, повторяющаяся, одинаковая и подобная в окончаниях. Некоторые, впрочем, говорят, что это речь, созданная воображением, мерная, рифмованная, произнесенная с определенной целью...

При последнем его слове дихкан Кубай громко всхрапнул, но тут же встрепенулся и пробормотал, виновато моргая:

— Извините!

* * *

Первого занятия ему хватило сполна.

Однако через неделю дихкан все же уломал его снова. Сын, дескать, потерял покой и сон. Мечтает лишь о том, чтобы продолжить беседу с господином Рудаки. А сам он готов увеличить сумму гонорара.

Джафар поддался только из-за собственного любопытства.

— Происхождение слово “ши’ир” нам точно неизвестно...

В естественных паузах прислушивался, пытаясь уловить звук дыхания. Ведь там живое существо... и такая тонкая занавеска. Это хорошо, что она есть, занавеска-то... еще не хватает глаза в глаза с каким-то чудовищем.

И все же томит желание увидеть уродца — хоть и боязливое, но довольно острое.

Вообразить только — водянка головы!

— Одни передают, что сразу после бурного Ноева потопа первым заговорил по-арабски некий Иаруб бен Кахтан. При расстановке слов в предложении и подборе словосочетания он был якобы столь жаден до говорения в рифму и декламации в лад, что произнесенные им речи никогда не оставались без этих украшений. Когда он проговаривал рифмованные и мерные словосочетания, ему казалось, что в этом проявляется проницательность его ума. Однажды он продекламировал два бейта в каком-то собрании, и присутствующие удивленно спросили: “Что за манера речи? Что за способ выражения? Мы никогда такого не слышали”. Иаруб ответил им: “Раньше я тоже не понимал смысла своих речей, а сегодня постиг”. И якобы именно потому, что он сподобился понимания — шу’ур — мерной речи без обучения этому, ее и назвали поэзией — ши’ир, а произносящего ее — поэтом: ша’ир!

Джафар покосился на сидящего рядом Кубая. Голова того неуклонно клонилась на грудь. Слушатель из него был еще тот. Из-за занавески не доносилось никакого шевеления. И было вообще непонятно, перед кем он тут, собственно, распинается.

— Другие летописцы настаивают на иной версии, — сказал он, возвышая голос (Кубай вздрогнул). — Был якобы некий человек, предводитель йеменских племен, звавшийся Аш’ар бен Сааба. Он говорил по-арабски в высшей степени изящно, красноречиво, и большая часть его речей получалась мерной. От его имени — Аш’ар — возникло слово “ши’ир”, а если кто-то другой начинал говорить похоже, его звали “ша’ир”! Аллах лучше ведает! — раздраженно закончил Джафар под первые всхрапывания дихкана и резко поднялся со своего места.

Дихкан испуганно раскрыл глаза и облизнулся.

— Уважаемый Кубай! Может быть, мои слова ничего не стоят, но все равно я не могу произносить их под ваш храп. Одно из двух: либо вы храпите в другом месте, либо я немедленно уезжаю и никогда больше не приеду!

— Нет! — пискнуло из-за занавески. — Ни за что!

— Подождите, — растерянно пробормотал Кубай, поднимаясь. — Что случилось?

— Я же говорю: я толкую невесть для кого, вы подремываете себе, а потом еще начинаете храпеть, как удавленник. Кому это понравится?!

— Ну правда, зачем тебе тут находиться? — спросил тонкий голос из-за занавески. — Иди в соседнюю комнату!

— Я не могу оставить вас вдвоем! — крикнул Кубай. — Нет, нет и нет!

— Тогда прощайте!

Из-за занавески уже слышались рыдания, но Джафар закрыл за собой дверь...

Кубай догнал его во дворе.

— Господин Рудаки! Господин Рудаки! — шумно дыша, он шагал рядом. — Прошу вас, не уезжайте! Хорошо, я уйду в соседнюю комнату.

— Да это просто смешно! — упирался Джафар. — Какие-то детские игры Я же не мальчишка! Я не собираюсь бегать туда-сюда!

— Умоляю!

— Не надо меня умолять!..

В конце концов все-таки вернулись.

Кубай потерянно постоял на пороге, похрустел суставами пальцев. Потом тихо прикрыл за собой дверь.

