Глава IV ПРИХОД ЕГИПТОЛОГОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IV

ПРИХОД ЕГИПТОЛОГОВ

У истоков египтологии стояли три человека: один император, один художник и один филолог. Император с 387 000 солдат и 175 учеными, художник со множеством разнообразнейших талантов, филолог, прекрасно знающий мертвые языки и невероятно упорный. Все трое, а также солдаты и ученые по случайному стечению обстоятельств были французы.

Собственно, император еще не был императором, ему лишь предстояло им стать. Он был одним из генералов Французской республики, торжественно провозгласившей, что никогда не прибегнет к агрессии, и в свои двадцать девять лет уже имел за плечами успешную войну в Италии, которую вел во имя все той же республики. В голове у него зрели честолюбивые планы, и он даже не находил нужным особенно скрывать их: генерал мечтал стать новым Цезарем. Правительство республики охотно приняло его предложение захватить Египет. Оно надеялось тем самым убить сразу не двух, а трех зайцев: прежде всего избавиться от «этого корсиканца Бонапарта», во-вторых, приобрести для Франции бывшую «житницу Рима» и, в-третьих, нанести удар могуществу Англии на Востоке.[24] И потому Наполеону предоставили больше солдат, чем их было у Александра Великого, когда тот отправился на завоевание мира, а также необходимые суда, пушки и деньги. Ему разрешили взять с собой и «штатских ученых», которых он выбрал сам по примеру Александра: историков, географов, востоковедов, инженеров, чертежников и других специалистов. Наполеон всегда любил окружать себя людьми, знавшими больше, чем он; он надеялся, что своими советами и проектами они помогут ему в освоении завоеванных земель. Кроме того (как Бонапарт объяснил на ученом собрании во Французском институте), они смогут заниматься сбором научных материалов для собственных нужд. Он всегда предоставлял им всестороннюю помощь и охрану. Так, перед каждым сражением Наполеон не забывал отдать приказ: «Ослы и ученые — в середину!»

19 мая 1798 года Бонапарт вместе со своим экспедиционным корпусом отплыл из Тулона и 1 июля, после краткой остановки на Мальте, которую не преминул присоединить к Франции, прибыл в Александрию. Тогда это был городок с 5000 жителей, давно потерявший свою былую славу. На другой день Бонапарт высадился на берег и взял город с первой атаки. После короткого отдыха он прямиком через пустыню направился в Каир. Две недели продолжался трудный поход под палящим солнцем в раскаленных песках; солдат мучили жажда, голод. Наконец они увидели пирамиды, но восхищались ими недолго: стянули пропотевшие мундиры и бросились в Нил. На другом берегу была цель их похода — город с сотнями стройных минаретов над куполами мечетей, а главное — с едой и добычей. Однако от этого похожего на фата-моргану видения их отделяла не только широкая мутная река, через которую им предстояло переправиться, но и прекрасно обученная конница мамелюков египетского хедива Мурад-бея. 21 июля произошла знаменитая «битва у пирамид» на левом берегу Нила, близ нынешнего железнодорожного моста, где теперь уже ничто не напоминает об этом кровопролитном сражении. Европейцы, имевшие железную дисциплину и превосходство в артиллерии, одержали победу над многочисленным восточным воинством, вооруженным только мечами: французы потеряли 40 человек, мамелюки — более 2000. Утром 23 июля Бонапарт вступил через открытые ворота в Каир. Вот только обоснуется и закрепится здесь — и двинется дальше. В Индию!

Но обстоятельства изменились. Ровно через месяц после вступления Бонапарта на египетскую землю, 1 августа 1798 года, адмирал Нельсон настиг французский флот, за которым безуспешно гонялся по всему Средиземному морю, и в битве у Абукира, примерно в двадцати километрах восточное Александрии, уничтожил его. Бонапарт попал в капкан, ибо на помощь из Франции рассчитывать уже не приходилось, оставалось продолжать воину на суше. Он подавил восстание в Каире, разбил турецкие войска, посланные против него султаном, достиг границ Сирии и направил один из экспедиционных отрядов в Верхний Египет. Наполеон и его генералы покрыли трехцветные знамена Франции боевой славой. Но под этими знаменами сражалось все меньше воинов, каждая победа стоила многих жертв. Еще большие потерн его войско понесло от полчищ мух — разносчиков коварных глазных болезней, тысячи солдат ослепли из-за неведомой им до той норы офтальмии[25] и трахомы. Мстил завоевателям и Нил: после купания тысячи солдат заболели бильгарциозом.[26] Дизентерия стала обычным явлением, вспыхнули эпидемии холеры и чумы. Взвесив все обстоятельства, главнокомандующий решил сохранить свою драгоценную особу для Франции и Европы. Он покинул Каир и 24 августа 1799 года отбыл на фрегате «Мюирон» во Францию, бросив армию на произвол судьбы.

Всем известно, что последовало за бегством Бонапарта — в результате государственного переворота он стал у власти. После смерти генерала Клебера, которому Наполеон передал верховное командование (якобы до возвращения с подмогой), генерал Бельяр подписал в Каире в сентябре 1801 года акт о капитуляции. Победители — англичане разрешили эвакуироваться из Египта остаткам французской армии, а вместе с ними и «штатским ученым».

