4. Вожди выдают всех. Рылеев

4. Вожди выдают всех. Рылеев

А вот другой знаменитый персонаж, Рылеев, вел себя совершенно по-другому. Историк М. Цейтлин справедливо отмечает его особенность: стремление загребать жар чужими руками, а самому по возможности оставаться в стороне. Мы помним его «достойное» поведение в день восстания на Сенатской площади. Оказавшись в Петропавловской крепости, он повел себя примерно в том же духе.

Конечно, полностью отрицать свою видную роль в произошедшем Рылеев не мог: слишком уж засветился. Но тем не менее он всеми силами старался эту роль преуменьшить. Мол, это все они. А я так – в сторонке сидел. Вот выдержка из его показаний:

«На совещаниях, в коих я участвовал, бывали также Трубецкой, Ник. Тургенев, М. Муравьев-Апостол, Митьков, Оболенский, Н. Муравьев, Нарышкин, Поджио, Пущин, Волховский, капитан Гвардейского генерального штаба; сего последнего на совещании, а равно и Поджио, я видел только раз. Мнения Волховского в то время не упомню, в последствии же при свиданиях моих с ним у Оболенского он всегда был на стороне конституционной монархии. Саперного офицера при мне на совещаниях не было ни разу. Чтение плана конституции Н. Муравьева происходило до вступления моего в общество. Когда Митьков делал предложение, дабы вменить в обязанность членов говорить о свободе крестьян, в собрании членов меня не было, я также тогда, кажется, еще не был принят. В последствии же о том слышал я, только не упомню, где и от кого. При вступлении моем в общество мне сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества, и что в обязанности каждого члена склонить умы в пользу оной.

…Не зная тогда еще Кронштадта и даже ни разу еще не бывав в нем, я основал упомянутое мнение свое на образе мыслей и дарованиях Н. Бестужева и Торсона. Предложение сие было принято всеми единогласно, и я на другой же день открылся А. и Н. Бестужевым и принял их. Скоро за сим Н. Бестужевым был принят и Торсон. В одном из собраний общества и, кажется, именно в том, в котором было рассуждаемо о созвании Великого Собора, мною сделан был вопрос: «А что делать с Императором, если он откажется утвердить устав представителей народных»? Пущин сказал: «это в самом деле задача». Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: «не вывести ли заграницу»? Трубецкой, подумав, отвечал: «больше нечего делать», и все бывшие тогда у меня: Митьков, Никита Муравьев, Матвей Муравьев, Оболенский и Н. Тургенев согласились на сие. Впоследствии от членов Думы возложено было на меня поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. Вот все, что на совещании общества было предложено мною против Царствующей фамилии.

Квартира моя с того самого времени действительно сделалась местом совещаний, сборища заговорщикам, откуда исходили все приготовления и распоряжения к возмущению; но это произошло случайно, по причине моей болезни, которая не дозволяла мне выезжать».

Из показаний Рылеева получается, что он ни в чем таком не виноват, правда, почему-то постоянно оказывается в самой гуще событий. Но за него все решают другие.

«Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».

Наиболее опасным обвинением было подстрекательство к цареубийству. И тут Рылеев затянул песню о том, что это все Каховский с Якубовичем, а он – наоборот – всеми силами их сдерживал: «В начале прошлого года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить Царя. Объяви об этом думе. Пусть она назначит мне срок». Я, в смятении вскочив с софы, на которой лежал, сказал ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество! И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?». Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я на счет общества не беспокоился, – что он никого не выдаст, что он решился, и намерение оное исполнит непременно».

В конце концов, припертый к стенке, он вынужден был признать, что все-таки подбивал Каховского убить императора. Но это, дескать, так, с языка сорвалось…

Свои письменные показания Рылеев завершает так: «Засим покорнейше прошу Высочайше учрежденный Комитет не приписать того упорству моему или нераскаянию, что я всего здесь показанного не открыл прежде. Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобных происшествию 14 декабря, и если что до сего скрывал, то скрывал не только щадя себя, сколько других».

Оно, конечно, выглядит благородно. Есть в документе и такие строки: «Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю Его великодушием и милосердием».

Еще благороднее. Только вот все показания Рылеева как-то такому стремлению противоречат. Потому что построены они по принципу «топи других, чтобы выплыть самому».

Судя по всему, в отличие от Пестеля, Рылеев не понимал всей серьезности игры, которую он затеял. И его фраза «казните меня, остальных отпустите» похожа именно на показное благородство. Рылеев, как и многие другие, явно рассчитывал выкрутиться. Но ему не повезло. Николай I Рылееву не поверил. Он писал Константину: «Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем».

Так что над Рылеевым замаячила тень эшафота.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.