— Итак, — со вздохом сказал Джафар, усаживаясь. — На чем мы остановились?

— На легенде... Господин Рудаки, а правда, что в Самарканде есть Стена поэтов?

— Правда...

— И каждый может прийти и оставить свои стихи?

— Конечно.

— И послушать, что говорят о них люди?

— Ну да, — Джафар развел руками. — Для этого, наверное, Стена и существует...

— Ах, почему я не могу этого сделать! — воскликнул Ануш.

Джафар растерялся. Может быть, обнадежить его? Произнести какую-нибудь нелепицу вроде того, что, дескать, возможно, болезнь отступит, и тогда...

Но он не успел.

Повернул голову на звук открывавшейся двери.

И в эту секунду Ануш всхлипнул, воскликнув плачущим голосом:

— Ах, зачем! зачем я родилась женщиной!

* * *

На самом деле ее, скорее всего, звали Ануша?, то есть Бессмертная...

Возможно, впрочем, дихкан Кубай выдумал это имя. Чтобы присвоить его своему столь же выдуманному сыну. В действительности являвшемуся женой.

Как обстояло дело на самом деле, неизвестно.

Разрешение одной коллизии стало началом другой, гораздо более острой.

Скоро разрешилась и другая. При этом время не остановилось в ошеломлении, не замерло в ужасе.

Равнодушное время спокойно текло дальше.

Как будто ничего не случилось.

Тщета пыли, уносимой ветром. Тщета камня, упавшего в воду. Разойдутся круги — быстро истаивая, утекут вместе с водой.

Ничто не меняется в мире — только в душе появляется рана. Сначала горит, саднит и ломит. В конце концов боль стихнет, остается шрам. А потом проведешь ладонью — уже и шрам едва заметен. Даже зарубка памяти может затянуться... силишься вспомнить — но перед глазами только зыбкие, бесплотные тени. Разве это на самом деле было? На самом деле случилось? Не может быть...

Тщета.

Но встреча с сыном дихкана Кубая наложила отпечаток на всю жизнь.

Тогда он был юношей — сейчас старик. И все равно: закроешь глаза... о господи, опять эти налитые мукой глаза!.. зажмуришься, вспомнишь — и как будто вчера.

Странно. Почему так?

Он не видел ее. А когда слышал голос, был уверен, что он принадлежит большеголовому уродцу, сыну несчастного дихкана.

Даже не видел... и всю жизнь жалеет об этом. Разве не странно? Как если бы не смог дотянуться взором до чего-то такого, что сделало бы его... господи, даже и сравнения сразу не подберешь. Счастливцем среди людей?.. ангелом?.. самим Богом? Как если бы оставалось всего ничего — один шаг, одно движение, одна тонкая завеса: стоит отвести ее — и окажешься в неслыханном, баснословном мире жизни и счастья! — но не хватило мига, не хватило удара сердца, не хватило вдоха. Колышемая ее дыханием завеса оказалась непреодолимым препятствием.

Волшебный мир не раскрылся.

Оставалось гадать, каким он был.

* * *

Бессмертная!.. Что это, если не насмешка судьбы?..

Он даже не успел как следует удивиться.

Дихкан Кубай стоял в дверях с таким бурым и перекошенным лицом, как будто его уже хватил удар.

Потом они шли к коновязи. Дихкан держал под локоть железными пальцами.

— Вот видите!.. — бормотал он. — Что делается! Беда-то какая!.. Заговариваться начал... Болезнь-то — она того... она не шутит...

Собственноручно подал стремя и, посмотрев сощуренными, черными от необъясненной муки глазами, сказал, кривясь:

— Не надо больше приезжать, господин Рудаки. Прощайте!

Ах, как легко ему было бы подавить в себе вспыхнувшую злость! И уехать, не сказав ни единого слова. Тогда уж давно забыл бы всю эту нелепую историю: и Кубай, и жена его Ануш растворились бы в густеющей памяти, как растворяется всякая смешная и нелепая мелочь.

Нет, не растворилась. Помнится. И безответные упреки самому себе все так же остры...

На что ему было так уж злиться? Кубай нанимал его. Нанимал на время. Платил щедро. И в срок. То есть исправно исполнял существующие договоренности. Теперь случилось нечто, что, на взгляд нанимателя, препятствует продолжению отношений с работником. Что остается работнику? — поблагодарить за уже полученные деньги и удалиться...