Так кончилась египетская авантюра Бонапарта. Блестящие победы и беспримерный героизм французской армии обратились в ничто. Но был и некий положительный итог, и, как ни странно, именно благодаря тем штатским, которых солдаты называли «ослами». Эти люди открыли Египет для науки, возбудили интерес к его истории, культуре и цивилизации, интерес, который никогда уже не пропадал. Никто не станет утверждать, будто пушки и штыки лучшее средство для пробуждения научного интереса и расширения сферы научных исследований. Но все произошло именно так. И в истории подобные парадоксы — не столь уж редкое явление.

«Зачатие во грехе» не беспокоит адептов египтологии. Хотя многие науки возникли при более благородных обстоятельствах, зато египтологи по крайней мере могут быть спокойны, что их открытия не были (и, по всей вероятности, не будут) использованы па погибель человечеству.

Историки могут, а пожалуй, и должны расходиться во взглядах па Наполеона. Египтологи предпочитают во время этих споров держаться в стороне, но, если оказываются втянутыми в дискуссию, как правило, примыкают к лагерю тех, кто отзывается о нем одобрительно. Наполеон всегда интересовался Египтом, содействовал его изучению, помимо своего любимого Нибура, знал большинство книг, написанных о Египте, сразу же по прибытии в Каир создал для координации научных работ Египетскую комиссию.[27] Ученые имели к нему столь же свободный доступ, что и генералы, и прервать их визит мог лишь офицер, явившийся с плохой вестью. Наполеон сам был инициатором многих исследовательских работ. Это касалось и пирамид. Вопреки распространенному мнению, сам Наполеон (тогда еще только генерал Бонапарт) на пирамиды никогда не поднимался. Но осмотрел их еще до битвы, открывшей ему доступ в Каир. Поджидая полковника Кутелля и нескольких офицеров, с его разрешения взобравшихся на самую высокую из пирамид, он в уме подсчитал ее объем и определил, что из камней трех пирамид Гизе можно было бы построить вокруг всей Франции стену трехметровой высоты и тридцатисантиметровой толщины. 23 августа 1798 года, в день учреждения Египетской комиссии, он поручил Кутеллю тщательно измерить пирамиды и все, что их окружает, а также осмотреть их изнутри. Для выполнения этого приказа Бонапарт откомандировал в распоряжение Кутелля необходимое количество людей из саперных батальонов, а также инженера Ле Пера (того самого, который позднее разочаровал его, доказав, что между Средиземным и Красным морями нельзя построить канал, ибо поверхность Красного моря якобы на 9908 миллиметров выше). Позднее вместо него был назначен полковник артиллерии Ж. Гробер, командир гарнизона в Гизе.

«В его распоряжение было предоставлено пятьдесят рабочих-турок и отряд саперов, — пишет об этих работах Кутелль. — Они обнажили основание Великой пирамиды, разобрали одну из малых пирамид, углубили шахты, ведущие в Великую пирамиду, отрыли из-под песка Сфинкса и произвели раскопки в нескольких гробницах. А пока велись эти работы, мы освобождали и измеряли вход в Великую пирамиду, а также галереи и камеры, которые, правда, уже были описаны разными путешественниками». Ле Пер изготовил подробные схемы и чертежи пирамид в разрезе, которые позже дополнил архитектор Сесиль. Когда их передавали Бонапарту, Ж. Гробер выразил удивление тем, что «Майе за столько лет не измерил эти чудовищные убежища смерти с большей точностью».

Но и самые точные чертежи не поведали о пирамидах ничего нового, их изучение дошло до той стадии, когда ученым Нового времени могли помочь лишь древние египтяне. Это понимали все члены Египетской комиссии, чьи интересы вовсе не ограничивались пирамидами; понимал это и сам Бонапарт. Они поставили перед собой грандиозную задачу: подробно и с максимальной точностью фиксировать все, что касается Древнего Египта. Это значило измерить и изготовить чертежи всех сохранившихся памятников древнего зодчества, сделать изображения всех статуй, скопировать все настенные росписи и надписи. Таких памятников было неисчислимое множество; куда ни пойдешь, перед тобой храм с громадными пилонами и колонными залами, с гигантскими статуями, с обелисками и сфинксами; ничего не надо искать и уже тем более ничего не надо отрывать из-под песка. Особенно поражало количество надписей: они покрывали стены храмов и пьедесталы статуй, колонны, обелиски, маленькие статуэтки и миниатюрные скарабеи. Один из членов комиссии подсчитал, что, «если бы кто-нибудь захотел скопировать все надписи из храма в Эдфу и писал с утра до вечера, ему понадобилось бы на это двадцать лет». А это ведь был только один из множества храмов, доступный тогда для обозрения, да и то не весь! «Эти египтяне были самыми великими писцами древности!»

Сложности возникали не только из-за большого числа памятников, но и из-за их своеобразия. Европейскому глазу, привыкшему к образцам греческой культуры, они представлялись странными, непонятными: пропорции не соответствовали общепринятым канонам, статуи, застывшие в оцепенении, словно бы выступали прямо из каменных блоков, капители колонн и орнаменты на первый взгляд казались неразличимыми, искусство художника-творца часто выглядело неумением. Особенно трудно было перерисовать надписи, они состояли из комбинаций необычайно сложных и поразительно простых знаков, никто не имел ни малейшего представления, что каждый из них означает: букву или орнамент. Ныне все это нам уже известно, но тогда это была первая встреча с творениями совершенно иной, непонятной культуры и цивилизации. Нам трудно представить себе положение рисовальщиков из свиты Бонапарта, если к тому же учесть, что все это делалось вручную, ибо фотоаппарата еще не существовало.

