ПЕРЕД ВОЙНОЙ С РОССИЕЙ (осень 1940 – весна 1941 г.)
ПЕРЕД ВОЙНОЙ С РОССИЕЙ (осень 1940 – весна 1941 г.)
Новый призрак замаячил на Востоке. Уже через две недели после вторжения во Францию распространилось мнение, что Гитлер не станет соблюдать мир с Россией. А в середине июля 1940 года на восток двинулись первые войска. В начале августа 1940 года в Берлине уже пошли разговоры по поводу войны на Востоке, но все подобные слухи решительно пресекались официальными кругами. Сам я не верил в официальные dйmenti и говорил себе следующее, что и записал ниже: «Попытка победить Англию посредством войны с Россией совершенно непрактична». В конце августа я писал следующее:
«Наши отношения с Россией начинают ухудшаться. Молотов заявил, что венгерско-румынский договор явился нарушением русско-германского соглашения о взаимных консультациях, кроме того, есть еще много вещей, которые мы не можем принять, в частности начало сближения рейха с Финляндией и оккупация Северной Норвегии». Не меньшим источником раздражения для России стало, конечно, подписание 27 сентября 1940 года Тройственного пакта Берлин – Рим – Токио.
Назначение этого договора заключалось в том, чтобы еще крепче привязать японцев к странам оси, с нашей точки зрения это означало предупреждение Соединенным Штатам, что если они вступят в войну, то им придется сражаться на двух фронтах, одновременно в Европе и на Дальнем Востоке. Однако и этот и другие договоры разрабатывались и заключались без моего участия, в обстановке строжайшей секретности. Я полагал, что договор с японцами имеет предупредительное значение и не задевает ничьих интересов.
Несмотря на то что СССР в нем не упоминался, русские имели все основания беспокоиться по данному поводу. Мне казалось, что в будущем мы не должны делать Москве подобные сюрпризы. Я также говорил, что, хотя у нас нет причин опасаться нападения России, Москва в таком случае может прислушаться к советам англичан и, кроме всего прочего, приостановить поставки, самыми главными из которых для нас было зерно. Тот факт, что объем германских поставок в Россию составлял порядка 200 миллионов марок, мог оказаться вполне благоприятным предлогом для этого. Я надеялся, что между сентябрем 1940 года и весной 1941-го военная активность поутихнет.
С возрастанием наших обязательств по договору изменилась и дислокация наших вооруженных сил. После начала войны площадь завоеванной нами территории на карте выглядела внушительно, но вместе с приобретением территорий увеличилась и нагрузка на наш бюджет. Однако ни Риббентроп, ни те, кто принимал ответственные решения, не отдавали себе отчета в этом, ибо были ослеплены конкретными и видимыми выигрышами.
В июне 1940 года Риббентроп, рассчитывая на длительный мир, который, как ему казалось, уже маячил на горизонте, задумал масштабные перестановки в министерстве, стремясь завершить то, чего не смог сделать Нейрат. Впрочем, и самому Риббентропу также не удалось достичь желаемого. Зная о всегдашнем недоверии Риббентропа к министерству иностранных дел и нашим зарубежным представителям, я говорил, что он должен сказать, на каких чиновников он не может положиться и кого должен уволить, чтобы честно работать с теми, кто останется. Каждый раз Риббентроп вспыхивал от моих слов и кричал на меня, что если бы он знал, кем он может заменить неугодных, то давно бы избавился от тех, кто его не устраивал. Теперь же, когда Франция была повержена, он решил провести свой план и заменить примерно дюжину послов в разных странах людьми из партии, а также уволить массу народу и из самого министерства иностранных дел.
В тот день, когда было подписано Компьенское перемирие, я почувствовал, что должен противодействовать выполнению этого плана и заявить, что, если этот план будет реализован, я подам заявление об отставке. Однако, как оказалось, Риббентропу не удалось заручиться согласием Гитлера, и его замысел рухнул. Некоторое время спустя он дал мне знать, что увольнения чиновников откладываются по крайней мере до тех пор, пока не будет заключен мир.
Из-за начала войны ряд дипломатических постов оказался вакантным. Как традиционно бывало, завоеванные и оккупированные страны во время войны обычно управлялись военными администрациями. Но Гитлер ввел огромное разнообразие систем для разных стран, и практически вышло так, что в каждой из них была своя собственная форма административной системы. Министерство иностранных дел почти не имело к этому отношения. Только с большим трудом нам удавалось сохранять офицеров правительственной связи, через которых мы могли влиять как на официальном, так и на личном уровне.
