БЕРЛИНСКАЯ ЗИМА (1938/39)
БЕРЛИНСКАЯ ЗИМА (1938/39)
Вернувшись со Средиземного моря, я попросил Риббентропа объясниться по поводу отношений между нами. Он попытался уклониться от темы, заявляя, что я заработал у Гитлера репутацию пораженца и что ему пришлось защищать меня. Возможно, это и было правдой, но я не исключал, что Гитлер составил свое мнение обо мне на основе бесед с Рудольфом Гессом.
Перед Мюнхенской конференцией мне временами казалось, что Гитлер прислушивается ко мне. Даже если это и было не так или было в течение недолгого времени, нужен ли я сейчас, когда мир был установлен? В этом не приходилось сомневаться, когда в декабре 1938 года я вернулся на службу, и, ведя изнурительную борьбу с разбойниками в сфере внешней политики, я начал новое предприятие, более значительное, чем Мюнхенский договор.
Непросто оказывалось определить, что замышляет Гитлер. Только после некоторого знакомства с ним я начал понимать, каким необычайным даром притворства он был наделен. Фюрер обладал техникой, позволявшей изображать любое эмоциональное состояние: возбуждение, искреннее негодование, простодушие, озабоченность чужими несчастьями, почтение. Любой, кто не слышал из других источников, что Гитлер на самом деле думает о правах человека и высших нормах морали, легко поддавался его обаянию актера.
Когда Гитлер разговаривал со мной наедине, что происходило редко, мне казалось, что он прислушивается ко мне, хотя и без особенного интереса. Мой прямолинейный взгляд на вещи утомлял его, ведь он жил, подчиняясь своим чувствам, позволяя себе руководствоваться инстинктом. Размахивая руками в воздухе и заламывая пальцы, он как бы черпал свое вдохновение от окружающих. Похоже, что он забывал содержание прошлой беседы или убеждал себя, что некоторые факты верны, в зависимости от ситуации.
Между нами не существовало личных контактов. Встречаясь, я сталкивался с его жестким взглядом, он редко приближался ко мне по своей воле, практически не вступая в беседу. Однажды, уже во время войны, он справился о моем здоровье. Я ответил: «Лучше и лучше». Испытующе взглянув на меня, Гитлер попытался понять, что это значит, не смеюсь ли я над ним, но ничего не сказал. Он чувствовал себя не в своей тарелке со мной, очевидно рассматривая как инородное тело, возможно, как неизбежное зло рядом с Риббентропом.
Гитлер чувствовал себя непринужденно только в обществе своих верных последователей, связанных с ним еще до прихода к власти, говоривших на баварском наречии и помнивших их прошлые деяния. Вместе они выпивали, но для Гитлера это не означало расслабиться, поскольку на таких сборищах он никогда ничего не пил.
Однажды, на борту «Грилле», я видел, как он пьет особое пиво, варившееся специально для него. Полюбопытствовав, я попросил налить мне немного. Могу только сказать, что любой, кто питал привязанность к подобной дряни, должно быть, числился в союзе с дьяволом. Все, что нравилось Гитлеру, – книги, масштабная архитектура, оркестровая музыка (прежде всего произведения Вагнера, но также и таких композиторов, как Легар! – Ред.) – вовсе не прельщало меня.
За его столом никогда не было обычных человеческих разговоров. Чаще обсуждались технические проблемы. Суждения Гитлера по поводу той или иной личности всегда отличались едкостью и умалением ее достоинств. Он был совершенно лишен таких качеств, как терпимость и юмор, не говоря уже о критическом отношении к самому себе или умении со смехом относиться к происходящему.
Часто продолжают спрашивать, как случилось, что такой серьезный народ с высокими стандартами, как немцы, смог попасть под обаяние Гитлера. Почву для взлета такой личности подготовили несколько причин: провалы демократического режима, установившегося после принятия Веймарской конституции, серия унижений, пережитых Германией после Версаля, отсутствие равных прав для страны среди других держав, безработица, рост нищеты и религиозный вакуум.