Из этих рисовальщиков в историю египтологии вошел человек с биографией, точно созданной для кинофильма «Аристократ до и после 1789 года», — Доминик Виван Денон (1747–1825). При старом режиме он был фаворитом маркизы де Помпадур, а значит, и Людовика XV; помимо увеселений и галантных приключений, подобающих его месту в обществе, он занимался изучением античных статуй. В соответствии с родовой традицией Денон стал дипломатом и начал свою карьеру в Петербурге, где покорил сердца многих дам и завоевал симпатии Екатерины II. Во время пребывания в Швейцарии Денон сблизился с Вольтером, сумевшим оценить его остроумие. Он написал несколько деликатных и не слишком деликатных эротических рассказов, впоследствии заслуживших признание Бальзака, кроме того, рисовал, главным образом порнографические картинки, а за большое полотно «Поклонение волхвов Спасителю» стал членом Академии. Известие о революции застало его в Италии, где он изучал в дворцовых коллекциях своих друзей работы мастеров Ренессанса. Он тут же вернулся в Париж и, хотя никто не увольнял его со службы, нашел себя в списке эмигрантов. Денон пытался вернуть конфискованное имущество, но безрезультатно, ибо, несмотря на личное присутствие в столице, оставался, с точки зрения бюрократов, эмигрантом. Изгнанный из своего особняка, он поселился на Монмартре, снял плохонькую квартирку и жил продажей весьма фривольных рисунков; порой ходил на Гревскую площадь, чтобы прощальным взглядом обменяться с кем-либо из друзей, стоявших перед гильотиной. Когда он совсем пал духом, его спас «художник революции» Давид. Тому понравились рисунки Денона, и он пригласил его сотрудничать в работе пил костюмами «республиканской моды». Его рисунки, в свою очередь, обратили на себя внимание Робеспьера, который затем вычеркнул имя Денона из списка эмигрантов и вернул ему имущество. После термидора он вновь стал богатым светским львом. Денон познакомился с Жозефиной Богарне, и та представила его Бонапарту. Благодаря ее протекции он участвовал в египетском походе.

Денон восторгался Египтом. Его восхищали контраст пустыни и зелени, мечети, фольклор, но главное — древние памятники. Он в полном смысле слова пожирал их глазами и остро отточенным карандашом тут же делал набросок на бумаге. Во время «битвы у пирамид» Денон едва уцелел, потому что больше, чем сражением, интересовался пирамидами. «Я был до глубины души потрясен великолепием этих колоссальных монументов и, сожалел, что ночь слишком поспешно скрыла их под вуалью темноты. С первым утренним лучом я вернулся, дабы приветствовать их, и сделал несколько набросков. Мне хотелось запечатлеть их в нежной дымке, когда они проступают сквозь синеватую массу воздуха, окутывающую их и придающую их очертаниям такое благородство, что и в этом отношении, как и своими размерами, они превосходят все египетские памятники». За время пребывания в Каире Денон постоянно возвращался к пирамидам, потом вступил в корпус генерала Дезе, который преследовал разбитого Мурад-бея, отступившего в Верхний Египет, и так попал к Асуану. Дезе, который годился Денону в сыновья, предложил ему место в обозе, но тот, с благодарностью отвергнув предложение, попросил быстрого коня, чтобы всюду быть одним из первых и дольше задерживаться, поскольку непрерывно рисовал. Пятидесятилетний художник переносил лишения лучше, чем молодые солдаты, он рисовал на марше, рисовал на привале, рисовал рано утром и поздно вечером, не переставал рисовать, даже когда вокруг него свистели пули. Мы не можем утверждать, что это был первоклассный художник, однако своим ремеслом он владел, придерживался реальности и умел точно воспроизвести детали. Кроме того, он имел особый талант восприятия художественной манеры древних египтян. Денон вжился в их искусство, проник через столетия в их письмо и орнамент, перерисовывал иероглифы с таким тонким чувством и такой точностью, что ученые могли положиться на него, как ныне полагаются на фотографические снимки.

Денон возвращался из Верхнего Египта, унося более ценную добычу, чем все золото, которое французские солдаты отняли у арабов и коптов. Он первый запечатлел в серии рисунков (их было около сотни) развалины Фив и храма в Дендере; его зарисовка маленького храма Аменхотепа III на острове Элефантина — единственное, что осталось на память от этого строения, потому что вскоре оно было разрушено. Денона захватила еще одна страсть — обогатить Лувр предметами египетской древности. Он собирал все, что только могло уместиться на повозке. Впрочем, эти трофеи, коллекционированием которых занимались и другие штатские и военные, в Париж не попали. После капитуляции Бельяра англичане объявили их «незаконно награбленной добычей» и конфисковали. Впоследствии генерал Хатчинсон переправил их в Лондон, где они нашли место в Британском музее. Однако французы, прежде, чем отдать их, срочно скопировали и перерисовали вещь за вещью. Эти копни и рисунки, в том числе и принадлежащие Денону, англичане признали «личным достоянием» и разрешили вывезти во Францию.

«Коллекционерская деятельность» Денона, которую мы теперь назвали бы несколько иначе, принесла ему должность генерального директора французских музеев. Он продолжал эту деятельность и во время других походов французских войск; заслуги его оценили даже Бурбоны, вернувшиеся на трон своих предков (или, вернее, на трон Наполеона). После возвращения из Египта он сразу же приступил к публикации рисунков и заметок. Еще в 1802 году Денон первым из членов экспедиции выпустил великолепно оформленную книгу «Путешествие по Верхнему и Нижнему Египту» и вызвал настоящую сенсацию: «Что Наполеон завоевал и не удержал мечом, то Денон сохранил для вечности карандашом»!

