Глава 22 Нужда не знает закона

Глава 22

Нужда не знает закона

В конце весны 1884 года одна обнищавшая норвежка постучалась в двери виллы «Хюгель», но слуги старого «пушечного короля» велели ей уходить. В тот же вечер она написала письмо самому Альфреду. Видимо, тяжелое положение чужестранки тронуло его, и он направил ее послание Пиперу, дав ему указание выплатить ей тысячу марок: «Я только что получил письмо одной норвежской дамы, которую отсюда выгнали. Возможно, она сознательно врет, но, может быть, она действительно была неблагоразумной, и ее семья отказалась от нее. Она пишет, что бросится в Рейн. Может быть, она – пустой человек, но и в этом случае не исключено, что ее можно спасти и сделать полезным членом общества. Прежде всего надо избавить ее от угрозы голодной смерти, безумия или от того, что она предастся пороку. Нужда не знает закона».

С тех пор заботливость Круппов стала семейной гордостью, темой для официальных биографов семьи, а также для авторов многочисленных брошюр, выпускаемых компанией. Но пришло и такое время, когда правнук того Альфреда не только не оказывал помощи беззащитным чужестранкам, но и беспощадно эксплуатировал и унижал их, обрекая на гораздо более страшную участь, чем утонуть в серых водах Рейна. Начался быстрый закат Третьего рейха. Источники рабочей силы оскудели, и, поскольку «нужда не знает закона», Крупп стал пользоваться трудом рабынь, включая матерей с маленькими детьми, и в конце концов начал строить частные концентрационные лагеря для детей.

* * *

В феврале 1944 года Хендрик Шолтен работал вместе с еврейскими девушками из Венгрии. Хотя разговоры были запрещены, юноше удавалось иногда перешептываться с одной из них. Позднее она передала ему записку. «Она писала, – вспоминал Шолтен, – что она еврейка и что ее арестовали в Будапеште во время полицейского рейда».

Это довольно странно. «Еврейский материал» стал поступать оттуда в Эссен достаточно поздно. Венгрия находилась в конце списка Адольфа Эйхмана, и первая облава там была устроена только весной 1944 года, визит же Эйхмана в Будапешт для организации «потока» состоялся в июне – июле, то есть месяца через два после того, как Шолтен покинул Рур. Поэтому происхождение той партии, с которой мог общаться Шолтен, остается загадкой. Вероятно, эти девушки стали жертвами какой-то преждевременной акции. К этим сведениям кое-что могут добавить воспоминания отца Кома. Однажды в сентябре, когда их партия шла на работу, они встретились с партией из нескольких сотен женщин, которые в ожидании приказа стояли у перекрестка. Несмотря на языковый барьер, пастору удалось разобрать, что некоторые женщины переговариваются на ломаном французском. Он различил слова «евреи» и «Венгрия». «Интересно, – подумал тогда пастор, – где они работают и где их лагерь».

Теперь мы знаем это и многое другое. Утром того дня 520 молодых женщин должны были отправить на крупповский «Вальцверк-2». Ранее они принадлежали к 300-тысячной еврейской общине, проживавшей в Венгрии (в том числе на территориях, захваченных Венгрией после Мюнхенского договора). Их судьба была решена ранее, чем намечалось, в переписке между Гессом с немецкими промышленниками. Начальнику лагеря в Аушвице понадобилось оборудование для крематориев. Он обратился к производителям и получил ответы от нескольких фирм. Одна из них заявляла, что ее печи в Дахау «вполне удовлетворительно зарекомендовали себя на практике». Вторая предлагала специальные тележки для транспортировки мертвых тел к печам и специальное оборудование для их отправки в печи. Победительницей в этом «соревновании» оказалась саксонская фирма «Топф и сыновья», направившая Гессу деловое письмо от 12 февраля 1943 года с предложением пяти тройных печей, двух электрических лифтов для подъема мертвых тел и две вспомогательные установки для обслуживания печей.

Консультации Гесса и Эйхмана в Будапеште скорректировали первоначальный план, касающийся судьбы заключенных. Несмотря на то что, по мнению начальника лагеря, «только 20–25 процентов венгерских евреев, включая женщин и часть детей 12–13 лет» могут быть использованы на работах, эсэсовцы сейчас были настроены именно на их использование для принудительных работ до полного истощения их жизненных сил, и представители Круппа, отбирающие рабочую силу, уже стояли у лагерных ворот. В начале лета 1944 года Круппу посоветовали «связаться с Бухенвальдским лагерем на предмет выделения людей», и при этом его предупредили, что фирма, возможно, должна будет принять известное количество женщин. Между тем Крупп, кажется, даже предпочитал женский труд при определенных обстоятельствах. «Последнее наше требование – 700 женщин», – сказано в записи о консультации Альфрида с капитаном СС из Бухенвальда от 28 июля. Опыт с русскими женщинами оказался удачным, и в том же месяце штандартенфюрер Пистер, начальник лагеря Бухенвальд, обратился в администрацию фирмы Круппа для консультаций по использованию труда евреек в прокатных цехах.

Как сообщил Альфриду Бюлов, заключено обычное соглашение с СС о выделении рабочей силы. Фирма обещала снабдить каждую из девушек одеялом в летнее время и двумя одеялами в зимнее время. Девушки должны были жить в лагере Гумбольдт, неподалеку от Дехеншуле (раньше там находились итальянцы). Подчиненным Альфрида этот план очень понравился. Они объявили, что прежде всего нужно «окружить основное здание колючей проволокой и построить небольшие бараки для начальника охраны, его помощника и немецких женщин-охранниц». Не было объяснений, почему проволока и охрана не требовались, когда там жили итальянцы, но понадобились для евреек, однако эсэсовец не возражал. Правда, комнаты оказались слишком тесными, но эсэсовца заверили, что эту проблему можно решить путем установки трех ярусов коек. Комендант Бухенвальда отметил, что девушки не имеют соответствующей обуви для того, чтобы передвигаться пешком из лагеря на завод и обратно. Он поставил условие, чтобы фирма согласилось перевозить работниц на трамвае. Согласие Круппа было получено. Теперь оставалось только выбрать рабынь. В их числе оказались несчастные сестры Рот.