Даваемые Гитлером обещания необычайно соответствовали господствовавшему тогда настроению разочарования и всеобщего упадка. Сказанное им представляло мешанину правды и лжи, реального и выдуманного, прикрытую его самоуверенностью и неутомимой энергией.
Все сказанное, конечно, в полной мере не объясняет притягательность личности Гитлера. Такая ментальность иногда казалась совершенно чуждой немецким массам, к которым он обращался. Даже мне было трудно характеризовать его как немца. Но иногда именно негерманские черты оказывались его тайным оружием. Если бы он попытался проявить свои трюки в Австрии, они оказалась бы малоэффективными. В Чехословакии такой тип поведения был никому не интересен. Скромные, склонные к простодушию в вопросах политики немцы позволили себя увлечь совершенно незнакомому им человеку. И все это происходило в то время, когда немецкий народ называл своим мучителем Наполеона.
Гитлеру не нравился Берлин. По большей части он находился в Берхтесгадене, в своей резиденции Бергхоф. В то время не существовало правительства в привычном смысле этого понятия, с традиционными заседаниями кабинета министров. Управлявшие своими ведомствами министры могли в течение нескольких месяцев и даже лет не иметь возможности поговорить с Гитлером.
Уже в начале 1938 года был учрежден штаб оперативного руководства при Гитлере (входящий в состав Верховного главнокомандования вооруженных сил (ОКВ). – Ред.). Все решения принимались только там, при одобрении Гитлера, как рейхсканцлера (а также президента, главнокомандующего и фюрера (то есть вождя) немецкого народа. – Ред.). Иногда дело просто отодвигалось кем-то в долгий ящик.
Искусство министров состояло в том, чтобы подгадать удобный час или минуту, когда Гитлер начинал беседу, и затем вбросить осторожно ремарку, которой затем придавалась форма «распоряжения фюрера». Достаточно было произнести за столом, что испанский генералиссимус Франко оказался слабым человеком, который в Германии «в лучшем случае возглавил бы партийный блок», и тотчас, как вихрь, это сообщение промчалось ко всем партийным чиновникам и министрам, и акции Испании на немецкой фондовой бирже резко упали в цене.
Чтобы постоянно быть информированным о мнении Гитлера, все организации имели собственных представителей в его штабе. Здесь постоянно находились адъютанты командующих армией и морским флотом. Геринга представлял генерал Боденшатц, а Геббельс посещал Гитлера лично. Риббентроп, постоянно наблюдавший за Гитлером и даже как бы сделавший из него объект изучения, ввел в его ближайшее окружение своего homme de confiance{Доверенный человек.} Гевеля, позже ставшего послом.
Кроме того, Риббентроп, когда только мог, сопровождал Верховного главнокомандующего во всех его передвижениях. Обычно он селился неподалеку, в получасе или часе езды от места жительства Гитлера, поскольку тот далеко не всегда хотел его видеть рядом с собой. Так Риббентроп находился поблизости, готовый появиться на сцене в любой момент.
Вот так и случилось, что я часто оставался в Берлине один с иностранными послами и посланниками, вынужденными гадать, что же планируется в нашей внешней политике, или ловить грубые высказывания Верховного главнокомандующего.
Вплоть до осени 1938 года я не оставлял попыток повлиять на развитие политических событий обычным образом, как министр иностранных дел. С зимы 1938/39 года мои записи о подобных усилиях становились все реже. Мне пришлось искать иные пути. Полагаясь на проницательность некоторых иностранных дипломатов, я позволял себе откровенно разговаривать с ними, что в то время не было принято. Конечно, я невольно подвергал себя большому риску.