Эта книга была лишь предвестием другой, еще более великолепной, которая называлась «Описание Египта» и вышла в двадцати одном томе под редакцией Эдме Жомара в 1809–1822 годах (а затем вторым изданием, тридцатисемитомным, в 1821–1829 годах). В этом монументальном труде, по оформлению (и стоимости) не имевшем равного со времен изобретения книгопечатания, были собраны результаты деятельности всех членов Египетской комиссии и ряда других специалистов.

В «Путешествии» и «Описании» Египет представал как на ладони, но объяснений почти никаких не было: под красивыми рисунками, изображавшими его памятники, отсутствовали сведения о поре их создания, предназначении, строителях. Проникновению в древнюю историю Египта препятствовал барьер египетской письменности.

Со времен Геродота было известно, что египтяне пользовались тремя видами письма: иероглифическим, иератическим и демотическим. Однако ни одним из них никто не владел…

Разумеется, европейские ученые с давних пор пытались прочесть загадочные египетские иероглифы. У них не было недостатка в источниках, по которым можно было изучать эти иероглифы (но все-таки значительно меньше, чем у арабских ученых, о чьих попытках в этом направлении нам ничего не известно). В Риме, например, стояло двенадцать обелисков, сверху донизу исписанных иероглифами; в различных коллекциях имелись египетские скульптуры с надписями; немало образцов египетских текстов нашлось в книгах путешественников. В распоряжении ученых было и более древнее пособие — «Иероглифика» в двух книгах, написанная уроженцем Верхнего Египта Гораполлоном (IV в. н. э.) и еще в 1514 году переведенная на латынь другом Дюрера Пиркхаймером. И все-таки у них ничего не получалось.

Гораполлон рассматривал иероглифы как символическое письмо, с чем, судя по их внешнему виду, приходилось согласиться; многие из иероглифов он вполне приемлемо объяснял. Однако иероглифы были не только символическим письмом. Если бы это было так, отдельные знаки должны были попросту означать изображаемые ими предметы (или их свойства, действия и т. п.), их можно было бы понять и без знания древнеегипетского языка. Изображение быка означало бы «бык», быка с плугом — «пахать», изображение крокодила — «крокодил», как бы египтяне ни произносили эти слова. Некоторые иероглифические знаки Гораполлон объяснил правильно: например, волнистая линия означает «воду»; другим иероглифам дал столь же логичное, однако неверное истолкование. Так, изображение пчелы, по его мнению, означает «народ», поскольку народ старателен и трудолюбив, как пчела, в действительности же это часть одного из титулов фараона, как властителя Нижнего Египта. Следовательно, Гораполлон написал свою книгу без особого знания дела,[28] хотя в его пору, т. е. в IV веке н. э., в Египте еще пользовались иероглифами; между тем ученые Нового времени приняли его слова на веру.

Образцы иероглифического, иератического и демотического письма. Две верхние надписи относятся к эпохе Древнего царства, нижняя — к Поздней эпохе

Если в древности люди были столь далеки от понимания иероглифов,[29] то как можно было их понять в более поздние времена, веками отделенные от Древнего Египта? Кое-кто не слишком ломал голову: например, итальянец Иоанн Больцани в 1556 году объяснил иероглифы «по интуиции» и видел в них преимущественно «символы языческих богов», француз Пьер Ланглуа считал их «прототипами гербов» западноевропейского дворянства. Ученый иезуит Афанасий Кирхер (1602–1680), знаток Египта и коптского языка (талантливый человек, создатель «теории микробов» и «волшебного фонаря»), в течение нескольких десятилетий изучал иероглифы. Метод Гораполлона он проиллюстрировал сотнями иероглифических надписей, скопированных с египетских храмов и римских обелисков. Одну группу знаков в овальной лямочке он, например, прочел и перевел так: «Милости божественного Осириса должны быть достигнуты путем священных обрядов и цепи Гениев, дабы могли быть приняты дары Нила». В действительности же это имя одного из фараонов XXVI династии Априеса (Уахибра).

История разгадки иероглифов — это перечень продержавшихся веками ошибок, одинаковую вину за которые несут как Гораполлон, так и ученые, некритически принявшие все, что он написал. Первый, кто пошел своим путем, был англичанин Уильям Уорбертон. В 1738 году он предположил, что иероглифы не просто картинки, а знаки со звуковыми соответствиями. Однако во всем остальном он ошибался, так же как и его современник француз Жозеф де Гинь, который установил «родство» между египетской и китайской письменностью и сделал из этого вывод, что египтяне некогда жили в Китае. Ошибались и противники Гиня, утверждавшие, что китайцы жили в Египте, и Генрих Шумахер, опубликовавший в 1754 году «Опыт объяснения темных и скрытых тайн иероглифических смысловых изображений», и многие другие, в том числе крупнейший ориенталист той поры Сильвестр де Саси, сразу же после похода Бонапарта в Египет провозгласивший: «Разгадка иероглифов? Это слишком запутанная и научно неразрешимая проблема!» Но в конце концов нашелся ученый, который разгадал загадку иероглифов. Это был Жан Франсуа Шампольон.