* * *

В одном из домов в маленьком американском городке в ящике стола хранится завернутая в папиросную бумагу семейная фотография, обычный моментальный снимок. По композиции она похожа на официальный портрет семьи Крупп, сделанный в 1931 году по случаю серебряной свадьбы Густава и Берты, который висит в большом зале виллы «Хюгель». Конечно, семья на фотографии снята в гораздо более скромном интерьере, да и глава этой семьи, торговец вином, хотя и был зажиточным человеком, не мог, в отличие от Круппа, прибегнуть к услугам знаменитого художника. Фотоснимок запечатлел отца семейства Игнация Рота и его миловидную жену Марию сидящими на диване. На коленях у матери – шестилетний сын Ирвинг, а позади стоят дочери: семнадцатилетняя Ольга, пятнадцатилетняя Елизавета и четырнадцатилетняя Эрнестина. Сестры выглядят покорными и благовоспитанными, их мать хранит невозмутимость, малыш явно ерзает, а отец необъяснимо суров. Хотя, возможно, причина в том, что фотограф, которым был его старший сын Иосиф, собирался эмигрировать в Палестину.

Игнаций и Мария, с момента образования Чехословакии в 1918 году, гордились тем, что имеют гражданство этой страны. Они жили в центре процветавшего в то время Ужгорода, главного города провинции Рутения. Рот думал, что далекая германская угроза никогда не станет реальной для евреев в этом краю.

Иосиф держался другого мнения. Наступил ноябрь 1938 года. Чемберлен уже заключил сделку с немцами за счет чехов. В конце сентября генерал Йодль записал в своем дневнике: «Подписано Мюнхенское соглашение. Чехословакия как держава перестала существовать… Гений фюрера и его решимость не отступать даже перед угрозой мировой войны снова принесли победу без применения силы. Теперь надо надеяться, что этот наивный, колеблющийся и слабый народ уже покорен и останется таковым впредь».

Поскольку Иосиф не был ни наивным, ни слабым, то он дожил до нашего времени, сохранив сделанную им фотографию. Оккупировав Судетскую область, Гитлер, конечно, «гарантировал» территориальную целостность остальной Чехословакии и, конечно, не собирался держать слово. После того как «маленькая чешская «линия Мажино» была в его руках, Гитлер вскоре захватил большую часть провинций этой страны, кинув несколько костей жадным и близоруким соседям. Одной из таких «костей» и была Рутения. На нее давно претендовала Венгрия, чьи войска были уже сконцентрированы на границе. Связи между Берлином и Будапештом в это время расширились и укрепились, так что 14 марта 1939 года напуганные жители провинции провозгласили независимость и попросили Гитлера их «защитить». Но опоздали. Уже после войны, разбирая дипломатическую переписку рейха, представители союзников обнаружили послание Хорти Гитлеру от 13 марта в ответ на «подарок»: «Ваше Превосходительство! Сердечно благодарю Вас. Я не нахожу слов, чтобы выразить свою радость, поскольку этот регион имеет для Венгрии решающее значение… Мы тщательно готовимся к началу дела. Уже есть приказ. 16 марта, в четверг, произойдет пограничный инцидент, а затем начнется общее наступление».

«А чего ждать?» – ответил Гитлер, и в восторге правитель Венгрии согласился. Уже рано утром 15-го числа венгерские войска пересекли границу. «Закарпатская Украинская республика» просуществовала менее двадцати четырех часов. На глазах у потрясенной семьи Рот венгерский флаг был поднят над зданием магистрата. Теперь их соплеменники официально считались людьми низшего сорта, и для новых властей это не было пустой формальностью. Елизавету и Эрнестину исключили из школы, а за семьей установили наблюдение. Однажды Рот-старший, возвращаясь домой вместе с Елизаветой, увидел, как незнакомый чиновник ударил по лицу сына его друга. В ответ на протесты Рота обидчик ответил, что юноша ловил рыбу без официального разрешения. Игнаций заметил, что этот проступок вряд ли заслуживает публичной пощечины. На другой день он был арестован. Рота обвинили в оскорблении венгров и приговорили к трем месяцам заключения.

Ко дню его освобождения семья задумала бежать из страны. Ольга была занята в торговой конторе отца, Елизавета начала штудировать немецкий и английский языки, а Эрнестина и Ирвинг старательно изучали географию в еврейской школе. Роты надеялись уехать к Иосифу и рассчитывали, что им поможет знание иностранных языков и сведения о других странах. Это была наивная и безнадежная затея. О том же самом мечтали многие тысячи местных евреев, и в СС это знали. Чтобы сразу выделить потенциальных беглецов, евреев заставили носить на одежде желтую звезду Давида. Критический момент наступил в апреле 1944 года, когда ужгородских евреев собрали в гетто, разрешив взять с собой только то, что они могли унести.

Шестеро членов семьи Рот – Игнаций, Мария, Ольга, Елизавета, Эрнестина и Ирвинг – оказались в числе тех, кого собрали в гетто, а затем отправили на железнодорожную станцию. Ирвингу было уже двенадцать лет, но он со своей детской мордашкой казался не старше девяти. А вот сестры просто расцвели. Никто не имел представления, что им предстоит. В других краях ходила молва о том, что в действительности означает «переселение на новые места», но эта бывшая чешская окраина была слишком глухим районом. Им раздали цветные открытки, чтобы написать родственникам. Всем велели, правда, написать один и тот же текст, но это не вызвало подозрений – это сочли просто проявлением немецкого формализма. В Ужгороде говорили в основном по-чешски, и евреям велели написать на этом языке: «Мы здесь живем хорошо, у нас есть работа, с нами хорошо обращаются. Ждем вашего приезда».