Во времена Третьего рейха искусство дешифровки достигло особых высот. Под прямым руководством Геринга оно было доведено до такой степени совершенства, что мы могли читать половину телеграмм, отправлявшихся иностранными дипломатами, находившимися в Берлине. Меня весьма заботили положительные и отрицательные стороны процесса дешифровки. Конечно, информация оказывалась весьма полезной, если иностранные дипломаты собирались совершить демарш, а мы, заранее зная, что они собирались сказать, готовили ответ еще до того, как они переступали порог нашего министерства. Кроме того, мы могли проверить, насколько точно они сообщали о ходе переговоров своим правительствам.
Существовала и другая сторона медали. Было весьма сложно вести доверительные беседы, не предназначенные для ушей Гитлера, Геринга, Риббентропа и прочих, с представителями тех стран, шифры которых нам были известны. Меня все время подмывало дать совет итальянскому послу заменить его шифр. И адмирал Канарис однажды фактически сказал своему итальянскому коллеге, что нам известен ключ к его шифру, что, впрочем, не имело никаких последствий. Так и не предупредив никого, я только смог попросить Аттолико не упоминать моего имени в телеграммах, что могло сказаться на моем положении. Правда, главный секретный код англичан остался нам неизвестен. Но, даже несмотря на данное обстоятельство, Хендерсон был осторожен и не упоминал меня в телеграммах, где давалась деликатная информация.
Проводившее дешифровку ведомство, так называемое Forschungsamt (Исследовательское бюро), также прослушивало и телефонные разговоры. Поэтому все семейные скандалы и компрометирующие происшествия, возникавшие в жизни иностранных дипломатов, становились известными представителям партии, которые полагали, что подобные вещи составляли часть повседневной жизни в министерстве иностранных дел. Им оставалась неизвестной этическая и часто трагическая изнанка жизни людей этой профессии.
Одним из результатов подобного вмешательства оказалось то, что Гитлер и Риббентроп ввели более строгий режим секретности, минимально затронувший их собственные ведомства. Предполагалось, что распоряжения, адресованные Риббентропу или мне лично, я не должен был никому показывать без специального разрешения министра. Риббентроп считал совершенно неправильным, чтобы министерство иностранных дел информировалось о намерениях правительства. Но в то же время никто не обращал внимания на то, что Риббентроп показывал эти распоряжения всем без разбора, включая и адъютантов Гитлера. Во время войны только четырем или пяти чиновникам из всего министерства иностранных дел разрешалось слушать иностранные радиостанции. Считалось, что руководству политического ведомства, например помощнику статс-секретаря Верману, не полагалось слушать иностранное радио.
Подобные меры, возможно, вполне соответствовали уровню мышления партийной верхушки. Умственные способности этих людей не позволяли отличить значимое от второстепенного, секретное от тайного. Я даже говорил, что иностранные дипломаты в Берлине могли бы узнать самую последнюю информацию у любого прохожего.
В своих воспоминаниях о том времени, когда он был послом в Берлине, Франсуа-Понсе жалуется на секретность, которая практиковалась в Третьем рейхе, в частности, он пишет, что получать достоверную политическую информацию было чрезвычайно сложно. Сказанное им верно по отношению к некоторым неожиданным поступкам Гитлера, но, помимо этого, книга Понсе действительно является ярким свидетельством того, насколько много может увидеть внимательный наблюдатель.
Сам же я также получал выгоду от многословия партийных кругов, благодаря которому мог получать информацию для оказания влияния на них. Во время помпезных и военизированных банкетов в рейхсканцелярии, на всех партийных праздниках и съездах меня не оставляло тяжелое чувство от лицемерия и подозрительности присутствующих. Здесь не было ни австрийской чистосердечности, которую Гитлер мог принести с собой из Вены, ни простого буржуазного наслаждения едой и крепкими напитками. В этих залах ничего не осталось от элегантности и духовности, царившей, когда канцлерами был Бюлов и даже его преемник Герман Мюллер. Обычно собиралось множество гостей, многие не знали друг друга, не представляли даже дам, оказавшихся рядом за столом.
