Глава XVII ИНОСТРАНКА, ПАПИСТКА И ВРАГ

Глава XVII

ИНОСТРАНКА, ПАПИСТКА И ВРАГ

Пока Шрусбери находился в Лондоне, председательствуя на суде над Норфолком, его место в Шеффилде занял сэр Ральф Сэдлер. Наступила его очередь выслушивать жалобы Марии на условия ее заключения. Мария проявила несомненное высокомерие, сказав о Норфолке и прочих заговорщиках: «Пусть отвечают за себя», и заявила Сэдлеру, что никогда не встречала Ридольфи. Что же до ее посла, епископа Росского, он «скажет все, что вы от него захотите». Сэдлер и Бесс получили отправленные для нее из Франции лекарства, прибывшие с невинным на вид сопроводительным письмом, которое, однако, содержало наполовину пустой лист бумаги. Сэдлер пытался нагреть лист — невидимые чернила, например, лимонный сок, темнеют от нагревания и становятся заметными — но так ничего и не обнаружил. На следующее утро Мария в сопровождении Бесс гуляла в саду замка, когда Сэдлер доставил письмо, отмахнувшись от жалоб на то, что его подали уже вскрытым. Сэдлер отметил, что Марии не хватало физических упражнений, так что порой ее приходилось вести. При известии о том, что Норфолку был вынесен приговор, она расплакалась горькими слезами. Мария погрузилась в печаль и строго постилась, через день посылая Елизавете резкие письма. Та ответила на них, передав письмо с возвращавшимся графом Шрусбери. Марии неизбежно напомнили об ее отказе признать Эдинбургский договор, а также предъявили длинный список претензий; она отвергла дружбу Елизаветы, настояла на том, чтобы выйти замуж за Дарнли наперекор пожеланиям английской королевы; она вместе с Норфолком и Ридольфи планировала захватить престол и использовать иностранную военную помощь для вторжения в Англию. Шрусбери было приказано зачитать Марии этот документ «один, два раза или чаще, если она потребует». Дни, когда Елизавета была ее «дражайшей сестрой», закончились.

В течение 1572 года надежды Марии на освобождение становились все более и более призрачными. Шрусбери вновь пришлось сократить свиту Марии, отчасти из соображений безопасности, поскольку она стала центром притяжения для всех недовольных католиков, а отчасти из-за высокой цены, в которую обходилось ее содержание Елизавета предоставляла графу 52 фунта в неделю, но выплаты производились, мягко говоря, неаккуратно. На февраль 1570 года корона задолжала Шрусбери 2808 фунтов, а выплатила только 2500, и не было никаких шансов получить недостающие 300 фунтов. Выплаты рассчитывались исходя из того, что двор Марии состоял из тридцати человек, но когда число ее придворных увеличивалось, а такое происходило часто, графу приходилось самому восполнять недостачу. Выделенное Марии содержание не было рассчитано на то, чтобы джентльменам ее двора за обедом подавали восемь блюд, а дамам — пять. Признаком высокого статуса дворянина была щедрость, проявляемая к слугам, а Мария была воспитана как принцесса Валуа. Кроме этого, после раскрытия попытки побега Шрусбери был вынужден увеличить число охранников. Елизавета предпочла бы, чтобы Мария жила на пенсию вдовствующей королевы, выплачивавшуюся во Франции, а также на ее шотландские доходы, но французская пенсия выплачивалась крайне нерегулярно, а шотландский регент вообще прекратил все выплаты. Шрусбери имел все основания жаловаться на то, что даже его несметное богатство пострадало от необходимости содержать двор, который, помимо всего прочего, ежемесячно выпивал 500 галлонов вина. Шрусбери был достойным человеком и старался сделать жизнь Марии в заключении как можно более удобной, однако он находился в суровых финансовых тисках. Хотя его жена Бесс сама была богата, она была одной из самых амбициозных женщин в Англии и он не мог рассчитывать на ее доход.

26 мая 1572 года Елизавета получила письмо от «клириков верхней палаты» (то есть епископов, заседавших в палате лордов), требовавших покарать Марию «вплоть до смерти». Вскоре после этого Елизавета написала Марии, сообщая ей о том, что парламент хочет принудить ее заставить Марию ответить на тринадцать пунктов обвинения в нелояльности, сформулированных в акте об объявлении вне закона. Парламентская депутация прибыла в Шеффилд, и Мария ответила на обвинения, повторив старые доводы относительно совмещения своего герба с английским гербом по настоянию покойного свекра и заявив, что ничего не знала о последних событиях, включая заговор Ридольфи. Она не знала о том, что могли делать ее друзья, однако «не существует доказательств того, что она утверждала — она является или должна быть королевой Англии или что такие утверждения делались от ее имени или с ее ведома». Елизавета не желала, чтобы парламент судил ее сестру-королеву и, возможно, приговорил ее к смерти за измену, которой та, строго говоря, не совершала, поэтому она использовала весь свой немалый талант убеждать для того, чтобы билль не прошел.

В августе положению Марии в Англии был нанесен еще более серьезный удар из-за событий во Франции. Лидер гугенотов адмирал Колиньи приобретал все больше власти и популярности. В результате вечером 23 августа 1572 года, в канун праздника святого Варфоломея, у дома Колиньи в Париже появился Генрих де Гиз, сын убитого дяди Марии Стюарт, вместе с отрядом солдат. Колиньи был убит, а по Парижу распространился ошибочный слух о том, что король приказал убивать протестантов. В течение трех последующих дней в столице разыгралась вакханалия убийств; в общей сложности погибло около трех тысяч человек, многих калечили и сбрасывали в Сену. Дома убитых, конечно, были разграблены, а затем сожжены. По стране аналогичные взрывы насилия спорадически возникали вплоть до октября. В целом во всей Франции убили около 12 тысяч протестантов.