Впоследствии Елизавета вспоминала: «Нас везли в вагонах для скота. Сидеть было невозможно, удобства отсутствовали, запах стоял чудовищный, окна нельзя было открыть – их просто не было. Нас везли почти неделю. Наконец однажды, среди ночи, мы приехали на место. Двери вагонов отворились. Нас ослепил свет прожекторов. Кто-то заорал: «Мужчины налево, женщины направо!»

В суматохе Ирвинг потерял отца. Он бросился к сестрам (Марию уже осматривали женщины из СС). Ольга прижала к себе плачущего брата: «Я скажу, что я его мама». Это решение казалось разумным. Однако Ольга, сама не зная этого, подписала себе приговор. Как потом рассказывал Гесс на Нюрнбергском процессе, «дети нежного возраста, неспособные работать, уничтожались все без исключения». Эсэсовки, принимавшие, как выражался начальник лагеря, «оперативные решения», определили мелкого Ирвинга как «ребенка нежного возраста», и Ольга, назвавшись его матерью, вместе с ним должна была отправиться вслед за своими родителями в печи фирмы «Топф и сыновья». А Елизавету и Эрнестину спас возраст. Отборщики предпочли бы более крепких молодых женщин, но из опыта они знали, что люди в брачном возрасте обладают хорошей живучестью.

Обо всем этом две оставшиеся сестры узнали после. «А тогда, – говорит Елизавета, – мы были как в тумане и не понимали, что происходит». В тот же день, 19 мая 1944 года, в числе других евреек, годных для работы, они уже без своих пожитков были отправлены в бараки, куда поместили также других женщин из Восточной Европы. Как потом проинформировали Круппа:

«Это были девушки от пятнадцати до двадцати пяти лет, доставленные в лагерь Аушвиц из Чехословакии, Румынии и Венгрии». Глава концерна узнал, что «в Аушвице семьи были разделены, все нетрудоспособные были поражены отравляющим газом, а оставшиеся распределены по видам работы. Девушек обрили и татуировали лагерными номерами. Одежду и обувь у них изъяли и заменили лагерной обувью и одеждой из серой ткани, с красным крестом на спине и желтой звездой на рукаве».

Шесть недель они ничего не делали. В это время проводились анализы на беременность, и, если женщина носила ребенка, ее отправляли в крематорий. Кроме того, любое легкое недомогание, даже обычная простуда, были равнозначны смерти. Инструкция о том, что «больные и беременные приравниваются к нетрудоспособным», выполнялась буквально. Затем партия из 2 тысяч девушек была послана в лагерь Гельзенберг, который находился под управлением коменданта Бухенвальда.

Точное местонахождение этого промежуточного лагеря неизвестно. В документах фирмы Круппа он именуется также Гельзенберг-Бенцин. Начальником лагеря был пожилой эсэсовец, дисциплина была относительно либеральной. Две тысячи человек разместили в четырех огромных брезентовых павильонах, но летом это нормально. А потом пришли люди Круппа.

Альфрида представляла группа из пяти человек, которым было поручено определить, «способны ли женщины к труду на производстве». Администрация фирмы ожидала прибытия здоровой, хорошо упитанной рабочей силы. Немки если и были заняты, то только на легких операциях. Свежая женская рабочая сила требовалась теперь для прокатных цехов, где прежде работали только мужчины. Кроме того, предполагалось использовать женщин-кочегаров на заводской железной дороге. Почему-то у Круппа создалось впечатление, что концерн может получить партию форменных амазонок. Возможно, его ввел в заблуждение сам комендант Бухенвальда, так как по контракту с ним Альфрид обязался найти сорок пять сильных немок, принявших присягу СС и прошедших специальную подготовку, для охраны будущих рабынь. Круппу удалось раздобыть добровольцев среди девушек, которых привлекла повышенная почасовая оплата. Он даже добился ускоренного курса их подготовки в женском лагере СС в Равенсбрюке. Но эти атлетически сложенные молодые женщины, обученные специальным приемам борьбы, были явно предназначены для иного контингента работниц, чем те, кто в действительности поступил в распоряжение Круппа.

Несоответствие это обнаружила в Гельзенберге первая же инспекция. Директор департамента Иоганн Трокель, появившийся во временном лагере вскоре после прибытия туда партии евреек, заявил, что он удивлен «крайней примитивностью их одежды и обуви». Но по-настоящему поразило его, что «по сравнению с массивными польками и другими восточницами» эти девушки «выглядели хрупкими созданиями, непригодными для тяжелой работы».

Крупп, потративший столько сил на снаряжение и обучение охранниц, был разочарован такими новостями. Около месяца партия новеньких провела в своем палаточном лагере. В середине августа прибыла другая группа инспекторов во главе с Теодором Брауном, руководителем производственного комплекса «Вальцверк-2», опытным администратором. Ему предстояло отобрать 520 человек из 2 тысяч. Он оказался в затруднительном положении, так как пришел к тем же выводам, что и Трокель, а вдобавок обнаружил там и четырнадцатилетних девчонок. Он предложил вызваться добровольцам, но таковых не оказалось. Как потом объяснила на процессе Елизавета, «мы не могли знать, имеет ли он в виду действительно работу или газовую камеру».

Не получив ответа, Браун сам начал отбирать работниц. Он говорил, что старался, по возможности, проявлять гуманность: «Мы заметили, что некоторые стоят попарно или группами, держась за руки, и плачут… Директор лагеря согласился на наше предложение разрешить родственницам или подругам оставаться вместе».