Оккупационная власть редко пользуется популярностью. Исключением можно считать Данию в 1940 – 1942 годах, когда там сохраняло свое влияние министерство иностранных дел, благодаря чему оккупационный режим здесь был даже менее жестким, чем в Бельгии, где во главе администрации находился генерал фон Фалькенгаузен, известный своей культурой.
В ходе французской кампании наши войска захватили множество военных и политических документов, которые были переданы в руки специальной Разыскной команды, учрежденной Риббентропом. Для изучения этих документов в Берлине отвели специальное здание, где начал работать штат экспертов под управлением посла фон Мольтке.
Некоторые документы относились к Швейцарии, и они повлияли на то, что Гитлер целенаправленно обратил внимание на эту страну, усилив свою неприязнь к ней. Документы ослабили позицию тех, кто, как и я, стремился удержать Швейцарию вне войны. В качестве самого убедительного довода я привел следующий: при нападении швейцарцы взорвут большие Сен-Готардский и Симплонский транзитные туннели (первый из них длиной 14,9 километра, шириной 8 метров, построен в 1872 – 1880 годах, второй – длиной 19,7 километра, шириной 5 метров, построен в 1898 – 1905 годах. – Ред.) под одноименными перевалами. Через эти туннели Италия получала от нас необходимый для нее уголь, без которого за короткое время ее экономика была бы парализована, отчего дуче вскоре пришлось бы заключить мир. Таким образом, мы не только, возможно, не заняли бы Швейцарию, но, несомненно, потеряли бы своего союзника.
Во время войны я не раз слышал об обеспокоенности швейцарцев публичными заявлениями Гитлера о намерении захватить их страну. Из сообщений наших дипломатов мы видели, что швейцарские власти верили в эти сообщения и принимали ответные меры. В то время я считал, что эти гитлеровские «приказы о выходе в поход» происходили под влиянием разговоров в ОКВ по поводу подготовки к оккупации Швейцарии. Однако в результате детального выяснения ситуации оказалось, что это не имело под собой никаких реальных оснований. Если бы намерение вторгнуться в Швейцарию действительно существовало, оно не осталось бы не замеченным нашими информаторами, находившимися в ОКВ.
К сожалению, театр военных действий расширился в другом направлении – в сторону Греции – конкретный и сенсационный факт, к сожалению. С тех пор многое было написано в Италии по поводу безответственности тех, кто инициировал эту кампанию, и прежде всего Чиано. Слетев с тормозов, итальянская политика нашла повод для применения силы.
С германской стороны последовало заявление, что итальянское правительство начало действовать, не предупредив нас. Это не совсем верно. В течение долгого времени мы чувствовали, что итальянцы что-то замышляют. В частности, 29 сентября, во время визита в Берлин, Чиано осторожно говорил мне, что скоро предстоит принять меры безопасности в Греции. Тогда я проинструктировал наше посольство в Риме, чтобы они держались настороже и предупредили нас вовремя. Когда месяц спустя, примерно 25 октября, нам из тайных источников стало известно, что вторжение начнется через несколько дней, я организовал ясный ответный демарш.
Я отправил недвусмысленные инструкции в Рим, заявив, что мы не позволим, чтобы наш союзник, слабый во всех отношениях, втягивал новые страны в войну, не посоветовавшись с нами, как с партнером. Риббентроп одобрил мое послание, но Гитлер сказал, что он не хочет стычек с Муссолини. Молчание Гитлера послужило для Италии косвенным сигналом реализовать свои намерения, совершив опасный шаг на Балканах. Хотя Гитлер и притворился, причем весьма неискусно, что греческая кампания застала его врасплох, очевидно, что он не до конца поверил, что Муссолини на самом деле решил начать военные действия.
Позже Гитлер описывал греческую авантюру (греки, остановив 200-тысячную итальянскую армию, перешли в контрнаступление и вышвырнули итальянцев из пределов своей страны, углубившись на территорию оккупированной итальянцами Албании. В ноябре в Грецию были переброшены и приняли участие в боевых действиях английские войска. – Ред.) и представившуюся ему возможность прийти на помощь Муссолини как счастливый промысел Провидения. Мне же казалось, что Божий промысел заключался бы в том, чтобы не позволить Муссолини самостоятельно действовать в Греции и позже самому войти на Балканы. Бросив все силы на подготовку русской кампании, Гитлеру следовало бы вести себя тихо. Если бы он так поступил, то, возможно, переключил бы амбиции русских на Средиземноморье и, таким образом, вовлек бы их в более серьезный конфликт с англичанами, считавшими эту зону сферой своих интересов. В результате Гитлеру удалось бы изменить расстановку сил великих держав на Востоке.