Биография Шампольопа — биография гениального человека. Родился он 23 декабря 1790 года в Фижаке, на юго-востоке Франции, пяти лет без помощи взрослых научился читать и писать (сравнивая выученные молитвы с текстами в молитвеннике), девяти лет уже знал латынь и греческий (опять же без посторонней помощи, из книг в книжной лавке отца), в одиннадцать читал Библию на древнееврейском языке. Переселившись в Гренобль, где его брат Жак был профессором греческой литературы, он тринадцати лет начал изучать арабский и коптский языки («пишу свой дневник по-коптски, для тренировки»), пятнадцати лет стал заниматься персидским, зендскими и пехлевийскими текстами и, «разумеется, санскритом», а «для развлечения — китайским». Кроме того, в одиннадцать лет он написал первую свою книгу (на довольно необычную тему; «История знаменитых собак»), а в четырнадцать — первый научный трактат, где после критического обзора произведений, написанных за три тысячелетия (от Библии, Платона и Цицерона до Монтескье и Вольтера), он выдвинул тезис, что «единственной разумной государственной формой является республика»; в свободное время (!) он еще делал сопоставительные хронологические таблицы мировой истории «от Адама до Шампольона-младшего». Семнадцати лет Шампольон стал членом Академии в Гренобле, где в качестве вступительной лекции прочел введение к своей книге «Египет при фараонах».

Египтом Шампольон начал интересоваться с семи лет. Его старший брат хотел принять участие в экспедиции Бонапарта, но без протекции это ему не удалось. Через два года в руки Шампольона попал номер «Египетского курьера», в котором содержалось интересное сообщение: «2-го фрюктидора VII года Республики (2.VII. 1799) какой-то солдат, отбрасывая песок от стен крепости Сен-Жюльен близ Розетты (Рашида) на Ниле, нашел плоский базальтовый камень величиной с доску письменного стола, на котором были высечены две египетские и одна греческая надпись». Капитан Бушар велел переправить этот камень в Каир, где греческую надпись прочли. Она содержала благодарность жрецов Птолемею V Епифану (от 196 года до н. э.) за оказанные им благодеяния и кончалась словами о том, что эта надпись высечена «священными, туземными и эллинскими буквами». Находка давала возможность, как отмечал анонимный автор сообщения, «при помощи сопоставления с греческими словами расшифровать египетский текст», и Шампольон это запомнил. Два года спустя он впервые ознакомился с оригиналами египетских надписей. Префект Жозеф Фурье, известный математик, а в экспедиции Бонапарта секретарь Египетской комиссии, дабы поощрить Шампольона за успехи в учении пригласил его осмотреть собранную в Египте коллекцию. «Я их прочту! Через несколько лет, когда буду большой»! — ответил мальчик на высказанное Фурье сожаление, что, увы, никто не знает, что эти надписи означают. (Это не выдумано. Фурье записал слова мальчика в дневнике и через двадцать лет вспомнил про свою запись,).

Двадцать лет! За это время Шампольон попытал счастья в Париже и как студент Коллеж де Франс снискал восхищение Сильвестра де Саси, но в холодной квартире на чердаке, постоянно недоедая, нажил туберкулез. Нужда и страх перед солдатчиной заставили его вернуться в Гренобль («увы, нищим, как поэт»). Он получил место преподавателя в тамошнем коллеже, писал пьесы для местных любителей (ради денег) и сочинял антимонархические песенки (из убеждения). Они были направлены против Наполеона, но подходили и к особе Людовика XVIII, и потому Шампольону как «подозрительной личности» запретили преподавание. Когда Наполеон вернулся на «сто дней», он уже показался молодому ученому меньшим злом, и на одном из приемов во время остановки императора в Гренобле Шампольон был ему представлен. Между ними завязался долгий интересный разговор о Египте. Этого было достаточно, чтобы после Ватерлоо Шампольона объявили изменником и осудили на изгнание. Он бежал в Альпы, затем из-за болезни отважился вернуться в Фижак. Отважился и на штурм тайны иероглифов, к которому готовился все эти годы. Шампольон так хорошо знал Египет, что путешественник Сонини де Манонкур не верил, что он там никогда не был, а какой-то шейх после продолжавшейся целый вечер беседы считал, что беседовал с земляком. Шампольон проштудировал все, что до того времени было напечатано о Египте: от Библии и Геродота до «Путешествия» Денона и «Описания Египта» Жомара. А также просмотрел множество неопубликованных материалов: папирусы из частных коллекций и копию текста Розеттского камня в Лувре.

Меж тем и остальные ученые не теряли времени даром. Розеттский камень давал поистине незаменимый ключ для разгадки иероглифического и демотического письма, но некоторые ученые использовали этот ключ слишком поспешно, и потому их постигали неудачи. Например, швед Н. Г. Палин прочел в 1804 году оба текста «за одну бессонную ночь, чтобы, — как он сам объявил, — избежать ошибок, от которых не убережешься при длительных раздумьях». Аноним из Дрездена, который «утаил свое скромное имя, ибо заботился лишь о научном прогрессе», нашел в иероглифах все эквиваленты греческого текста, хотя половина иероглифического текста была отломлена. Пьер Лакур в 1821 году отождествил иероглифы с древнееврейским письмом, а Тандо де Сен Никола объявил, что иероглифы вообще не письменность, а орнаменты; Александр Ленуар, в свою очередь, принял их за символы «иероастрономической науки».