После Северного восстания и недавних событий в Восточной Англии всем было понятно, что за внешне мирной жизнью в королевстве скрывается воинствующий католицизм. Известия о резне во Франции, а также мысль о возможном ее повторении в Англии были худшим кошмаром Елизаветы и Сесила. Оба они едва сумели уцелеть в правление Марии Тюдор, закончившееся всего четырнадцатью годами ранее. В некоторых сельских церквях, которые перешли от протестантского обряда, соблюдавшегося при Генрихе VIH, к католической мессе при Марии — порой с тем же самым священником, — алтарные покровы и литургическая утварь были просто спрятаны с приходом к власти Елизаветы, поскольку люди ожидали, что официальной религией в стране вскоре вновь станет католичество. В целом общественное мнение Англии вовсе не приветствовало возвращение к мученичествам времен Марии Тюдор и связывало существование Марии как католического претендента на престол с возможностью того, что и в Англии произойдут события, подобные Варфоломеевской ночи. Народ Англии никогда раньше не проявлял дружеского расположения к Марии, но теперь он настроился резко враждебно к католикам. Раньше Мария представляла собой головную боль для королевского двора, теперь же ее считали гнойной язвой на протестантском политическом теле.

Кампанию против Марии продолжил епископ Лондонский[110], предложивший Бёрли обезглавить ее, а Лестеру было отправлено длинное анонимное письмо, в котором провозглашалось: «для нашей королевы, нашего королевства и всего христианского мира нет другого лекарства, кроме как казнь шотландской королевы. Нарыв на теле мира нужно вскрыть». Тон этого письма аналогичен тому, что было написано «высшим духовенством» 26 мая.

Число слуг Марии уменьшилось до шестнадцати, а Елизавета приказала, чтобы ей «строго препятствовали иметь всяческое общение». Никому не позволялось появляться во владениях Шрусбери без явного разрешения Елизаветы. Как писал граф, «Мария довольно спокойна, но жалуется, что не может поехать верхом на охоту в поля. Я полагаю, что Ее Величество на это не согласится». Шрусбери удостоверился, что зараза не распространится, приказав часто обыскивать покои Марии и просматривать ее бумаги; вся корреспонденция немедленно пересылалась Бёрли для дешифровки. Бёрли, в свою очередь, просил Шрусбери «испытывать ее терпение и провоцировать ее на ответ»; другими словами, действовать как агент-провокатор и поощрять ее к нелояльным высказываниям. Однако для Шрусбери подобное поведение выходило за рамки приемлемого. Марию держали под строгим присмотром в стенах Шеффилдского замка, но 10 октября Шрусбери докладывал: «Леди жалуется на болезнь, вызванную ограничением ее свободы перемещений по окрестностям, поэтому я вынужден гулять с ней поблизости от замка. Это частично удерживает ее от того, чтобы беспокоить Ее королевское Величество легкомысленными письмами». За все заботы и беспокойство Елизавета наградила Шрусбери званием графа-маршала Англии. Этот наследственный пост раньше принадлежал герцогам Норфолкам, и передача его не принесла Шрусбери никакого дохода, но, напротив, порой вызывала необходимость нести еще большие расходы. Елизавете это ничего не стоило.

В октябре 1572 года вся Англия была глубоко обеспокоена, так как Елизавета заболела оспой. Поскольку вполне вероятным исходом была ее смерть, Шрусбери теперь выступал в роли тюремщика будущей королевы Англии; он мог ожидать как вестей о том, что Елизавета поправилась, так и появления на горизонте группы всадников, вероятно, католиков, прибывших для того, чтобы доставить новую королеву в Вестминстер — королеву, которая, вполне вероятно, проявит мстительность по отношению к своему прежнему тюремщику. Он слал в Лондон тревожные письма, и 22 октября был вознагражден трогательным ответом: «Мой верный Шрусбери, не позволяйте печали или страху коснуться своего сердца по случаю моей болезни; уверяю вас, если бы моему слову не верили больше, чем моей внешности, никто даже и не поверил бы, что меня коснулась эта болезнь. Ваша верная и любящая правительница, Елизавета Я». Шрусбери поклялся навечно сохранить письмо, «намного превосходящее приказы, обычно отдаваемые подданным», «в своей памяти».

Мария тоже была больна и отправила Елизавете письмо, в котором сообщала, что «застудила» руку и не могла держать перо, а также писала: «Если бы я не боялась слишком Вам надоесть, я бы попросила Вас разрешить мне поехать к Бакстонскому источнику… который, как я полагаю, вылечит мою руку и сильно меня мучающую боль в боку». Шрусбери, посещавший воды в Бакстоне в поисках исцеления своей подагры, не верил, что они помогут Марии, и из ее просьбы ничего не вышло. Однако граф все же проявил к ней жалость, пожелав, впрочем, задержать ее отъезд на воды до 1573 года, «когда тамошний дом будет готов; сейчас же работы не закончены и он не подходит для этой цели».