Мне можно возразить, что влияние Гитлера на Балканах с его согласия распространялось постепенно, как разливается капля чернил по промокательной бумаге. Ему следовало защищать Румынию в связи с ее значительными нефтяными ресурсами, экономические потребности войны могли неизбежно перевести Гитлера с одного завоеванного поля на другое. Было это или нет снова данью необходимости? Как и в случае нападения на Норвегию, единственным ответом на такие аргументы является то, что никому не следует развязывать войну и нужно делать все возможное, чтобы этого не случилось, если приходится сталкиваться с подобной дилеммой.
Поездка Молотова в Берлин в середине ноября показала, какой круг проблем предстоит решить Гитлеру перед тем, как начать действовать на Балканах. Визит рассматривался Риббентропом как дружественный и был ответным на его собственные визиты в Москву осенью 1939 года. Гитлер же отнесся к нему несколько по-иному. Как я уже писал, его мечта о достижении соглашения с Англией к концу лета 1940 года постепенно угасла, уступив место наполеоновской идее – «разбить Англию в России». Но сначала Гитлер решил еще раз испытать крепость «вечного» союза с СССР, заключенного в прошлом году. До сих пор Гитлер не видел оснований жаловаться на русских, с которыми у него практически не было расхождений в позициях и тем более конфликта интересов.
С моей точки зрения, визит народного комиссара иностранных дел мог означать поворот к лучшему, вопреки явно заметной неискренности, проявившейся даже во время встречи делегации на вокзале, где развевались полотнища со свастикой и флаги с серпами и молотами. Но вместо того чтобы привести к позитивному результату, визит Молотова ускорил созревание планов Гитлера, направленных против Советского Союза. Частично виной тому стал список пожеланий народного комиссара, с которым я смог познакомиться. Все это напоминало встречу между Александром I и Наполеоном в Эрфурте в 1808 году. Молотов выдвинул свои требования точно так же, как и во времена царского режима, только более вызывающе. Он сказал о потребности расширения к югу, к теплым морям, и необходимости учреждения баз в турецких проливах – это всегда было традиционной русской политикой и никого не могло удивить.
Более проблемной в существовавшей тогда ситуации оказалось требование Молотова принять в отношении Болгарии такие же гарантийные права, какие Гитлер уже предоставил Румынии, разделив таким образом сферу интересов на юге. Во время дискуссии Молотов выдвинул новый довод, подняв вопрос о свободном проходе советских кораблей за пределы Балтики. Во внешней политике Молотов казался настоящим мамонтом. Обещания Гитлера о разделе британских владений, когда Англия потерпит поражение, не произвели на него никакого впечатления.
С другой стороны, в Берлине весьма прохладно восприняли частые ссылки членов советской делегации на Бисмарка (в связи с русско-германской дружбой). Хотя внешне Гитлер выказывал некоторое расположение к Молотову, было видно, что последний не проявлял стремления прийти к какому-либо соглашению или вообще не был уполномочен его заключать.
На протяжении всего визита Молотова с обеих сторон ощущалось что-то неискреннее и искусственное. Переговоры шли трудно, поскольку стороны, образно выражаясь, говорили на разных языках. В замке Бельвю, где в Третьем рейхе обычно принимали высоких иностранных гостей, мы никогда не знали, с делегатом какого ранга приходится говорить. Советский посланник, дружелюбный инженер В.М. Скрябин – партийная кличка Молотов (сын приказчика из слободы Кукарка Вятской губернии в 1911 году поступил в Политехнический институт в Петербурге, однако позже не столько учился, сколько вел «кипучую революционную деятельность», за что в 1915 году был сослан в село Манзурка Иркутской губернии, в 1916 году бежал, а затем революция и «непримиримость и беспощадность в борьбе с антипартийными элементами выдвинули В.М. Молотова в ряды выдающихся деятелей партии и государства». – Ред.), – не имел представления о дипломатической профессии и не отличался коммуникабельностью. Во время церемонии проводов Молотова мне довелось отправиться на ангальтский вокзал в одной машине с русским послом, и тогда я заметил, что у него с собой небольшой чемодан. Когда я обратил на него внимание, посол признался, что, сопровождая Молотова, не знал наверняка, вернется ли домой. И в самом деле, вскоре его отозвали, и он навсегда исчез на обширных пространствах России. Его заменил воспитанный и интеллигентный кавказец Деканозов (В.Г. Деканозов родился в 1898 году в Баку в семье контролера нефтяного управления. Учился в гимназии, на медицинском факультете Бакинского института. С июня 1921 года – в ВЧК. До 1931 года на руководящих должностях в органах госбезопасности Азербайджана и Грузии. В 1931 – 1938 годах на ответственной партийной и государственной работе в Грузии. В 1938 году перешел в ГУГБ НКВД СССР (замначальника ГУГБ и начальник контрразвед. отдела и ИНО). Комиссар госбезопасности СССР 3-го ранга. С мая 1939 года замминистра иностранных дел СССР, с ноября 1940 по июнь 1941 года посол в Берлине. До 1947 года замминистра внутренних дел СССР, позже на других должностях. В июне 1953 года арестован в связи с «делом Берии» и позже расстрелян. – Ред.), с которым, как нам казалось, можно было вести переговоры.