В самом крайнем случае он, как вежливый человек, мог напоследок высказать надежду на возобновление в будущем столь выгодного и приятного для него сотрудничества.

Но самолюбие кипело. Его! Джафара Рудаки!.. Какой-то жалкий дихкан!

Чурбан, неспособный выслушать десяток возвышенных фраз без того, чтобы не огласить помещение своим слоновьим храпом!.. Из-за сущей ерунды! Которая только в его, дихкана, воспаленном воображении может выглядеть чем-то существенным!.. Из-за того, что Джафар услышал голос его никому не интересной, в сущности, жены, забывшей на мгновение, что ей следует и далее играть роль интересующегося поэзией мальчика!..

Найти в этой глупости повод выставить его вон?! Пусть вежливо — но все же твердо и решительно изгнать?! Ну не дурак ли он после этого? Не хам?!

И что же: утереться и уйти?!

— Странный вы человек, дорогой Кубай, — сказал он, напряженно посмеиваясь.

Хоть чем-нибудь ответить! Хоть как-то уколоть!..

— Поздно спохватились: мы уже обо всем условились.

Ворота закрылись.

* * *

Ехал к дому, то сдавленно хохоча, то оглядываясь назад — как будто хотел убедиться, что все это случилось на самом деле.

Что за глупость, господи!

Воображение только-только начало свою работу.

Так вот чей это был голос! Этот тонкий, этот сладкозвучный голос!.. Этот чарующий смех!..

Вот что скрывала занавеска!.. Дурак, дурак!.. Она была так близко, что долетало ее легкое дыхание!..

Как же он раньше не понял! Нужно быть совершеннейшим болваном, чтобы не сообразить.

Слишком высокий голос. И эти дразнящие колокольцы смеха. Нет, мальчики так никогда не смеются...

Луноликая!.. милая!.. нежная!..

Ну что за дурацкое приключение, подумать только!..

Зачем вот только он ляпнул Кубаю напоследок эту глупость?.. Да ладно, не имеет значения. Пусть чуток поволнуется. Пусть думает: когда успели?! Каким образом? — он отсутствовал не больше минуты... Помучайся, дурачина. Сам виноват. Твои чувства к молодой жене станут от этого только крепче...

Будет что рассказать друзьям!

Бросил Муслиму повод, соскочил с седла, не удержав смеха.

— Что случилось, хозяин?

— Ничего, ничего... Юсуф заходил?

— Нет, хозяин, Юсуф не заходил, — обстоятельно, как всегда, начал докладывать Муслим. — Никто не заходил, слава богу. Должно быть, все делами заняты, никто попусту не тревожит. Да вы и сами знаете, хозяин. Пустой человек — он вечно болтается как собачий хвост. А если человек серьезный, если он занят делом...

— Господи!

— Что вы вздыхаете, хозяин?

— Ты короче можешь?

— Да куда уж короче, хозяин...

— Нет моих сил! Расседлай.

— Погодите, вы же не дослушали.

— Ну?

— От господина Ардашира посыльный был...

— А что же ты несешь, черт бы тебя побрал, вместо того чтобы дело говорить?!

— Вы же рта не даете открыть, хозяин. Вы, хозяин, думаете, что...

— Силы небесные! Что сказал?

— Господин Ардашир к себе просили на ужин...

— Слава богу, разродился. Тогда не расседлывай.

— Сказали, паланкин пришлют...

— Чтоб тебя! Тогда расседлывай. Да скажи там, чтоб помыться мне приготовили.

Приводя себя в порядок, все еще посмеивался. Господи, ну надо же такому случиться! Не придумаешь... а если придумаешь, скажут: ну, дорогой, такого не бывает. Ты, дескать, уж если сочиняешь, так сочиняй по-хорошему. Пожалуйста, можешь толковать нам о пальме с золотыми финиками. Но вот чтоб на сливе груши росли — это уж ты уволь!..

Пускаясь в путь, твердо решил про себя: не будет ничего рассказывать. Ни к чему.

Но, понятное дело, не удержался.

Думал, всех это страшно заинтересует.

— Это что! — воскликнул мулла Багул, сочинитель кулинарных стихов.