Источник святой Анны в Бакстоне был популярным местом исцелений в Средние века, поэтому его стены были украшены обязательными костылями и посохами, брошенными там чудесно исцеленными людьми. В XV веке он оказался в руках семейства Тэлбот. Популярность источника сохранялась вплоть до царствования Генриха VIII — ему, возможно, и самому не повредило бы исцеление. От имени Генриха в Бакстон явился сэр Уильям Бассет, считавший источник рассадником папистского суеверия. Он опечатал «все купальни и источники Бакстона, так что никто не может войти и принять омовение до тех пор, пока не станет известна воля Вашего Величества на этот счет». Однако к 1570-м годам Бакстон вновь приобрел репутацию лечебницы. Шрусбери купил там четырехэтажный дом, примыкавший к главному источнику. В нем было тридцать комнат, а также «большой зал» вокруг самого источника, с сиденьями вокруг купален и каминными трубами «для сушения одеяний рядом с купальней». Аллеи для игры в шары и мишени лучников соперничали с игрой «Попади в мадам», в которой нужно было забросить в отверстия шары различного размера, получая при этом разное число очков. Бакстон начал привлекать модных клиентов, и Бесс стала еще богаче, взимая с них плату: от 12 пенсов с йомена до 3 фунтов 10 шиллингов с герцога и 5 фунтов с архиепископа.

В июле 1573 года Шрусбери писал Уолсингему: «Мария в прошедшем году выглядела более здоровой, чем раньше, да и сейчас выглядит так же. Не знаю, какая ей нужда в Бакстонском источнике». Граф просил прямого приказа из Лондона, и в августе 1573 года Елизавета дала Марии разрешение посетить воды, но с увеличенным числом охранников. Шотландская королева не должна была иметь никаких контактов с посторонними, и приказ из Лондона четко оговаривал: поездка имела медицинские, а отнюдь не увеселительные цели. Елизавета не была жестокой и сочувствовала более молодой женщине, подорвавшей здоровье, однако она должна была учитывать и вечное подозрение, что Мария может быть вовлечена в некий новый заговор — ведь ее новый канцлер де Верже только что выехал из Франции, не везет ли он тайные послания? — а находившийся рядом Бёрли подпитывал ее беспокойство, у английской королевы были причины для волнения. Обладание властью всегда порождает подозрения в том, что другие сговариваются отнять ее у вас, и подобная паранойя охватывала всех правителей, от египетских фараонов до нынешних президентов и премьер-министров.

Поездка в Бакстон оказалась успешной, и не только потому, что облегчила боль в боку, но и потому, что предоставила Марии необходимый перерыв, избавивший ее от несомненной монотонности существования в Чатсуорте или Шеффилде. Поскольку мебель и занавеси Марии путешествовали вместе с ней, интерьеры во всех домах были схожими, за единственным исключением ненавистного Татбери, а ограниченная подвижность не давала облегчения. Мария была весьма общительной дамой, обожавшей новые знакомства и сплетни, но когда каждого посетителя помещали под строгий надзор и рассматривали как возможного шпиона, развлечения оказывались сильно ограниченными. Бакстон же — совершенно другое дело. То был модный городок, в котором теперь появилась королева-изгнанница — королева с весьма пикантной репутацией, известная как одна из величайших красавиц своего времени, — посещавшая воды в обстановке секретности. Каждый стремился хотя бы одним глазком взглянуть на нее, и даже самые строгие меры безопасности не могли полностью исключить контактов Марии с внешним миром.

В 1950-х годах Эшторил в Португалии превратился в refuge dugouf[111] для королей-изгнанников со всей Европы и Ближнего Востока и все модники стекались, чтобы поглазеть на бывших монархов на пляже или в казино. Четырьмя столетиями ранее в Бакстоне зеваки тянули шеи, чтобы увидеть опасную королеву. Хотя Марии был уже тридцать один год — средний возраст для того времени — и она уже начинала сутулиться и набирать вес, она все еще сохраняла привлекательность, и Бакстон зарабатывал на этом точно так же, как впоследствии Брайтон станет наживаться на визитах принца-регента[112].

Мария нашла в Бакстоне облегчение и верила, что, «если в наступающем году ей [Елизавете] будет угодно, в более благоприятное время года, даровать мне подобное же позволение и разрешить мне провести здесь больше времени, я, полагаю, совсем исцелюсь». Теперь Мария, казалось, приняла тот факт, что ее заключение будет долгим и выльется в периодические переезды из одного дома Шрусбери в другой, перемежаемые нерегулярными визитами в Бакстон.

Последняя слабая надежда на восстановление Марии на шотландском престоле умерла вместе с регентом Маром 29 октября 1573 года. Его место занял Мортон, который был решительно настроен покончить с хаосом постоянно возобновлявшейся гражданской войны. Теперь не было никакого шанса вернуть Марию на трон в Шотландии, а после заключения в Эдинбурге в феврале 1573 года мирного договора верны ей остались только Летингтон, Киркалди из Грэнджа и несколько других лордов, осажденных в Эдинбургском замке. Елизавета послала в Лит полторы тысячи человек, и 16 июня гарнизон из 164 мужчин, 34 женщин и 10 мальчиков сдался. Большинство, включая Киркалди из Грэнджа, были повешены, а 9 июля последний сторонник Марии, Мейтленд из Летингтона, шотландский Макиавелли, принял яд и умер. Его тело было обнаружено четыре дня спустя, когда его уже пожирали черви. Теперь Мария Стюарт оставалась королевой Шотландии только по имени.

Примерно в это время Мария также осознала, что кардинал Лотарингский удерживает большую часть ее французской пенсии для собственных нужд. Она имела серьезные, хотя и необоснованные, надежды на то, что де Верже сможет остановить грабеж, совершавшийся ее собственной семьей, но поскольку для Гизов она больше не имела никакой политической ценности, они считали, что могут грабить ее безнаказанно. Ее деверь Карл IX просто отмахнулся от Марии: «Бедная дура так и не успокоится до тех пор, пока ей не отрубят голову. Честно говоря, им стоит предать ее смерти. Я считаю, что виной всему ее собственная глупость. Не вижу, чем можно было бы помочь».