У сестер Рот сложилось другое впечатление. Согласно показаниям Эрнестины, он «отбирал самых молодых и сильных девушек», а Елизавета рассказывала так: «Браун был, что называется, настоящий нацист. Нас он совсем не считал за людей. Другой человек, Хаммершмидт, был гораздо добрее». Сам ритуал отбора также был неприятным. В Нюрнберге американский обвинитель спросил Елизавету: «Называли ли они вас по имени, или…», но она перебила его, сказав: «У нас не было имен, только номера на левой руке. Но они и номера не называли, а просто показывали пальцем на тех, кто был им нужен».

Итоги работы группы Брауна состояли в следующем: «В Гельзенберге служащими Круппа было отобрано 520 девушек для работы в Эссене».

Сестры Рот не знали своей участи. Они боялись – после всего, что уже узнали, – что их на грузовиках везут в крематорий. Они обнялись с подругами (о судьбе остальных полутора тысяч женщин ничего неизвестно) и покинули лагерь. Елизавета вспоминала: «Мы не знали, куда нас отправляют. Мы даже не знали, кто такие эти немцы, так как видели их впервые. Только прибыв в Эссен, мы поняли, что будем работать у Круппа».

* * *

Вот как выглядит дальнейшее повествование в вопросах и ответах.

«В о п р о с. Не расскажете ли вы суду, где вы жили?

О т в е т. В Эссене, в лагере Гумбольдт.

В о п р о с. То есть на Гумбольдтштрассе?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Вы знали или вам сказали, что этот лагерь являлся собственностью фирмы Круппа?

О т в е т. Да, мы это знали.

В о п р о с. Существовала ли в лагере возможность свободного входа и выхода?

О т в е т. Нет, лагерь охранялся эсэсовцами и был окружен колючей проволокой.

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Я не уловил последних слов.

О б в и н и т е л ь. Лагерь был окружен колючей проволокой.

В о п р о с. Утром, когда вы вставали и надо было идти на работу, вы шли туда пешком или на чем-то ехали?

О т в е т. Сначала мы ездили на трамвае, потом все время стали ходить пешком туда и обратно.

В о п р о с. Вы ходили на работу и с работы большой группой?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Под охраной?

О т в е т. Да, под охраной эсэсовцев, мужчин и женщин.

В о п р о с. Можете вы вспомнить, бывали ли такие случаи, когда вы оставались вовсе без еды, например в течение суток?

О т в е т. Не могу точно сказать, сколько раз, но очень часто бывало, что я вовсе не получала еды… Эсэсовцы говорили нам: «Вы работаете на Круппа – у него и просите».

В о п р о с. Не расскажете ли вы суду, оказывали ли вам какую-то медицинскую помощь в случае заболевания?

О т в е т. У нас был изолятор, куда отправляли очень больных людей, с очень высокой температурой. Можно сказать, полумертвых. Даже когда мы очень плохо себя чувствовали, мы старались не проситься туда, потому что боялись, что нас отправят в газовую камеру.

В о п р о с. Я хочу спросить свидетельницу, видела ли она такой же, как этот, предмет во время пребывания в Эссене, знаком ли он ей.

О т в е т. Он был у каждого эсэсовца. Один раз меня ударили по лицу…

П р е д с е д а т е л ь. Передайте его мне, пожалуйста. Я хочу посмотреть. (Предмет передают председателю суда.) Продолжайте.

О б в и н и т е л ь. Вам был нанесен… Простите. Был ли вам когда-нибудь нанесен удар предметом, подобным тому, который вы сейчас видели?

С в и д е т е л ь н и ц а Р о т. Да, однажды.

В о п р о с. Когда вы работали в Эссене?

О т в е т. Да.

В о п р о с. У Круппа?

О т в е т. Это было вечером. Я вернулась с работы уставшая. Сейчас не помню, почему это произошло, но один эсэсовец подошел ко мне и ударил меня по лицу.

В о п р о с. Итак, вам был нанесен удар таким предметом. А видели вы, чтобы и другим работницам наносили удар таким же предметом?

О т в е т. На заводе они били нас ногами.

В о п р о с. Кажется, вы не поняли моего вопроса. Получал ли удар таким же предметом кто-то еще из членов вашей группы в концентрационном лагере?

О т в е т. Ударили ли они кого-то еще?

В о п р о с. Да, ударили ли кого-то еще?

О т в е т. Я видела это десятки раз, постоянно… Мне повезло, меня ударили только однажды, но я видела, что люди были все в синяках. Люди падали, но все равно получали удары.

В о п р о с. А этот предмет…

П р е д с е д а т е л ь. Простите, идет речь об этом предмете, но он не был идентифицирован. Вы хотите, чтобы он был зафиксирован для идентификации?

О б в и н и т е л ь. Да.

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Номер 556 для идентификации.

В о п р о с. Бил ли вас ногами кто-то из гражданских служащих Круппа, а не из эсэсовцев?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Гражданский?

О т в е т. Да.

В о п р о с. Вы уверены, что этот человек в то время работал у Круппа?

О т в е т. Да. Он был старшим, проверял, работаем ли мы достаточно быстро и старательно.

В о п р о с. Скажите, а вас, по-вашему, когда-нибудь наказывали, если служащий Круппа просил эсэсовца вас наказать?

О т в е т. Очень часто. Это бывало, когда Браун проводил инспекцию на заводе. Он обычно шел к эсэсовцу и просил нас наказать. Если это случалось, то нас лишали еды и наказывали.

В о п р о с. Не расскажете ли вы суду, пытались ли вас запугивать, перед тем как… войска союзников вошли в город?

О т в е т. Эсэсовцы стали все время говорить, что у нас остается пять минут, что через пять минут нас убьют.

В о п р о с. Эсэсовцы говорили, что через пять минут вас убьют?

О т в е т. Да… Мы это слышали от них каждый день…

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Скажите, те условия о которых вы рассказали, существовали весь период, пока вы работали у Круппа, так что они касались всех, кто прибывал на завод Круппа, где вы работали?

С в и д е т е л ь н и ц а Р о т. Да, это касалось всех.