Однако многие добились известных успехов. Земляк Палина Давид Окерблад, дипломат и востоковед, уже в 1802 году, исходя из греческого текста, идентифицировал двенадцать букв демотической надписи — средней надписи Розеттского камня. Датский филолог Георг Соэга, живший в Риме, предположил, что в овальных рамках, называемых картушами, в иероглифических текстах написаны имена египетских царей. Дальше всех продвинулся англичанин Томас Юнг (1773–1829), естествоиспытатель, врач, знаток многих языков; он установил звуковое значение пяти иероглифических знаков, сравнивая написание царских имен в иероглифической и греческой частях Розеттского камня. Но Юнг не смог осуществить дешифровку египетских иероглифов, так как признавал у них в основном лишь смысловое, символическое, а не звуковое значение.

Успешно сделал это Шампольон. Если до него ученые расшифровали отдельные буквы или выяснили некоторые моменты, то он открыл систему египетской письменности, установив, что ее душой являлся звуковой принцип. Он расшифровал большую часть иероглифов, установил соотношение между иероглифическим и иератическим письмом и их обоих с демотическим, прочел египетские слова и целые тексты и перевел их, вскрыл закономерности древнеегипетского языка, составил его словарь и грамматику. Разумеется, и Шампольон не избежал отдельных ошибок и неточностей, но он добился таких результатов, что об этом ученом можно сказать: он воскресил мертвый, забытый письменный язык древних египтян!

Это был фантастический успех. Теперь, в эпоху электронных классификаторов и счетных машин, нам трудно оценить его в полной мере. Даже фундаментальная научная подготовка не позволила Шампольону подойти к решению проблемы прямым путем: ему пришлось преодолевать множество чужих и собственных заблуждений. Прежде всего он исчерпал и отверг Гораполлона II все опыты расшифровки, основанные на его концепции. Оставался один путь: признать, что среди иероглифов могли быть и знаки, передающие звуки. Это и сделал Шампольон. Уже в 1810 году (еще до Юнга) он высказал мнение, что такими фонетическими знаками могли писать чужеземные имена. А в 1813 году Шампольон предположил, что для передачи суффиксов и префиксов египетского языка тоже использовались алфавитные знаки, и даже указал на один такой знак-букву…

Но затем Шампольон отказался от этих правильных предположений, так как к мысли о существовании звуковых иероглифов он пришел почти интуитивно и считал, что они играют незначительную роль. И он снова возвращается к тому, что иероглифы — это не звуковые, а только смысловые знаки.

Однако в 1820 году Шампольоп правильно определяет последовательность видов письма (иероглифика — иератика — демотика), и снова встает вопрос об иероглифах. К этому времени было уже точно установлено, что в самом позднем виде письма — демотике — имеются знаки-буквы. И вот на этой твердой научной основе Шампольон второй раз приходит к мысли, что звуковые знаки следует искать и среди самого раннего вида письма — иероглифики. Чтобы доказать это, он исследует на Розеттском камне царское имя «Птолемей» и выделяет в нем 7 иероглифов-букв. Изучая копию иероглифической надписи на обелиске из храма Исиды (остров Филе), он находит имя Клеопатры. В результате его анализа Шампольон определил звуковое значение еще пяти иероглифов, а после прочтения имен других греко-македонских и римских правителей Египта увеличил иероглифический алфавит до девятнадцати знаков.

Однако вполне возможно, что такими иероглифами-буквами передавали лишь имена поздних чужеземных правителей Египта, а настоящие египетские слова писались незвуковым способом!..

Снова начинаются поиски среди надписей и папирусов в надежде найти доказательства более древнего применения египетского алфавита. По счастливому стечению обстоятельств Шампольон получал зарисовки, сделанные в Египте его другом архитектором Гюйо.

14 сентября 1822 года на одной копни иероглифической надписи из скального храма в Абу-Симбеле, в Нубии, Шампольон заметил картуш с четырьмя иероглифами. Первый знак (солнечный диск) символически изображал бога Солнца, по-коптски читался «ре». Два одинаковых последних — уже известные алфавитные знаки «с». Второй иероглиф мог означать «м». Следовательно, все имя в целом читалось «Ремсс», или «Рамсес», т. е. имя могущественного фараона XIX династии, по Манефону.

Не веря своим глазам, Шампольон схватил другую таблицу с картушем, в котором было заключено три иероглифа. Первый из них (священная птица ибис) символически изображал бога луны Тховта. Два других были уже известные звуковые знаки для «м» и «с». Так было написано имя еще более древнего царя XVIII династии — великого завоевателя Тутмоса.

Шампольон добился своего. Он доказал, что наряду с символическими знаками уже в глубокой древности египтяне употребляли алфавитные иероглифические знаки, и впервые без помощи греческого текста прочитал два древнеегипетских слова. Осознав случившееся, он от счастья потерял сознание. «Я добился своего!» — только и успел воскликнуть он.

Оправившись от потрясения, Шампольон написал «Письмо господину Дасье об алфавите фонетических иероглифов». Бон Жозеф Дасье, филолог и друг Шампольона, секретарь Академии надписей и изящной словесности, незамедлительно передал письмо в Академию. 27 сентября 1822 года Шампольон предстал перед членами Академии с изложением и доказательством правильности своей расшифровки.

В этом «Письме» он рассказал о методе своего исследования и сделал заключение, что у египтян была полуалфавитная система письма, так как они, подобно некоторым другим народам Востока, не выписывали гласных. Шампольон даже высказал предположение, что европейское алфавитное письмо произошло от древнеегипетского.