Тот факт, что Мария находилась в заключении и в изоляции, получил подтверждение и в том, что все известия о громадных переменах в ее королевстве теперь доставлялись к ней через вторые руки и по усмотрению Бёрли. Теперь не имело значения, знает ли она что-то о состоянии дел в Шотландии или нет. Поскольку она стала центром притяжения заговорщиков, чем меньшей информацией она располагала, тем лучше.

В декабре информатор Хэйуорт предупредил Лестера о заговоре папистов в Ланкашире. Те якобы собирались доставить шотландскую королеву во Францию, Испанию или Шотландию. Предупреждение было крайне расплывчатым, не давало точных деталей и могло оказаться истинным по отношению к любому моменту пребывания Марии под стражей. Письмо выглядит как обвинение фанатичного и озлобленного человека в адрес своих соседей-католиков, однако Мария являлась центром самых мелких споров на локальном уровне. Уильям Уортон предложил, чтобы Марии послали поддельные письма с фальшивыми новостями, которые вовлекли бы ее и ее друзей в заговор, так что потом их всех можно было бы арестовать. План был отвергнут, но Уолсингем отметил, что эта идея достойна дальнейшей разработки.

1574 год начался с получения утешительного письма от кардинала Лотарингского, в котором тот советовал Марии «еще ненадолго притвориться и не усугублять положение» и неубедительно клялся потрудиться ради ее «величия и свободы». Мария снова написала Елизавете, выражая обеспокоенность долгим молчанием кузины и умоляя дать ей знать через Фенелона, как угодить ей, пока она «ждет, когда Господь вдохновит вас положить конец моим затянувшимся бедствиям». Она не получила ответа. Политика Шрусбери, одновременно проявлявшего строгость и сочувствие, подверглась критике, и в апреле два человека, Коркер и Хэуорт, обвинили его в неподобающей мягкости по отношению к Марии и высказали предположение, что граф поддерживает ее претензии на престол. В итоге тот написал письмо Бёрли: «Я не сомневаюсь в великой благости Господней и в том, что Ее Величество будет править долго и счастливо годы спустя после того, как я умру… Как можно вообразить, что я склоняюсь поддержать претензии этой королевы на наследование после Ее Величества? Я знаю, что она — иностранка, папистка и мой враг». Слух, выросший из мелкой зависти, а не из каких-либо фактов, не развеялся, и годом позже, 24 декабря 1574 года, граф написал снова, отвергая сплетни о том, что в Бакстоне он стал союзником Марии. Елизавета резко одернула его, «прямо обвинив в благосклонности к королеве Шотландии». Он ответил: «Что же до шотландской королевы, я и в самом деле не желаю ей зла. Но я не желаю и иметь дело с претензиями на престол: если она вознамерится нанести ущерб Ее королевскому Величеству, моей правительнице, то ради нее я обвиню ее, и в этом я ей не друг, а то и хуже». Другими словами, у него не было личной неприязни к Марии, если она не представляла угрозы для Елизаветы.

Еще одна нить, связывавшая Марию с Францией, была разорвана, когда ее шурин, король Карл IX, умер от туберкулеза в мае 1574 года. Ему наследовал его брат, герцог Анжуйский, под именем Генриха III. Европа затаила дыхание, ожидая, в какие союзы вступит новый король, — он уже был королем Польши, и ему пришлось поспешно возвращаться, чтобы получить французский престол; его уже успели обвинить в инцесте с сестрой, гомосексуализме и черной магии. Ему пришлось столкнуться с экономической катастрофой, растущей силой гугенотов под предводительством их лидера Генриха Наваррского и возмущенной аристократией. Все это дало Елизавете свободу вести переговоры с Филиппом по поводу беспокойных Нидерландов. Мария написала теперь уже не Екатерине Медичи, но Джеймсу Битону, архиепископу Глазго и своему послу в Париже, выражая печаль по случаю смерти Карла и желая Генриху III всех благ.

Все заключенные на длительные сроки ищут разные способы отвлечься, причем многие из них держат птиц в клетках и даже становятся настоящими их знатоками. В июле 1574 года Мария написала архиепископу Глазго, прося его прислать ей горлиц и «барбарийских цыплят»[113], чтобы она могла их разводить: «это развлечение узницы». Она также попросила прислать ей золотой парчи, серебряных нитей и головных уборов, и кроме того напомнить ее дядям прислать ей еще птиц. Позднее в том же году кардинал прислал нескольких мелких собак, а Мария писала: «Маленькие животные — единственная радость, какая у меня есть». Мария начала своими руками делать подарки разным людям, в особенности же Елизавете. В мае Фенелон поднес Елизавете юбку из красного атласа, расшитую серебряной нитью; «подарок ей очень понравился».