В о п р о с. Это происходило изо дня в день?

О т в е т. Изо дня в день.

В о п р о с. И из ночи в ночь?

О т в е т. Из ночи в ночь».

* * *

Лагерь на Гумбольдтштрассе занимал обширную территорию, около тысячи ярдов в длину и около пятисот в ширину. Почти во всех немецких городах, включая Берлин, чисто городские районы перемежаются такими вот зелеными участками. До войны это было совершенно очаровательное местечко; во время войны его приспособили для лагеря рабовладельцы. Лагерь находился по соседству с кладбищем Зюдвест, где хоронили нацистов, погибших на войне. Кладбищенские сторожа, хоть и слышали странные звуки из лагеря, говорили, что это было, скорее всего, завывание ветра. А уж люди, жившие в соседних домиках, вообще ни о чем не знали.

Первая партия евреек поступила 25 августа 1944 года и была передана в ведение начальника лагеря Оскара Рика. О Рике рассказывали, что он всегда носил в одной руке резиновую дубинку, а в другой – кнут. Воспоминания жертв о начальнике лагеря до деталей совпадают с рассказами лагерного персонала. Каролина Гейлен говорила, что Рик был «особенно жесток и бесчеловечен». Рассказывали, что иногда он, просто по капризу, заходил в какой-нибудь барак и бил раздетых девушек. Большинству пленниц было от четырнадцати до двадцати пяти лет, но одной женщине было уже за тридцать. Узнав, что она не может работать наравне с другими, он в тот же вечер забил ее до смерти. Как вспоминает Елизавета, «начальник постоянно старался хлестнуть кого-то по глазам. Однажды одна женщина не успела отвернуться, и его удар ослепил ее».

Определить формальную меру ответственности фирмы в этом случае нелегко. Рик был эсэсовцем, и его имя не значится в списках сотрудников фирмы Круппа, а потому Альфрид вроде бы не отвечал за положение дел в лагере. Охранники также состояли в СС, хотя женщины в их составе числились и служащими фирмы. Заключенные, вопреки условиям договора, не получили второго одеяла и теплой одежды, но этот вопрос не вполне ясен. В Нюрнберге Браун намекал, что в этом виновато начальство Бухенвальда: «Насколько я знаю, герр Пистер тогда говорил, что нам не следует выдавать работницам одежду, так как существует опасность побега. В чем конкретно состояли переговоры об одежде между СС и представителями фирмы, мне неизвестно».

Однако лагерь принадлежал концерну и работал на него. Питание здесь было таким же, как везде у Круппа, – миска водянистого супа и ломтик хлеба. Рабочий день продолжался с шести утра до 5.45 вечера. Хотя обитательницы лагеря явно не годились для такого тяжелого труда, другой работы для них не было. Елизавета работала в прокатном цехе, а Эрнестина таскала кирпичи и занималась рифлением железа на заводском дворе. С наступлением холодов руки ее стали мерзнуть, поскольку не было рукавиц, а кожа на ладонях покрылась кровоточащими язвами. Две другие девушки в своих показаниях в Нюрнберге тоже рассказывали о наказаниях на заводе. Вот слова Розы Кац: «Охранники-эсэсовцы, мужчины и женщины, следили за нами, и, если кто-нибудь хотел передохнуть хотя бы несколько мгновений, виновную били железным прутом». Агнес Кенигсберг (дальняя родственница Ротов) сказала: «Мы постоянно получали пинки и удары, в лагере и на рабочем месте, от эсэсовцев и просто от немцев. Это было очень часто, порой без всякой видимой причины или при малейшем предлоге».

Очевидно, мало кто из них выжил бы, если бы не помощь некоторых рабочих концерна, которые, бывало, делились с еврейками своей едой и шепотом подбадривали их. Петер Гутерзон, работавший на сборке танковых башен, впоследствии рассказывал, что сочувствие узницам свойственно было скорее ветеранам производства, которые, подобно ему самому, пришли на фирму еще до Первой мировой войны. Когда Гутерзон впервые увидел партию евреек в трамвае на Кремерплац, его поразило их жалкое состояние. Они были одеты в какую-то рвань из мешковины и обуты в деревянные сандалии на босую ногу. А увидев, как с ними обращаются, Гутерзон даже устыдился, что он немец. В то же время Петер с болью признавал, что более молодые товарищи по работе не разделяют его взглядов. Не раз ему приходилось слышать, как «эти агрессивные нацисты» задавали риторический вопрос: «Зачем нам возиться с этим сбродом? Почему бы их не прикончить?»

По мнению Гутерзона, заводской мастер Вунш поставил себе цель именно прикончить девушек, загрузив их работами, «которых прежде не выполняла на заводе ни одна немецкая женщина».

Другой служащий фирмы Круппа, Петер Губерт, который в течение трех недель был надзирателем над восемью работницами, к своему изумлению, увидел, что четырнадцатилетние девочки, и сами-то весившие меньше сорока килограммов, должны были возить камни на железных тачках. У Губерта, хотя он и не касался холодных рукояток, были двойные перчатки. Он дал их поносить одной из девушек, но тут вмешался старший, сорвал с нее перчатки и бросил в огонь. Повернувшись к Губерту, он закричал: «Если они не хотят работать просто так, дай им пинка под зад!»