— Говорят, однажды хан Меркез...

И рассказал свою историю — на взгляд Джафара, во-первых, совершенно нелепую, а во-вторых — никоим образом не имеющую отношения к делу.

Усмехаясь, Ардашир сделал знак слуге, чтобы тот наполнил чаши.

Через несколько минут отозвал Джафара в сторону.

— Не расстраивайтесь, мой дорогой. Чрезвычайно захватывающее приключение. Не сердитесь на моих гостей. Ведь вы попытались вложить душу в свой рассказ. А хмельное застолье — не то место, где люди интересуются душами собутыльников.

Тот отмахнулся — мол, бог с ним со всем, это всего лишь случай. Жизнь каждый день дарит нам десяток таких безделок.

Ардашир покачал головой.

— Не знаю, не знаю... Так или иначе, история замечательная. Хорошо, если она закончится так же благополучно, как началась.

— Что вы имеете в виду? — спросил Джафар. — По-моему, она уже закончилась.

— Если бы вы, по вашим собственным словам, не пошутили напоследок, — заметил Ардашир. — Столь удачно...

— А что такого? — делано удивился Джафар. — В конце концов, даже глупая шутка — всего лишь шутка.

Он гнал от себя эту мысль. Гнал тревожное чувство. Старался забыть. Ну сказал и сказал... явная чушь, даже безумец не обратил бы внимания на его слова. Однако всякий раз холодел, вспоминая. Кто знает, как повернется его пустое слово в голове этого безумного Кубая?.. Что за му?ка тлеет в глазах дихкана?.. А если в душе у него такая надсада, такие нависают глыбы, беспричинной ревности, что самое пустое слово может вызвать обвал?

Вот уж верно: нечистый дернул за язык!..

— Будем надеяться, — вздохнул Ардашир. Джафар состроил постную физиономию и воздел руки к небу.

* * *

Пир шел своим порядком. Гости ели, пили, болтали, смеялись и снова болтали.

Он рассеянно следил за разговором. Воображение работало, то и дело подсовывая ему новую картину будущего.

Может быть, ее нужно спасать?

Вот он едет к Кубаю... “Что?! Вы с ума сошли?!” — “Поймите правильно. Ваша жена — существо утонченное, тяготеющее к поэзии...” — “Да, да... А я ничего не понимаю в стихах... Да, вы правы. Я согласен с вами. Ах, бедная моя Ануша! Я хочу только одного: чтобы она была счастлива!..”

Из недр жилища появляется закутанная в покрывала фигурка... слуга помогает ей сесть в седло... Нет, лучше в паланкин...

А если Кубай против?!

Новая череда картин. Он уже открылся Ардаширу... нужно сказать больше... нужно сказать правду. Ардашир поймет его чувство. Да, чувство — пусть возникшее стремительно и на пустом месте. Что с того? — молния тоже возникает стремительно и на пустом месте... Ардашир человек опытный... если он поможет, можно организовать все ловко и решительно... Темнота... робкий луч луны... поблескивание пряжек... осторожный стук копыт... негромкие голоса... Ага! Вот ворота... Муслим, ловко встав на седло, уже перевалился через дувал. Нет ли тревоги? Тихо... И вдруг! — вдруг все срывается в цветастую мешанину огней, криков, звона, лошадиного храпа... свивается в стремительную путаницу боя. Конь летит!.. черный ночной ветер гладит разгоряченное лицо. Меч в правой руке... а левой он прижимает к себе то, что похищено, что силой вырвано у судьбы.

Вот оно — исполнение задуманного.

Ануша!..

— Что?

— Джафар, ну ты совсем меня не слушаешь! Я же говорю: Шахид Балхи написал, что выберется к нам ближе к зиме.

— Да ну? Здорово...

* * *

Ночь пролетела быстро. Когда они с Юсуфом подошли к дому, светало. Утренняя свежесть холодила виски.

Юсуф, обернувшись, сделал знак провожатым, чтобы больше не беспокоились. Два дюжих парня, посланные Ардаширом в качестве охраны, поклонились и пошли назад, тут же заведя все более невнятный — по мере удаления — разговор. Дольше всего было слышно, как один шаркает сапогами.

Кто-то из слуг уже гремел запорами.