Мария вновь написала архиепископу в середине августа, и по ее стилю видно, что она, наконец, осознала — все ее письма читают Бёрли и Уолсингем. Она упомянула слухи о том, что ее прочат в жены Генриху III, графу Лестеру и дону Хуану Австрийскому[114], и подчеркнула, что все это неправда. Существовал, однако, шанс, что союз с доном Хуаном может быть заключен на самом деле, поскольку тот был незаконнорожденным сводным братом Филиппа II и в марте 1576 года стал губернатором Нидерландов. Дон Хуан принял этот пост, считая его необходимой опорой для возвращения Англии к католичеству, а также спасения пленной королевы Шотландии и брака с ней. Ситуацию усложнял тот факт, что Мария формально была все еще замужем за Босуэллом, но тот, к счастью, скончался в апреле 1578 года в датской тюрьме, ослепший и лишившийся рассудка. В октябре сам дон Хуан Австрийский умер во время осады в Нидерландах; тем самым был устранен еще один возможный, хотя и маловероятный претендент на руку Марии. Он был, по крайней мере, романтичен, однако близость к испанскому престолу делала его опасным. Бёрли заявил, что дон Хуан скончался от венерической болезни, хотя прекрасно знал, что это ложь. Скорее всего, тот умер от тифа. Уолсингем писал: «Господь выказывает свою любовь к Ее Величеству, прибирая ее врагов». На самом деле в 1574 году переписка Марии с Францией сильно пострадала в результате продолжительной болезни ее французского секретаря Огастена Роле, впервые отмеченной 20 февраля. Роле был назначен секретарем Марии в Шотландии герцогом де Гизом в 1560 году, но был отослан во Францию после убийства Риццио. Потом он вернулся и верно служил Марии в изгнании, однако скончался утром 30 августа 1574 года, предоставив ревностному служаке Шрусбери возможность обыскать бумаги Марии. Обыск не принес плодов, но смерть Роле вновь дала клану Гизов шанс поместить рядом со своей непредсказуемой родственницей своего человека. Им стал Клод Но де ла Буазильер, и он прибыл к Марии в начале лета 1575 года. Клод Но был протеже кардинала Гиза, который отправил его учиться праву. Во многих отношениях Но напоминал Риццио — экстравагантно одевался и усвоил манеры французских придворных. Почти не говорившего по-французски Шрусбери он раздражал, но Мария находила его присутствие успокаивающим. Уолсингем, как более объективный свидетель, счел, что Но прекрасно владел итальянским, латынью и английским. Он лишь улыбнулся в ответ на заявление Но о том, что, если его госпожа пострадает в отсутствие помощи, «ее величество Елизавета будет отвечать за это перед всеми христианскими государями». Мария была так им очарована, что продиктовала ему свои воспоминания о днях, проведенных в Шотландии. Он, в свою очередь, был так ослеплен ею, что принял ее рассказ за непреложную истину.

В сентябре 1574 года Мария проявила свою обычную заботу о слугах, попросив архиепископа найти для Мэри Сетон часы. Мэри Сетон была последней из четырех Марий, оставшейся незамужней, и являлась объектом страсти Эндрю Битона, унаследовавшего после отца, Джона, должность камергера двора Марии. Однако Мэри Сетон утверждала, что дала обет хранить целомудрие, еще когда девочкой вместе со своей госпожой прибыла во Францию. Битон, человек явно решительный, отправился в 1577 году во Францию, чтобы получить для Мэри разрешение от обета. Удалось ли ему этого добиться или нет, остается тайной, поскольку несчастный Битон утонул на обратном пути, а шесть лет спустя Мэри Сетон, все еще девственница, вернулась во Францию и прожила остаток дней в монастыре Сен-Пьер в Реймсе, аббатисой которого была Рене де Гиз.

22 сентября Мария попросила архиепископа приобрести для нее несколько собак в добавление к паре очаровательных маленьких собачек, которые, как она была уверена, отправляет ей ее дядя-кардинал; ведь кроме чтения и необходимой работы у нее нет никаких удовольствий. Она закончила свое грустное письмо, напомнив архиепископу о том, что щенков необходимо тепло укутать во время путешествия.

Пока Мария беспокоилась о своей растущей своре, ее хозяйка Бесс высматривала династический союз. В течение некоторого времени она вела переговоры о браке между своей дочерью Элизабет и графом Саффолком[115], но, прослышав, что недавно овдовевшая графиня Леннокс и ее сын, молодой граф Чарлз Стюарт, отправляются на север, немедленно предложила им встречу. Елизавета запретила графине посещать Чатсуорт. От одной мысли о том, что мать Дарнли, неисправимая заговорщица и постоянная обитательница Тауэра, приблизится к Марии, у нее кровь стыла в жилах. Однако аббатство Раффорд было собственностью Шрусбери и лежало на пути графини на север, так что визит был запланирован. Он продлился пять дней; две матери были заняты предсвадебными переговорами, а их пятнадцатилетние дети были предоставлены сами себе. Чарлз Стюарт был правнуком Маргарет Тюдор и, таким образом, имел прямые права на английскую корону, хотя и по женской линии. Если бы в результате брака на свет появился сын, он в свою очередь стал бы графом Ленноксом и, пожалуй, имел бы более серьезные права на английский престол, нежели Яков VI. Шрусбери желал этого брака хотя бы во имя собственного спокойствия: «Когда это произойдет, я вздохну спокойно, ведь в Англии мало найдется сыновей знатных дворян, с которыми она бы не просила меня переговорить в тот или иной момент». Брак в самом деле совершился с великой быстротой.

Елизавета была вне себя от гнева. Обеих графинь сразу вызвали в Лондон, чтобы бросить в Тауэр. Обе эти устрашающие женщины так часто вызывали недовольство Елизаветы, что не будет большим преувеличением представить себе: у них были свои собственные апартаменты в этой мрачной крепости, однако благодаря заступничеству друзей они были всего лишь помещены под домашний арест. Все, кроме Бесс, вздохнули с облегчением, когда осенью 1575 года у пары родилась дочь, леди Арабелла. Для Бесс это означало, что на ее пути к превращению в королеву-мать объединенного королевства стояли Мария и ее сын Яков VI, а Бесс не любила препятствий.

Паранойя Елизаветы не знала никакой логики, и она включила Шрусбери и Марию в число обвиняемых во время приступов ярости, убежденная в том, что они вместе с Бесс сговорились устроить этот брак. Мария боялась что ее, в лучшем случае, передадут на попечение графу Хантингдону или, в худшем, просто отравят. Она писала Генриху III, прося либо спасти ее, либо отомстить за ее смерть. Ощущение изоляции усилилось после того, как 26 декабря в Авиньоне умер кардинал Лотарингский. Он был последним из ее советников, и хотя и присвоил большую часть ее дохода и использовал ее как пешку в политических играх семейства Гизов, все же представлял собой нить, соединявшую Марию с золотыми днями ее юности, проведенными во дворцах на Луаре. Она готова была принять его смерть как волю Бога, подобно всем остальным несчастьям, выпавшим на ее долю.