В некоторых отношениях самыми убедительными выглядят показания охранников. Каролина Гейлен свидетельствовала очень неохотно. Первоначально она утверждала, что девушкам давали легкую работу, нормальную еду, соломенные циновки, «два-три одеяла», теплую одежду, кожаную обувь. Вызванная снова через четыре месяца, она совершенно изменила показания, признала, что девушек били, и сказала: «Если бы со мной так обращались, я бы сочла, что это бесчеловечно». Зельма Нольтен, надзирательница из СС, работавшая вместе с Брауном (это о ней сестры Рот говорили, что эсэсовские женщины хуже мужчин и очень любят пускать в ход хлыст), так вот, эта Нольтен категорически отрицала, что она сама кого-то била, но вспоминала, что ее собственная начальница, Эмми Тайсен, била девочку-подростка, искавшую убежища во время воздушного налета. Зельма признавала, что состояние обуви и одежды узниц превращало в тяжелое испытание каждый их поход на «Вальцверк-2» и обратно: «У некоторых были обморожены ноги, потому что они ходили по дорогам, покрытым льдом и снегом, в жалкой обуви, в туфлях, состоявших практически из одной подошвы, без чулок».

Юридически определить степень вины Каролины или Зельмы невозможно, как и степень вины десятника Вальтера Тоне, который присматривал за девушками, поднимающими пудовые стальные полосы. Он признался, что бил и пинал женщин, но подлинным виновником называл своего начальника и товарища по нацистской партии, некоего Райфа, которого, к сожалению, найти не удалось. В общем, как говорят французы, всегда виноваты те, кого нет.

Тоне или Райф – не принципиально. Возможно, никакого Райфа не существовало. Важно другое: история Тоне подтверждает достоверность того, что рассказали Гутерзон, Губерт, Гейлен, Нольтен, а также чудом выжившие девушки об условиях работы и жизни заключенных, и ответственность за это лежит не на Берлине, а на обитателях 300-комнатного замка «Хюгель».

* * *

По договору между Круппом и администрацией Бухенвальда в течение первого месяца еврейских работниц возили на завод на летнем открытом трамвае. В осеннее время, хотя бараки в лагере на Гумбольдтштрассе были переполнены, они все же защищали людей от непогоды. Кризис возник после ночных бомбардировок 23–24 октября. Тем большим авианалетом был уничтожен и лагерь Дехеншуле, и тридцать один заводской цех, и трамвайное депо рядом с Гумбольдтштрассе. На территории этого лагеря бомбы уничтожили все деревянные строения в одном бараке, запертом на ночь, все сгорели заживо. От лагеря осталась только кухня.

Узников Дехеншуле перевели в Неерфельдшуле, но женщины на Гумбольдтштрассе оставались на старом месте. Этот лагерь, как непроизводительный, вызывал неудовольствие Круппа. Девушки были слишком слабы для такой работы. Расходовать средства на жилье для них, с точки зрения руководства, не имело смысла, и по указанию начальника лагеря 500 человек запихнули в кухню. Транспорта уже не было, и еврейки начинали свое ежедневное девятимильное путешествие в 4.30 утра. Дорога занимала около двух часов в один конец. Лагерный суп вызывал у них отеки, а с наступлением холодов все стало еще хуже. Деревянная обувь была разбита и стала практически негодной к употреблению, а одежда из мешковины износилась. Девушкам приходилось обматывать ноги тряпками (если была такая возможность) и набрасывать на плечи одеяла вместо плащей. Еще до первого снега их ступни были сбиты до крови. Если старые рабочие на «Вальцверк-2» сочувствовали рабам, то молодые немцы и надсмотрщики становились более нетерпимыми. Однажды на заводе французский рабочий попросил дружественно настроенного немца отправить письмо. В тот же вечер этот «добрый самаритянин» был схвачен на почте, а на другой день Эрнестина Рот видела, как этого человека провели вокруг цехов с плакатом на спине, на котором сообщалось о его вине и о том, что за это он приговорен к смерти.

Поскольку родственники евреек погибли в газовых камерах, девушки мало интересовались почтой. В целом же положение их продолжало ухудшаться.

После Аушвица у них отросли волосы, и теперь, по приказу начальников работ, недовольных рабынями, им выстригали волосы, чтобы прическа виновной была тем уродливее, чем хуже результаты ее работы. С обезображенными головами, искалеченными руками и ступнями, они порой уже не походили на людей.

Вдобавок, чтобы подчеркнуть, что они – существа низшего сорта, узницам запретили пользоваться заводскими туалетами, и они справляли нужду прямо во дворе, на глазах у проходящих.

Елизавета рассказывала, как иногда надеялась, что рядом упадет бомба и на другой день уже не придется выходить на работу. Ее сестра Эрнестина признавалась, что искала смерти. Она говорила, что во время воздушного налета, за три дня до своего дня рождения, выбежала во двор из подвала кухни и радовалась, что ее могут убить и она не доживет до дня рождения. В ту ночь лагерь не пострадал, однако через месяц, 12 января, кухня все-таки была разрушена во время бомбардировки, и подвал превратился в постоянное жилье для девушек. Там не было света, тепла, не было воды. Эрнестина рассказывала во время процесса: «Зимой нам было очень холодно. Выпало много снега. Начались морозы, а подвал, в котором мы находились, не был утеплен. Нам выдали только по одному одеялу, поэтому мы там замерзали».

Другое свидетельство о положении девушек принадлежит посетившему их лагерь доктору Егеру, старшему лагерному врачу фирмы, который писал личному врачу Альфрида: «Во время моего посещения я убедился, что эти женщины страдают от гнойных ран и ряда болезней. У них нет обуви, и они ходят босиком. Единственная одежда каждой из них состоит из мешка с дырками для головы и рук. Волосы на головах выстрижены… Лагерь окружен колючей проволокой… Невозможно войти в жилье заключенных, чтобы вас при этом не покусали блохи, которых здесь множество».

В это время их хозяева приняли окончательное решение о дальнейшей судьбе работниц. В феврале 1945 года Иоганнес Мария Дольхайне и Оскар Рик, занимавшиеся отбором и организацией труда женщин, посовещались и доложили Леману, что, по их мнению, «обитательницы концентрационного лагеря ни при каких обстоятельствах не должны попасть в руки наступающих американских войск».