Они вошли во двор.

— Ну что, спать? — сказал Джафар, зевая.

В эту минуту послышался стук копыт... приблизился... и стих.

Что-то темное показалось на верху дувала... с шорохом потревожило листву... и глухо шмякнулось о землю.

Копыта грянули в галоп. Простучали переулком... стихли за поворотом к мечети.

Все вместе могло бы теперь считаться рассеявшимся в утренней мгле неясным видением.

Конечно, если бы не мешок, оставшийся лежать под виноградными плетями.

— Что это? — оторопело спросил Юсуф. — Святой Хызр подарок тебе прислал?

— Н-н-не знаю, — пробормотал Джафар, приглядываясь.

— Или посылка от халифа? Из Багдада ничего не ждешь?

— От халифа-то? Хорошая мысль... Должен же и халиф когда-нибудь наградить меня. Не думал, правда, что это случится сегодня.

Нижние углы мешка выглядели так, будто намокли в чернилах.

— Подожди, — сказал Джафар, холодея. — Бога ради, не трогай!

* * *

Ардашир еще не лег.

— Ах, вот как! — сказал он. — Чудненькая история... Джафар, а почему вы так уверены, что это именно она? Ведь вы говорите, что лица не видели... да если бы и видели: что толку в лице, если при теле нет головы?

Джафар из последних сил сдерживал желание закричать, повалиться на землю, бить по ней кулаками, кататься в пыли — вообще сделать что-нибудь такое, что избавит его от мучительного остекленения, охватившего все его существо в то мгновение, когда он заглянул в проклятый мешок; спокойный голос Ардашира довершил дело.

— Что! — срывающимся голосом закричал он. — Что вы!.. вы себе!.. я!..

И, должно быть, обеспамятел ненадолго: свет закружился, померк, и заново обнаружил себя лежащим на ковре, с мокрой физиономией, в которую Юсуф готовился брызнуть новую порцию холодной воды.

— Не надо...

Сел.

— Ну вот, — сказал Ардашир, обеспокоенно щурясь. — Как вы? Получше?

Кивнул.

И в самом деле было лучше. Случившееся потускнело, отошло вдаль... жизнь, как и прежде, снова стояла перед глазами.

Об опознании Ардашир больше не заговаривал. Да и вообще все сделал сам. Послал людей, чтобы забрали мешок, и больше Джафар о нем не слышал. Ближе к обеду вооружил четырех слуг. Ощетинившись железом, двинулись в имение дихкана Кубая. Ничего хорошего Джафар не ждал. Вздыхал про себя, что нет рядом Шейзара...

Ворота оказались незаперты. Дом — пуст.

Дихкан внезапно выехал.

Ардашир побеспокоил соседей. Однако все только удивлялись и разводили руками: никто из них не знал причины этого спешного выселения.

“Ануша, — повторял про себя Джафар, безвольно качаясь в седле. — Ануша. Бессмертная...”

Пожалуй, в тот раз он почувствовал это впервые. Потом много раз повторялось: когда узнаешь о нежданной смерти, испытываешь ошеломление, горе... И одновременно — острый укол радости. Как будто мучительно бившаяся в силках птица наконец-то вырвалась — и улетела.

Никогда никому не говорил. Но всю жизнь пытался вызнать, всем ли свойственно переживать эту странную, эту горькую радость. Все такие? Или он один?

Столько лет прошло, а стоит вспомнить — и снова щемит сердце.

Ануша.

Бессмертная.

* * *

Ардашир так и не вернулся из Багдада: стал учеником и помощником ат-Табари, писал большие труды по истории, не мог оторваться ни от учителя, ни от тамошних библиотек.

Редкие его письма искрились шутками. Джафар звал в Бухару: отвечал, что по быстротечности времени, старческой рассеянности и прогрессирующей глупости его фальшивая ученость достойна разве что Вабкента. Уверял, что, опасаясь поветрий, последние годы вообще не выходит из дома, а если все же решается сделать это, пользуется закрытыми носилками. Из того, что говорилось всерьез, можно было сделать вывод, что Ардашир готовится к смерти — готовится так же деловито и собранно, как живет.

Бумага всегда приносила с собой аромат сирийских благовоний — более угадываемый, нежели существующий на самом деле.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.