Последствием бесплодного визита Молотова в Берлин стал обмен мнениями в письменном виде по инициативе СССР. В свою очередь, за ним последовала серия политических дискуссий между двумя странами. 18 декабря Гитлер дал указание Генеральному штабу сухопутных войск начать подготовку к нападению на Россию. Естественно, что министерство иностранных дел в известность не поставили. Сам же я сделал нужные выводы на основе частной информации, и, когда в конце декабря 1940 года Деканозов занял свой пост в Берлине, я уже верил, что Гитлер решил начать войну против России весной 1941 года.
Текущие дела между Германией и Россией я пытался решать таким образом, чтобы избегать любых жалоб или недопониманий. К моему сожалению, с Деканозовым было невозможно работать в такой доверительной манере, с какой в течение двух лет я работал с Хендерсоном; между нами так и не установились нормальные человеческие отношения. Одной из причин стал всегда присутствовавший при наших беседах переводчик, поскольку посол говорил только по-русски.
Весной 1941 года Гевель сказал мне, что Гитлер придерживается мнения, что рано или поздно нам придется с русскими воевать, а раз так, то надо начинать прямо сейчас. Наша армия, как говорил Гитлер, отмобилизована и простаивает. Необходимо провести всю кампанию «одним ударом». Мои знакомые, мнением которых я в других случаях дорожил, полагали, что война против России, хотя и не совсем желательная, оказывалась логическим следствием европейской войны как таковой. Некоторые военные верили, что кампания будет короткой и победоносной.
Сам же я без колебаний стал противником этой войны. В январе 1941 года я говорил и даже записал следующее: «Если мы можем убедить англичан, не начиная войну на Востоке, тогда нам не придется расплачиваться за такую войну. Если же нам не удастся склонить англичан на свою сторону, то и война на Востоке нам также не принесет пользы». И еще конкретнее, для простаков: «Не следует искать ссоры с новыми великими державами, не покончив с прежними врагами».
В начале 1941 года я дважды получил возможность представить Риббентропу свою позицию относительно общения с русскими. Первая из них случилась, когда фон Папен, являвшийся послом в Анкаре, посоветовал начать сближение с Турцией. Отвечая ему, я написал, что если бы у нас был выбор на Востоке, чего в настоящее время не наблюдалось, то и в этом случае Турция заняла бы лишь второе место в сфере наших жизненных интересов. Я писал это с тяжелым сердцем, ибо испытывал симпатию в отношении нашего старого союзника. Более значимыми для нас казались отношения с Россией. Позже, в марте 1941 года, когда встал арабский вопрос, я записал: «Единственной угрозой для Англии на арабских землях будет вторжение великих держав, например если бы Россия решила расширить свои границы в данном направлении в соответствии с русскими предложениями от ноября 1940 года». Но восстание в Ираке в феврале 1941 года (1 апреля 1941 года в Ираке произошел государственный переворот, направленный против колониального господства Англии, к власти пришло правительство Рашида Али Гайлани. В Берлине решили оказать помощь этому режиму через Сирию, французские власти которой подчинялись Виши. Спешно составлялись планы всеобщего восстания арабов против Англии (что-то вроде того, что сотворил Лоуренс Аравийский в ходе Первой мировой войны, но против турок). Однако Англия приняла меры. 1 июня английские войска вошли в Багдад, а 8 июля начались бои за Сирию, завершившиеся в июле. Сирия была поставлена под контроль Англии и Свободной Франции де Голля. – Ред.) имело совсем другие причины, германское министерство иностранных дел не имело ничего общего с вовлечением Ирака в конфликт.
Можно было подумать, что война против России не занимала наших итальянских союзников, ибо они никогда не высказывались по данному поводу. В то время они советовались с нами по политическим вопросам только тогда, когда им что-то было нужно или когда они хотели пожаловаться. Итальянские акции плохо котировались на германских биржах. Навещавшим меня в то время немцам я обычно иронически говорил, что оскорбить итальянцев означает нанести оскорбление Гитлеру, поскольку именно он хотел сохранить приятельские отношения с Италией, стимулируя ее в этом же направлении.