Леман дал указания Фридриху Янсену избавиться от девушек. После ареста Альфрид в своих показаниях признал, что ему было очень неприятно их присутствие на его заводе и ему «хотелось отделаться от них как можно скорее». Свидетели защиты утверждали, что Крупп просто имел в виду необходимость перевода девушек в другое место «в интересах их собственной безопасности», но этот аргумент выглядит странным, учитывая все, что с ними уже случилось, и особенно то, что ожидало их в недалеком будущем. Альфрид также показал, что в то время «велись переговоры с господином из Бухенвальда». Работницы были для него источником потенциальных неприятностей. Как говорил на суде один из его подчиненных Зоммерер, они шли на работу и возвращались в лагерь через центр города, и «каждый день их мог видеть кто угодно». Макс Ин в своих показаниях отмечал, что «было предложено отправить 520 евреек, работавших у Круппа, до начала оккупации на прежнее место, то есть в Бухенвальд». Леману, как одному из доверенных лиц Альфрида, было приказано от имени фирмы «обеспечить транспортировку женщин в Бухенвальд. Эсэсовцы согласились эвакуировать женщин, но уже не могли раздобыть транспорт. Департаменту Лемана удалось найти поезд».

«Наконец-то я этого добился! – говорил Леман Зоммереру в начале марта. – Теперь уже самое время отправить их отсюда». Эссенский вокзал был разрушен бомбами, но станция в Бохуме была цела. Здесь должен был 17 марта остановиться поезд, везущий 1800 жертв в Бухенвальдский лагерь смерти, и взять еще 500 узниц на свободные места. Зоммерер с конвоем эсэсовцев должен был лично сопровождать девушек до места, чтобы железнодорожные власти не задавали лишних вопросов по поводу этой партии. Впрочем, у представителей Круппа едва ли могли возникнуть какие-то затруднения.

Однако, к сожалению для руководителя концерна, полностью скрыть эту акцию не удалось. Слишком многие были посвящены в проблему. Эсэсовцы-то молчали, но слухи об этом деле просочились из главного управления, дошли до начальников цехов и даже до мастеров и десятников. Вскоре о предстоящем рейсе знали почти все. Кто-то из тех, кто сочувствовал заключенным, шепнул Елизавете Рот, что им приготовлено. Она же по дороге в лагерь передала это другим. Крематорий приблизился вплотную. у них почти не было шансов избежать его. Однако Роза Кац каким-то образом подружилась с одним рабочим, Герхардтом Маркардтом, который жил в маленьком домишке неподалеку от завода и однажды показал его Розе. У сестер Рот не было таких знакомств, но Елизавета как-то вечером увидела, где живет один рабочий из их цеха, Курт Шнайдер, который, по ее впечатлению, им сочувствовал. Она надеялась, что он может им помочь в случае необходимости.

Главная задача состояла в том, чтобы выбраться за ограждение из колючей проволоки. Сестры приметили одно место, где ограда была повреждена последней бомбежкой. Елизавета задумала во время следующего воздушного налета, когда начальник лагеря и охрана уйдут в убежище, увести свое «стадо голов», как называли их немцы, через дырку в заборе. Именно так все и произошло.

* * *

Хотя встреча молодых узниц с войсками союзников была весьма нежелательна для хозяина фирмы, еще опаснее для него была бы утечка информации о том, что его фирма создала концентрационный лагерь для маленьких детей. Поэтому решение о ликвидации Бушмансхофа (а именно так назывался этот лагерь) было принято еще до того, как удалось получить места в поезде на Бухенвальд.

Намерение сохранить в тайне историю Бушмансхофа удалось почти полностью. А приоткрылось дело лишь после того, как Рольф Хоххут написал книгу «Представитель». И там, в приложении, он высказал мысль, что если бы «крупнейший предприниматель Великой Германии и его семья» не применяли двойных стандартов по отношению к немцам и иностранцам, то «98 детей из 132 маленьких заключенных лагеря Верде около Эссена могли бы не умереть». Вот тогда-то один из служащих Круппа возмущенно заявил автору этих строк, что Хоххут «все перевернул, представив как злодеяние». Крупповец пояснил, что в действительности «Берта Крупп с помощью Красного Креста построила сиротский приют». Но Берта Крупп и Красный Крест здесь ни при чем, заключенные не были сиротами, и Хоххут лишь слегка коснулся истины. Ее и знали-то меньше дюжины человек, а они предпочитали хранить молчание. Тишина не нарушалась отчасти из-за того, что факты были просто невероятными, а также потому, что лагерь для детей находился не «около Эссена», а в двадцати шести милях; но главным образом потому, что там просто никого не осталось в живых. По крайней мере, о выживших ничего неизвестно.

Крупп так был уверен, что о Бушмансхофе ничего не узнают, что здания этого концлагеря даже не были разрушены. Они так и стоят, эти семь низких длинных бараков, на первый взгляд неотличимых от тех, что были в Аушвице. Однако небольшая разница была.

В Бушмансхофе (другое название Верде-Вест) никогда не существовало проблемы дисциплины, поскольку самому старшему из заключенных было около двух лет, и все были очень слабенькие. Значит, нет нужды и в колючей проволоке. Гость, знакомый с историей этого заведения, удивился бы телевизионным антеннам на крышах бараков – впоследствии их превратили в приют для бедных. Однако все, кому известно, что такое концлагерь, сразу поймут: здесь некогда находился один из них. Правда, маловероятно, что сюда может попасть посторонний. Со всех сторон лагерь был окружен густым березовым лесом, а ближайший поселок Верде-бай-Динслакен (вовсе не тот Верде, о котором говорил автор «Представителя») так мал, что даже не обозначен на карте.