В 1824 году великий ученый опубликовал свою основную работу об иероглифах — «Очерк иероглифической системы древних египтян». Лишь в 1828 году Шампольону посчастливилось собственными глазами увидеть каменные чудеса на Ниле. Однако до издания своих трудов — «Египетской грамматики» (1836) и «Египетского словаря в иероглифическом написании» (1841) ученый не дожил Обессиленный, без средств на существование и лечение, он умер 4 марта 1832 года от апоплексического удара. Сделал он меньше, чем хотел, но больше, чем кто бы то ни было другой из египтологов до него.

Имя Шампольона стало бессмертным. И поныне каждый египтолог в своей работе опирается на фундамент, заложенный этим ученым.

Шампольон был первым человеком, который появился в Египте со знанием языка древних египтян. Все остальные до него, начиная с арабских завоевателей и кончая учеными из Египетской комиссии, стояли перед надписями на храмах, статуях и обелисках, будучи не в состоянии прочесть их. Только Шампольон мог сделать это, мог перевести их, а благодаря своему знанию истории Древнего Египта еще и истолковать.

В Египет Шампольон прибыл в июле 1828 года во главе научной экспедиции, организованной французским правительством, которое предоставило в распоряжение ученых два корабля — «Исида» и «Хатор». Корабли пришвартовались в Александрии. «Я поцеловал Египетскую землю, — писал Шампольон, — впервые ступив на нее после многолетнего нетерпеливого ожидания». Затем он отправился в Рашид и отыскал место, где был найден Розеттский камень, чтобы «поблагодарить египетских жрецов» за благодарственную надпись 196 года до н. э., которая сыграла «исключительно важную роль в расшифровке иероглифов». Против течения Нила, частично под парусами, а «при безветрии влекомый канатами феллахов, как во времена фараонов», добрался он до Каира и бросил якоря своих кораблей в узком рукаве реки между островом Гезира и Гизе. Он спешил к пирамидам. Вот такими Шампольон и представлял их себе, такими их рисовали и карандашом и в рассказах Денон и Жомар. «Контраст между величиной постройки и простотой формы, между колоссальностью материала и слабостью человека, руками которого возведены эти гигантские творения, не поддается описанию. При мысли об их возрасте можно вслед за поэтом сказать (речь идет о словах Лсконт и Лиля, относящихся к значительно более молодым постройкам в Риме): „Их неистребимая масса утомила время“». В Саккара, которую Шампольон посетил во время осмотра развалин Мемфиса, ему посчастливилось сделать значительное открытие. Его сотрудник Лот выкопал возле полуразвалившейся пирамиды камень с иероглифической надписью. Шампольон прочел на нем царское имя и отождествил его с именем последнего владыки V династии, Онноса, которое Было известно ему из сочинения Манефона. Прошло полстолетия прежде чем подтвердилась правильность его догадки. Пирамида действительно принадлежала этому правителю, имя которого мы ныне читаем как «Унис».

Впрочем, подробно Шампольон пирамидами не занимался: ведь в Египте было еще столько других древних построек, овеянных легендами! А главное — построек, покрытых надписями, больше всего манивших его… После постигшего его разочарования в Мемфисе, от прославленных храмов и дворцов которого осталось лишь несколько развалившихся стен (десятиметровая статуя Рамсеса II, ныне содержащаяся в специальном павильоне, в то время была наполовину засыпана, а известный алебастровый сфинкс еще скрывался под землей), Шампольон со своими коллегами отплыл на юг. В Эль-Амарне среди развалин (как оказалось впоследствии, города Ахетатона) Шампольон обнаружил остатки храма (Египетская комиссия ошибочно считала их остатками городского склада). В Дендере он наконец увидел первый сохранившийся египетский храм. Шампольон добрался до него ночью: «Даже не буду пытаться описать глубокое впечатление, которое произвел на нас этот большой храм, и в особенности его портик. Конечно, мы могли бы привести его размеры, но описать его так, чтобы у читающего сложилось правильное представление о нем, попросту невозможно… Мы пробыли там два часа, находясь в большом возбуждении, обошли залы, и при бледном свете месяца я пытался прочесть надписи на внешней стене». Однако после подробного изучения храма возбуждение улеглось и взял верх ученый: «Хотя эта постройка и является великолепным произведением архитектуры, но скульптурные ее украшения выдают самый дурной вкус. Да простит меня прославленная Комиссия, но дендерские рельефы отвратительны, иначе и быть не может, ведь они относятся к эпохе упадка (к периоду поздних Птолемеев и римлян). В ту пору скульптура уже деградировала, но архитектурное искусство, менее подверженное переменам, сохранило свое благородство, достойное египетских богов и восхищения всех столетий».

Из Дендеры Шампольон направился в Луксор, тогда не слишком приглядный городишко, возникший на развалинах древних Фив. Посетил на набережной храм Рамсеса и Аменхотепа, перед которым тогда еще стояли два обелиска (позже, в 1836 году, один из них был увезен в Париж, где по сей день украшает площадь Согласия), и большой храм бога Амона в Карнаке, причем определил отдельные этапы его длительного строительства, посетил гробницы в Долине царей и развалины храма Хатшепсут. «Все, что я видел в Фивах, приводило меня в восторг, все эти постройки на левом берегу, хотя они бледнеют в сравнении с гигантскими каменными чудесами, окружавшими меня на правом… Порой кажется, что древние египтяне мыслили масштабами людей ростом в сто футов!» Затем, осматривая все вокруг тем же восторженным и одновременно критическим взглядом ученого, он продолжил со своими коллегами путь на юг, к Нильским порогам, к Элефантине и Асуану, к храму Исиды (на острове Филе, или Пилак), прелестный Траянов павильон которого был для Шампольона «на самом деле всего лишь римским». И всюду он копировал надписи, тут же их переводил и истолковывал, сравнивал архитектурные стили и устанавливал различия между ними, определял, к какой эпохе относятся те или иные находки. Он делал открытие за открытием и продвигался вперед одновременно на всех фронтах, притом в составе экспедиции у него был лишь один помощник — его итальянский последователь и друг Ипполито Розеллини из Пизы. «Могу со всей ответственностью заявить, — писал Шампольон на рождество 1829 года, — что наши знания о Древнем Египте, особенно о его религии и искусстве, значительно обогатятся, как только будут опубликованы результаты моей экспедиции».