Двойственность поведения в партии и государстве была ярче всего заметна у работавших в разных ведомствах представительниц прекрасного пола, гораздо выраженнее, чем у мужчин. Несчастье ожидало того, кому доводилось сидеть за столом рядом с дамой, придерживавшейся принципа, что партии следует командовать государством. Бесспорно, многие дамы разбирались в тайнах кухни гораздо лучше, чем повара Гитлера. За маленькими круглыми боковыми столиками, рядом с большим подковообразным столом специально сидели молодые девушки, чтобы в соответствии с полученными инструкциями поддержать компанию, когда гости начинали расходиться.
Конечно, по многим причинам мне следовало держаться подальше от подобных празднеств. Но в то же время было невозможно вообще не посещать их, поскольку ничего нельзя было сделать без личного вмешательства. Я настаивал, чтобы мои знакомые в министерстве, особенно молодые люди, вступали в партию. Сам же я искал встреч в узком кругу с теми, кто обладал правом решения, или, по крайней мере, добивался, чтобы они знали о моем существовании.
Вскоре Риббентроп озаботился проблемой униформы для министерства иностранных дел. Апробировалось множество моделей, и мой гардероб в ближайшее время пополнили голубые, черные и серые пиджаки и жилеты, здесь же расположились бриджи и брюки, сапоги для верховой езды, кинжал, сабля и множество декоративных пустячков.
Я удостоился чести появиться во время своей первой аудиенции у римского папы в забавной униформе с золотыми пуговицами, ремнем с портупеей и в жесткой шляпе. Позже я быстро отверг эту форму и носил вместо нее обычный костюм. Следует добавить, что в других странах также старались придумать свою униформу для дипломатов, представлявшую нечто среднее между формой армейского майора и кинематографического коммивояжера. Форма Риббентропа отличалась особым рисунком, на рукавах у него был вышит глобус, на котором сидело нечто напоминавшее орла. Однажды он сказал мне, что в рисунке также были руны, вместе с глобусом они должны были «обозначать министерство иностранных дел, направляемое Гитлером», возможно, он воспринимал наше ведомство как символ мировой активности Великого Германского рейха.
Вся отмеченная мною активность, в том числе и связанная с министерством иностранных дел, не распространялась на подконтрольную немецкую прессу. Сам я прекратил читать немецкие газеты, относясь к прессе скорее отрицательно, чем положительно. Все считали, что нельзя верить печатному слову, главное, чтобы не было бестактности и предвзятых сведений. И издатели страдали оттого, что их ограничивают в их деятельности, и прежде всего от монотонности постоянно повторяемых идей. Газетчики всегда гонялись за официальными сообщениями, боясь опубликовать что-либо без одобрения властей.
За исключением Schwarze Korps, издаваемой под эгидой СС и, следовательно, находившейся на особом положении, вряд ли нашлась бы хоть одна газета, осмеливавшаяся выступить с критикой официальных сообщений, высших партийных или любых других чиновников. Поддерживать официоз означало недопущение никакой критики. Вот почему падение ближайшего сподвижника Гитлера Рудольфа Гесса в мае 1941 года показалось таким фантастичным: вчера он был полубогом, а сегодня чуть ли не идиотом, которого все жалели.
В предвоенной Германии множество вещей могло поразить приезжавших иностранцев. Улицы были чистыми, транспорт прекрасно организован, поезда ходили по расписанию, нигде не было безработных или нищих. Высокий уровень поддерживался в театрах, на концертах и на выставках, хотя они и страдали от ограничений, налагаемых партией. Продовольствие распределялось в достаточных количествах и было в изобилии.
И только при пристальном взгляде становилось ясно, насколько обманчиво первое впечатление. За внешне приглаженным фасадом скрывалась деятельность полиции, любое столкновение с которой было опасным. Что касается меня самого и моей семьи, мы предприняли все необходимые предосторожности, убедившись в том, что в случае неожиданного обыска ничего компрометирующего найдено не будет.