Анна Деринг, последняя сестра-хозяйка в Бушмансхофе, выглядела цветущей пышной женщиной, и, как говорили, она мало изменилась за послевоенные годы. Она так же не любила отвечать на трудные вопросы, как и в 1948 году в Нюрнберге, когда давала свидетельские показания. При встрече спустя годы она сначала приветствовала автора этих строк самой любезной улыбкой, на которую способны гостеприимные немецкие хозяйки. Потом, когда стало ясно, что за вопрос будет интересовать собеседника, она замкнулась в себе. Нет, она ничего не помнит. Нет, она никогда не бывала на тех могилах. Да, они все еще там. Здесь может помочь только Бог.

В таверне на Гинденбургштрассе один старик вспомнил место захоронений. С его помощью автору удалось отыскать странный уголок ближайшего местного кладбища. Это пустырь, на котором расположены несколько рядов могил, всего, по подсчетам старика, около ста (он пояснил, что остальные находятся на более обширном кладбище Фридрихфельд, неподалеку отсюда). На каждой из могил лежит небольшой камень с номером, который некогда был присвоен в лагере похороненному здесь младенцу.

Можно явственно различить некоторые цифры, например «149», «250», «211», «18», «231». Здесь они никому ничего не говорят. Однако среди нюрнбергских документов сохранилась и регистрационная книга, которую вел Фовинкель, клерк регистрационного отдела в Верде-бай-Динслакен. Он сделал пояснительную надпись, что здесь содержатся «имена детей восточных работниц, чьи дети умерли в детском лагере Верде-Вест «Гусштальфабрик», главного завода фирмы Круппов в Эссене в период с августа 1944-го по март 1945 г.». Из этих записей мы узнаем, что за номером 149 скрывалась Валентина Рабзева, которая прожила меньше месяца и скончалась от «общего ослабления организма», за номером 250 значился Эдуард Молчусный, погибший от «недоедания» в четыре месяца двадцать дней, номер 211 означал Владимира Ходолова, скончавшегося от «неизвестной» причины в шесть с половиной месяцев, что номер 18, Лидия Золотова, умерла от пневмонии на пятьдесят девятом дне жизни, а Николай Котенко, обозначенный номером 231, скончался в два с половиной месяца от туберкулеза. Если скептики усомнятся в данных господина Фовинкеля, не поверив, чтобы современный промышленник мог быть причастен к гибели стольких неповинных душ, то они могут обратиться к конфискованным документам самой фирмы. Вот, например, запись от 2 января 1945 года:

«О СМЕРТИ РЕБЕНКА ВОСТОЧНОЙ РАБОТНИЦЫ

Фамилия: Боданова. Имя: Лидия. Дата рождения: 26 мая 1944 г. Место рождения: Эссен. Положение в семье: ребенок. Скончалась: 30 декабря 1944 г. в 6 ч. утра. Причина: скарлатина. Адрес родственников:. Мать: Боданова Варя. Рабочий номер: 519 837. Погребение состоится: 4 января 1945 г. Исполнитель: администрация лагеря. Кладбище: Фридрихфельд. Наследство: нет. Подпись: Шультен».

Как это могло случиться? Крупп обвинял во всем некомпетентных подчиненных и скверную систему набора в ведомстве Заукеля. На Нюрнбергском процессе один из свидетелей защиты, доктор Шрибер из министерства Шпеера, также выдвинул версию некомпетентности поставщиков людей. Этот человек, гордо сообщивший, что был награжден «мечом СС», Рыцарским крестом и золотым памятным знаком партии («за организацию производства целлулоида из картофеля»), поучал судей тоном выведенного из себя педанта: «Господин председатель, не знаю, известно ли вам, что если промышленник в 1943–1944 годах получал сотни иностранных рабочих, то среди них было много детей, которых он вовсе не мог использовать… Я сам промышленник и могу об этом судить».

Под детьми Шрибер, собственно, имел в виду детей младше пяти лет; шестилетние уже зачислялись в рабы и носили форму детей-рабов, белые куртки с вертикальными полосами. Однако обитатели Бушмансхофа принадлежали совсем к другой категории. Они родились в рейхе, в плену у Круппа, и их рождение было следствием разрешения «родственникам… находиться вместе». Принятое, по-видимому, из соображений гуманности, но непродуманное, оно привело к ужасным последствиям. Когда жены и мужья жили вместе, у них рождались дети, но, поскольку фирма требовала, чтобы женщины быстро возвращались на работу, младенцы становились самыми уязвимыми узниками Круппа.

Дети начали рождаться в 1942 году, через девять месяцев после того, как первые семьи с Востока прибыли в Эссен. Рапорты начальников лагерей о случаях беременности стали причиной головной боли одного из заместителей самого Альфрида. Это был Ганс Купке, назначенный главным управляющим лагерей. Купке дал приказ отправлять таких рожениц в специальное отделение одной из больниц фирмы под надзор крупповских гинекологов. Как писал он сам позднее, «часть больничной территории была огорожена. Туда и отправляли этих женщин. По прошествии трех, максимум шести недель после родов женщин отправляли обратно на работу, а дети оставались там».

Но это было лишь временным решением проблемы. Уже к осени количество рождений значительно возросло, и больничные врачи не могли наблюдать за детьми. «После консультаций» (Купке не уточнил, с кем именно, но его начальником был Альфрид Крупп) он решил «создать где-нибудь в сторонке лагерь для этих детей». Так был избран Бушмансхоф. В то время, в январе 1943 года, по его словам, «было, кажется, около 120 таких детей. За ними присматривала женщина, которая была поварихой и одновременно – прислугой. У нее в подчинении находилось достаточное количество женщин с Востока».

Первоначально их было 20 человек, украинок, чьи дети находились теперь в Бушмансхофе. Им повезло, потому что самыми несчастными из всех рабов Круппа были матери, разлученные с новорожденными.

Формально они имели право на посещение раз в неделю, но, по словам Анны Деринг, на самом деле приходило только человек 15. Причина была не в их небрежности, а в правилах распорядка на работе и после работы, а также в том, что многих переводили на заводы за пределами Рура. Да и до Эссена далеко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.