Теперь, когда уже целый год итальянцы были нашими союзниками, они вполне могли предостеречь нас, чтобы мы не начинали войну с Россией. Однако никаких предупреждений сделано не было. Напротив, Альфиери, с которым я за это время сблизился, говорил о кампании против России только как о предполагаемой; похоже, что он скорее хотел ее, чем был против.
Похоже также, что Италия рассматривала войну на Востоке как легкое дело. Если бы у нас возникли проблемы, итальянцы, возможно, и не сожалели бы, что Германия пострадала и пролила кровь. Сегодня из дневников Чиано известно, что 8 июня 1941 года Муссолини заявил, что ничего не имеет против того, чтобы русские немного пощипали немцев. Я же, в свою очередь, был несправедлив к итальянскому послу, когда позже напомнил ему, что война в России была «программой Альфиери».
Мы ошибались, принимая за чистую монету все, что слышали от итальянцев. Их политические амбиции никак не соотносились с военными успехами. Господин фон Риббентроп говорил мне в апреле 1941 года, что, к счастью, итальянцам нечем похвастаться в военном плане и нечего предложить нам в помощь. Нам от итальянцев было только нужно, чтобы их страна оказалась в нашем распоряжении как театр военных действий. Это казалось лучшим выходом из ситуации, чем если бы они стали сражаться на противоположной стороне. Таким образом, Риббентроп предъявлял нашим союзникам по «стальному пакту» и Тройственному пакту более умеренные требования, чем два года назад, когда мы вместе с итальянцами противостояли всему миру.
Конечно, мы не могли не восхищаться той степенью политического успеха, которого они достигли, несмотря на определенные недостатки военного, технического и экономического свойства. Звание великой державы они приобрели только благодаря своим политикам. Граф Вольпи ди Мизурата объявил на приеме в Берлине во время войны, что не следует беспокоиться, Италия будет сидеть на мирной конференции на стороне победителя. В 1943 году Нунцио, уже не в Берлине, говорил мне: «Муссолини перестанет быть итальянцем, если откажется от игры в солдатиков».
Другой наш союзник по Тройственному пакту, Япония, в марте 1941 года отправила своего министра иностранных дел Мацуоку в поездку по Европе. Я помнил этого энергичного, экспрессивного японца с короткой трубкой в зубах еще по работе в Женеве, он казался мне человеком склонным к сильным выражениям и грамотным решениям. Как и тогда, в данном случае он был со мной достаточно откровенен. После посещения Берлина и Рима, где он повидал обоих диктаторов, фюрера и дуче, он говорил мне во время обеда, что самым выдающимся человеком из увиденных им был римский папа Пий XII.
Свою точку зрения по поводу того, как нам следует разговаривать с японским министром, я изложил Риббентропу 24 марта следующим образом: «Мацуока по-прежнему настроен на взаимопонимание с Россией и считает, что именно мы побудили его двигаться в этом направлении. Чтобы не вызвать у него удивления и не потерять влияния на японскую политику, нам следует четко объяснить Мацуоке, в каком направлении могут развиваться наши отношения с Россией». На самом деле у меня сложилось четкое впечатление, что Гитлер и Риббентроп хотели оставить Мацуоку в неведении, чтобы избежать с ним разногласий. Я снова никого не смог убедить, и, к сожалению, Гитлер так и не был предупрежден, что японцы возражают против войны с Россией.
Спутник Мацуоки Сакамото выразился более ясно, заявив, что, как только Англия будет повержена, его правительство намеревается вторгнуться в Юго-Восточную Азию и что японцы сделали бы это наверняка, если бы мы высадились в Британии. Однако Гитлер требовал от японцев совсем другого. Он предложил Мацуоке через Риббентропа, чтобы Япония напала на Сингапур, проблему же России мы возьмем на себя, обеспечив безопасность японского тыла на севере.
Нам осталось неизвестным, какие выводы японский министр иностранных дел вынес из этих предложений. Из разговора, происходившего за столом во время обеда, я смог только понять, что, по мнению японцев, русско-германские отношения непоколебимы. Очевидно, что ни Гитлер, ни Риббентроп не предупредили Мацуоку о наших намерениях. Мне показалось, что подобный обман произошел преднамеренно. После заключения Портсмутского мирного договора (23 августа (5 сентября) 1905 года, по которому царская Россия усупила Японии Южный Сахалин, аренду Порт-Артура и Дальнего, Южно-Маньчжурскую железную дорогу, а также рыбные концессии в русских территориальных водах. – Ред.) границы с Россией оставались самой деликатной проблемой в японской внешней политике, особенно в современной ситуации, когда Япония глубоко завязла в Китае (оккупировав в 1931 – начале 1932 года Маньчжурию, Япония нарушила Портсмутский мирный договор 1905 года. – Ред.). Заключив в августе 1939 года договор с Россией, Гитлер нанес Японии болезненный укол. И теперь, спустя всего лишь два года, он хотел продолжать такие же маневры, только в обратном направлении, с темпераментным японским министром иностранных дел.