Еще не зная о смерти кардинала, Мария в тот же день писала архиепископу Глазго, объясняя, почему отвергает все предложения признать Якова королем Шотландии. Он был коронован в возрасте тринадцати месяцев, сразу после ее отречения, однако его мать впоследствии объявила отречение недействительным и, следовательно, в собственных глазах оставалась истинным правителем Шотландии. Мария желала, чтобы ее посол отчетливо прояснил: договоры о дружбе между Францией и Шотландией означали договоры с ней и ни с кем иным.

Одним из долговременных последствий отлучения Елизаветы от церкви стало усиление преследования католиков, и Мария не была исключением. Ее духовником был Ниниан Винзет, официально считавшийся ее секретарем, но его изгнали вместе с Джоном Лесли, епископом Росским, и поэтому в течение некоторого времени Мария была лишена утешения религиозных обрядов. Они были столь важной частью ее жизни, что лишившись их, она написала папе Григорию XIII в октябре 1575 года, прося о различных послаблениях. Мария желала, чтобы тайно посещавшему ее капеллану, иезуиту по имени Самери, было позволено давать ей отпущение грехов после исповеди. Она также просила, чтобы отпущение грехов было дано двадцати пяти католикам, посещавшим протестантские службы только из страха быть обнаруженными. Она просила прощения у папы за то, что не опровергала оскорбления со стороны еретиков. И наконец, она желала получить indulgentiam in articulo mortis dicendo Jesus Maria, то есть полное отпущение грехов в момент смерти после произнесения — даже мысленного — слов «Иисус Мария». Ведь возможность насильственной смерти от руки убийцы или же в результате судебного приговора была вполне реальной.

Примерно в это же время Мария написала несколько поэтических строк в часослове, который она хранила при себе с тех пор, как приехала во Францию. Казалось, она использовала этот бесценный средневековый молитвенник как записную книжку, чтобы занять чем-либо время в моменты депрессии, и ее комментарии до крайности грустны. Многие записи, например, такие как «была ли чья-либо судьба грустнее, чем моя?», полны отчаяния и могли быть внесены на протяжении большого промежутка времени. Теперь она приняла свою судьбу — «Теперь я уже не та, что была раньше!» — и, кажется, рассматривала жизнь как нечто, что нужно претерпеть в ожидании смерти. Мария не была глубоким мыслителем, но эти строки показывают темную сторону ее характера. Сияющая улыбка и придворное очарование покинули ее, а тюремное заключение начало разъедать ее оптимизм. Через пять лет, в 1580 году, она, как считается, написала «Эссе о бедствиях», сборник кратких заметок, посвященных ее заключению, не имеющий четкого плана. Оно выглядит так, как если бы она начала собирать свои размышления и подкреплять их затем примерами. Поскольку ее лишили возможности выполнять долг, к которому «Господь предназначил меня с колыбели», Мария стремилась привести примеры жизненных бедствий — «столь хорошо знакомый мне предмет», — считая, что вряд ли кто испытал больше, и никто из правителей уж точно здесь с ней не сравнится.

Поэтому она начала с обоснования данного ей Богом права на власть и уникальности своего положения. Она изложила план — которому сама потом не стала следовать — рассмотрения душевных и физических страданий, после чего Господь, наконец, простит всех грешников. За неизбежными примерами из Писания следовало отступление к античным авторам и знаменитым случаям самоубийства. Она обвиняла «знатного и благородного государя, которого я имею честь числить среди своих родственников», в том, что тот запятнал «знаменитое имя», не исповедовавшись в небольшом бесчестье. Мария не сказала, кого из родственников имела в виду, но у нее был богатый выбор. Она завершила труд предупреждением о том, что хотя смирение есть великая добродетель, те, кто призван к величию, не должны избегать предназначенной им Богом обязанности. Вся работа, с ее многочисленными зачеркиваниями, пропусками и исправлениями, представляет собой написанную подростком версию ученой проповеди князя церкви, однако во время ее составления Марии было тридцать восемь лет и от нее можно было бы ожидать большей зрелости. Она больше не думала о побеге и возвращении к власти, и ее единственной надеждой на будущее была ее неколебимая вера в Бога и мелкие улучшения и послабления, предоставляемые узникам, заключенным в тюрьму пожизненно.

Главными среди этих послаблений были, конечно, ее визиты в Бакстон, которые, как она находила, облегчали боль в суставах. В конце мая 1577 года Но упоминал об обнадеживавших слухах. Мария и он получили «тайное» сообщение о том, что Елизавета собиралась посетить Бакстон, а оттуда она, переодевшись, поедет в Чатсуорт, чтобы встретиться с Марией. Но был не вполне в этом убежден, однако Мария была уверена, что наконец увидит свою кузину. Это была иллюзия, а информация оказалась ложной. От встречи невозможно было выиграть ничего, кроме устных заверений в любви и дружбе, кроме того, она могла привести к нелицеприятному сравнению внешности обеих женщин. Елизавету обвиняли в том, что она боялась подчиниться несомненному очарованию Марии, но оно сильнее всего действовало на мужчин, а Елизавета поддавалась только на мужские комплименты. Если Елизавета и имела сомнения относительно того, как себя вести, она великолепно затянула время, и если даже здесь и была возможность оказаться в ситуации, когда необходимо было действие, она искусно избежала ловушки. Две королевы так никогда и не встретятся, и во всех художественных изображениях такой встречи драматический эффект оказывался в лучшем случае слабым, ничего не добавляя пьесе.