Насколько мы слышали, методика допросов отличалась особой жестокостью, подозреваемые могли просто исчезнуть. На информаторов не смотрели свысока, их награждали, таким образом поощряя доносительство. Все меньше и меньше люди верили в правосудие.
Нам было известно о существовании концентрационных лагерей, но мы не знали, кто в них находится. Мы даже не подозревали о том, как человеческая жизнь может подвергаться систематическому унижению и что совершались такие зверства, о которых стало известно только после войны. Мы же даже не могли представить, что гестапо оказалось способным на такие вещи. Верно (и это ужасно), что людей держали в неведении по поводу того, что происходило до и после судов. Правда, все могли видеть, как вывозили евреев и полукровок, обращаясь с ними весьма сурово. Не могли остаться незамеченными и вероломные игры, затеянные с протестантскими церквями, те жесткие меры, которые применялись по отношению к католической церкви и ее собственности.
В свете всего сказанного естественным оказывалось стремление помочь, насколько это было возможно, по собственной инициативе или будучи принужденным к этому. Моя жена практически превратилась в учреждение, оказывая помощь тем, кто в этом нуждался. Если она встречалась на приемах с какой-либо важной партийной шишкой, то пользовалась возникшей возможностью, чтобы ходатайствовать в пользу решения трудной проблемы или замолвить словечко в защиту церквей и их учреждений. Когда партийцы отказывались помочь, то происходило это потому, что они просто боялись изменить нацистским принципам. Прославление грубости и жестокости было частью духа того времени.
Меня самого также одолевали просьбами, чаще всего они исходили со стороны церковных кругов. Власть государства больше не основывалась на этических принципах. Единственным оставшимся бастионом являлось следование традициям, личным или семейным, иногда церковным. Сказанное относилось и к партии, она это ощущала, вот почему нацисты прежде всего нападали на христианство и семейные ценности.
Воскресенье теперь отводилось не семейным обедам, а партийным делам. Для партийных церемоний установили специальные музыку, флаги, медали, все виды формы и другие обряды, часто скопированные с ритуалов Римско-католической церкви. Однажды, когда я уже находился в Риме, один немецкий священник сказал, что его особенно беспокоят нацистские ритуалы, поскольку они сильно воздействуют на недалеких людей, находившихся под их впечатлением. Так называемый нацистский «взгляд на мир» оказывался более опасным, чем влияние церкви.
Конечно, совершенной иллюзией было то, что рейхстаг осуществлял какой-либо контроль над государством, он собирался только для того, чтобы «получить решения от правительства рейха». Он выслушивал и одобрял их (иногда подтверждая свое мнение аплодисментами), но мне ни разу не довелось увидеть, как здесь голосуют. У меня было собственное место на правительственных скамьях, и я обычно занимал его, когда происходил диспут по поводу старшинства. Так, в первую очередь Риббентроп полагал, что он должен главенствовать над всеми прочими министрами.
Что же касается меня, то я предпочитал занимать место где-то сзади, там, где бы я не слишком бросался в глаза. Обычно, когда кто-то говорил о Гитлере или когда принимались правительственные постановления, было принято аплодировать. В этом случае легко было оказаться в затруднительном положении, поэтому я стремился избежать подобной ситуации как только мог.
Понятно, что при каждом удобном случае я старался избегать заседаний в рейхстаге. Чтобы оставаться достоверным, замечу, что заседания, как правило, посвящались международной политике, поскольку к 1938 году Гитлер отошел от своих ранних концепций, связанных с социальными вопросами. Эту сферу деятельности он оставил на усмотрение государственных и партийных органов, сосредоточившись на военных проблемах и задачах, связанных с внешней политикой. Именно в этих вопросах он оставался наиболее страстно заинтересованным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.