Происходившее казалось мне безответственной игрой, нельзя было так поступать с единственным нашим потенциальным союзником. Позволить Мацуоке вернуться домой в таком настроении, возможно, означало конец нашего союза с Японией в тот момент, когда Гитлер должен был вторгнуться в Россию. Подобную нелояльность японское правительство могло счесть непростительной и использовать представившуюся им возможность, чтобы переметнуться в другой лагерь.
Поэтому, не мешкая ни минуты, я сделал так, чтобы Мацуока усомнился в истинности безоблачной картины русско-германских отношений, нарисованной Гитлером и Риббентропом. Я побеседовал с японским послом Осимой. Он передал мои слова Мацуоке в поезде, следовавшем из Берлина во Франкфурт-на-Одере.
Не знаю, в какой мере мои слова повлияли на заключение японо-советского пакта о нейтралитете, который японский министр иностранных дел подписал в Москве (13 апреля 1941 года. – Ред.) по пути домой. Если это было действительно так, я не стану жалеть о предпринятом мною шаге. Японии приходилось рассматривать как врагов Англию и Америку и не хотелось навлекать на себя враждебность со стороны России. В подписанном сторонами соглашении все было закономерно, оно соответствовало политическим реалиям. Не говоря обо всем прочем, я заметил в своем дневнике 14 апреля: «Если подвиги японцев помогут удержать Гитлера от войны с Россией, то следует только порадоваться этому. Я продолжаю верить, что русские не стремятся вступать в войну с Германией, даже если бы Сталин и не обнимал публично нашего посла на вокзале со словами: «Мы должны оставаться друзьями».
Возможно, инициатором заключения этого договора стал не Мацуока, а Сталин. А за неделю до этого наступил момент истины на Балканах. До этого к Муссолини так и не пришла удача на греческом фронте. Удачно начавшись в конце октября 1940 года, итальянское наступление захлебнулось, как говорили, из-за дождей, неумения итальянских генералов и, главное, упорной обороны греков. Гитлер высмеял Муссолини за отсутствие военных способностей и не торопился помогать ему. Дальнейшие события развивались следующим образом. В середине декабря Уинстон Черчилль объявил в палате общин, что Англия окажет поддержку Греции. В начале марта 1941 года английские войска высадились на греческой территории (английские войска начали перебрасываться в Грецию и принимать участие в боевых действиях уже в ноябре 1940 года. – Ред.) и действовали там, пока, наконец, Гитлер 6 апреля 1941 года не поспешил на помощь воевавшим здесь итальянцам.
Мне дали болезненное поручение объяснить греческому послу Ризо-Рангабе, дипломату старой школы, что мы больше не можем оставлять в беде наших союзников по «стальному пакту». Когда после начала войны он вместе с женой решил перебраться в Швейцарию, наше главнокомандование помешало ему покинуть Германию. Я попробовал помочь Ризо-Рангабе, но не смог. Вопреки всем правилам международного этикета, ему пришлось жить в Виттенберге на Эльбе.
Другое событие, произошедшее 6 апреля 1941 года, оказалось более брутального свойства. Вначале Гитлер проявлял понимание итальянской ранимости в отношении Югославии. Но когда два югославских министра, после длительных переговоров подписавшие Тройственный пакт, были после возвращения в Белград арестованы и когда одновременно принца-регента Павла принудили отречься от престола, Гитлер посчитал, что ему нанесли личное оскорбление (25 марта 1941 года премьер-министр Югославии Цветкович подписал в Вене протокол о присоединении Югославии к Тройственному пакту. 27 марта прорусски и проанглийски настроенные офицеры во главе с генералом Симовичем совершили переворот и взяли власть в свои руки. 5 апреля новое югославское правительство подписало договор о дружбе и ненападении с СССР. – Ред.).
Спустя несколько часов после получения известия о перевороте в Белграде он решил, не говоря ни слова Муссолини и без всяких предварительных переговоров, выступить против Югославии. В качестве даты наступления избрали 6 апреля, тот же самый день, что предназначался для вторжения в Грецию.
В то же самое время, когда Гитлер начал войну против этих двух стран, граф Шуленбург сообщил нам из Москвы, что Министерство иностранных дел СССР довело до его сведения, что они заключили договор о ненападении и дружбе с правительством, совершившим переворот в Белграде. Несмотря на вежливую форму преподнесения нам этих новостей, случившееся показалось предупреждающим сигналом, первым раскатом грома в грядущей русско-германской грозе. В тот момент мне казалось, что образование Юго-Восточного фронта стало «подарком для Англии».