Отражением тогдашнего настроения Марии служит факт составления ею варианта нового завещания. В случае смерти в тюрьме, чего королева теперь ожидала, она просила о том, чтобы ее тело перевезли в собор Сен-Дени и похоронили рядом с первым мужем, Франциском II, а также о том, чтобы Яков наследовал все ее имущество и права на английскую корону при условии, что он обратится в католичество. Если бы обращения не состоялось, Мария передавала все права Филиппу Испанскому, с тем чтобы он распорядился ими по собственному усмотрению и по совету папы. Если бы Яков скончался раньше нее, корона Шотландии досталась бы графу Ленноксу или Клоду Хэмилтону; выбрать из них предстояло Лотарингскому дому на том условии, что избранник должен был вступить в брак с представительницей этого семейства. Леди Арабелла должна была стать графиней Леннокс. История должна быть благодарна тому, что это завещание не вступило в силу, поскольку результатом стала бы война между Англией и Испанией и гражданская война в Шотландии.

В июне 1577 года в Бакстон нанес визит граф Лестер — гость графа Шрусбери. Он, по всей видимости, страдал от лишнего веса, и Елизавета прислала Шрусбери комические распоряжения относительно его диеты. Две унции мяса следовало запивать одной двадцатой пинты вина и таким количеством «святой воды Св. Анны, какое он пожелает выпить». По праздничным дням диета разнообразилась крылышком крапивника на обед и ножкой на ужин. Елизавета по-прежнему была способна на глупые шутки, достойные школьницы. Мария, инстинкты которой были отточены при дворе Валуа и настроены на обнаружение заговора, хотя и не были достаточно сильными для определения его шансов на успех, заподозрила, что Лестер явился в Бакстон для того, чтобы выведать у представителей знати, есть ли у него шанс жениться на Елизавете. Поскольку Лестер в 1575 году[116] тайно женился на Летиции Ноллис, дочери бывшего тюремщика Марии, сэра Фрэнсиса Ноллиса, это было маловероятно. Сама Мария вполне могла находиться в это время в Бакстоне, поскольку 25 июня Елизавета поблагодарила Шрусбери за то, что тот так хорошо заботился о Лестере, а всего через два дня Уолсингем отметил, что Татбери — тюрьма, которую он предпочитал, — была в неподходящем состоянии и Марию нужно вновь отвезти в Шеффилд.

Сам Бёрли прибыл в Бакстон с такой скоростью, на какую только было способно его «старое сморщенное тело». Соблазнительно представить себе, что во время всех этих разъездов Мария смогла возобновить свое знакомство с Бёрли и, возможно, даже встретила, наконец, бывшего кандидата на свою руку, Лестера. Обе эти возможности требовали соучастия графа Шрусбери, и оба путешественника обладали большей властью, нежели он. Однако оба они прекрасно знали, что, если об их встрече станет известно, гнев Елизаветы будет ужасен. И Бёрли, и Лестер, будучи елизаветинскими политиками, располагали собственными шпионами, они также знали, что многие из них были двойными агентами, но всех их превосходил глава разветвленной сети, сэр Фрэнсис Уолсингем. Один из самых зловещих его помощников, сэр Ричард Топклифф, находился тогда в Бакстоне.

Топклифф был фанатичным врагом католиков и психопатом. Уолсингем часто использовал его для того, чтобы пытать на дыбе заключенных в Тауэре, а Топклифф наслаждался этой ролью. Если пытка на дыбе не приносила результатов, арестантов отправляли в дом самого Топклиффа — окна которого были окрашены в черный цвет — для более изощренных истязаний. Топклифф пользовался полным доверием Уолсингема и утверждал — хотя его слова нельзя подтвердить, — что видел тело Елизаветы «обнаженным выше колена». 30 августа 1577 года он писал Шрусбери о «папистских тварях» в Бакстоне — «некий Дёрхэм, как я припоминаю, находился при купальнях или же таился там, охотясь на женщин», — и просил графа арестовать Дёрхэма. В присутствии такого человека, пользовавшегося покровительством Уолсингема, даже Бёрли пришлось бы соблюдать осторожность. Неизбежно возникли слухи о побеге, и Бёрли утешался тем, что близ Чатсуорта «не было ни города, ни убежища, где можно было бы устроить засаду».

Мелкие кусочки политической головоломки вновь пришли в движение, оказав косвенное воздействие на Марию. В 1579 году в Шотландию прибыл новый представитель беспокойной семейки Стюартов в лице 37-летнего красавца Эмэ Стюарта, сеньора д’Обиньи. Его послал герцог де Гиз, с тем чтобы тот втерся в доверие к Якову и подрезал крылья Мортону. Стюарт отчасти преуспел, так как пятнадцатилетний Яков в 1581 году даровал ему титул герцога Леннокса. Отчасти благодаря влиянию Эмэ в июне 1581 года Мортон был обезглавлен; за этим последовало официальное отречение Стюарта от католичества. Некогда самым крупным козырем в колоде Гизов была Мария, теперь же она гуляла в садах Чатсуорта, окруженная охранниками, а известия о последних махинациях родственников приходили к ней через третьи или четвертые руки.