Полтора года провел Шампольон в Египте. Прошел его из края в край, в арабском одеянии, с бритой головой и в большом тюрбане, в мягких желтых сапожках; для остальных членов экспедиции это был лишь костюм, для него — мимикрия, давшая ему возможность полностью слиться с народом Египта. Благородные беи и простые феллахи называли его «Мой брат!», что для приверженцев пророка вовсе не пустая фраза. В любой самой жалкой деревушке знали о нем, знали, что он «вернул речь мертвым камням». Однако в своей лихорадочной деятельности он допустил непоправимую ошибку: совсем забыл о себе. «Он превратил ночи в дни», — как сказал о царе Менкаура Геродот. Только Шампольон тратил время не на пиры, а на работу. Изнурял себя, не раз получал солнечный удар, дважды его без сознания выносили из подземных гробниц, но, едва придя в себя, он снова туда возвращался. При таких нагрузках даже целебный египетский климат не мог вылечить его от туберкулеза. Когда в декабре 1829 года он вернулся домой, дни его были сочтены. Он успел обработать результаты экспедиции, но опубликовал их уже Розеллини.

Для только что родившейся науки египтологии экспедиция Шампольона имела основополагающее значение; кроме того, она послужила примером для подражания. Прусский король Фридрих Вильгельм IV, который, как и его предшественники, во всем руководствовался парижской модой, а в лучшие минуты изображал из себя мецената, с «благоволением и интересом» принял предложение Александра фон Гумбольдта, знаменитого путешественника и естествоиспытателя, тоже организовать экспедицию в Египет. Король обещал ее участникам «отеческое и монаршее благоволение, в том числе и необходимую финансовую поддержку», и словно в доказательство того, что «никогда ни в чем не умел добиться серьезных успехов, кроме как в искусстве выставить себя на посмешище», выдвинул условие: экспедиция должна укрепить на Великой пирамиде написанную иероглифами табличку с его именем и всеми его титулами. Гумбольдт, приняв во внимание обещанную сумму в размере 30 000 талеров, разумеется, принял его условие и тут же предложил поставить во главе экспедиции Рихарда Лепсиуса.

«Это сын одного из ваших чиновников, надворного советника, — ответил Гумбольдт на вопрос короля, кто это такой. — Исключительный человек. Учился в университетах Лейпцига, Гёттингена. Берлина. Историк, знаток древних языков, археолог. В Париже занимался у учи геля Шампольона Сильвестра де Саси, в Турине — у коллеги Шампольона Розеллини для господина Летрона подготовил материалы для книги по истории Египта». Это была исчерпывающая информация, лишь одного в ней недоставало: этот человек родился в 1810 году, т. е. ему было тридцать лет, и он мог показаться королю неоперившимся юнцом. На случай, если бы король спросил его об этом у Гумбольдта был готов ответ: он но только подающий большие надежды ученый, но и способный организатор, а главное — приверженец новшества, известного, правда, еще древним грекам и майя, но которое может иметь значение для повышения боевых качеств солдат его величества. Дело в том, что он занимается спортом, как называют это англичане, особенно плаванием, коньками и альпинизмом. А если бы и этого было недостаточно, у Гумбольдта на руках был последний козырь: Лепсиус вдобавок хороший шахматист и пианист. Учитывая личные пристрастия короля, это могло стать решающим аргументом. Но дальнейших вопросов не последовало, и Лепсиус получил назначение. А в придачу к нему обещание короля, что он прикажет изготовить красивые вазы для Мухаммеда-Али и напишет ему личное послание.

После двухлетней подготовки Лепсиус пустился в путь и 18 сентября 1842 года оказался в Александрии. Его экспедиция состояла из восьми человек, которых он выбирал так, как делается в подобных случаях: эксперт по вопросам архитектуры Эрбкам был его двоюродным братом, остальные члены — друзьями молодости. В отличие от Шампольоиа он не взял с собой повара, зато взял духовного пастыря, тоже старого приятеля. Для экспедиции были характерны строгость и дисциплина, с местными жителями члены экспедиции держались корректно, но без излишнего панибратства, вместо тюрбанов и галабий носили одежду европейского покроя и цилиндры. Вазы и послание короля сотворили чудо: Мухаммед-Али, которого игнорировали все европейские монархи (по крайней мере с марта 1811 года, когда он позвал 480 мамелюкских беев на пир по случаю примирения и тут же приказал своим телохранителям перебить их всех на месте) был настолько польщен таким вниманием, что подписал фирман, дававший Лепсиусу «неограниченное право на любые раскопки и исследования, где только он пожелает». Да еще предложил ему воинский эскорт, а затем выдал ему фирман — «генеральное разрешение на вывоз всех добытых древностей и вообще любых предметов», даровав этот фирман «своему другу и родственнику королю Фридриху Вильгельму IV из Пруссии».