Наша информация о положении в Англии и настроениях населения была далеко не полной. В начале 1941 года через Швецию и нашего посла в этой стране князя Видского (Вильгельм, князь Видский (1876 – 1945), в 1913 году его, германского офицера, европейские державы избрали на албанский трон. Был коронован в феврале 1914 года, но из-за внутренней нестабильности покинул Албанию, не отрекаясь от трона. В годы Первой мировой воевал в составе германской армии, а в 1923 году был назначен послом Германии в Швеции. – Ред.) до нас дошли сведения, что Англия хочет организовать встречу Яльмара Шахта и Монтегю Нормана (Яльмар Шахт (1877 – 1970) – выдающийся экономист и финансист, президент рейхсбанка; Монтегю Норман – управляющий (директор) Английским банком, видный сионист. – Ред.), чтобы обсудить проблему германо-англо-американского взаимопонимания. Казалось, что в Англии возникло двойственное отношение к тому, что происходило, и делались попытки урегулирования ситуации.
Сам же я подумал, что попытка такого рода может оказаться полезной, потому что, во-первых, всегда следует пытаться установить контакты с противником. Во-вторых, потому, что германские лидеры, образно говоря, двигались по односторонней улице в направлении Москвы и переговоры с западными державами могли бы столкнуть их с этого пути. Правда, вскоре выяснилось, что за этим предложением не скрывались серьезные намерения.
Поэтому я симпатизировал тем мотивам, которые побудили рейхсминистра Рудольфа Гесса, оказавшегося перед войной с Россией, так сказать, «у позорного столба», предпринять в начале мая 1941 года свою рискованную попытку сохранения мира (неся мир, если так можно выразиться, «на крыльях»). Всем было известно, что Гесс преследовал всех за слухи о мире и даже однажды, в соответствии со своим положением, говорил об этом и со мной. Я расценил его последнюю попытку как наивную, неэффективную, даже вредную и никоим образом не отвечавшую поставленной задаче. Возможно, Гесс был даже убежден, что действует в соответствии с намерениями Гитлера. Мне было искренне жаль, когда его старые друзья впоследствии приписывали ему другие недостатки, помимо повреждения ума.
В середине мая, когда Гесс отправился в Англию, наши отношения с Россией в некотором смысле стали спокойнее. Наш посол сообщал, что Москва не ищет неприятностей. Грубый тон зимних высказываний Сталина сменился более примирительным. Вскоре после обнародования нового договора о дружбе с Белградом Сталин выслал югославского представителя из Москвы. Похожим образом он вскоре поступил с норвежским и бельгийским послами. Таким образом, Сталин вновь попытался установить с нами дружественные отношения. Опасаясь, что Гитлер может не поверить в такую перемену позиции или проигнорирует ее, мы отправили ему меморандум, составленный послом Шуленбургом и нашим опытным военным атташе генералом Кестрингом, в котором содержались возражения против войны с «неуловимой и призрачной» Россией.
Хотя к тому времени я уже не рассчитывал достичь своих политических целей через Риббентропа, все же я связался с ним по данному вопросу. 21 апреля Риббентроп отправился в Вену на встречу с Чиано. Я не видел его достаточно долго, а он не хотел давать свое согласие, когда я сказал, что хочу навестить его в Вене. И я отправился туда вопреки его желаниям, и, когда мы начали беседовать в отеле «Империал», я заставил его начать разговор по теме, представлявшей для нас обоих главный интерес, то есть о России.
Я поддержал Шуленбурга и Кестринга, противодействовавших войне в России, и заявил Риббентропу, что «эта война станет бедствием». Я хотел, чтобы Риббентроп ни в коем случае не смог в дальнейшем заявить, что его собственное ведомство не предупреждало его. Он промолчал, но весь его вид показал, что он также обеспокоен данной проблемой.
Спустя неделю по телефону меня информировали из Зальцбурга, что Риббентроп занят составлением меморандума для Гитлера, посвященного русской проблеме. В телеграмме предписывалось, чтобы я незамедлительно сообщил о своих доводах против войны. Для выполнения задачи мне отводился всего час. Используя фразы, которые можно было дать без шифровки телеграфисту, я в сжатой форме изложил на полутора страницах те доводы, которые, как я полагал, могли произвести впечатление на Гитлера. Прежде всего я выступил против того, что мы сможем «разбить Англию в России».