Наконец, в Лондон прибыл герцог Алансонский, хотя это и держали в секрете. Он и раньше выступал в качестве претендента на руку Елизаветы, когда носил еще титул герцога Анжуйского. Младший из шуринов Марии, он был более чем на двадцать лет моложе Елизаветы, ниже среднего роста, а лицо его было изрыто оспинами. Тем не менее он был готов играть в брачные игры, и пара, старательно избегавшая совместных появлений на публике, обменялась личными любовными дарами при посредничестве посла Алансона, Жанаде Симие. Елизавета, которой неимоверно польстили изысканные ухаживания человека намного ее моложе, называла Алансона своим «лягушонком», а Симие — «обезьяной». Во Франции Алансон явно проявлял отчетливую склонность к гугенотам — к ужасу Екатерины Медичи — и дружил с Конде.

Марию возможность брака Елизаветы с Алансоном ужасала, и тому было несколько причин. Во-первых, брак означал шанс появления на свет наследника, даже учитывая преклонный, по мнению современников, возраст Елизаветы, а это разбивало все династические мечты Марии в отношении Якова и ее самой. Во-вторых, в таком случае единственным источником иностранной помощи для Марии стала бы Испания, но до сих пор осторожный Филипп не оказывал ей никакой поддержки, кроме моральной. Папа, конечно, пришел бы в ярость, но поскольку Елизавету уже отлучили от престола, он мало что мог сделать. Мария позволила себе излить свои чувства в беседе, и до Елизаветы неизбежно дошли слухи о том, что Мария критикует ее брачные планы. Когда Мария узнала о том, что навлекла на себя гнев Елизаветы, она написала французскому послу Мовиссьеру, полностью отвергая обвинения: «Кто бы ни сказал это моей доброй сестре, королеве Англии, это человек отвратительно и подло солгал… спросите у Шрусбери и его жены, в каких выражениях я говорила о герцоге». Пожалуй, более честным было письмо Марии архиепископу Глазго, в котором она выразила надежду на то, что брак может облегчить участь английских католиков. Флирт Елизаветы и Алансона продолжался; молодой человек пытался избежать политических когтей своей семьи, а стареющая женщина разыгрывала юную влюбленность, какую ей не было дозволено пережить раньше. Это продолжалось до тех пор, пока при финансовой поддержке Елизаветы Алансон не предпринял кампании в Нидерландах. Там он скончался 10 июня 1584 года от приступа лихорадки. Тогда стало ясно, что Елизавете суждено умереть бездетной.

Надеждам Марии на улучшение положения английских католиков был нанесен сильный удар в июне 1580 года, когда из семинарий Дуэ и Рима начали прибывать первые миссионеры-иезуиты[117]. В Риме рассчитывали, что они объединят католиков и подвигнут их на поддержку захвата Марией престола и смещения, насильственного или иного, Елизаветы. Результат оказался полностью противоположным, поскольку почти все первые миссионеры попали в безжалостные руки Уолсингема и Топклиффа и закончили свои дни в жесточайших мучениях. Их изобразили предателями, намеревавшимися отдать Англию в руки испанцам и вновь разжечь костры времен Марии Тюдор. Кроме того, сама продемонстрированная ими в час смерти сила веры способствовала усилению представления о протестантской Англии как об осажденной крепости. А Бёрли с легкостью увидел в Марии Стюарт главного врага внутри крепостных стен.

Мария уже одиннадцать лет являлась нежеланной гостьей графа Шрусбери, и его жалобы на тяжелое финансовое положение становились все более пространными. Вино, специи и топливо обходилось ему в тысячу фунтов в год, а кроме того, «разбитая посуда, покупка оловянной утвари и всевозможных предметов домашнего обихода, которые они (свита Марии) портят и расходуют сверх всякой меры, обходится мне в одну тысячу фунтов в год». В августе 1580 года граф спрашивал, не оскорбил ли он чем-либо Елизавету и не является ли ее отказ возместить его расходы неким видом наказания. На это ему прислали резкий ответ, напомнив о его обязанностях. Хотя Шрусбери снизил расходы Марии до уровня голодного пайка, Лестер тихо предупредил его, что при дворе циркулируют слухи о его романтической связи с шотландской королевой.

Яков рассердил Елизавету, задержав ее посольство в Берике — это, скорее всего, была ошибка его чиновников, о которой он сам ничего не знал, — и этот инцидент был использован Елизаветой, а также секретарем «по делам Севера» Робертом Биллем, клерком Тайного совета и фанатичным врагом католиков, для того, чтобы еще больше ужесточить режим содержания Марии. Впредь ей позволялось писать Якову только при условии, что она покажет, что «не станет иметь дела с папистами, мятежниками, беглецами, иезуитами и прочими бунтовщиками, какие могут выступить против нынешнего положения дел в отношении правления и признанной религии и будут пытаться их изменить». Марии предписывалось прекратить все дела, которые она вела с иностранными государями, и убедить Якова в том, что Елизавета — его лучший друг. Это требование было слишком резким, и о нем тихо забыли.

От чего не отказались, так это от предложенного договора, согласно которому Мария и Яков должны были совместно править Шотландией. Мария должна была публично отказаться от всех претензий на английский престол, присоединиться к лиге против Франции, публично осудить буллу об отлучении Елизаветы от церкви, амнистировать англичан и шотландцев за все правонарушения и даже согласиться остаться в Англии в качестве «почетной» заложницы. Другими словами, подписавшись под двадцатью восемью пунктами договора, Мария отказалась бы от всего, на что претендовала, в обмен на ограниченную свободу. Однако втайне Марии посоветовали соглашаться на любые условия, лишь бы они принесли ей освобождение, и в любом случае испанский посол тайно предложил ей остаться в Англии. Если бы Филипп в союзе с герцогом Гизом решился начать «предприятие» — вторжение в Англию, — Мария оказалась бы на месте и смогла возглавить армию. К несчастью, Елизавета осознала, что может рассчитывать на лояльность Якова, не обещая ничего его матери, и делу не был дан ход.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.