«Я, разумеется, считаю, что в военном плане мы вполне сможем наступать на Москву и дальше. Но я сильно сомневаюсь, что мы сможем использовать наши достижения против хорошо известного пассивного сопротивления славян. Кроме того, я не вижу в русской империи никакой потенциально эффективной оппозиции, которая могла бы занять место коммунистической системы... Следовательно, нам, возможно, придется столкнуться с неизбежностью сохранения сталинского режима в восточной части России и в Сибири... Таким образом, окно к Тихому океану будет для нас закрыто. Нападение же Германии на Россию даст Англии моральные стимулы...»
И так далее.
Мне не довелось увидеть, что добавил к сказанному мной Риббентроп перед отправкой документа Гитлеру. Я только узнал, что он полностью одобрил план войны против России. Риббентроп снова упрекнул меня, что я придерживаюсь иной позиции, когда пришло время великих решений. Как он заметил, в первый раз я это сделал осенью 1938 года, во второй раз – в октябре 1939-го, и теперь это произошло в третий раз. На что я смог только ответить, что, поскольку мое сопротивление войне с русскими всем известно, большинство из тех, кто думает так же, как и я, просто не осмеливаются высказать свои взгляды открыто.
Я подозревал, что Гитлер не доверяет военным и хотел бы, чтобы они сражались далеко на Востоке, так чтобы его люди могли полностью контролировать ситуацию в рейхе. Во второй половине апреля он заявил Шуленбургу, что германские послы всегда выступали против войны с теми странами, в которых они были аккредитованы.
В данном случае Гитлер так же бесстыдно лгал Шуленбургу (как когда-то Мацуоке), что немецкие военные приготовления на Востоке носят оборонительный характер. Только перед самым началом войны он снова принял Шуленбурга и заявил ему: «15 августа 1941 года мы будем в Москве, а 1 октября 1941 года война в России закончится». 1 мая 1941 года информатор из штаба Гитлера сообщил, что Гитлер заявил буквально следующее: «Мы покончим с Россией, не прерывая подготовки к войне с Англией. Англия падет в этом же году, независимо от того, начнется война в России или нет. Даже если Британская империя сохранится, Россию необходимо обезвредить».
В первой половине июня 1941 года мы с женой провели несколько дней в Будапеште по приглашению венгерского министра иностранных дел Бардоши. Хорти с супругой любезно принял нас в своей личной резиденции Кендереш (поскольку мы оба пришли в политику из военно-морского флота). Я живо помню те дни, потому что в последний раз нам довелось увидеть цветущую мирную страну.
Вскоре и Венгрия оказалась втянутой в водоворот. В политическом смысле я никогда не соглашался со стереотипными и слишком прямолинейными притязаниями Венгрии на все те земли, что находились под властью короны святого Стефана. Но как долго могла она продержаться, оказавшись между жерновами? С гордым достоинством она приняла свой жребий, и я до сих пор сожалею об этом. Сам Бардоши умер как мужчина.
Примерно в середине июня Гитлер, не прибегая к помощи министерства иностранных дел, информировал Венгрию и Румынию, а также Финляндию и Словакию о дате начала русской кампании. В то же время был подписан договор с Турцией, предусматривающий наше обоюдное невмешательство в дела друг друга. Мне он показался чистой формальностью, поскольку трудно было поверить, что турки станут безучастно смотреть на русско-германскую войну.
18 июня 1941 года, за четыре дня до вторжения, русский посол попросил меня принять его. Гитлер и Риббентроп находились в Берлине, и их главным беспокойством было то, что в последний момент Сталин сделает какие-то шаги к примирению и таким образом помешает осуществить задуманное. Они велели держать на станции под парами локомотивы и намеревались покинуть город в особых поездах, если бы русские выступили с чем-то значительным.
Но Деканозову ничего не было об этом известно, и похоже, его это совсем не волновало. Мы просто обсудили некоторые рутинные проблемы. Теперь, на грани войны, когда Гитлер затаился, как тигр перед прыжком, я мог разговаривать с Деканозовым только о пустяках. Если бы в разговоре с ним я допустил политическую неосмотрительность, это уже не могло предотвратить бедствия. Прежде всего это привело бы к тому, что русский фронт был бы приведен в состояние боевой готовности, что отняло бы дополнительные жизни германских солдат.
В ночь с 21 на 22 июня Деканозов снова навестил меня, на этот раз чтобы пожаловаться, что германские самолеты нарушают границу, однако мне снова пришлось ограничиться формальной беседой. Спустя пять часов, в 3.30, уже утром 22 июня 1941 года, Риббентроп снова принял посла, чтобы поставить его в известность, что война началась. Как рассказывают, Деканозову пришлось проявить настоящую дипломатическую выдержку.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.